Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Глава 30
Стройка

Черный, похожий на бронированный сундук, ГАЗ-М1 медленно и неуклюже полз по краю гигантской площадки, подпрыгивая на колдобинах утрамбованной глины. Лев Борисов, прижавшись лбом к холодному стеклу, молча смотрел на то, что предстояло превратить в «Ковчег». Бескрайнее, выжженное солнцем и изрытое траншеями поле на высоком волжском берегу. Вдалеке тускло серела лента великой реки, а здесь, под низким куйбышевским небом, царил хаос первозданного творения, лишенный пока чего бы то ни было живого.

– Ну, Лев, поздравляю, – мрачным голосом прокомментировал Сашка, с трудом выдергивая ногу из присохшей у двери грязи. – Твой «Ковчег» пока больше похож на Ноев плот после потопа, только без слонов и тигров. Одни земляные черви.

Машина остановилась. Лев вышел, и резкий ветер с Волги тут же обжег ему лицо колючей пылью. Воздух гудел от рокота одного-единственного экскаватора, похожего на доисторическое насекомое, и отдаленных криков прорабов. Пару месяцев назад в московском кабинете он с легкостью водил указкой по белым листам с чертежами. Здесь, на месте, эти линии и прямоугольники обретали пугающую, грубую материальность. С чего начинается Родина? – пронеслось в голове глупой строкой. С пахоты, что ли? С этой вот грязи?

Их встретила группа людей в телогрейках. Во главе сухощавый, жилистый мужчина лет пятидесяти, с обветренным, недовольным лицом и пронзительными, словно буравчиками, глазками. Это был главный инженер строительства, товарищ Крутов.

– Борисов? – бросил он вместо приветствия, скептически оглядев Льва с ног до головы, задержавшись взглядом на его сравнительно новом, столичном пальто. – Ждали вас, проблемы решать будете? Или просто проконтролировать?

– И то, и другое, товарищ Крутов, – ровно ответил Лев, чувствуя, как с первых секунд между ними натягивается невидимая струна напряжения. – Что у нас в самом тупиковом положении?

– В тупиковом? – Крутов хрипло рассмеялся. – Да всё в тупиковом! Титульные списки на арматуру не утверждены – металлурги «А5» в дефицит записали, будто я для себя прошу. Цемент с завода-смежника везут по остаточному принципу, у них своя жилстройка. А люди… Люди это отдельная песня. Квалифицированные бетонщики и монтажники с моей же стройки на другой объект перебежали – там на двадцать пять целковых в месяц больше платят. Так что ваш «Ковчег», товарищ Борисов, пока в проекте и остается.

Лев внимательно слушал, глядя куда-то за спину Крутова, на копошащихся в траншее землекопов. Внутри него всё сжималось в тугой, холодный ком. Он знал, что будет трудно, но чтобы настолько…

– Товарищ Крутов, – его голос прозвучал тихо, но так, что инженер невольно умолк. – Вы строите не очередной элеватор или дом культуры. Вы строите объект, который по личной резолюции товарища Сталина определен как стратегический и имеющий первостепенное значение для обороноспособности страны. Каждый день простоя – это не срыв моих планов. Это настоящее вредительство. И если для ускорения работ нужно пойти на крайние меры, мы пойдем. Это не угроза, это констатация факта.

Он повернулся и пошел к временному бараку управления, оставив Крутова с открытым ртом. Сашка, поравнявшись с ним, тихо прошипел:

– Начал с козырей? Не рано ли?

– Времени на раскачку нет, – отрезал Лев. – Он должен понять, что играет не в свои ворота.

Барак управления оказался таким же унылым, как и всё вокруг: дощатые стены, пропахшие махоркой и потом, самодельная печка-буржуйка, на стенах – висящие на гвоздях засаленные карты-схемы. За столом, сдвинутым из неструганых досок, уже сидели двое: полный, лоснящийся от пота человек в костюме и щуплый, нервный тип в очках.

– Представитель металлургического, товарищ Зайцев, – мотнул головой Крутов. – И инженер от цементников, товарищ Свиридов.

Зайцев, не вставая, тяжело вздохнул.

– Товарищ Борисов? Слушайте, ситуация с арматурой «А5» критическая, весь металл идет на Уралмаш, на танковые заводы. Ваши пятьсот тонн… даже не знаю. Может, к осени…

– К осени у нас должен быть готов каркас главного корпуса, – спокойно парировал Лев. – Не будет арматуры не будет каркаса. Вы готовы подписать бумагу, что лично вы несете ответственность за срыв строительства объекта, утвержденного лично товарищем Сталиным?

Зайцев побледнел.

– Это… это шантаж! Я не могу…

– Я не шантажирую, – Лев положил ладони на стол, и его пальцы были совершенно неподвижны. – Я информирую. Ваша задержка попахивает не халатностью, а саботажем. И рассматриваться будет соответствующим образом.

В этот момент Сашка, до этого молча наблюдавший, мягко вклинился.

– Товарищ Зайцев, давайте я вам на пальцах объясню. – Его голос стал задушевным, почти дружеским. – Вот есть у вас на комбинате директор. У него, я уверен, язва. А тут звонит, скажем, товарищ Артемьев из НКВД и спрашивает: «Почему вы саботируете „Ковчег“? И как там ваша язва, не обострилась на нервной почве?» Вы представляете, какой приступ у бедного директора случится? А ведь всё из-за каких-то пятисот тонн железа. Оно того стоит?

Лицо Зайцев стало землистым. Он беспомощно обвел взглядом присутствующих, вытер платком лоб.

– Я… я свяжусь с директором, экстренно. Думаю… мы что-нибудь изыщем.

– Прекрасно, – улыбнулся Сашка. – Мы вас ждем, до завтра.

Как только Зайцев и Свиридов, бормоча что-то невнятное, ретировались, Лев подошел к убогому полевому телефону. Покрутил ручку, вызвал «Москву, спецлинию». Через несколько секунд он услышал ровный, безжизненный голос Артемьева.

– Слушаю.

– Лев Борисов. У меня проблема с цементом, местный завод саботирует поставки.

– В течение сорока восьми часов вопрос будет решен – последовал незамедлительный ответ. – Займитесь пока другими вопросами.

– Уже занимаемся, – сказал Лев и положил трубку.

Крутов, слышавший обе стороны разговора, смотрел на Льва с новым, смешанным чувством – в его взгляде было и животный страх перед этой легкостью, с которой тот оперировал понятиями «саботаж» и «НКВД», и затаенное, неохотное уважение к эффективности.

Вечером они сидели в той же конторе, при свете керосиновой лампы. Привезли с собой раскладушки. Сашка пытался разогреть на буржуйке тушенку, возмущенно ворча:

– И зачем я, спрашивается, женился на Варе? Она бы тут хоть щей сварганила. А я… я, походу, кроме яичницы и тушенки, ничего приготовить не могу. Ну стыд и срам какой-то.

Лев, разглядывая карту генплана, невольно улыбнулся.

– Главное, чтобы не подгорело. А то нас Крутов за вредителей примет – уморим газом от печки.

– А он, между прочим, не так уж и плох, – философски заметил Сашка, помешивая содержимое котелка. – Мужик старой закалки. Привык, что стройка это значит вкалывать, а не по кабинетам бегать. Он по-своему прав.

– Я знаю, что он прав, – тихо сказал Лев, откладывая карту. – Но у нас нет времени на долгую осаду. Мы должны брать штурмом, каждый день и каждый час.

Он подошел к своему походному чемодану и достал оттуда портативный батарейный радиоприемник «БИ-234», подарок отца. Включил его. Диктор из Москвы вещал о трудовых победах, о перевыполнении плана. Лев покрутил ручку настройки: скрежет, шипение, и вдруг отрывистая, тревожная речь, которую тут же перебивал глухой гул помех.

– Ничего не разберешь, – вздохнул Сашка, ставя на стол дымящийся котелок.

– И не надо, – выключил приемник Лев. – И так всё ясно. Война в самом разгаре, они не остановятся. И нам тоже нельзя.

На следующее утро пришла телеграмма: «Поставка арматуры в объеме 500 тонн обеспечена. Отгрузка первой партии в течение недели. Директор завода 'Красный Октябрь». Крутов, читая ее, молча кивнул Льву, и в его взгляде было что-то вроде рыцарского приветствия. Врага в лице «ленинградских выскочек» он не приобрел, но вот партнера, с волей и ресурсами которого приходилось считаться, – несомненно.

Работа закипела с новой силой. Но вскоре Льва, лично обошедшего участок заливки фундамента главного корпуса, остановило странное чутье. Он наблюдал за работой бетонщиков, и что-то в самом процессе вызывало у него тревогу. Он подошел к груде щебня, предназначенного для замеса, и поднял горсть. Камни были мелкими, с большим количеством пыли и… глины. Он прошелся к песчаному отвару – та же история.

– Товарищ Крутов! – его голос прозвучал как удар хлыста.

Инженер подошел, хмурый.

– В чем дело?

– Это что? – Лев показал на щебень.

– Щебень. А что не так?

– Это не щебень, это отсев с примесью глины. И песок грязный. Вы что, фундамент под шестнадцать этажей на этом собираетесь лить? Он треснет в первую же зиму!

Крутов насупился.

– Борисов, не учите меня строить! У нас такого щебня – залейся! А тот, кондиционный, за тридцать километров везти. Дорого, долго. Сроки горят!

– Сроки горят, а люди потом под завалами гореть будут! – вспылил Лев. Он схватил лопату, набросал в ящик песка, щебня, налил цемента и воды, перемешал. Получился жидкий, невнятный раствор. Он вывалил его на землю, дал немного схватиться, а потом, не говоря ни слова, взял кувалду, лежавшую рядом, и со всего размаха ударил по получившейся лепешке. Та рассыпалась в пыль и мелкие осколки.

Затем он проделал то же самое с заранее заготовленным контрольным образцом из правильных материалов. Тот после удара лишь покрылся сеткой мелких трещин.

– Видите разницу? – Лев тяжело дышал. – Это прочность. А это труха. Напоминаю, товарищ Крутов, вы строите не сарай, вы строите «Ковчег». И я доверяю вам, товарищ Крутов. Но если этот фундамент когда-нибудь подведет, поверьте, мы с вами полетим с шестнадцатого этажа вместе. И без всяких вертолетов.

Он видел, как по лицу Крутова прошла волна гнева, обиды, а затем холодного, трезвого расчета. Инженер молча посмотрел на два образца, потом на свою бригаду.

– Всё остановить! – рявкнул он. – Этот щебень – к черту! Завозить нормальный! И песок мыть! Чтобы я хоть суп из него мог есть! Быстро!

Это был переломный момент. С этого дня Крутов перестал саботировать и начал строить.

Вечерами, уставшие до потери пульса, они с Сашкой сидели у буржуйки. Лев звонил в Ленинград. Слышал голос Кати, такой далекий и такой родной.

– Андрюша сегодня бегал и спросил «где па-па?» – кричала она в трубку, и на том конце слышался восторженный лепет. – Правда-правда! Он в твою фотографию тыкал пальчиком и спрашивал «мама где папа»!

Лев слушал, сжимая трубку так, что пальцы белели, и не мог вымолвить ни слова. Комок подкатывал к горлу. Этот детский лепет, доносящийся из другой, мирной жизни, был и бальзамом, и самым страшным упреком.

– Передай ему, что папа скоро приедет, – сипло проговорил он наконец. – И обязательно привезет ему… Что-нибудь привезет!

Он клал трубку, и его накрывало волной такого одиночества, что хотелось выть. Сашка, видя его состояние, как-то раз достал припрятанную бутылку куйбышевской водки.

– Не грусти, профессор, – сказал он, наливая две порции в граненые стаканы. – Ты тут не один Лев, я с тобой. Правда, красавец, а не мужик. Варька в Ленинграде скучает, наверное.

– Варя-то? Да она, я думаю, рада, что отдохнула от тебя и твоих ночных бдений над сметами, – с слабой улыбкой парировал Лев.

– Точно! – Сашка хлопнул себя по лбу. – Нагуляется она тут без меня! Надо срочно Артемьева просить, чтоб меня обратно отозвал. Опасность семье угрожает! – засмеялся Сашка.

Они выпили. Горячая жидкость обожгла горло, но ненадолго разогнала тяжелые мысли.

Примерно через месяц после их приезда случился неизбежный вызов «на ковер». Кабинет начальника Куйбышевского стройтреста, товарища Жукова, разительно контрастировал с их барачной жизнью: дорогой ковер, полированный стол, тяжелые портьеры и внушительный портрет Сталина. Сам Жуков, упитанный, с холеными руками, излучал самоуверенное спокойствие чиновника, уверенного в своей неуязвимости.

– Товарищ Борисов, – начал он, не предлагая сесть. – До меня доходят тревожные сигналы. Срыв сроков по нулевым работам. Перерасход дефицитных материалов. Использование методов труда, далеких от социалистических принципов. Я вынужден поставить вопрос о пересмотре проекта, нужно упростить. Отказаться от этих фантастических тоннелей, уменьшить этажность. Страна готовится к войне, каждый рубль на счету!

Лев стоял, сжав кулаки. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки от бессильной ярости. Он готов был броситься на этого сытого бюрократа.

В этот момент дверь кабинета бесшумно открылась. В проеме возникла знакомая фигура в форме НКВД.

– Прошу прощения за вторжение, товарищ Жуков, – голос старшего майора Артемьева был тихим и вежливым. – Я по делу.

Жуков, увидев его, заметно ссутулился, его самоуверенность мгновенно испарилась.

– Товарищ Артемьев! Какими судьбами к нам? Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, может чаю…?

Артемьев не стал проходить. Он остановился посреди кабинета, его бесстрастный взгляд скользнул по Льву и уставился на Жукова.

– Я всего на минуту. У меня к вам три вопроса, товарищ Жуков. Первый: вы готовы лично подписать акт о приемке упрощенного объекта, зная, что при первой же бомбежке подземные тоннели, от которых вы предлагаете отказаться, спасут сотни раненых, а их отсутствие неминуемо приведет к их гибели?

Жуков открыл рот, но не издал ни звука.

– Второй вопрос, – продолжил Артемьев с той же ледяной вежливостью. – Готовы ли вы взять на себя персональную ответственность перед ЦК ВКП(б) за срыв строительства стратегического объекта особой важности в условиях начавшейся мировой войны?

По лицу Жукова выступил крупный пот.

– И последнее, – Артемьев сделал маленькую паузу. – Ваш сын, если не ошибаюсь, учится на архитектора в Московском институте? Очень перспективный юноша, как я слышал. Жаль, если ему придется прервать столь блестящую карьеру… для трудовой мобилизации, скажем, на лесоповал. В условиях военного времени практика, знаете ли, обычная.

Больше он ничего не сказал. Развернулся и вышел. В кабинете повисла тишина, звонкая, как хрусталь. Жуков, белый как мел, беспомощно булькнул что-то и повалился в кресло.

– Работайте, товарищ Борисов, – просипел он. – Как планировали. Все вопросы… я решу.

Лев вышел из кабинета, его слегка трясло. Он не чувствовал триумфа, он чувствовал лишь ледяной ужас от той бездны, у края которой они все балансировали.

Шли недели. Площадка преображалась на глазах. Теперь это был не грязный пустырь, а гигантский организм, живущий по своим законам. Стояли башенные краны, день и ночь гудели бетономешалки, рос, набирая этажи, стальной скелет главного корпуса. Лев и Крутов, ставшие за эти месяцы если не друзьями, то уважающими друг друга соратниками, ежедневно обходили объект. Однажды вечером они поднялись на строящийся восьмой этаж. Отсюда, как на ладони, была видна вся панорама: грандиозная стройка, блестящая на закате лента Волги, бескрайние степи за рекой.

Крутов, обычно молчаливый, негромко сказал, глядя вдаль:

– Я, Лев Борисович, полжизни строил. Элеваторы, заводы, дома… А такое… вижу впервые. Как будто в будущее смотрю. В то самое, про которое в газетах пишут.

Лев кивнул, он тоже смотрел. Но видел не только будущее, он видел тени самолетов с черными крестами на крыльях, которые, он знал, обязательно появятся в этом небе.

22 августа было невыносимо жарким. Воздух над стройкой дрожал от марева. Во время обеденного перерыва Сашка, как обычно, включил свой «БИ-234». Он ловил какую-то музыку, но вдруг лицо его стало серьезным. Он прибавил громкость. Из динамика, шипя и потрескивая, полилась взволнованная речь диктора: «Германия и Италия принимают решение разделить спорную Трансильванию между Румынией и Венгрией…»

Работа на площадке не остановилась. Не было громкоговорителей, но новость, переходя от человека к человеку, расползалась по объекту со скоростью лесного пожара. Люди замирали на секунду, переглядывались, и в их глазах читался не шок, а какое-то новое, суровое понимание. Враг был не где-то там, далеко. Он стал на порядок сильнее, победил всю Европу. И следующей на очереди были они.

Сашка подошел к Льву, который стоял, опершись о стойку свежесмонтированного каркаса, и смотрел на запад, откуда дул горячий ветер.

– Ну, что, профессор? – голос его был хриплым от пыли и чего-то еще. – Как думаешь, когда до нас докатится гром фашистов? Они ведь точно нападут, да?

Лев молча кивнул. Он смотрел на стальной остов, уходящий в раскаленное небо, на тысячи рабочих, на подъемные краны, похожие на скелеты гигантских доисторических птиц. Он чувствовал, как гигантский механизм, который он запустил, набирает обороты. Остановить его было уже нельзя.

– Фундамент заложен, – тихо, но четко сказал он, поворачиваясь к Сашке. – Теперь стены. К зиме у нас должна быть крыша над всеми корпусами. У нас нет права на ошибку.

Глава 31
Личный фронт

В квартире на Карповке пахло жженым сахаром, ванилью и воском. Катя, смахивая со лба пот тыльной стороной ладони, выкладывала на блюдо румяные песочные кольца. Марья Петровна, ее лицо раскраснелось от жары плиты, помешивала в медном тазу густеющую массу – малиновое варенье, последнее из летних запасов.

– Мама, дай я хоть помешаю, – Катя потянулась к тазу.

– Сиди, сиди, дочка, здесь я сама справлюсь, – отмахнулась та, не отрывая взгляда от пенки. – Ты лучше за песочным последи, чтобы не подгорело. Для Лешиной свадьбы всё должно быть идеально.

Само слово «свадьба» висело в воздухе, сладкое и хрупкое, как сахарная нить. Лев, вернувшийся из Куйбышева всего три дня назад, сидел за столом и с помощью перочинного ножа пытался привести в божеский вид гирлянду из еловых веток. Иглы осыпались ему на брюки, пахло хвоей и домашним уютом – тем самым, за который он в куйбышевском бараке готов был отдать полжизни.

– Ну и лапы у этой вашей елки, – проворчал он, отряхивая колени. – Иголки только что гвоздями не забивает.

– Не нравится, иди Варьке помоги платье подшивать, – бросила Катя, перекладывая песочное на решетку. – Она там с Аней уже второй час мучается.

Из соседней комнаты действительно доносились взволнованные голоса и шум швейной машинки «Чайка». Лев представил руки Вари, управляющиеся с тонкой тканью, и счел за лучшее остаться с колючками.

Дверь в прихожей скрипнула, и в кухню ввалился Сашка, красный, запыхавшийся, с огромным свертком в руках.

– Принес! – торжественно возвестил он, разворачивая на столе бумагу. Оттуда на них глянули десятки пар глаз – это были пирожки, аккуратно выложенные в ряд. – С капустой, с яйцом и рисом, и вот эти, с повидлом, – Сашка тыкал в них пальцем. – От тещиных рук. Говорит, на свадьбе сына кормила, теперь вот Леху.

– Леши, – поправила Катя, заглядывая в сверток. – И сколько же она их напекла? Тут на пол дома хватит.

– А мало ли! – Сашка снял пальто и повесил на вешалку с таким видом, будто водружал знамя на взятом редуте. – Народу будет… все наши, да еще друзья Анны из больницы. – Он понизил голос, обращаясь к Льву. – Кстати, о народе. Тосты я отрепетировал, хочешь прочту?

– Только без этого, – взмолилась Катя. – Лучше от души скажи и все.

– Так я ж от души и написал! – Сашка полез во внутренний карман и извлек помятый листок с каракулями. – Смотри. Первый тост – за молодых. Второй – за родителей. Третий… третий за нас, за друзей. А четвертый… четвертый я еще думаю. То ли за страну и товарища Сталина, то ли за будущее…

– За будущее, – тихо сказала Анна Борисова, снимая таз с плиты. – Всегда пейте за будущее.

Лев посмотрел на мать, на ее уставшее, доброе лицо, озаренное отсветом плиты, и что-то сжалось у него внутри. Он снова почувствовал себя мальчишкой, для которого мамины пироги и папины рассказы были границами вселенной. Теперь границы его мира раздвинулись до Куйбышева, до чертежей «Ковчега», до тревожных сводок из Европы, но этот запах – варенья, хвои и свежей выпечки – оставался единственной и самой прочной связью.

В этот момент из комнаты вышла невеста. Анна – та самая медсестра из больницы им. Мечникова, что выходила Сашку прошлой зимой. История была простой, как и все гениальное. Сашка, вечный трудяга, слег с гриппом, перешедшим в воспаление легких. Лев, зная, чем это может кончиться в тридцатых, бросил все силы и связи, организуя круглосуточные дежурства. Сам заходил каждый день, проверял, ставил на место разболтавшихся санитаров. А эта тихая, круглолицая девушка с неожиданно твердым взглядом, дежурила у его постели все свои смены, поила бульоном, проверяла его и не отходила даже тогда, когда кризис миновал и Сашка пошел на поправку.

И вот она стояла в проеме двери в простом, но элегантном платье из кремовой ткани, которое Варя и Катя помогали ей перешивать из старого материнского. Леша стоял рядом, сияя, как медный грош. Он держал ее под руку, и в его позе читалась не только любовь, но и гордость. Он, вечный гуляка, нашел свою тихую гавань, свое счастье.

– Ну что, красавицы, готово? – спросила Варя, вытирая руки об фартук. – Можешь идти, зазывать гостей.

Вечером квартира наполнилась голосами, смехом, музыкой из патефона. Были все: и друзья Леши и Анны, и их неизменная компания. Миша с Дашей, уже заметно округлившейся, скромно сидели в уголке. Сам Миша, в новом, явно сшитом на заказ костюме, выглядел растерянным и счастливым одновременно.

Стол ломился от угощений: те самые пирожки, ватрушки, холодец, селедка под шубой, разные горячие блюда и закуски. В центре торчал самодельный торт, украшенный кремовыми розами, – работа все той же неутомимой тещи.

Лев поднял бокал. В комнате постепенно стихло.

– Леша, Аня, – начал он, и голос его прозвучал чуть более хриплым, чем он ожидал. – Сегодня не будет длинных речей. Слишком много слов мы уже сказали за эти годы, и слишком много еще предстоит сказать. Но сегодня – только самые главные. Мы все здесь это большая и, простите за пафос, странная семья. Мы не связаны кровью, но мы связаны чем-то гораздо более крепким, общим делом. Общими победами. И, да, общими потерями. Мы знаем цену друг другу. И сегодня наша семья стала на одного человека больше. Аня, спасибо тебе. Леша… будь счастлив. Это самая главная и самая сложная работа в жизни. Выпьем за молодых! За их семью – их главную крепость!

– За молодых! – подхватили гости, и звон хрусталя на мгновение заглушил патефон.

В этот самый момент, словно подгадав, в прихожей раздался резкий, нетерпеливый звонок. Все вздрогнули. Лев, извинившись, вышел из-за стола. В прихожей стоял молодой паренек в форме курьера, с кожаной сумкой через плечо.

– Вам телеграмма, товарищ Борисов. Срочное, из Куйбышева.

Лев взял конверт, сердце его неприятно екнуло. Он распечатал его и быстро пробежал глазами по тексту, напечатанному на рыхлой телеграфной ленте.

«Прошли отметку в десять этажей. Некоторые здания инфраструктуры тоже наполовину готовы, подвальная сеть между всеми зданиями в процессе. Ждем с инспекцией. Крутов.»

Он стоял, ощущая шершавую бумагу под пальцами, и читал эти сухие, деловые строки, а из комнаты доносился смех, музыка и голос Сашки, выводившего залихватскую песню. Два мира и два ритма. Строительная площадка в Куйбышеве, где день и ночь гудели краны и росли этажи будущего «Ковчега», и эта теплая, насквозь пропитанная миром и счастьем квартира. Он сунул телеграмму в карман и, сделав над собой усилие, вернулся к гостям, попытавшись натянуть на лицо улыбку.

Но Катя заметила, она всегда замечала. Ее взгляд, теплый и вопрошающий, встретился с его, и он молча, почти неуловимо, покачал головой: «Потом». Все в порядке, просто жизнь напомнила о себе. О той другой жизни, что ждала за порогом.

Ноябрь в Ленинграде выдался промозглым и ветреным. Влажный снег с дождем хлестал в окна новой квартиры Миши и Даши. Но внутри было тепло и уютно. Патефон тихо играл какую-то лирическую мелодию, пахло детским мылом, молоком и свежей выпечкой.

Даша, устроившись в глубоком кресле, кормила грудью маленького Тему. Ребенок, названный Матвеем в честь деда Миши, был удивительно спокоен. Он лишь посапывал, уткнувшись крошечным носиком в материнскую грудь. Покормив ребенка, его передали гостю.

Лев сидел напротив, на диване, и держал на коленях своего крестника. Малыш, завернутый в кружевное одеяльце, смотрел на него расплывчатым, неосознанным взглядом новорожденного. И Лев, к своему удивлению, ловил себя на странном, щемящем чувстве. Не просто умиления, нет. Это было что-то более глубокое, почти мистическое. Ощущение цепи, протянутой сквозь время. Вот он, Лев Борисов, держит на руках ребенка, чей отец – гениальный химик, создающий лекарства будущего в 1930-х. И он, Лев, стал частью этой цепи. Звеном, связывающим прошлое, которое для него было будущим, с настоящим, которое становилось его единственной реальностью.

– Ну что, крестный, как тебе новые обязанности? – мягко спросила Даша, поправляя на плече пеленку.

– Пока не осознал, – честно признался Лев, осторожно проводя пальцем по бархатистой щеке младенца. – Кажется, еще вчера мы с Мишей в подвале создавали первый антибиотик, а сегодня у него уже сын. Время – штука оглушительная.

– Не говори, – улыбнулась Даша. – Представляешь, он уже две тетради исписал наблюдениями за Матюхой. Записывает температуру, продолжительность сна, реакцию на звуки… Я вчера отобрала у него третью, сказала: «Он твой сын, а не подопытный кролик!»

Лев рассмеялся. В этот момент из соседней комнаты вышел Андрюша. Ему было чуть больше трех, но он уже был серьезным, вдумчивым малышом. Он подошел к Льву и, встав на цыпочки, с огромным интересом стал разглядывать маленького Матвея.

– Маленький, – констатировал Андрюша.

– Да, – согласился Лев. – Ты тоже таким был.

– Я? – Андрюша с недоверием посмотрел на братика, потом на свои ладошки. Ему было явно трудно в это поверить.

Он потянул пальчик, чтобы дотронуться до Темы, но потом остановился, вспомнив мамины наставления. Вместо этого он поднял на Льва свои огромные, ясные глаза.

– Папа, – спросил он вдруг, без всякого перехода. – А дядя Леша на войну пойдет?

Комната замерла. Даже патефон, казалось, играл тише. Лев почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Вопрос прозвучал как выстрел в тишине. Он смотрел на сына, на его чистое, невинное лицо, и не находил слов. Все его знания, вся его подготовка, вся его стратегия – все рассыпалось в прах перед этим простым детским «почему?».

Катя, стоявшая в дверях, мгновенно оценила ситуацию. Она мягко, но настойчиво взяла Андрюшу за руку.

– Папа устал, солнышко. Пойдем, поможешь мне на кухне, будем чай разливать.

– Но папа… – упрямо сказал Андрюша, не отрывая вопрошающего взгляда от Льва.

– Потом, – ласково, но уже с ноткой материнской твердости сказала Катя и увела его.

Лев остался сидеть с маленьким ребенком на руках. Он поднял глаза и встретился взглядом с Дашей. В ее глазах он прочитал то же самое: понимание, тревогу и безмолвную поддержку. Они все знали, и даже дети, казалось, начали догадываться, подслушивая разговоры взрослых. Война, эта огромная, безжалостная тень, уже протянула свои щупальца в их теплый, уютный мир и коснулась самого святого – их детей.

Кабинет Кати в СНПЛ-1 больше напоминал штабной бункер накануне генерального сражения. Два стола, сдвинутые буквой «Г», были завалены бумагами, которые она сама для себя систематизировала на две стопки: «Ленинград» и «Куйбышев». Телефоны – городской и внутренний – звонили практически без перерыва. Она брала одну трубку, говорила несколько фраз, вешала, брала другую.

– Да, я вас слушаю, – ее голос был ровным, без суеты. – Партия в двести аппаратов? Это меньше плана на треть. Передайте директору, что у меня лежит утвержденная разнарядка за подписью наркома. Если к пятнице график не будет восстановлен, я буду вынуждена поднять этот вопрос… Нет, не перед техсоветом, а перед товарищем Болдыревым лично. Да. Жду вашего звонка в пятницу.

Она положила трубку, даже не дав собеседнику договорить, и тут же сняла другую.

– Саша? Слушаю. Лев говорит, график сдвигается. Да, я вижу по вашим отчетам. Нужно нанимать еще бригады. Да, я понимаю, что зима. Работать в три смены, без остановки. Я решу вопрос по поводу дополнительной рабочей силы… Что? Питание? Организуйте еще один полевой пункт. Суп горячий, хлеб, чай. Деньги возьмем из статьи «непредвиденные расходы», я ее уже согласовала.

Она говорила быстро, четко, ее решения были мгновенными и безоговорочными. За несколько месяцев, пока Лев пропадал в Куйбышеве, она не просто «держала тыл». Она стала полновластным командующим всем ленинградским фронтом СНПЛ-1. Ее авторитет был подкреплен не криком, а железной логикой, невероятной работоспособностью и умением добиваться своего на любом уровне.

Положив вторую трубку, она набрала номер длинного расстояния. Соединение ждала несколько минут.

– Лев? Это я. Только что говорила с Сашей. С ресурсами туго, но я решаю. По «Светлане» – они срывают график, но я их прижму. Не беспокойся… Да, Андрюша скучает. Говорит, что папе нужно срочно приехать и построить тут тоже какой-нибудь «Ковчег», только маленький, для его игрушек.

Она слушала, и по ее лицу скользнула улыбка. Лев что-то говорил на том конце провода, из Москвы, где он практиковался у Юдина.

– Я? – она тихо рассмеялась. – Да просто держу наш общий тыл, Левушка. Как могу, возвращайся к новому году, хорошо? Обещаешь?

Она повесила трубку, и улыбка постепенно сошла с ее лица. Она взглянула на две стопки дел, на карту строительства «Ковчега» на стене, с пометками и флажками, и вздохнула. Потом взяла следующую бумагу из стопки «Куйбышев» и погрузилась в работу. Их разговор был разговором двух равных стратегов, двух половинок одного целого. И она прекрасно знала свою ценность. Без нее здесь, в Ленинграде, все бы действительно рассыпалось.

Лев, вернувшись из Москвы как раз перед новогодними праздниками, устроил серию коротких, деловых совещаний. Он обходил лаборатории одну за другой, и каждый отчет был похож на сводку с передовой, но не с поля боя, а с фронта созидания.

Ермольева и антибиотики. Зинаида Виссарионовна, уставшая, но с горящими глазами, указала на аккуратные коробки, стоявшие на столе.

– «Стрептомицин», штамм 169, – сказала она без предисловий. – Запущен в промышленное производство. Пока небольшими партиями, но процесс отлажен. А это… – она дотронулась до другой стопки, – «Левомицетин», штамм №87. Выход стабилизировали на приемлемом уровне. Начинаем выпуск опытных партий. Спасибо за наводку с торфяными почвами, Лев Борисович. Без вашей… интуиции, мы бы потратили на это годы.

Лев взял одну из коробок. Легкий, почти невесомый картон, а внутри – спасение тысяч жизней от туберкулеза и кишечных инфекций. Гордость смешивалась с горечью. Они создавали лекарства для залечивания ран, которые еще не были нанесены.