Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Он отошел от трибуны, давая дорогу Вороному. Тот поднялся, заметно нервничая, но когда заговорил, в его голосе зазвучали нотки уверенности.

– Двадцатого апреля 1933 года в Харькове мною была предпринята первая в мире попытка пересадки почки человеку, – начал он, и по залу прошел шорох изумления. – Тогда нашим пациентом была молодая женщина, отравившаяся сулемой. Пересадка была выполнена на бедро. Пациентка прожила двое суток.

Вороной подробно, с мельчайшими деталями описал тот исторический опыт, свои выводы, ошибки, пути их исправления. Зал замер, ловя каждое слово.

– А теперь, – голос Вороного зазвучал торжественно, – десять дней назад, в стенах больницы имени Мечникова, нами была проведена операция по ортотопической пересадке почки. Пациентом был мужчина 48 лет с терминальной стадией нефросклероза.

Шквал аплодисментов, прокатившийся по залу, был оглушительным. Врачи вскакивали с мест, не в силах сдержать эмоций. Лев видел, как Жданов, обычно сдержанный, аплодирует, не скрывая восхищения, как Ермольева смотрит на него с гордостью.

Когда овации наконец стихли, к трибуне снова подошел Лев.

– Протокол операции будет предоставлен всем заинтересованным учреждениям, – объявил он. – Мы детально описали каждый этап: от премедикации димедролом до антибиотикопрофилактики крустозином. Особое внимание было уделено…

Но его уже не слушали. Когда официальная часть закончилась, их с Вороным буквально атаковали коллеги. Десятки вопросов сыпались со всех сторон:

– Каковы были критерии отбора донора?

– Как вы обеспечили совместимость?

– Какие препараты использовали для подавления возможного отторжения?

– Можно ли ознакомиться с гистологическими исследованиями?

Лев и Вороной, стоя спиной к спине, отвечали на вопросы, стараясь быть максимально точными, но уходя от опасных тем. Да, донором стал случайный труп с идеальной совместимостью. Да, протокол будет доступен. Нет, о подробностях происхождения органа говорить не можем.

В глазах некоторых коллег Лев видел не только восторг, но и тень сомнения. Слишком уж идеальной была эта история. Слишком гладко все сошлось. Но триумф был слишком очевиден, чтобы эти сомнения могли его омрачить.

Профессор Жданов, пробившись к ним сквозь толпу, крепко пожал им руки.

– Поздравляю, коллеги. Вы совершили прорыв. Настоящий. Я искренне рад за вас!

Лев был горд. Но тень сомнения, грызшая его изнутри, никуда не делась.

Вечером того же дня Лев и Вороной сидели в полупустом зале ресторана «Астория». На столе стояло нераспечатанное шампанское, оба молча отказались от алкоголя. Вместо этого пили грузинский чай из фаянсовых чашек.

– Ну, Юрий Юрьевич, – Лев отодвинул от себя меню. – Поздравляю нас обоих. Вы были великолепны сегодня.

Вороной устало улыбнулся.

– А вы, Лев Борисович, родились под счастливой звездой. Или… – он посмотрел на Льва пристально, – … или вы умеете заставлять звезды светить для вас. Так или иначе, то, что случилось… это больше чем прорыв. Это начало новой эры в хирургии.

– И фундамент трансплантологии! – деловито добавил Лев.

Они заказали простой ужин: судак в сметанном соусе, картофельное пюре. Говорили о будущем: о возможности создания в Ленинграде первого в стране центра трансплантологии, о необходимости разработки нужных препаратов при отторжении, о подготовке кадров.

– Вы останетесь в Ленинграде, Юрий Юрьевич? – спросил Лев, когда подали кофе. – У нас для вас найдется работа. Настоящая, масштабная.

Вороной задумался, помешивая ложечкой в чашке.

– Подумаю, Лев Борисович. Мне нужно вернуться в Харьков, закончить дела… Но то, что я увидел здесь… – он покачал головой, – этого нет больше нигде. Ни в одной стране мира. Да, я обязательно подумаю.

Когда они вышли из ресторана, морозная февральская ночь встретила их чистым, звездным небом. Фонари на Невском отражались в подернутом льдом асфальте, словно дорога из света.

Вороной уехал в гостиницу, договорившись связаться утром. Лев остался стоять на ступенях, глядя на огни города. Он чувствовал странную смесь триумфа и опустошения. Они совершили невозможное. Они спасли жизнь и изменили медицину. Но цена…

Он посмотрел на свои руки: руки, которые сегодня аплодировали прорыву, и которые несколько дней назад отбирали «биологический материал» у приговоренного к смерти. Руки, на которых осталась невидимая печать той цены, которую пришлось заплатить за этот триумф.

Повернувшись, он медленно пошел вдоль набережной. Впереди были новые битвы, новые открытия, новые сложные выборы. Но сегодня, под холодными февральскими звездами, он позволил себе просто идти и чувствовать: и тяжесть свершенного, и горькую радость от того, что оно было свершено.

Глава 17
Точка опоры

Вечер начала марта в квартире Борисовых на Карповке был наполнен тем особым теплом, которое рождается от спокойствия, наступившего после долгой бури. В квартире пахло свежим хлебом, только что испеченным Катей по забытому рецепту своей бабушки, и сладковатым дымком дорогого, подаренного Ждановым, грузинского табака. Лев иногда позволял себе побаловаться, без закрепления пагубной привычки. В гостиной, уставленной книжными шкафами и мягкой мебелью, царил непринужденный хаос счастливого вечера.

Лев, откинувшись на спинку дивана, впервые за многие недели не чувствовал на плечах того свинцового груза, что давил его все эти недели. Он смотрел, как Сашка, красный от натуги и гордости, открывает бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо». Рядом на ковре ползал Андрюша, с серьезным видом изучая яркую деревянную матрешку, подарок Вари. А Миша и Даша, устроившись в глубоком кресле у окна, о чем-то тихо и оживленно беседовали, их пальцы едва касались друг друга, выдавая новую, еще робкую близость.

– Ну, наконец-то! – с торжеством воскликнул Сашка, когда пробка с мягким хлопком выскочила, чуть не обрызгав потолок. Он стал разливать золотистую жидкость по бокалам, которые тут же понесли по комнате.

– Лев, держи. И тебе, Катюх, полбокала для настроения.

Когда все оказались с бокалами в руках, Сашка поднялся во весь свой богатырский рост, и его обычно озорное лицо стало неожиданно серьезным.

– Друзья, – начал он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему торжественность. – Поднимем бокалы за нашего Льва. За то, что выдержал. Мы-то все видели, в каком состоянии ты был последние недели. Будто не с нами, а где-то далеко, за железной стеной. Но ты прорвался. Команда это не только совместная работы. Это и тыл, и крепость. Помни об этом всегда, мы все тебя любим.

В комнате на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь бормотанием Андрюши. Все смотрели на Льва с теплотой и поддержкой, которая не требовала лишних слов.

– Спасибо, Саш, – глухо произнес Лев, и комок встал у него в горле. Он встретился взглядом с Катей, видевшей в его глазах то же облегчение, что чувствовала сама. – Спасибо всем. Вы правы. Без этого тыла… я бы не справился.

Они выпили. Шампанское оказалось на удивление свежим и вкусным.

– А у нас вчера в отделении случай был, просто анекдот! – вдруг оживленно начал Леша, видимо, желая разрядить обстановку. – Привезли пациента после аппендэктомии. Мы значит с Неговским собирали данные по проведенным реанимациям, и увидели эту картину. Лежит этот больной, значит, а к нему сосед по палате, старый такой, пристает: «Молодой человек, а вы на самолетах летать не хотите? Я вам, – говорит, – сейчас теорию управления объясню!». И давай ему на газете чертить какие-то элероны и рули высоты. А тот, бедный, еле от наркоза отошел, смотрит на эти каракули и шепчет мне: «Доктор, у меня, кажется, галлюцинации… Мне инопланетянин про авиацию лекцию читает…».

Зал взорвался смехом. Даша, смеясь, прикрыла рот ладонью, а Миша, счастливо улыбаясь, смотрел на нее, а не на рассказчика.

– Что же ты ему? – спросила Варя, утирая слезу смеха.

– Что, что, – развел руками Леша. – Подошел к «лектору», говорю: «Товарищ, курс взлета отложим до утра, а сейчас пациенту режим». А он мне: «Ты что, не понимаешь? Это же стратегически важно!». В общем, еле уговорил. Теперь этот пилот у нас по отделению ходит и всем курс молодого бойца читает. Неговский даже задумался не привлечь ли его для моральной поддержки тяжелых больных.

Лев смеялся вместе со всеми, и этот смех был для него целебным бальзамом. Он смотрел на этих людей, на свою семью, можно сказать. Они были разными, но вместе они составляли то целое, ту самую «крепость», о которой говорил Сашка. Он чувствовал, как ледяная скорлупа, в которой он находился все эти недели, наконец раскалывается, и он возвращается домой. Не просто в квартиру с высокими потолками, а в то самое место, где его понимают и принимают со всей его тяжестью и его странностями.

– Знаешь, – тихо сказал он Кате, когда общий разговор снова разбился на несколько оживленных ручейков, – я очень рад что вы все у меня есть, меня действительно отпускает вся эта суматоха последних недель.

Катя положила свою руку на его ладонь и крепко сжала.

– Ты просто очень устал, Лёва. И мы все это видели, поэтому и ребята не лезли к тебе с расспросами. Просто иногда нужно позволять себе быть слабым. Хотя бы ненадолго.

Он кивнул, глядя на пламя в камине, отражавшееся в ее глазах. Да, он был слабым. И это не оказалось катастрофой. Главное что его крепость выстояла.

* * *

Солнечный, по-весеннему яркий свет заливал белую, почти стерильную палату в больнице им. Мечникова. Воздух, обычно пропахший лекарствами и антисептиком, сегодня был свеж, ибо окно было приоткрыто, впуская прохладный мартовский ветерок.

Михаил Афанасьевич Булгаков, бледный, исхудавший, но с невероятно живым, горящим взглядом, сидел на краю кровати, застегивая рубашку дрожащими пальцами. Рядом, собрав их вещи в дорожную сумку, стояла Елена Сергеевна, и на ее лице, измученном месяцами тревоги, сияла улыбка такого облегчения, что ее одного хватило бы, чтобы осветить всю палату.

В дверях собралось несколько врачей отделения и медсестер. Они молча, с искренним уважением наблюдали за выпиской пациента, чье спасение стало для них всех легендой. Главный врач, Орлов, пожимал руку Льву.

– Феноменально, Лев Борисович. Просто феноменально. Клиническая картина стабильна, анализы почти в норме… Такого исхода при такой патологии я не припомню за всю свою практику. Вы и товарищ Вороной творите чудеса.

– Не чудеса, Петр Иванович, – покачал головой Лев. – Просто медицина, которая еще не стала рутиной. Но она станет. Обязательно станет.

Наконец, Булгаков поднялся на ноги, опираясь на палку, но твердо держась. Он сделал несколько шагов к Льву, и его глаза, знавшие цену и жизни, и смерти, смотрели на врача с пронзительной глубиной.

– Док, – тихо, но четко произнес он, и в его знаменитом баритоне снова появилась сила. – Я обязан вам. Но не жизнью… Нет. Жизнь – она конечна, это я понял крепко. Я обязан вам возможностью… ее закончить. Дописать. Позвольте мне отблагодарить вас не как пациента, а как… коллега по цеху, так сказать. Позвольте поделиться.

Лев, удивленный, кивнул. Елена Сергеевна, понимающе улыбнувшись, отошла к окну, давая им поговорить.

Час спустя Лев входил в гостиничный номер Булгаковых. Михаил Афанасьевич, устроившись в глубоком кресле, с пледом на коленях, казался умиротворенным и сосредоточенным одновременно. Елена Сергеевна принесла чай в стаканах с подстаканниками и тихо удалилась.

– Не судите строго, Лев Борисович, – начал Булгаков, и в его глазах вспыхнули знакомые Льву по последним дням в больнице огоньки. – Рукопись… она еще сырая, неотшлифованная. Но суть… суть, я думаю, ясна.

И он начал говорить. Тихо, размеренно, временами закрывая глаза, чтобы подобрать нужное слово. Он говорил о теплом вечернем воздухе на Патриарших прудах, о странном человеке в клетчатом пиджаке, утверждавшем, что он иностранный консультант, о беседе о пятом доказательстве существования Бога… Он говорил о Пилате, об аресте некоего философа, о его мучительных сомнениях и трусости, которая, как известно, самый страшный порок.

Лев слушал, затаив дыхание. Он сидел, не двигаясь, боясь спугнуть этот уникальный, невозможный момент. Он слышал голос Мастера. Не с экрана, не со страниц отпечатанной книги, а здесь и сейчас, в полутемной комнате, от самого творца. Он слышал интонации, паузы, видел, как меняется выражение лица Булгакова, когда он говорил о Воланде или о несчастном Берлиозе. Это была не литература, это была сама жизнь, выплеснутая в словах, мощная, неотредактированная, живая.

– … и тогда прокуратор закричал: «Изменить что-нибудь в этой записи нельзя?» – прошептал Булгаков, и его пальцы сжали ручки кресла. – «Ее перебить нельзя, игемон… Все перейдет, а это нет»…

Он замолчал, перевел дух, словно обессилев от напряжения. Потом посмотрел на Льва, и в его взгляде читалось что-то вроде испуга и торжества одновременно.

– Ну что, док? Безумие? Бред воспаленного сознания умирающего?

Лев медленно выдохнул. Он чувствовал, как по его спине бегут мурашки.

– Нет, Михаил Афанасьевич, – его голос прозвучал глухо и искренне. – Это гениально. Это… правда. Та правда, которая важнее многих медицинских фактов. Спасибо вам. Это… лучшая награда из всех возможных.

Булгаков откинулся на спинку кресла, и на его губах появилась слабая, но счастливая улыбка. Он подарил ему не просто отрывок текста. Он подарил ему прикосновение к вечности. И Лев понял, что ради таких моментов стоит бороться, стоит идти на сделки с дьяволом и нести свою тяжелую ношу. Он подарил Мастеру время. А Мастер подарил ему причащение к своему гению.

* * *

В просторной, солидной столовой квартиры Бориса Борисовича пахло чем-то домашним, сытным и бесконечно далеким от больничных коридоров и лабораторных запахов: жареной говядиной с луком и лавровым листом. За столом, покрытой тяжелой скатертью, собралось три поколения Борисовых. Лев, заметно посветлевший и успокоившийся, Катя, сияющая тихим счастьем, и маленький Андрей, с важным видом размазывавший картофельное пюре по тарелке.

Анна Борисова то и дело подкладывала всем еду, ее материнский радар был настроен на малейшие признаки недоедания. Борис Борисович, в своей неизменной домашней гимнастерке, ел молча, но внимательно слушал сына.

– … так что, операция прошла успешно, – Лев отпил из стакана домашнего кваса. – Пациент, писатель Булгаков, уже выписан. Функция почки восстанавливается. Конечно, нужен пожизненный контроль, но прогноз… хороший. Мы доказали, что это возможно.

Он опустил глаза в тарелку, избегая встретиться взглядом с отцом, когда произносил последнюю фразу. Он не врал. Он просто опускал ту часть правды, которую не мог и не хотел обсуждать за семейным столом.

Борис Борисович медленно пережевал кусок мяса, отпил чаю из блюдца и посмотрел на сына своим пронзительным, ничего не пропускающим взглядом.

– Сложная была операция? Технически? – спросил он, и Лев почувствовал, как внутри у него что-то сжалось. Отец спрашивал о сути, а не о деталях.

– Очень, – честно ответил Лев. – Сосудистый шов, анастомоз… Юрий Юрьевич Вороной, хирург из Харькова, он виртуоз. Без него… вряд ли бы справились. Но главное мы смогли предотвратить отторжение. Пока смогли.

– А источник… материала? – Борис Борисович задал вопрос ровным, деловым тоном, но в воздухе повисло напряжение.

Лев встретился с ним взглядом. В глазах отца он не увидел ни осуждения, ни любопытства. Лишь холодную, аналитическую оценку.

– Подобран идеально, – четко сказал Лев. – Совместимость полная. Это была уникальная, можно сказать, единственная в своем роде возможность.

Больше отец на эту тему не возвращался. Он просто кивнул, и в его кивке было молчаливое принятие. Он либо догадывался, либо, исходя из своего положения, прекрасно понимал, какими путями в 1939 году можно найти «идеально подобранный» орган. И то, что он не стал допытываться, было высшей формой доверия и одобрения. Он принимал выбор сына, каким бы тяжелым он ни был.

Когда ужин подошел к концу и Анна Борисовна унесла на кухню грязную посуду, Борис Борисович отодвинул свою чашку и облокотился на стол.

– Успехи твои, Лев, это хорошо. Очень хорошо. Я горжусь тобой, – он сказал это просто, без пафоса, и от этого слова прозвучали еще весомее. – Но запомни: успех, как прожектор. Он освещает тебя, но слепит тех, кто прячется в темноте. И привлекает хищников. Слава, известность, даже в нашем, казалось бы, замкнутом кругу… они делают тебя мишенью. Спрос с тебя будет расти в геометрической прогрессии. И требования… они уже скоро перестанут быть просто профессиональными. Готовься к этому.

Лев молча кивнул. Он понял отца без лишних слов. Его личный, медицинский подвиг был лишь первым шагом. Теперь система, давшая ему карт-бланш, будет ждать от него все больше и больше. И цена ошибки или неповиновения будет уже не моральной, а самой что ни на есть реальной.

– Я понимаю, отец, – тихо сказал он. – Я готов.

Борис Борисович снова кивнул, и его суровое лицо смягчилось. Он протянул руку и потрепал Андрюшу по волосам, который с интересом наблюдал за серьезными взрослыми.

– И семью свою не забывай, не отдаляйся. Они твой главный тыл.

Утро в СНПЛ-1 встречало Льва привычным гулом: мерный стук пишущих машинок из канцелярии, приглушенный гул центрифуг за дверьми лабораторий и насыщенный, специфический запах спирта и свежей типографской краски от только что отпечатанных методичек. Он проходил по коридорам, и сотрудники, завидев его, не бросались с докладами, а лишь кивали с уважением: система работала как часы даже без его постоянного контроля.

В отделе микробиологии царила сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц и мягким позвякиванием стеклянной посуды. Зинаида Виссарионовна Ермольева, в белом накрахмаленном халате, с петлей микробиолога в руке, стояла у стола, заставленного чашками Петри с причудливыми узорами плесневых колоний.

– Лев Борисович, доброе утро! – встретила она его, не отрывая взгляда от очередной чашки. – Как раз кстати. Масштабный сбор образцов почв и микромицетов со всего Союза можно считать официально завершенным. Получили свыше пятисот культур из самых разных экологических ниш: от песков Каракумов до болот Карелии.

Лев подошел ближе, с удовлетворением глядя на ряды чашек. Его «гипотеза», почерпнутая из знаний будущего о важности разнообразия штаммов, начинала приносить реальные, осязаемые плоды.

– И какие предварительные итоги, Зинаида Виссарионовна?

– Ваша идея оправдывается на все сто, – в голосе Ермольевой звучала неподдельная уверенность. – Уже выделено несколько перспективных культур, показывающих выраженную активность против гноеродной флоры: стафилококка и стрептококка. Один штамм, условно № 169, выглядит особенно многообещающе.

Как бы в подтверждение ее слов, дверь приоткрылась, и в лабораторию, осторожно держа в руках несколько полосок хроматографической бумаги, вошел Миша. Он выглядел уставшим: темные круги под глазами говорили о проведенной ночи у аппарата, – но в его глазах горел знакомый Льву исследовательский азарт.

– Лев, Зинаида Виссарионовна, – он кивнул, аккуратно разложив бумаги на свободном участке стола. – Предварительные хроматограммы по штамму № 169. Смотрите: вот эта зона разделения… Вещество явно новое, не похожее ни на пенициллин, ни на известные сульфаниламиды. Предварительные тесты in vitro показывают высокую бактериостатическую активность.

Лев взял одну из хроматограмм, испещренную разноцветными пятнами. Он вновь поражался гению Миши, сумевшего не просто воспроизвести метод распределительной хроматографии, но и довести его до уровня практического инструмента в их условиях.

– Отлично, Миша. Зинаида Виссарионовна, давайте сосредоточимся на этом штамме. Нужно проверить его на токсичность и как можно скорее начать доклинические испытания.

– Уже запускаем процесс, – уверенно сказала Ермольева. – И, Лев Борисович, я должна отметить… То, что мы имеем здесь, – это уже не просто лаборатория. Мы охватываем полный цикл – от сбора образцов в полевых условиях до доклинических испытаний. Мы переросли наши первоначальные стены. Это уже серьезный научно-производственный комплекс.

Лев обвел взглядом помещение: сотрудники, погруженные в работу, новое, пусть и собранное кустарно, оборудование, стройные ряды колб и пробирок. Да, это был уже не просто кружок энтузиастов. Это был институт в зародыше. И ему предстояло решить, как этот институт будет развиваться дальше.

Вернувшись вечером домой, Лев не мог отделаться от навязчивого ощущения. Пока он просматривал отчеты Сашки о запуске массового производства жгутов, его пальцы непроизвольно сжимались, повторяя движение хирурга, держащего скальпель. Его ум, привыкший к стратегическому планированию, вдруг начал прокручивать технические детали сосудистого шва, который он наблюдал у Вороного.

Он сидел в своем кабинете, уставившись на чертежи нового, усовершенствованного аппарата «РВ-3», но видел перед собой не схемы, а пульсирующую ткань живой почки, розовеющей на его глазах.

Катя, войдя с двумя чашками душистого чая, сразу поняла его состояние.

– Ты опять не здесь? – мягко спросила она, ставя чашку перед ним. – Снова в операционной?

Лев вздрогнул и провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть навязчивый образ.

– Кать, я… я не могу так больше. Стратегия, управление, проекты – это важно. Без этого ничего бы не было. Но это не то. Это не моё. Мои руки… они требуют дела. Настоящего, живого дела. Я чувствую, что моё место у операционного стола. Не как наблюдатель, а как хирург.

Катя села напротив него, ее взгляд был полон понимания и легкой грусти.

– Я знала, что это рано или поздно случится. Ты слишком хороший врач, чтобы только руководить. Я видела, как ты смотришь на хирургических больных, в твоих глазах не только профессиональный интерес, но и… тоска. Но что ты предлагаешь? У тебя нет времени на полноценную учебы в ЛМИ, это годы.

– Я знаю. Но у меня есть Вороной. Я уверен, он согласится взять меня в ассистенты. Неформально, конечно. Я буду учиться у него, начиная с простейших аппендэктомий и вправления грыж. А там… видно будет. Главная проблема это формальности. Нужно как-то узаконить мою хирургическую деятельность, получить разрешение на самостоятельные операции.

На следующее утро Лев собрал в своем кабинете Сашку и Мишу.

– Ребята, вопрос к вам, нестандартный. Я принял решение. Хочу пойти в хирургию. Не оставляя руководства СНПЛ-1, но начать оперировать. Проблема в документах, у меня нет хирургического образования, и нет времени его получать.

Сашка, всегда практичный, тут же нахмурился, обдумывая задачу.

– Думаешь, это реально? В наше-то время, когда каждый шаг под колпаком?

– Реально все, Саш, – вмешался Миша, его взгляд блуждал по формулам на черной доске, как будто он искал среди них решение. – У нас есть связи. Профессор Жданов, Ермольева… Их рекомендации много весят. А отец Льва… – он многозначительно посмотрел на Льва.

– Отец уже сделал для меня достаточно, – твердо покачал головой Лев. – Я не хочу обращаться к нему по такому вопросу. Это должно быть медицинское решение, а не решение «сверху».

– Тогда давай действовать через Жданова, – предложил Сашка. – Он человек уважаемый, его слово в медицинских кругах – закон. Он может организовать тебе что-то вроде ускоренной стажировки с последующей аттестацией при ВМА. Мы со своей стороны, – Сашка ткнул себя в грудь, – обеспечим, чтобы все твои рабочие обязанности были грамотно перераспределены на время твоих операционных дежурств. Справимся.

Лев с теплотой посмотрел на друзей. Они снова были рядом, готовые поддержать его в новом, казалось бы, безумном повороте.

– Хорошо. Я поговорю с Ждановым. А с Вороным я поговорю, я почти уверен, что он захочет переехать в Ленинград. И думаю не будет против взять меня в ученики.

Решение было принято. Лев Борисов, руководитель СНПЛ-1, начинал свой путь с самого начала: с должности ассистента хирурга. Но впервые за долгое время он чувствовал не тревогу, а щемящее, радостное предвкушение. Он шел к забытой мечте, к своему призванию.

Спустя несколько дней в кабинет Льва постучали. На пороге стоял Юрий Юрьевич Вороной. Он выглядел иначе, не тем измотанным, потрясенным человеком, что вышел из «Большого дома», а собранным, уверенным в себе ученым. В его глазах читалась твердая решимость.

– Лев Борисович, я подумал. Основательно. Ваша… решимость и те ресурсы, что вы мне показали… В Харькове я сделал все, что мог в одиночку. Здесь, в Ленинграде, я вижу возможность сделать нечто большее. Не просто единичную операцию, а заложить фундамент целого направления. Готов принять ваше предложение. Если оно, конечно, все еще в силе.

Лев встал из-за стола и протянул руку. В его движении была и радость, и огромное уважение.

– Юрий Юрьевич, для меня это большая честь. Предложение более чем в силе. Я хочу, чтобы вы возглавили хирургическое и, что важнее, трансплантологическое направление в СНПЛ-1. Мы создадим отделение, подготовим кадровый костяк. Вы получите полную свободу в научной и практической работе.

Вороной крепко, по-мужски, пожал его руку.

– Свобода это хорошо. Но еще важнее возможность работать, не оглядываясь на недостаток оборудования или реактивов. То, что я видел здесь… – он обвел взглядом кабинет, а мысленно и всю отлаженную структуру лаборатории, – это то, о чем большинство моих коллег не смеет и мечтать. Я согласен.

Они сели, и разговор зашел о деталях. Вороной, оживляясь, рисовал в воздухе контуры будущего отделения: операционные с новейшим, без тени мерцания освещением, палаты интенсивной терапии, оснащенные мониторами жизненных функций, собственная экспериментальная база для отработки методов на животных.

– И первое, что мы должны сделать, – это начать подготовку хирургов. Молодых, с незамыленным взглядом, тех, кто не боится нового. Ваша идея с ученичеством, Лев Борисович, – она верная. Но давайте сделаем это системно. Создадим школу. Вашу и мою.

Лев кивал, мысленно отмечая, что Вороной мыслил уже не как приглашенный специалист, а как часть команды, как соратник и единомышленник. Его приход означал не просто усиление СНПЛ-1 еще одним талантом. Это было качественное преобразование, рождение нового мощного направления. Теперь у них был признанный лидер в области хирургии, человек, способный вести за собой других и создавать новое.

– Юрий Юрьевич, добро пожаловать в команду, – снова сказал Лев, и на этот раз в его словах был не только официальный, но и глубоко личный, теплый оттенок.

Середина апреля принесла с собой не только по-настоящему весеннее тепло, растопившее последний грязный снег на ленинградских бульварах, но и официальное, на бланке Наркомздрава, письмо. Льва вызывали в Москву для «обсуждения перспектив развития советской медицинской науки в свете последних достижений».

Поезд «Красная стрела», плавно покачиваясь на стыках рельс, подошел к залитому утренним солнцем перрону вокзала. Лев, Катя и сонный, но любопытный Андрей вышли под высокие своды, наполненные гомоном, свистками паровозов и особым, стремительным ритмом столицы, так непохожим на сдержанное достоинство Ленинграда.

На следующий день, ровно в десять утра, Лев входил в кабинет народного комиссара здравоохранения СССР Михаила Федоровича Болдырева. Кабинет был просторным, с высокими окнами, выходящими на оживленную улицу. За массивным столом из темного дерева сидел сам Болдырев – человек с умными, пронзительными и невероятно уставшими глазами, с резкими, властными чертами лица.

– Лев Борисович, приветствую вас снова, садитесь, – он указал на стул напротив. – Ваши успехи, что в Ленинграде, что здесь, в Москве, не остались незамеченными. И сейчас перед страной, а значит, и перед вами, встает вопрос стратегического выбора. Вам предлагается два пути.

Он откинулся на спинку своего кресла, сложив руки на столе.

– Первый: возглавить Всесоюзный институт экспериментальной медицины. ВИЭМ – это флагман, это история, это почет. Огромные ресурсы, готовый, устоявшийся коллектив светил. Но, – Болдырев сделал многозначительную паузу, – это и бюрократия, и инерция большой системы, и необходимость постоянно лавировать между амбициями различных научных школ.

– Второй: создать новый НИИ практически с нуля. На базе вашей СНПЛ-1. Полная свобода рук, своя, проверенная команда, возможность выстроить все процессы по своему усмотрению. Но это, – нарком посмотрел на Лева прямо, – это титанический, неподъемный для многих объем организационной работы. Поиск и обустройство помещений, набор и воспитание персонала с нуля, постоянная борьба за ресурсы и внимание. И вся ответственность только на вас.

Лев слушал, чувствуя, как внутри него закипает смесь возбуждения, трепета и холодной, аналитической оценки. Это был не просто карьерный выбор. Это был выбор всей его жизни, его миссии в этой эпохе.

– Михаил Федорович, я понимаю всю меру ответственности. Позвольте мне взять небольшую паузу для размышления. Ознакомиться с положением дел в ВИЭМ, все взвесить.

– Разумеется, – кивнул Болдырев, и в его глазах мелькнуло одобрение – он ценил не импульсивную реакцию, а взвешенность. – Но долго тянуть не советую. Окончательное решение жду к концу месяца. От него многое зависит.

Оставшиеся дни в Москве Лев и Катя постарались использовать как редкую возможность побыть просто семьей. Они катались на лодке по залитому солнцем пруду в ЦПКиО им. Горького, гуляли по залитому солнцем Арбату, заходили в Третьяковскую галерею, где Андрей с неподдельным интересом разглядывал гигантские полотна Сурикова и Васнецова. Вечером они ужинали в знаменитом ресторане «Арагви». Зал, украшенный в грузинском стиле, был полон, в воздухе витали ароматы дорогих сигар, вина и кофе, звучала живая, зажигательная музыка. Катя, в своем самом красивом платье, выглядела счастливой и безмятежной.

– Ну что, мой директор? – тихо спросила она, отодвигая тарелку с остатками сладкого чурчхелы. – Как думаешь, что выбрать? Готовую крепость или поле для строительства своей?

Лев вздохнул, глядя на танцующую в центре зала пару: молодой летчик и его спутница кружились в залихватской лезгинке.

– ВИЭМ… это почетно. Это безопасно. Но это не мое, Кать. Я не управленец по натуре. Я строитель. Созидатель если хочешь. Мой НИИ, это мое детище, моя плоть и кровь. Но где его строить? – он помолчал, и его лицо стало серьезным, озаренным внутренним знанием. – Ленинград… Я люблю этот город. Он стал мне домом. Но это город-порт, красивый, уязвимый. Первая цель на карте любого агрессора с запада. Нужно думать о безопасности. О будущем в условиях, которые… которые могут сложиться. Может, стоит строить в глубине страны? В Куйбышеве? В Свердловске? Где-то, где будет спокойнее, где науку можно будет продолжать при любых обстоятельствах.