Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Громов прикурил, выпустил струйку дыма. Его лицо оставалось непроницаемым.

– Продолжайте.

– Я знаю, Иван Петрович, – голос Льва дрогнул, но он заставил себя говорить ровно, – что в вашем… ведомстве… есть контингент лиц, приговоренных к высшей мере наказания. Я прошу предоставить мне доступ к этому контингенту. Для отбора донора. Для проведения анализов на совместимость. Чтобы в момент приведения приговора в исполнение… орган был изъят и доставлен для операции.

В кабинете повисла гробовая тишина. Громов перестал курить. Его пальцы, сжимавшие папиросу, чуть заметно дрогнули. Он смотрел на Льва не с гневом, а с каким-то странным, почти человеческим изумлением. В его глазах мелькнуло то, что Лев видел в них после своего боя: тень той же внутренней боли, того же ужаса перед бездной.

– Вы… – Громов медленно поставил папиросу в пепельницу. – Вы понимаете, что только что сказали, Лев Борисович? Вы просите меня… организовать для вас человеческое жертвоприношение во имя науки.

– Я прошу дать смерти одного человека смысл! – голос Льва сорвался, впервые за весь разговор в нем прорвалась отчаянная страсть. – Его смерть неизбежна! Она уже предрешена вашим судом, вашим приговором! Я не могу это отменить. Но я могу… мы можем… сделать так, чтобы эта смерть не была окончательной. Чтобы она дала шанс на жизнь другому! Я прошу не отменять казнь. Я прошу использовать ее биологический результат для спасения того, кто может еще многое сделать для этой страны! Для ее культуры! Для ее будущего!

Он тяжело дышал, грудь ходила ходуном. Громов молчал, уставившись в стол. Прошла минута, другая.

– Вы только недавно убили человека, – тихо, почти беззвучно произнес Громов. – И едва не сломались. А теперь… это. Откуда в вас эта… жесткость, Лев Борисович?

– Не жесткость, – с горечью ответил Лев. – Отчаяние. И понимание того, что иного выхода нет. Я не оправдываю систему. Я пытаюсь найти в ней хоть какую-то щель, чтобы совершить что-то человечное в этих условиях. Я прошу вас о помощи не как чекист у чекиста. Я прошу как… как человек, который видел, что вы тоже не лишены совести. Помогите мне. Ради жизни.

Громов поднял на него взгляд. Долгий и тяжелый. Он видел перед собой не высокопоставленного ученого, не обласканного властью орденоносца, а изможденного, загнанного в угол человека, готового на сделку с дьяволом ради своей цели.

– Вы действительно верите, что этот писатель того стоит? – наконец спросил он.

– Я верю, что каждая спасенная жизнь того стоит. А эта еще и сохранит нечто большее, чем просто жизнь.

Громов медленно поднялся.

– Хорошо. – Это слово прозвучало как приговор. – Я не даю вам согласия. У меня нет таких полномочий. Но я пойду наверх. Изложу вашу… просьбу. Обосную ее государственной необходимостью. Военно-медицинским экспериментом. О результатах вам сообщат. Ждите.

Лев кивнул, чувствуя, как подкашиваются ноги. Он вышел из кабинета, не оборачиваясь.

Вызов последовал через два дня. Снова тот же кабинет. Громов был еще суровее.

– Верховная комиссия дала добро, – без предисловий бросил он. – Без огласки. Вороной будет доставлен. Подпишет все бумаги. Вам предоставят доступ для отбора. Выбирайте. Это будет представлено как эксперимент в интересах обороноспособности. Любая утечка на вашей совести. Вы все еще готовы на это?

Лев сглотнул. Ком в горле был размером с кулак.

– Да.

– Тогда ждите указаний.

Выйдя на улицу, Лев ощутил не облегчение, а тяжесть, сравнимую с свинцовым плащом. Он получил то, что хотел. Но цена… цена была такой, что дышать стало нечем. Он продал часть своей души. И понимал, что это только начало.

Оставшись один в кабинете поздно вечером, Лев дозвонился в Харьков.

– Юрий Юрьевич, я нашел решение проблемы доноров, – сказал он, не позволяя голосу дрогнуть. – Приезжайте в Ленинград. Все расходы на мне. Это тот самый шанс на первую успешную пересадку! Мы можем заложить фундамент для трансплантологии!

Вороной на другом конце провода долго молчал.

– Вы с ума сошли, Борисов, – наконец прошептал он. – Откуда донор? Кто согласится?

– Это будет обеспечено. Государственный эксперимент. У вас будет идеальный материал. Ваша задача техника. Шанс, о котором вы мечтали.

Долгая, тягостная пауза. Лев слышал тяжелое дыхание Вороного. Азарт ученого боролся в нем с ужасом перед неизвестностью.

– Хорошо, Борисов, – наконец капитулировал Вороной. – Я еду. Но это авантюра на грани безумия.

Лев положил трубку. Глубокий мрак за окном казался отражением того, что творилось у него в душе. Он перешел Рубикон. Ради спасения одной жизни он вступил в сговор с дьяволом, согласился стать «селекционером», выбирая, чья смерть принесет больше пользы. Он предал доверие самой близкой ему женщины.

«Я не убийца, – пытался он убедить себя, глядя на свое отражение в темном стекле. – Я врач. Я спасаю жизнь…»

Но отражение молчало. И он чувствовал, как что-то в нем, что-то человеческое, что-то от Ивана Горькова с треском ломается и уходит в небытие.

– Ради жизни… – прошептал он в темноту. – Ради будущего… Прости меня, Катя.

Глава 16
Рубеж

Снежный февральский ветер бил в лицо, когда Лев выходил из машины у неприметного подъезда. Он крепче сжал ручку кожаного чемодана-лаборатории, ощущая холод металлических защелок сквозь перчатку. Внутри стерильные пробирки, иглы, реактивы для определения группы крови, все необходимое и ничего лишнего.

Его провели через серию железных дверей. С каждым шагом воздух становился тяжелее, насыщеннее запахом дезинфекции и затхлости. Конвоир в темной форме, не глядя на него, отпер очередной замок.

– По списку. Только забор. Разговоры запрещены, – безразличным тоном произнес он, и Лев лишь кивнул.

Первая камера. Несколько костлявых фигур на нарах. Лев не смотрел в лица. Он видел лишь руки, лежащие на коленях, и вены на сгибах локтей.

– Группа крови? Резус? – тихо спросил он у дежурного медика, сверяясь со своим списком. Тот, бледный юноша в белом халате, бегло продиктовал данные. Лев сверился. Не подходит.

Вторая камера. Третий, пятый, десятый… Он работал как автомат: жгут, вата со спиртом, игла, темная кровь, стекающая в пробирку. Наклейка с номером дела. Никаких имен. Никаких глаз. Он чувствовал себя не врачом, а техником, отбирающим детали на сборочном конвейере, где на кону стояла жизнь. Их жизнь уже кончена, – твердил он себе, но эта мысль не приносила облегчения, лишь оставляла во рту вкус горечи.

В одной из камер ему попался мужчина лет сорока, крепкого сложения, с ровным, безразличным взглядом. Данные совпали: группа и резус, подходящие Булгакову. Рост и вес в допустимых пределах. Лев быстрым, опытным взглядом оценил его: нет видимой желтухи, отсутствуют язвы на коже, признаков истощения или лихорадки. Руки чистые, без следов инъекций. По крайней мере, видимых противопоказаний нет.

Он взял кровь, отметил номер в своем блокноте. Рука не дрогнула, но внутри все сжалось в тугой, болезненный комок.

Через два часа, в своей лаборатории в СНПЛ-1, он отдавал лаборантке Лиде двадцать пять пронумерованных пробирок.

– Срочно, Лидочка. Биохимия: креатинин, мочевина, общий белок. И микроскопия осадка мочи, если есть образцы. Отчет сразу по готовности. Без лишних вопросов, – его голос прозвучал хрипло, и он откашлялся.

– Слушаюсь, Лев Борисович, – девушка, бросив на него встревоженный взгляд, тут же принялась за работу.

Ожидание было пыткой. Лев ходил по кабинету, не в силах сесть. Перед ним стояли двое. Тот, крепкий сорокалетний, и еще один, помоложе, но с чуть худшими показателями. Выбор был очевиден. Логика, чистая, безжалостная медицинская логика, указывала на первого. Лев взял красный карандаш и обвел его номер в своем блокноте. Закончив, он отшвырнул карандаш, и тот, покатившись, упал на пол. Он не стал его поднимать.

В какой-то момент, глядя на обведенный номер красным карандашом, Лев пытался представить, что сказал бы Иван Горьков, тот циничный врач из 2018-го, если бы видел это. Но оправдание звучало фальшиво даже в собственной голове.

Кабинет Громова показался Льву на удивление безобидным после утреннего кошмара. Майор, попыхивая папиросой, смотрел на него своим привычным, изучающим взглядом.

– Ну что, Лев Борисович, определились с запчастями? – спросил он без предисловий.

Лев молча положил на стол листок с номером.

– Вот. Параметры идеальны. Группа, резус, возраст, комплекция. Видимых признаков инфекций нет.

Громов взял листок, бегло оценил и сунул в папку. – Зафиксировал. Механизм запущен. Термоконтейнер будет предоставлен, стандартный, тот самый, что на севере обкатали. Ждите указаний по времени.

Лев кивнул, чувствуя, как камень на душе становится еще тяжелее. Все было так просто, так буднично. Человеческая жизнь, пусть и уже обреченная, свелась к номеру и списку параметров.

– Иван Петрович… – начал он, но слова застряли в горле. Что он мог сказать? «Это аморально»? Громов прекрасно это знал. «Я передумал»? Это означало бы смерть Булгакова.

Громов посмотрел на него чуть пристальнее, будто угадывая его мысли.

– Врач вы или нет, Борисов? – спросил он неожиданно тихо. – Решили спасать так спасайте. А сомнения оставьте для философов. Они вам на операционном столе не помогут.

Это была не грубость, а констатация факта. Сурового факта.

– Я врач, – тихо, но четко ответил Лев, поднимаясь. – До завтра, Иван Петрович.

На следующий день Лев стоял на перроне аэропорта «Шоссейная», вглядываясь в свинцовое небо. Ветер с Финского залива гнал колючий снег, и Лев поднял воротник выше. Наконец, из разорванной облачности вынырнул и, с оглушительным ревом, пошел на посадку АНТ-9.

Одним из первых сошел сухощавый, невысокий мужчина в поношенном драповом пальто и кепке. Он нес в руках старый, видавший виды хирургический чемодан. Лев шагнул навстречу.

– Юрий Юрьевич, рад новой встрече.

– Лев Борисович, – тот пожал его руку крепким, мозолистым рукопожатием. Глаза, умные и усталые, с живыми лучиками морщин, оценивающе скользнули по Льву.

– Ну, встречайте харьковского сумасшедшего. Нелегкий перелет был конечно, обед предусмотрен?

– А как же, – улыбнулся Лев, беря его чемодан. – Давайте согреемся и пообедаем.

Час спустя они сидели в почти пустом в это время дня кафе «Норд». Запах кофе и свежей выпечки был приятен после дорожной духоты. Лев заказал два супа и кулебяку.

– Юрий Юрьевич, ситуация крайне деликатная, – начал Лев, когда официант удалился. – Речь идет о пациенте с терминальной почечной недостаточностью. Писатель Михаил Булгаков.

Вороной, поднося кофе ко рту, остановился.

– Булгаков? Тот самый писатель? Слышал что он болен. Но чтобы настолько…

– Настолько. Консервативное лечение безнадежно. Единственный шанс на выживание это трансплантация.

– От кого? При прошлой встрече, вы сказали что придумали, как решить проблему донора, так откуда? – прямо спросил Вороной, отставив чашку. – Найти живого добровольца, готового отдать почку, самая настоящая фантастика.

– Донорский материал будет обеспечен, – тихо, но очень четко сказал Лев. – В нужное время, в нужном месте. С идеальной, проверенной совместимостью.

Вороной уставился на него.

– Как? Откуда? Вы что, колдун, Борисов? Расскажите мне, уж будьте любезны.

– Нет. Мне… предоставили возможность. Есть структуры, которые идут навстречу. В рамках важного государственного эксперимента. – Лев выбрал слова с осторожностью ювелира. – Но есть одно условие. Абсолютная, железная секретность. До, во время и после. Никакой огласки.

– Какие структуры? – нахмурился Вороной. – НКВД? – В его голосе прозвучала тревога.

– Не спрашивайте, откуда материал, Юрий Юрьевич, – взгляд Льва стал твердым. – Решайте как хирург и ученый. Ваше дело оперировать. Мое обеспечить вам идеальные условия для прорыва. Шанс, о котором вы мечтали. Первая в мире успешная трансплантация почки. Не попытка, а именно успешная операция.

Вороной откинулся на спинку стула, проводя рукой по лицу. В его глазах боролись сомнение, страх и неудержимый, профессиональный азарт.

– Вы понимаете, во что меня вовлекаете? – прошептал он. – Тайная операция с непонятным источником органа… Это… это за гранью дозволенного.

– Это за гранью обыденности, – парировал Лев. – Но именно так и совершаются прорывы. Иногда… приходится заключать сделку с дьяволом во имя спасения. Я заключаю. Вам решать, готовы ли вы стать тем, кто совершит чудо. Кроме вас, во всем Союзе… В общем, вы единственный шанс, кроме вас сама идея бы не родилась. Я же вижу как горят ваши глаза! Глаза настоящего ученого и врача! Вы представьте, в далеком будущем, ваше имя будет стоять у истоков самого понятия трансплантология! Подумайте о перспективах, о спасенных жизнях в конце концов!

Обед остывал. Минута тянулась за минутой. Наконец Вороной тяжело вздохнул.

– Хорошо. Я… я иду с вами до конца. Покажите мне вашего пациента и протокол подготовки.

– Сначала нам нужно заехать в одно учреждение, – сказал Лев, подзывая официанта. – Подписать кое-какие бумаги.

Визит в «Большой дом» был краток и молчалив. Вороной, бледный, но собранный, поставил свою подпись под документом о неразглашении. Выйдя на улицу, он долго молчал, глотая морозный воздух.

– Никогда не думал, что мои исследования приведут меня сюда, – наконец выдохнул он.

– Никто из нас не думал, Юрий Юрьевич, – тихо ответил Лев. – Но дорога назад закрыта. Только вперед. И еще одно… – Лев замялся, в поиске нужных слов, – Перед операцией вам нужно будет «вытащить» необходимый орган…

Юрий Юрьевич снова похолодел, будто увидел призрака. Он было хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой, и отправился в свой гостиничный номер.

Вечером того же дня Лев вернулся домой поздно. В прихожей пахло щами и свежим хлебом. Привычные, уютные запахи, которые сегодня почему-то резали ему душу. Катя сидела в гостиной, штопала Андрюшину распашонку, но взгляд ее был устремлен куда-то в пустоту.

Услышав его, она подняла глаза. И сразу насторожилась.

– Лёва, ну что с тобой? – отложила она шитье. – Ты будто после боя вернулся. Опять эти твои дела с Булгаковым?

Лев снял пальто, медленно повесил его на вешалку, выигрывая время. Как сказать? Как объяснить то, что не поддается объяснению?

– Да, – глухо ответил он, подходя к ней. – Завтра операция. Очень сложная. И… необычная.

Он сел рядом, сгорбившись, уставившись на свои руки. Эти руки завтра будут помогать творить если не чудо, то нечто, граничащее с ним. И оскверненное самой своей природой.

– Кать, – начал он, глядя в пол. – Я не могу рассказать тебе все. Поверь, я бы хотел. Но есть вещи… Есть обстоятельства, которые знаю только я и… кое-кто еще. Это касается не только медицины. Это касается безопасности. Не только моей. Твоей, Андрюшиной.

Катя молчала, и он почувствовал, как напряглось ее тело рядом.

– Что это значит? – наконец спросила она, и в ее голосе прозвучал холодок. – Опять эти игры? С Громовым? Мы же обещали друг другу, никаких секретов!

– Это не игра! – резко сказал он, поднимая на нее взгляд. В ее глазах он увидел не только обиду, но и страх. – Это необходимость. Единственный шанс спасти человека. Но цена… Цена такой спасительной операции оказывается слишком высока.

Он замолчал, снова уставившись в пол. Сказать, что почку возьмут у приговоренного? Что его сразу же разрежут после операции? Обречь ее на это знание? Сделать соучастницей?

– Я думала… – голос Кати дрогнул, – я думала, может, у тебя что-то с этой Островской. Ты стал чужим, отстраненным. Не спишь ночами. На меня не смотришь. Легче было бы подумать на другую женщину, чем видеть тебя таким… потерянным.

Лев вздрогнул, словно от удара. Он обнял ее за плечи, притянул к себе.

– Нет, Катя. Ничего такого. Никогда и близко не было. Клянусь тебе. Речь о деле, которое… которое может изменить если не всё, то очень многое. В медицине. Но путь к этому… Он слишком тернистый. И я иду по нему один, потому что не могу и не хочу тащить за собой тебя.

Катя прижалась лбом к его плечу. Он почувствовал, как вздрагивают ее плечи.

– Я прощаю тебя, – прошептала она. – Потому что люблю. И потому что вижу, как ты страдаешь. Но, Лёва… – она отодвинулась, посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде была вся боль их нелегкой совместной жизни, – … но не замыкайся в себе. Не отгораживайся этой стеной. Я всегда на твоей стороне. Даже когда ты молчишь. Даже когда не можешь сказать. Просто… дай мне знать, что ты на той стороне стены, где я. Протяни мне руку.

Он сжал ее пальцы, чувствуя, как комок в горле мешает дышать. Облегчение от того, что она поняла, смешалось с гнетущей тяжестью невысказанного. Часть правды была открыта, мост через стену перекинут. Но бездна, разделявшая их в эти дни, никуда не делась. Она лишь стала тише и глубже.

Утро десятого февраля выдалось на удивление ясным и морозным. Солнечный свет, отражаясь от инея на окнах больницы им. Мечникова, казался насмешкой. В палате Булгакова пахло лекарствами и свежестью. Писатель лежал на подушках, лицо его было серым, но в глазах, внимательно следивших за Львом, горела не угасшая еще искра.

Елена Сергеевна, бледная как полотно, сидела у кровати, не отпуская руку мужа.

Лев подошел ближе.

– Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна. Сегодня операция. Скажу прямо, она крайне рискованна. Шанс есть. Но он… невысок. Орган, который мы будем пересаживать, подобран идеально. Это дает нам надежду. Но таких операций в мире еще не проводили… Были попытки, но те не увенчались успехом. Но я могу вас заверить, что я приложил все свои силы для решения… проблем.

Булгаков медленно кивнул. Губы его тронула слабая, почти неуловимая улыбка.

– Док, – его голос был тихий и хриплый, но в нем чувствовалась уверенность, – я, кажется, уже прошел все круги ада Данте. Буду благодарен и за один шанс из ста. Лишь бы только… – он перевел взгляд на жену, – лишь бы только хватило времени. Закончить кое-что.

Он потянулся к ней другой рукой, и она наклонилась, прильнув ухом к его губам. Лев отвернулся, давая им минуту. Он слышал лишь сдавленный шепот Булгакова: «Лена… рукописи… „Мастер“… береги черновики…»

Потом Булгаков откинулся на подушки, словно обессилев.

– Я готов, Лев Борисович. Делайте, что должны.

В палату вошла медсестра с шприцем. Началась премедикация. Лев видел, как взгляд Булгакова становится отрешенным, веки тяжелеют. Самое страшное: ожидание, для него заканчивалось. Для всех остальных, оно только начиналось.

Операционная в больнице им. Мечникова была подготовлена как для финального сражения. Все лишнее убрано. Воздух стерилен и холоден. Под ярким светом мощных ламп блестели хромированные поверхности столиков с инструментами. В углу, на отдельном столе, стоял термоконтейнер.

Лев, уже в стерильном халате и маске, провел последнюю проверку. Аппарат «РВ-2» наготове. Новый 12-канальный кардиограф, его детище, был подключен, лента медленно поползла, вычерчивая ровную кривую сердца Булгакова, который уже лежал под наркозом на столе. Рядом набор для реанимации, все, что только можно было предусмотреть в 1939 году.

В операционной царила сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь шипением аппаратуры и краткими, деловыми репликами.

– Все готово, пациент под наркозом. – доложил анестезиолог, мужчина лет пятидесяти с усталым, но спокойным лицом. Он, как и ассистент-хирург – крепкий, молчаливый мужчина, уже помогавший Вороному готовить поле, – были «отобраны» и подписали те же бумаги. Никаких лишних вопросов, только профессиональная работа.

– Начинаем антибиотикопрофилактику, – сказал Лев, и медсестра ввела в систему «Крустозин». – Ударная доза.

За час до этого, когда Лев поделился новым откровением с коллегами по поводу введения антибиотика перед началом операции, у тех сперва появились сомнения. Но Лев быстро и доходчиво объяснил такую необходимость. «– Коллеги, организм во время оперативного вмешательства открыт для всех инфекций. Мы же решим эту проблему антибиотикопрофилактикой! Ударной дозой пенициллина!» – после коротких споров, все одобрили идею Льва.

Вороной, стоя у стола, кивком показал, что готов. Его глаза над маской были сужены, все внимание сконцентрировано на пациенте.

Операция началась.

Разрез. Мышечные слои. Вскрытие забрюшинного пространства. Вороной работал быстро, точно, движения его были выверены до миллиметра. Ассистент помогал, подавая инструменты, останавливая кровотечение.

– Подход к почке затруднен, – сквозь маску прозвучал голос Вороного. – Спайки после хронического воспаления. Осторожнее.

Лев, стоя в ногах стола, следил за каждым движением, за показаниями кардиографа. Его собственное сердце колотилось где-то в горле. Он чувствовал себя не врачом, а зрителем на самой напряженной пьесе в своей жизни.

Наконец, собственная, сморщенная, почти нежизнеспособная почка Булгакова была отделена. Наступила пауза.

Лев подошел к термоконтейнеру, открыл его. Оттуда на стерильной салфетке извлекли другой орган – бледно-розовый, с неповрежденными сосудами. Хирурги перенесли его на операционное поле.

Самое сложное, сосудистый анастомоз. Наложение швов на тончайшие почечные артерию и вену. Вороной работал с ювелирной точностью, его пальцы, казалось, не дрогнули ни разу. В операционной стояла такая тишина, что был слышен скрип хирургических нитей.

– Зажимы снимаю, – тихо произнес Вороной.

Все затаили дыхание. Прошла секунда, другая. И вдруг чудо. Бледная почка на глазах порозовела, наполнилась кровью, обрела жизнь.

– Кровоток восстановлен! – ассистент не сдержал восклицания.

Даже Вороной не удержался от короткого, сдавленного выдоха облегчения. Лев почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Первый, самый главный рубеж был взят.

Дальнейшее наложение мочеточника и ушивание раны прошло уже почти как рутина. Операция подходила к концу. Булгаков был стабилен. Его сердце, судя по кардиограмме, билось почти ровно, перенеся чудовищную нагрузку.

Когда последний шов был наложен, в операционной воцарилась не тишина, а своего рода ошеломленное безмолвие. Они это сделали. Они пересекли границу, которую до них в стране да и во всем мире, еще никто не переходил.

Когда операционные двери закрылись за каталкой Булгакова, в послеоперационной воцарилась тишина, более громкая, чем любой шум самолета. Лев, скинув запачканный халат, остался стоять у стола, все еще чувствуя на руках призрачную влажность и тяжесть только что завершенного деяния. Вороной молча опустился на табурет, его плечи судорожно вздымались, сказывалось чудовищное напряжение семичасовой работы на грани человеческих возможностей.

– Жив, – хрипло произнес Вороной, не глядя на Льва. – Черт побери, он жив. Почка розовая, моча пошла… Я не верил, Борисов. До последней секунды не верил.

– Теперь нужно, чтобы он выжил, – тихо ответил Лев, подходя к раковине. Он с особой тщательностью мыл руки, смывая невидимую скверну. – Первые сутки самые критичные.

Первые два часа прошли в относительном спокойствии. Булгаков, под действием наркоза, лежал неподвижно. Кардиограф вычерчивал ровную, чуть учащенную кривую. Медсестра по часам проверяла давление, температуру, диурез. Елена Сергеевна, бледная как смерть, сидела в коридоре, не в силах зайти внутрь. Лев периодически выходил к ней, односложно докладывая: «Пока все в норме».

Но на третьем часу кривая на ленте кардиографа дрогнула. Давление стало медленно ползти вниз.

– Сто на пятьдесят, – тревожно доложила медсестра.

Лев и Вороной встревоженно переглянулись. Отторжение? Кровотечение? Тромбоз?

– Инфузия! Быстрее! – скомандовал Лев, и медсестра увеличила скорость капельницы с солевым раствором.

Следующие шесть часов стали для всех мучительной пыткой. Давление скакало, то падая до угрожающих цифр, то поднимаясь до приемлемых. Булгаков метался в полусне, стонал. Лев и Вороной не отходили от него ни на шаг, регулируя инфузию, вводя препараты для поддержки сердца, без конца проверяя швы и дренажи.

И вот, ближе к полуночи, кривая на кардиографе окончательно выровнялась. Давление стабилизировалось. Булгаков перестал метаться, его дыхание стало глубже и ровнее. Он открыл глаза: мутные, невидящие, но живые.

– Живот… побаливает, – прошептал он, и эти слова прозвучали как самая прекрасная музыка. – Водички бы…

– Нельзя пока, Михаил Афанасьевич, нужно потерпеть. – скрепя сердце, пояснил Лев.

Елена Сергеевна, наконец решившись зайти, подошла к кровати и, не в силах сдержать рыданий, припала к его руке. Вороной, отойдя в угол, достал из кармана фляжку, отпил большой глоток и протёр лицо ладонью.

– Вытянули, – выдохнул он, глядя на Льва. – Черт возьми, мы его вытянули.

Лев лишь кивнул, чувствуя, как адреналиновая волна наконец отступает, сменяясь леденящей душу опустошенностью. Да, они выиграли этот раунд. Но цена победы все еще была скрыта во мраке.

Последующие пять суток стали проверкой на прочность не только для Булгакова, но и для всей команды. Лев ввел строжайший, почти монастырский режим.

Абсолютный постельный режим. Любая попытка сесть пресекалась.

Инфузионная поддержка: Растворы глюкозы и физиологический раствор для поддержания водно-солевого баланса.

Антибиотикотерапия: Регулярные инъекции «Крустозина» для профилактики инфекций – мера, революционная для того времени.

Тщательный мониторинг: Каждые четыре часа контроль температуры, артериального давления, частоты дыхания. Ведение строгого листа диуреза, измерение каждого миллилитра выделенной мочи.

Лабораторный контроль: Ежедневные анализы крови и мочи на креатинин и мочевину для оценки функции новой почки.

На пятые сутки стало ясно: кризис миновал. Показатели стабилизировались. Булгаков, все еще слабый, но уже с просветлевшим лицом, смог самостоятельно пить и даже шутить.

– Похоже, мне придется заново учиться писать… под диктовку этой новой жительницы моего тела, – сказал он как-то утром, глядя на Льва. Потом, понизив голос, добавил: – И, кажется, она требует, чтобы я наконец закончил кое-что… одного мастера и его спутницу. Им, наверное, тесно в моей голове.

Лев улыбнулся, впервые за долгие дни почувствовав не только облегчение, но и радость. Он сдержал слово. Он подарил гению время.

В тот же день он поехал к Громову.

– Успех, – сказал Лев, входя в кабинет. – Пациент жив. Орган функционирует. Отторжения нет.

Громов, не отрываясь от бумаг, кивнул.

– Зафиксировал. Так, теперь готовьте подробный отчет для закрытого медицинского семинара. Вместе с Вороным. Об источнике почки ни звука. Скажете, что трупный донор «подвернулся» случайно, с идеальной совместимостью. Верификацию мы проведем со своей стороны. Семинар через десять дней. Не подведите меня.

Вернувшись в СНПЛ-1 после нескольких дней фактического отсутствия, Лев с головой окунулся в накопившиеся дела. Лаборатория жила своей жизнью, и его возвращение было встречено шквалом докладов.

Первым ворвался в кабинет Сашка, сияющий, как всегда.

– Лев! Испытания норсульфазола и димедрола официально завершены! Протоколы подписаны, Наркомздрав дал добро на массовое производство для нужд РККА и гражданки! Первую партию «Акрихин» обещает уже через две недели!

– Отлично, Саш, – Лев постарался вложить в улыбку всю свою благодарность. – Ты, как всегда, на высоте.

Следом пришел Миша, заметно оживленный.

– Лев Борисович, с таблетками для обеззараживания воды прорыв! Совместно с Институтом гигиены имени Эрисмана мы доработали состав на основе хлорамина. Стабильность высокая, эффективность на уровне девяносто восемь процентов! И по фармакологии: промедол и ибупрофен показали блестящие результаты на животных. Токсичность минимальна, анальгетический эффект превосходный. Готовлю пакет документов для Наркомздрава на разрешение клинических испытаний. Товарищ Простаков очень занят, поэтому докладываю я.

– Прекрасно, Миш. Вы большие молодцы!

Также доложили о готовых прототипах термоодеял и порошков для пероральной регидратации. Машина СНПЛ-1 работала как часы, и это возвращало Льва к реальности, к тому, ради чего все начиналось.

Вечером того же дня, когда Андрюша уже спал, Лев подошел к Кате, сидевшей с книгой у камина.

– Кать, – начал он, садясь рядом. – Тот… проект. Он завершился успешно. Мы спасли жизнь. И… это было правильно. С медицинской точки зрения это настоящий прорыв.

Катя отложила книгу и внимательно посмотрела на него. Она видела в его глазах не только усталость, но и какое-то новое, тяжелое спокойствие.

– И это все, что ты можешь сказать? – тихо спросила она.

– Это все, что я могу сказать, – ответил он, беря ее руку. – Но я хочу, чтобы ты знала, это было во имя жизни. Ради нее. Ничего другого.

Она помолчала, потом кивнула, и в ее глазах появилось понимание.

– Хорошо. Я рада, что все закончилось хорошо. Я… я просто боялась, что ты делаешь что-то ужасное. А оказывается… – она слабо улыбнулась, – оказывается, ты просто спасал человека. Как и всегда.

Он притянул ее к себе, чувствуя, как часть тяжести наконец уходит. Она простила. Она поняла. Пусть не все, но главное – она была с ним.

Двадцатого февраля в актовом зале Ленинградского медицинского института царила особая атмосфера. Длинный стол президиума, темный дуб стен, портреты классиков медицины: все это было знакомо до мельчайших деталей, но сегодня каждый чувствовал, что должно произойти нечто из ряда вон выходящее.

На первых рядах разместилась вся медицинская элита города: профессура в строгих костюмах и темных платьях, военные медики в форме, представители Наркомздрава. Лев, сидя рядом с Вороным, видел знакомые лица: Жданов, Ермольева, главный врач больницы им. Мечникова – Орлов. Даже майор Громов устроился в дальнем углу зала, как всегда неприметный, но всевидящий.

Председатель, седовласый академик, открыл заседание. Доклады шли один за другим, но чувствовалось нетерпение. Все ждали главного.

Наконец слово дали Льву.

Он подошел к трибуне, и на мгновение в зале воцарилась полная тишина.

– Уважаемые коллеги, – начал Лев, и его голос, ровный и спокойный, заполнил пространство. – Мы собрались сегодня, чтобы обсудить последние достижения советской медицины. Но прежде чем перейти к главному, позвольте ознакомить вас с результатами работы нашей лаборатории.

Он кратко, но емко очертил успехи СНПЛ-1: завершившиеся клинические испытания норсульфазола и димедрола, готовящиеся к внедрению в армию термоодеяла и растворы для регидратации, новые методы диагностики с помощью 12-канального ЭКГ. Зал слушал с нарастающим интересом.

– Но все это, уважаемые коллеги, было бы невозможно без фундаментальных исследований, – Лев сделал паузу, встречаясь взглядом с Вороным. – И сегодня мы хотим представить вам результат одного такого исследования, которое, мы надеемся, откроет новую страницу в мировой медицине.