Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Глава 27
Точка отсчета

Кабинет Громова в «Большом доме» на Литейном мало изменился с тех пор, как Лев впервые переступил его порог семь лет назад. Тот же строгий стол, те же стопки дел, тот же запах дешевого табака и старой бумаги. Но на сей раз атмосфера была иной. Не допрос и не беседа, а скорее служебное разбирательство. И состав присутствующих это подтверждал.

Помимо самого Громова, за столом сидел незнакомый Льву человек в форме старшего майора госбезопасности – представитель Особого отдела, с бесстрастным, словно высеченным из камня лицом. И, что было самым неожиданным, чуть в стороне, в своей безупречной форме, сидел его отец, Борис Борисович. Его лицо было спокойно, но в глазах Лев читал ту самую стальную твердость, которую видел лишь в самые критические моменты.

– Садись, Лев, – Громов указал на свободный стул. Его голос был усталым, без обычной хрипловатой грубоватости. – Дело не самое приятное, но разобраться нужно.

Лев сел, положив руки на колени. Он чувствовал себя странно спокойно. Опасность, которую он предвидел, наконец материализовалась, и теперь с ней предстояло иметь дело.

– Речь о вашем бывшем сотруднике, младшем лейтенанте Островской, – начал незнакомый майор, открыв папку. Голос у него был безжизненный, как скрип несмазанной двери. – Она подала рапорт. Сообщает о наличии у вас записей, содержащих, по ее мнению, сведения, не соответствующие уровню современной науки и представляющие оперативный интерес.

Он поднял на Льва взгляд, пустой, ничего не выражающий и оттого вдвойне опасный.

– В ваше отсутствие, с санкции руководства, в лаборатории СНПЛ-1 и в вашей квартире были проведены обыски. Деликатные, без эксцессов и порчи имущества.

Лев кивнул, не отводя глаз. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок, но лицо сохраняло полное спокойствие. Он смотрел на отца, тот чуть заметно мотнул головой: «Все в порядке».

– В лаборатории, – продолжал майор, – из сейфа был изъят блокнот следующего содержания. – Он начал зачитывать, монотонно, словно бухгалтерский отчет: «…гипотеза о противовоспалительном гормоне коры надпочечников – „гидрокортизон“… концепция плазмозамещающего раствора на основе полиглюкозы… теоретические выкладки по аппарату для насыщения крови кислородом под давлением…»

Он отложил листок.

– В квартире ничего, что бы могло подтвердить обвинения, не обнаружено. Комиссия, изучив записи, пришла к выводу, что они являются рабочими гипотезами высокоодаренного ученого, не содержат государственной тайны и не представляют угрозы безопасности. Более того, ряд идей признан перспективным для дальнейшей проработки.

В кабинете воцарилась тишина. Громов смотрел в окно, майор из Особого отдела ждал. Борис Борисович не сводил с сына спокойного, уверенного взгляда.

– Таким образом, обвинения с вас сняты, – заключил майор. – От имени органов госбезопасности приносятся извинения вам и вашей семье за причиненные неудобства.

Неудобства. Слово это повисло в воздухе, звуча насмешкой над всей системой, которая только что вломилась в его дом и в его мысли.

– Вопрос, однако, остается, – Громов повернулся к Льву. Его лицо было серьезным. – Что делать с ней? С Островской. Она действовала по своему почину, движимая, как мы установили, личными мотивами. Но факт подачи ложного доноса налицо. Твое мнение, Лев? Как поступят в твоем институте с сотрудником, который подвел коллектив?

Это была или ловушка, или проверка. Лев понимал это, от его ответа зависела не только судьба Островской, но и то, как его самого будут воспринимать дальше – как мстителя или как стратега.

Он медленно выдохнул и начал говорить, тщательно подбирая слова. Холодно, без эмоций, как на разборе сложной медицинской истории болезни.

– Я дал ей шанс, Иван Петрович. На Халхин-Голе у нас состоялся разговор и я сказал ей четко: либо она профессионал, либо истеричка. Она выбрала второе. – Он посмотрел прямо на Громова. – Она пыталась меня соблазнить, получив отпор, воспользовалась служебным положением, получила доступ к моему рабочему сейфу. И, движимая обидой и страхом, пошла на преступление. Это диагноз, Иван Петрович.

Он сделал паузу, давая им осознать.

– При этом я не могу не признать ее профессиональных качеств. На фронте она была храбра и хладнокровна. Она ценный сотрудник, но ее личная неуравновешенность и склонность к авантюрам перевешивают эти качества.

Лев откинулся на спинку стула, демонстрируя уверенность.

– Я не буду мстить. Это ниже меня и ниже дела, которому я служу. Но и заступаться за человека, который попытался уничтожить меня и мою семью, я не буду. Ее судьба дело государства.

Майор из Особого отдела что-то пометил в блокноте. Громов медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение. Это был тот ответ, которого он ждал. Жесткий, прагматичный, государственный.

– Разумно, – произнес Громов. – Она будет отстранена от работы с секретными проектами. Над ней будет проведено служебное расследование. Скорее всего, ее ждет перевод на периферию, в какой-нибудь гарнизонный лазарет. Карьере её конец.

– Справедливо, – тихо, но четко сказал Борис Борисович. Его первая реплика за всю встречу прозвучала как финальный вердикт.

Лев почувствовал, как гигантская тяжесть спала с его плеч. Угроза, которая висела над ним все эти месяцы, была нейтрализована. Не им, а самой системой, которую он заставил работать на себя. Он вышел из этой схватки не просто победителем, а хозяином положения.

Когда они с отцом вышли на улицу, уже начинало темнеть. Борис Борисович молча закурил, протянул папиросу сыну.

– Ты правильно сделал, что не стал добивать, – сказал он наконец, выпуская струйку дыма. – Месть плохой советчик. А то, что ты сказал… это по-хозяйски. Я горжусь тобой, сын.

Лев взял папиросу, почувствовав знакомый горьковатый вкус. Он не сказал отцу, что чувствовал в тот момент в кабинете Громова. Не злорадство и не торжество. Лишь холодную, безразличную пустоту. Он переступил через что-то в себе. Уничтожил человека, не физически, но морально и профессионально – и не почувствовал ничего. Лишь уверенность, что поступил правильно, эффективно, стратегически.

Он защищал свой дом. И для этого все средства были хороши, даже собственное бесчувствие.

Кабинет Льва в СНПЛ-1 напоминал штаб накануне крупной операции. На большом столе, обычно заваленном научными журналами, теперь лежали кипы свежеотпечатанных брошюр с грифом «Для служебного пользования». Запах типографской краски смешивался с привычным ароматом старой бумаги и лекарств.

Лев стоял у стола, просматривая итоговый вариант «Клинических рекомендаций по лечению обморожений». Его пальцы скользили по страницам, проверяя, всё ли учтено. Каждый пункт был выстрадан, каждая строчка – потенциально спасённая жизнь.

– Сашка! – его голос прозвучал резко, по-военному.

Морозов появился в дверях практически мгновенно, будто ждал этого зова. Его лицо было серьёзным, собранным.

– Слушаю, шеф.

– Вот, – Лев шлёпнул ладонью по пачке брошюр. – Чтобы к октябрьским праздникам эти методички были в каждой военной части от Бреста до Владивостока. И в каждой гражданской больнице без исключений.

Сашка взял одну из брошюр, пролистал. Его глаза бегали по схемам, таблицам, четким алгоритмам.

– Понял, исполню. Но, Лев, тираж… Это же тонны бумаги. И снабжение…

– Решай вопрос Сань, – отрезал Лев. – Используй все свои каналы. Через Наркомздрав, через военных, через сеть санпросвета. Это очень важно.

Он подошел к большой карте СССР на стене, взял указку.

– И это ещё не всё. Мощности по производству всего, что связано с переохлаждением, – увеличить в три раза. Химические грелки, термоодеяла, порошки для регидратации. Я хочу видеть планы увеличения производства к понедельнику.

Сашка внимательно смотрел на него, и в его глазах читалось понимание. Он видел не просто начальника, отдающего распоряжения. Он видел человека, который готовится к худшему.

– Лев, – тихо спросил он. – Это из-за финнов? Шепчутся уже…

Лев не ответил. Он повернулся к столу и открыл методичку на ключевом разделе.

– Слушай, это нужно донести до каждого фельдшера, до каждой санитарки. Запрет на растирание снегом. Это не просто ошибка, это преступление. Кристаллы льда травмируют кожу, усугубляя обморожение. Только постепенное согревание в помещении. Теплые, но не горячие ванны, теплоизолирующие повязки.

Он перевернул страницу, где цветными схемами были изображены степени обморожения и протоколы действий для каждой.

– Первая степень – отек, гиперемия. Сульфанозол местно для профилактики. Вторая степень пузыри. Аспирация по показаниям, антисептика, бициллин внутримышечно. Третья некроз. Некрэктомия, комбинация бициллина и будущего стрептомицина. Четвертая… – Лев замолчал, глядя на схему, где почти черным был залит весь сегмент конечности. – Четвертая, ранняя ампутация в пределах здоровых тканей, интенсивная антибиотикотерапия. Шансов спасти почти нет, но попытаться можно.

Сашка молча кивал, впитывая информацию. Хоть он и был врачом, но годы работы с Львом научили его понимать главное: это система. Четкая, простая, жизненно необходимая.

– И главное, – Лев посмотрел на него прямо, – обучение. Не просто разослать бумажки, а организовать семинары. Чтобы они поняли, здесь нет места импровизации, только алгоритм.

– Будет сделано, – твердо сказал Сашка. – Я сам поеду по округам, если надо, и донесу.

Когда Сашка ушел, Лев остался один. Он подошел к окну, над Ленинградом сгущались тучи, предвещая осенний дождь. Он думал о том, что знал и чего не знали они. Знал, что скоро тысячи людей будут страдать и умирать не от пуль, а от страшного, коварного врага – русского мороза, который не разбирал, свои ли перед ним или чужие.

Его рекомендации, его препараты, его грелки – все это было каплей в море грядущих страданий. Но он обязан был сделать эту каплю, обязан был попытаться. Он чувствовал тяжесть этого знания, тяжесть, которую не с кем было разделить.

Он вернулся к столу и на чистом листе набросал схему организации полевых медицинских пунктов, акцентируя внимание на быстром развертывании и изоляции обмороженных. Он работал, пока за окном не стемнело полностью, и город не зажег свои огни: наивные, мирные, не ведающие о той буре, что собиралась на севере.

Квартира на Карповке погрузилась в вечернюю тишину. Андрюша давно спал, и лишь приглушенный голос диктора Левитана из радиоприемника доносился из гостиной. Лев и Борис Борисович сидели в кабинете. Между ними на столе стоял недопитый графин с водой, лежала папка с документами по «Ковчегу», но разговор давно ушел в сторону.

– Папа, насчет обыска… – начал Лев, глядя на отца. – Прости, что тебя в это втянули.

Борис Борисович отмахнулся, словно от назойливой мухи.

– Пустяки, сын. Я знал, что это ложь, в нашем деле, главное – чистота. А у нас с тобой скрывать нечего. – Он помолчал, закуривая. – Меня другое дело беспокоит.

Лев насторожился. «Другое дело» у отца всегда было чем-то серьезным.

– Двадцать третьего августа, – тихо, почти шепотом, сказал Борис Борисович. – Подписан пакт с Германией. Пакт Молотова-Риббентроппа.

Лев кивнул, он знал и ждал этого.

– Ты что думаешь? – спросил отец, вглядываясь в него.

Лев выбрал слова тщательно, как сапер мину.

– Это передышка, папа. Не более того, они друг друга стоят, но Гитлеру нужен тыл на востоке, чтобы разобраться с Францией и Англией. А нам… нам нужно время.

– Время на что? – прищурился Борис Борисович.

– На подготовку, – честно ответил Лев. – На перевооружение, на строительство заводов в глубине страны. На создание резервов. На… мой «Ковчег». Страна получает огромные финансовые потоки с экспорта моих… наших изобретений.

Отец медленно кивнул, выпуская дым.

– Верно думаешь, передышка. Но за передышкой всегда идет буря. И она будет, все наши это понимают – Он посмотрел на Льва с тем особым, пронзительным пониманием, которое было только у него. – И ты тоже к ней готовишься, я вижу. Все эти твои методички, эти препараты… Ты знаешь что-то, сын? Что-то, чего не знаем мы?

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он смотрел в умные, уставшие глаза отца и видел в них не допрос, а искреннюю тревогу.

– Я знаю, папа, что война с Германией неизбежна. И что она начнется внезапно. И что нам придется очень, очень тяжело. А пока… – он вздохнул, – пока будут другие войны, малые, но от того не менее кровавые.

Он не сказал про Финляндию, не мог. Но отец, казалось, понял все без слов.

– С финнами, значит? – тихо спросил он.

Лев молча кивнул.

Борис Борисович потушил папиросу, раздавив окурок в пепельнице с силой, несоразмерной хрупкому фарфору.

– Что ж… Значит, будем готовиться. – Он встал, положил руку на плечо сыну. Тяжелую, твердую руку. – Делай, что должен. А я… я сделаю все, чтобы у вас там, в тылу, был порядок. Чтобы никто не мешал вам работать.

Лев смотрел, как отец выходит из кабинета, и чувствовал жгучую смесь благодарности и стыда. Благодарности за понимание и поддержку без лишних слов. И стыда за ту манипуляцию, которую он совершил, договорившись с Артемьевым о его судьбе. Он использовал отца как пешку в своей большой игре, пусть и для его же блага. Эта мысль грызла его изнутри, но иного пути он не видел. Война, большая война, была уже близко. И в ней нельзя было играть по правилам.

* * *

Поздний вечер застал Льва одного в его кабинете на Моховой, было тихо. Гул города за окном стих, превратившись в далекий, убаюкивающий шум. Он подписывал последние документы: распоряжения о рассылке, приказы об увеличении производства, сметы. Каждое движение пера отдавалось в его висках тупой усталостью. Но это была хорошая усталость, усталость от сделанной работы.

Он отложил последнюю папку, потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки. Дело было сделано, система запущена. Теперь оставалось ждать и готовиться к следующему шагу.

В дверь постучали. Тихо, но настойчиво.

– Войдите.

В кабинет вошел Громов. Не как обычно, тяжелой поступью, а как-то тихо, почти неслышно. Его лицо было серым, усталым, а в глазах та самая тяжелая уверенность, которую Лев видел у отца.

– Лев Борисович, привет, – голос Громова был низким, без эмоций. – Не помешал?

– Нет, Иван Петрович, садитесь.

Громов покачал головой, оставаясь стоять посреди кабинета. Он молча достал портсигар, предложил Льву. Тот отказал. Громов закурил одну для себя, сделал глубокую затяжку.

– Новости есть, – сказал он наконец, выпуская дым. – Сегодня утром, немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по польской военно-морской базе Вестерплатте в пять утра.

Лев замер. Перо, которое он держал в руке, вдруг стало невыносимо тяжелым. Он медленно, очень медленно положил его на стол. Звук, который оно издало, был громоподобным в звенящей тишине.

Так вот оно. Начало.

Он не чувствовал триумфа. Не чувствовал удовлетворения от того, что был прав, история не меняла свой ход. Лишь холодную, тяжелую, как свинец, уверенность. Песочные часы перевернулись, зерна посыпались и остановить их уже было нельзя.

Он встал и подошел к окну. Город спал, тихий и мирный, с горящими редкими огнями окон. Люди в этих домах еще не знали. Не знали, что с этой минуты мир стал другим, что начался отсчет.

– Началось, – тихо проговорил Лев, больше для себя, чем для Громова.

– Началось, мы усиливаем меры по безопасности и ведению секретных документов, – добавил майор.

Лев стоял у окна, глядя в ночь. Он не видел отражения своего лица – бледного, сосредоточенного. Он видел будущее. Реки крови, горы трупов, сожженные города. И он знал, что его миссия, его «Ковчег», его спешка – все это теперь имело один, страшный и окончательный смысл.

Передышка закончилась.

«Мы должны успеть до двадцать второго июня сорок первого», – пронеслось в его голове.

Он повернулся к Громову. Его лицо было спокойным, но в глазах горел тот самый стальной огонь, что зажигается в человеке, когда он понимает: путь один, и назад дороги нет.

– Спасибо, Иван Петрович, что сообщили. Завтра с утра усилим режим. И ускорим все работы по «Ковчегу».

Громов молча кивнул, развернулся и вышел.

Лев остался один в тишине кабинета. Он подошел к сейфу, открыл его, достал свой полевой блокнот. На чистой странице он написал всего одну фразу:

«Первый сентября 1939 года. Война началась. Наш отсчет пошел.»

Он закрыл блокнот, спрятал его. Подошел к карте мира, висевшей на стене. Его палец лег на Польшу.

– Простите, – прошептал он. – Я не мог вас предупредить.

Но он знал, что это лишь первая жертва, впереди были другие. И его долг – сделать все, чтобы его страна, его народ, его семья получили лучшие шансы.

Он погасил свет в кабинете и вышел в спящий город. Начиналась новая эра. Эра крови и железа. И ему предстояло в ней выжить и победить.

Глава 28
События

Сентябрьский ленинградский вечер мягко стелился за окнами квартиры на Карповке, но внутри царил шумный, теплый и абсолютно бесцеремонный хаос. Воздух был густым от запаха домашней выпечки, табачного дыма и звонкого детского смеха. Два года, всего два года. Лев, прислонившись к косяку двери в гостиную, с трудом ловил в себе это ощущение. Два года назад его мир состоял одних только мыслей про будущую войну и свои «рацпредложения». Сейчас же он был плотно, неразрывно вплетен в эту живую, дышащую, шумящую ткань жизни.

– Деда, деда! – уверенный голосок Андрюши прорезал общий гул. Мальчуган в коротких штанишках и белой рубашке с бантом, словно маленький капитан, уверенно вел за руку своего деда, Бориса Борисовича, к горке подарков. – Моя! – он ткнул пальчиком в большую, тщательно упакованную коробку.

– Вижу, вижу, командир, – с непривычной улыбкой отозвался дед, с трудом опускаясь на корточки. – Давай вскроем.

Лев наблюдал, как отец, обычно строгий и собранный, с чисто детским азартом помогал внуку разрывать бумагу. Из коробки показалась сложная, тщательно выточенная из дерева и окрашенная модель здания. Узнаваемый, еще не построенный, но уже выстраданный им в сотнях чертежей «Ковчег».

– Боже правый, – прошептал Лев, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. – Сашка, это ведь твоих рук дело?

Сашка, стоявший рядом с Варей и державший на руках собственную дочь Наташу, сиял во всю ширину своего доброго лица.

– Ну, я так… идею подал. А ребята с завода, инженеры, что по «Ковчегу» работают, – они в свободное время… для себя, значит. Говорят, пусть у нашего крестника тоже свой «Ковчег» будет. – Он потрепал Наташу по щеке. – Научится управлять, а пока пусть растет.

Андрей уже вовсю возил по паркету деревянный главный корпус.

– Вообще, модель поражает точностью, – раздался рядом голос Дмитрия Аркадьевича Жданова. Профессор стоял, держа в руках бокал с коньяком, и внимательно изучал подарок. – Фундамент, этажность… Чувствуется рука людей, знающих проект изнутри.

– И слишком много знающих, – тихо, чтобы не слышал ребенок, заметил Лев. – Но чертежи самую малость секретны. Ну а он пусть радуется.

– Он и радуется, – мягко сказала Катя, подойдя к мужу и взяв его под руку. Она смотрела на сына с таким безмерным счастьем, что Лев на мгновение забыл о всех войнах, «Ковчегах» и стрептомицинах. Ее рука была теплой и твердой.

Вскоре Андрей, утомленный впечатлениями, уснул прямо на плече у бабушки Анны, и общее веселье плавно перетекло в негромкие разговоры за столом. Лев оказался в небольшом кругу с Ждановым и Ермольевой.

– Ну как ваши актиномицеты, Зинаида Виссарионовна? – спросил Жданов, закуривая папиросу.

Ермольева, до этого сдержанная, резко оживилась.

– Штамм №169 так же показывает стабильную активность на животных. Тот самый «Мицин». Но проблемы пока не удалось полностью решить, мы с Михаилом все пытаемся… Но я чувствую, мы на грани прорыва. – немного посунувшись рассказывала Ермольева.

– Ничего страшного, Зинаида Виссарионовна, я верю, у вас все получится. – подбодрил ее Лев.

– Но есть и приятные сюрпризы. Один из штаммов, №87, абсолютно бесполезен против туберкулеза, зато показал феноменальную активность против кишечных палочек и даже возбудителей брюшного тифа. Прямо-таки выжигает их основательно.

Лев почувствовал легкий толчок адреналина. Левомицетин, он здесь, совсем рядом.

– Это может быть крайне перспективно, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Особенно для военно-полевой хирургии. Перитониты, раневые инфекции… Направьте ресурсы на его изучение. Возможно, это не менее важно, чем противотуберкулезный препарат.

Ермольева внимательно посмотрела на него своими умными, проницательными глазами.

– Вы как всегда, Лев Борисович, чувствуете, где находится прорыв. Хорошо, создам отдельную группу.

В это время со стороны дивана раздался взрыв смеха. Леша, пытавшийся помочь Варе собрать разбросанные Наташей и Андрюшей игрушки, запутался в длинном шарфе и чуть не грохнулся на пол, удерживая в каждой руке по ребенку.

– Лёш, я смотрю, – Сашка покатывался со смеху, – ты в бою герой, японского диверсанта голыми руками уложил, а тут один двухлетка тебя победил! Сдавайся!

– Он не один! – с комичным ужасом воскликнул Леша, стараясь удержать равновесие. – Их тут два! Настоящий партизанский отряд!

Все снова засмеялись. Лев смотрел на эту сцену и думал, что ни один орден, ни одна научная победа не стоят этой простой, шумной, настоящей жизни. Этот дом, эти люди и есть его главный, уже построенный «Ковчег».

* * *

Свадьба Михаила Баженова и Дарьи Орловой стала событием, о котором говорил весь СНПЛ-1. Ожидали чего-то чопорно-официального или, наоборот, чудаковатого. Получилось нечто уникальное, абсолютно в их стиле.

В ЗАГСе, когда торжественная сотрудница объявила: «Александр Морозов и Алексей Морозов, жених и свидетель, пройдите для подписания», Сашка с невозмутимым видом обернулся к Леше.

– Слушай, мы оба Морозовы. В документах вечная путаница – А. Морозов, А. Морозов… а где Александр и где Алексей… – он сделал паузу, глядя на ошарашенного друга. – Может, родители нам чего-то недоговорили? Может, мы братья?

Леша замер с пером в руке, его лицо выражало полнейший когнитивный диссонанс. Затем он медленно повернул голову к Сашке, и по залу прокатился сдержанный хохот. Даже строгая дама из ЗАГСа улыбнулась.

– Ты… – начал Леша. – Да я тебя… Нет, мы точно не братья! У меня характер нормальный!

– Попробуй оспорить! – фыркнул Сашка, хлопая его по плечу.

Вечер в «Астории» был великолепен. Миша, несмотря на свою рассеянность, превзошел сам себя. Когда молодожены вышли в центр зала для первого тоста, он вместо заученных слов вытащил из кармана два химических стаканчика.

– Дорогие гости… – начал он, и все замерли, ожидая очередной лекции. – Любовь… это самая устойчивая ковалентная связь. Основанная на общих электронных парах взаимного уважения, доверия и… – он взглянул на Дашу, которая смотрела на него с улыбкой и легким смущением, – и безумия. И чтобы доказать ее прочность…

Он вылил содержимое одного стаканчика в другой. Прозрачная жидкость вспыхнула нежным сапфировым пламенем, которое тут же погасло, оставив лишь легкий дымок и восторженные возгласы гостей.

– … она не боится даже самого яркого окисления! – закончил Миша.

– То есть я для тебя как пероксид водорода? – перебила его Даша, делая вид, что надулась.

– Нет! Ты как палладиевый катализатор, без которого моя реакция не идет! – выпалил Миша и, покраснев, схватил ее и поцеловал под аплодисменты и смех всего зала.

Подарки были соответствующими. Лев и Катя вручили ключи от квартиры в их же доме, этажом ниже. Лев заранее лоббировал вопрос получения квартиры обладателю Нобелевской премии, и заметно ускорил процесс.

– Чтобы не опаздывал на работу, – пояснил Лев, пожимая руку счастливому Мише.

Сашка и Варя подарили полный набор мебели «как у людей», а также усовершенствованные, новые модели тостера и сэндвичницы.

– Теперь и у вас будет нормальный завтрак, а не сухомятка из лаборатории, – сказала Варя, обнимая Дашу.

Поздно вечером Лев и Сашка вышли ненадолго на заполненный морским ветром балкон.

– Ну как, все по плану? – спросил Лев, глядя на огни порта.

– Все кипит, – коротко и деловито ответил Сашка. – Жетоны, ИПП, штативы. Все идет в серию и уже грузится в эшелоны. Первые партии должны были уйти еще неделю назад.

Лев кивнул. Где-то там, на линии Маннергейма, скоро прольется кровь. И его работа, его «простые» решения уже были там, чтобы эту будущую кровь остановить. Горькое, но необходимое удовлетворение сковало грусть от уходящего мирного вечера.

Холодный ноябрьский ветер гнал по улицам Ленинграда колючий снег. Война, маленькая и жестокая, пришла на порог. Но в отличие от хаоса Халхин-Гола, в ленинградских госпиталях, куда ежедневно прибывали санитарные поезда, царила не паника, а суровая, отлаженная система.

Лев вместе с главврачом больницы им. Мечникова Анатолием Федоровичем Орловым обходил палаты. Воздух пах хлоркой, лекарствами и свежими бинтами. Повсюду он видел знакомое: складные носилки в коридорах, штативы с капельницами у каждой второй койки, цветные бирки на груди у раненых – красные, желтые, зеленые.

– Смотрите, Борисов, – тихо сказал Орлов, останавливаясь у палаты, где лежали бойцы с обморожениями. – Ваши методички, буквально по пунктам.

Лев смотрел на молодого бойца, которому медсестра аккуратно обрабатывала побелевшие пальцы. На тумбочке лежала химическая грелка, а на истории болезни стоял гриф «Бициллин-1, 600 тыс. ед. в/м».

– Пузыри не вскрывать, только аспирацию, местно сульфанозол, – как будто читая его мысли, произнесла медсестра, заметив его взгляд.

– Как статистика? – так же тихо спросил Лев у Орлова.

Тот отвел его в сторону.

– Смертность от сепсиса при обморожениях снизилась втрое. Количество ампутаций более чем вдвое. Лев Борисович, это… это новая революция. Ваши методички работают как часы. Врачи, даже самые старые и консервативные, видят результат и следуют им.

* * *

Вернувшись к себе в кабинет, где его ждал Сашка, Лев взял в руки официальное письмо из Наркомата обороны. Бумага с гербовой печатью. Сухой канцелярский язык, за которым стояли спасенные жизни.

«…за разработку и внедрение эффективных средств и методов оказания медицинской помощи, сохранивших жизнь и боеспособность тысяч бойцов и командиров РККА, выражаем официальную благодарность…»

Он положил листок на стол. По радио, стоявшему на подоконнике, передавали сводку Совинформбюро. Диктор ровным, неумолимым голосом сообщал об исключении СССР из Лиги Наций за «агрессию против Финляндии».

– Ну что, – вздохнул Сашка, выключая приемник, – плата за безопасность границ, как говорится.

– Да, – коротко ответил Лев, глядя в заледеневшее окно. – Только платят ей, как всегда, не те, кто принимает решения.

Он думал о бойце с обмороженными руками. Отработала ли его система? Да. Было ли это утешением? Нет. Но это была единственная возможная в этой реальности победа.

* * *

Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца ослеплял. Золото, мрамор, хрусталь люстр, отражавшийся в блестящем паркете. Лев в новом, с иголочки, парадном кителе стоял в строю награждаемых, стараясь дышать ровнее. Рядом, вытянувшись в струнку, застыл Леша, его лицо было бледным от волнения.

Воздух гудел от приглушенных разговоров и щелчков фотоаппаратов. Лев видел знакомые по газетам лица – Молотов, непроницаемый в своих очках, Ворошилов с его знаменитыми усами. Атмосфера была торжественной. Чувствовалось дыхание большой, уже идущей в Европе войны.

– За выдающиеся заслуги в укреплении обороноспособности страны и развитие медицинской науки, – громко и четко объявил читок, – орденом Ленина награждается… Борисов Лев Борисович!

Он сделал шаг вперед. К его груди прикрепили тяжелый, золотой круг с профилем вождя. Рука, пожимавшая его руку, была твердой и сухой.

– Поздравляю, товарищ Борисов. Так держать, – сказал ему Молотов, на мгновение встретившись с ним взглядом. В его глазах Лев прочел не поздравление, а констатацию факта и оценку полезности.

Затем наградили Лешу – таким же орденом Ленина «за мужество и большой вклад в организацию полевой медицинской службы». Когда они отошли, к ним подошел человек в форме НКВД и тихо сказал Леву:

– Лев Борисович, вас прошу задержаться на минуту.

В небольшом кабинете ему вручили еще один документ, постановление Совнаркома. О присвоении ему звания профессора «в виде исключения, за выдающиеся научные заслуги, без защиты диссертации». Внизу стояла хорошо знакомая, размашистая подпись – Сталин.

Триумф? Да. Высочайшее признание? Бесспорно. Но, выходя из Кремля в холодный московский вечер, Лев чувствовал не эйфорию, а колоссальную, давящую тяжесть. «Теперь от меня ждут чудес, – думал он, сжимая в кармане футляр с орденом. – И я обязан их показать. Теперь мне не простят ни одной ошибки».

* * *

Последний рабочий день года в СНПЛ-1 был лишен суеты. В кабинете Льва собралось «ядро»: Сашка, Катя, Миша, Леша, а также ведущие ученые – Ермольева, Жданов, Неговский, Постовский, Простаков и, конечно, Юрий Вороной, чье хирургическое и трансплантологическое направление стало одним из флагманов института.

Доклады были краткими и деловыми.

– «Промедол» и «Ибупрофен» вышли на плановые объемы, – доложил Простаков. – Снабжаем уже не только ленинградские госпитали, но и московские.

– «Стрептомицин», штамм 169, проходит клинические испытания, – сказала Ермольева. – Токсичность есть, но управляема. «Бициллин» стабилен, побочные реакции сошли на нет после вашей идеи с своевременным разведением. И мы активно ведем скрининг того самого «кишечного» штамма.

– Гепарин, – отчитались химики, – технология очистки отработана. Запускаем опытную партию для клиник.

Инженеры доложили, что по всем «прорывным» направлениям – гидрокортизон, фенитоин, полиглюкин, гипербарическая оксигенация («Ока»), электрокоагулятор – ведутся НИР. Прорывов пока нет, но работа кипит.

– Юрий Юрьевич, – обратился Лев к Вороному. – Как ваша школа?

– Растем, – улыбнулся хирург. – Тренируемся на животных. Ваше замечание насчет подвздошной ямки для трансплантации почки – гениально. Технически проще и функционально верно. Тогда, с Булгаковым… не было времени на эксперимент. Сейчас отрабатываем как положено.

Лев кивнул, он помнил тот отчаянный риск. И понимал, что Вороной был прав.

Когда все разошлись, Лев остался один. Он посмотрел на карту Европы. Год завершен, задел был колоссальным. Но песок в часах тёк неумолимо.

Тридцать первое декабря. Квартира на Карповке вновь была полна гостей. Пахло елкой, мандаринами и гусем, который Катя и Анна Борисова готовили с утра. На столе стоял тот самый тостер, рядом – советское шампанское. Патефон играл негромко.

Андрюша, разбуженный в полночь, сонно сидел на руках у деда, с любопытством разглядывая огни на елке. Все были здесь: вся их большая, шумная, неформальная семья.