Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Глава 19
Куйбышев

Резкий, безжалостный свет операционной больницы имени Мечникова выбеливал все до стерильной чистоты. Воздух был густым и тяжелым, насыщенным запахом хлорки, эфира и едва уловимой, но неистребимой железной ноткой крови. Под этим светом, на столе, лежало распластанное тело мужчины лет пятидесяти с пяти – Ивана Семеновича, слесаря-ремонтника с одного из ленинградских заводов. Его живот был вскрыт широким срединным разрезом, обнажая бурлящий, гнойный хаос внутри. Прободная язва желудка, разлитой перитонит. Приговор, который Лев Борисов и Юрий Вороной пытались сегодня оспорить.

– Гной эвакуируем, – спокойным, ровным голосом, не отрываясь от раны, командовал Вороной. Его руки в перчатках, казалось, жили своей собственной, точной и выверенной жизнью. – Борисов, санируйте. Тщательно.

Лев, стоявший напротив, кивнул. Его собственные руки, сильные и ловкие в новом, молодом теле, повторяли движения. Он работал пинцетом и марлевыми тампонами, орудуя уверенно, почти автоматически. Знания из будущего подсказывали ему картину патофизиологии, масштаб катастрофы, но здесь, в операционной 1939 года, борьба велась самыми примитивными средствами. Асептика, дренажи, и воля случая.

– Теперь язва, – Вороной сместился, давая Льву больше простора. – Показывайте, чему научились. Ушивайте.

Это был вызов и доверие одновременно. Лев взял иглодержатель. Он видел зловещее отверстие в стенке желудка, края которого напоминали изъеденный молью рукав шубы. Его сознание, заточенное на диагностику и терапию, с невероятной концентрацией переключилось на хирургическую задачу. Он наложил шов, стараясь сделать его не просто надежным, но и идеально анатомичным, минимизируя травму тканей. Игла входила и выходила, нить затягивалась.

– Аккуратнее с краем, – тихо, но весомо предупредил Вороной. – Там рядом сосуды. Видите?

– Вижу, – сквозь стиснутые зубы ответил Лев, слишком поглощенный процессом. В момент завязывания одного из узлов он почувствовал, как нить легла чуть туже, чем нужно. Мелькнула мысль: «Пережал? Нет, кажется, проскочило». Адреналин и желание сделать все безупречно заглушили внутренний сигнал тревоги. Он закончил ушивание. Выглядело безупречно.

Операция шла к концу. Дренажи установлены, послойное ушивание раны. Пациента, в состоянии глубокого наркоза, переложили на каталку и повезли в палату. Лев, скинув окровавленные перчатки, почувствовал прилив усталой эйфории. Он сделал этот сложнейший этап. Руки не подвели.

– Неплохо, Борисов, – Вороной, умываясь у раковины, бросил на него оценивающий взгляд. – Руки растут откуда надо. Но расслабляться рано. С перитонитом главная битва начинается после того, как мы зашили кожу.

Эти слова прозвучали зловещим пророчеством.

Спустя четыре часа, когда в институте уже зажигались вечерние огни, по коридору пронесся санитар.

– Юрий Юрьевич! С вашим послеоперационным… Плохо!

Они влетели в палату почти одновременно. Иван Семенович был бледен как полотно, на лбу выступал липкий, холодный пот. Давление падало на глазах. Пульс частый, нитевидный.

– Внутреннее кровотечение, – диагноз Вороного был безжалостным и мгновенным. – В операционную! Срочно!

Вторая операция была отчаянной, лихорадочной попыткой исправить то, что, как Лев с ужасом понял, было его ошибкой. Когда вскрыли брюшную полость, она снова была заполнена кровью. Яркой, алой. Вороной быстрыми, точными движениями нашел источник: небольшой, но упрямо сочащийся сосуд у края ушитой язвы. Тот самый, который Лев, стараясь сделать «идеально», пережал шовным материалом. Нить прорезала тонкую стенку сосуда.

– Коагуляция, – скомандовал Вороной, но было уже поздно. Сердце пациента, и без того истощенное интоксикацией и кровопотерей, остановилось. Не помогли ни инъекции камфоры, ни адреналин прямо в миокард. Электрические дефибрилляторы оставались фантастикой будущего.

Тишина в операционной была оглушительной. Стоял лишь скрежет костяных щипцов, которыми медсестра закрывала веки умершему.

Вороной медленно снял перчатки. Его лицо было каменным.

– Все свободны, – сказал он тихо. Когда операционная опустела, он повернулся к Льву, который стоял, не в силах оторвать взгляд от неподвижного тела на столе. – Ошибка не в том, что вы ошиблись, Борисов. Ошибаются все. Ошибка в том, что недоглядели. Не проверили. Поторопились. Хирургия не прощает невнимательности. Никакие ваши гениальные идеи и рацпредложения здесь не работают. Только ваш глаз, ваша голова и ваши руки. Запомните это. Каждая жизнь на счету.

Он вышел, оставив Лева наедине с его первым трупом. Не с пациентом, умершим от болезни, а с человеком, в смерти которого была и его, Льва, вина. Он подошел к столу, смотря на лицо Ивана Семеновича. Всего несколько часов назад этот человек дышал, надеялся. А теперь… Лев положил руку на холодный лоб. Чувство было странным: смесь профессиональной скорби и глубочайшего, леденящего стыда.

«Ты был прав, Вороной, – подумал он, глядя в пустоту. – Никакой пенициллин не спасет от плохо наложенного шва».

Он вышел из операционной, и тяжесть этой смерти легла ему на плечи прочным, невидимым грузом. Но он был готов, зная, что у каждого хирурга есть свое кладбище.

Вечер в шести комнатной квартире в Доме Ленсовета был тихим. Андрюша давно спал в своей комнате, за дверью доносилось лишь его ровное, безмятежное дыхание. В большом кабинете, за массивным дубовым столом, царила иная атмосфера, атмосфера напряженной учебы.

Лев сидел, склонившись над толстенным томом «Частной хирургией» Петрова. Рядом лежали «Огнестрельные ранения» Спасокукоцкого и анатомический атлас Синельникова. Он делал пометки в толстой тетради, его почерк, обычно уверенный, сейчас был сосредоточенно-медлительным.

– Лёва, – тихо окликнула его Катя. Она сидела напротив, проверяя отчеты по клиническим испытаниям димедрола, но уже который раз ее взгляд возвращался к мужу. – Ты весь вечер как на иголках. Расскажи что тебя гложит?

Он отложил ручку, с силой потер виски.

– Ничего особенного. Учиться надо. Оказывается, я не бог, а всего лишь студент со странными идеями в голове.

– Это про операцию сегодня? – спросила Катя прямо. Она всегда умела читать его как открытую книгу.

Лев коротко кивнул, сжав кулаки.

– Пациент умер. По моей ошибке. Мелочь, ерунда… а результат труп. Вороной был прав. Я торопился. Хотел сделать «идеально» и просчитался.

Катя встала, подошла к нему, обняла за плечи. Ее прикосновение было теплым и твердым.

– Ты же сам мне говорил, что врач, который не хоронил своих пациентов – не врач, а шарлатан. Это горький урок. Но он сделает тебя лучше. Настоящим хирургом, как ты и мечтаешь.

– Знаю, – он вздохнул. – Но знание не отменяет тяжести здесь, – он ткнул себя в грудь. – И осознания, как много мне еще предстоит выучить. Я знаю, что такое сепсис на клеточном уровне, но с трудом вспоминаю все ветви чревного ствола. А это сейчас важнее.

– Тогда давай проверим, – Катя взяла со стола анатомический атлас и открыла его на нужной странице. – Расскажи мне. Чревный ствол и его ветви.

Лев послушно провел пальцем по схеме.

– Левая желудочная… общая печеночная… селезеночная.

– А от общей печеночной?

– Собственная печеночная… правая желудочная… и гастродуоденальная, которая делится на верхнюю панкреатодуоденальную и правую желудочно-сальниковую, – он выдавил из себя, заставляя память работать.

– Видишь, ты все помнишь, – улыбнулась Катя. – Просто нужно освежить. Ты не учишь с нуля. Ты вспоминаешь. И у тебя есть огромное преимущество: ты понимаешь, зачем это все нужно. Ты видишь не просто картинку в атласе, а живую физиологию.

Она села на край стола, взяв его тетрадь с конспектами.

– Давай так. Я буду твоим репетитором. Буду спрашивать тебя, как когда-то спрашивала однокурсников. А ты не гениальный Лев Борисов, создатель пенициллина и капельниц, а просто студент Лёва, который хочет стать хирургом. Договорились?

Лев посмотрел на нее, и впервые за весь вечер его лицо озарила слабая, но искренняя улыбка. В ее глазах он видел не жалость, а веру и поддержку.

– Договорились, – он снова взял в руки учебник. – Спасибо, Катюш.

– Не за что, – она перевернула страницу. – Теперь расскажи мне все об артерии чревного ствола. И не мудри, как написано рассказывай.

Они просидели так далеко за полночь. За стенами их крепости-квартиры бушевал Ленинград, а в кабинете шел тихий, упорный бой за знания, за мастерство, за право вновь взять в руки скальпель, не боясь ошибиться. Это была еще одна война, личная и безжалостная.

Утренний Витебский вокзал встретил их гулкими шагами под сводами и запахом угольной гари. «Красная стрела», гордость советского пассажирского машиностроения, стояла у перрона, темно-красные вагоны блестели начищенными боками. *да, достоверно они синего цвета, но у нас красные:)

Лев и Сашка, без лишнего багажа, с одними дипломатами, прошли к своему вагону. Их ждало не обычное купе, а двухместное СВ (спальный вагон) повышенной комфортности. Для номенклатуры их уровня это было обычным делом. В прошлый раз в Москву они ехали в точно таком вагоне.

– Ну, понеслась, – с удовлетворенным видом развалившись на бархатном диване, произнес Сашка, когда поезд тронулся. – Чайку бы теперь. И чтобы никто не трогал.

Интерьер купе дышал солидной, хоть и несколько тяжеловесной роскошью. Через несколько минут появился проводник в безупречной форме, предложил чай и свежие газеты.

– Главное, – сказал Лев, разминая затекшую шею, – чтобы земля была большой и чтобы местные власти голову не морочили. Стройка и так будет капитальной.

– С Потаповым, говоришь, все ясно? Поддержка из центра есть? – уточнил Сашка, с наслаждением потягивая горячий чай из фаянсовой кружки.

– Есть. Наркомздав дал добро. Но местные… они могут и «подморозить» все, если не увидят своей выгоды. Нам нужно, чтобы они восприняли это не как спущенную сверху обузу, а как свой, куйбышевский проект. Престиж, рабочие места, финансирование.

– С этим я поработаю, – пообещал Сашка. – С местными хозяйственниками у меня язык всегда найдется. Главное определиться с местом. Я бы на твоем месте смотрел в сторону какого-нибудь пустыря. Дешево и сердито.

– Нет, – покачал головой Лев. – Нам нужен центр. Или максимально близко к нему. Наш НИИ это не только наука. Это клиника, куда будут везти тяжелых больных со всего города и области. А время в пути решающий фактор. И нам нужна хорошая транспортная развязка для подвоза материалов, того же угля для котельной.

Сашка присвистнул.

– Центр… Это тебе не шприцы штамповать. Там каждый квадратный метр на счету. Будем торговаться.

Дорога до Москвы пролетела в неспешных разговорах, изучении бумаг и созерцании мелькавших за окном пейзажей: лесов, полей, деревенек с покосившимися избами. В Москве, на Каланчевке, их ждала пересадка. Спецвагон, прицепленный к скорому поезду на Куйбышев, был попроще «Красной стрелы», но все равно несравнимо комфортнее общих вагонов.

Путь на восток был долгим. Бескрайние поля Средней полосы сменились лесами, а затем началось волжское раздолье. Лев подолгу стоял у окна, глядя на проплывавшие мимо станции, на широкую, могучею ленту Волги, появлявшуюся то тут, то там. Он думал о масштабах страны, которую ему предстояло защищать, и о том крошечном, но таком важном кирпичике, который он закладывал в ее оборону здесь, в глубоком тылу.

Куйбышев встретил их простором и каким-то особым, степенным волжским размахом. Здание Облисполкома на площади Куйбышева поражало монументальностью, настоящий дворец советской власти.

Кабинет заместителя председателя Облисполкома, Ивана Сидоровича Потапова, соответствовал статусу хозяина: большой, с высокими потолками, портретами вождей на стенах и массивным письменным столом. Сам Потапов, мужчина лет пятидесяти с уставшим, но умным лицом и пронзительным взглядом бывшего хозяйственника, поднялся им навстречу.

– Товарищ Борисов, товарищ Морозов, добро пожаловать в Куйбышев! – его рукопожатие было твердым и деловым. – Рад, что наш город рассматривается для такого важного объекта. Прошу, располагайтесь.

Обсуждение началось за его столом, а продолжилось во время обеда в одном из лучших кафе города на улице Куйбышева. Интерьер напоминал ленинградские столовые для начальства: добротно, но без изысков. Отобедав микояновской котлетой с пюре; картофельным салатом и компотом, делегация вернулась в кабинет Потапова.

– Итак, товарищи, – Потапов разложил на столе карту города, – мы подобрали для вас несколько вариантов. Первый – район Безымянки. Места хоть отбавляй. Рядом заводы, рабочие кадры. Но, как вы сами понимаете, транспортная доступность слабовата, да и экология… не для лечебного учреждения.

Лев сразу покачал головой.

– Не пойдет. Нам нужна доступность для населения и связь с городской инфраструктурой.

– Второй вариант, район Струковского сада. Центр, красота. Но место тесное, участок небольшой. Расширяться будет некуда.

– Нам нужно пространство, – уверенно парировал Лев. – Мы строим не одно здание, а целый комплекс: научные корпуса, клинику с стационаром, поликлинику, общежитие для сотрудников, свой экспериментальный завод. Это город в городе.

– Тогда, возможно, вас заинтересует третий вариант, – Потапов ткнул пальцем в точку ближе к географическому центру города. – Пустырь. Сейчас там бараки и сараи, несколько ветхих строений под расселение. Но место перспективное. Транспортная развязка хорошая, ближе к центру, чем Безымянка, и места достаточно.

Лев внимательно изучил карту. Именно то, что нужно. Он посмотрел на Сашку, тот одобрительно кивнул.

– Этот вариант выглядит предпочтительнее всех, Иван Сидорович. Именно то, что нам нужно. Мы создаем ведущую клинику с экстренным приемом. Время доставки больного: фактор выживания. Этот участок идеален.

– И нам нужен будет свой, толковый человек от горкомхоза или облисполкома на ОМТС, – встрял Сашка, намазывая масло на кусок хлеба. – Стройка большая, снабжение ключевой вопрос. Чтобы и цемент был, и арматура, и окна вовремя подвозили. Я со своей стороны буду координировать из Ленинграда, но здесь нужен свой, местный «двигатель».

– Это решаемо, – Потапов сделал пометку в блокноте. Затем к разговору подключился приглашенный главный архитектор города, Петр Алексеевич Крутов, худощавый, педантичный мужчина в очках.

– Изучил ваши предварительные пожелания, товарищ Борисов, – заговорил Крутов, скептически хмурясь. – Вы же врач, вам виднее, как лечить. А как строить, это наша задача. Мы ориентируемся на проверенные, типовые проекты. Например, как Всесоюзный институт экспериментальной медицины в Москве. Просто, надежно, экономично.

Лев почувствовал, как в нем закипает раздражение, но сдержал себя.

– Петр Алексеевич, типовые проекты не учитывают специфику потока пациентов, передвижения между научными и клиническими корпусами, зоны строгой стерильности. Мне нужны не просто стены и крыша. Мне нужен эффективный медицинский конвейер. Представьте: из приемного покоя тяжелого больного нужно максимально быстро доставить в операционную или реанимацию. В типовом проекте эти помещения могут быть в противоположных концах здания. Это потеря времени, это смерти. Мне нужны широкие коридоры для разъезда каталок, отдельные лестницы для чистых и грязных материалов, централизованная стерилизационная с прямым выходом в операционный блок…

«Как же все таки плохо без лифтов… Надо бы найти толковых инженеров и подкинуть им мысль…» – пронеслось в голове у Льва.

Крутов слушал, и его скепсис лишь рос.

– Это… фантастика, товарищ Борисов. Никогда так не строили. Это усложнит проект в разы, удорожит его. Кто будет делать такие расчеты?

– Я, – спокойно сказал Лев. – Я предоставлю вам детальный технический проект. Со всеми обоснованиями, схемами, расчетами нагрузок и потоков. Распишу все: от мощности вентиляции в операционных до материала покрытия полов в лабораториях.

Потапов, наблюдавший за дискуссией, поднял руку, гася назревающий конфликт.

– Товарищ Борисов, если вы сможете это предоставить, мы, безусловно, изучим. Но имейте в виду, проект должен будет пройти все экспертизы, соответствовать СНиПам. Это небыстрое дело.

– Я понимаю, – кивнул Лев. – Но мы должны строить на десятилетия вперед. То, что я предлагаю, станет стандартом через двадцать лет. Давайте мы будем первыми.

Разговор завершился на этой ноте: осторожного согласия Потапова и откровенного неверия Крутова. Лев понимал: битва за НИИ только начиналась, и следующим полем боя станут чертежные доски и кабинеты проектных институтов.

Глава 20
Сейф

Утро в куйбышевской гостинице «Националь» было солнечным и тихим. Лев и Сашка завтракали в своем номере, запивая свежий, еще теплый хлеб и ароматную колбасу горячим, крепким чаем из массивного никелированного подогревателя. На столе лежали свежие газеты, доставленные портье: «Волжская коммуна» и центральная «Правда».

– Полюбуйся, – Сашка, хмурясь, протянул Льву экземпляр «Волжской коммуны» и ткнул пальцем в небольшой, намеренно сухой абзац на второй полосе. – Опять японцы… «На границе с Маньчжоу-го в районе реки Халхин-Гол продолжаются бои местного значения». Местного значения, блин… Хасана мало им было? Черт знает что творится. Как будто им своих солдат не жалко.

Лев взял газету. Его лицо, загоревшее за несколько дней куйбышевского солнца, оставалось спокойным, но внутри все сжалось в холодный, тугой узел. Халхин-Гол. Не просто стычка. Не разведка боем. Это было началом полноценного, ожесточенного конфликта, который продлится все лето. Конфликта на огромной, пустынной территории, с растянутыми коммуникациями, массовыми потерями и колоссальной, невиданной доселе нагрузкой на военную медицину. Он вспомнил скупые отчеты Соколова после Хасана: «Жгуты работают. Капельницы – да. Но грязь, пыль, отсутствие элементарной санитарии… Сепсис косит больше, чем пули».

Он медленно положил газету, его пальцы на секунду задержались на шершавой бумаге.

– Это уже не разведка, Саш. Это полноценный конфликт. Длинная дистанция, сложнейшая транспортная доступность, массовые потери… – Он посмотрел в окно, на безмятежную улицу, по которой неспешно шли люди, слышался смех детей и гудок парохода на Волге. Идиллия, которую он знал обреченной. – Это и есть настоящая проверка для всего, что мы создали. Не в учебном классе, а в настоящем пекле. Посмотрим, выдержат ли наши носилки марш-броски по пескам, не потекут ли капельницы на ухабах, вспомнят ли санитары под огнем «Боевой листок».

Сашка тяжело вздохнул, отодвинув тарелку с недоеденным бутербродом.

– Не вовремя. Совсем не вовремя. У нас тут стройка века затевается, а там… – он махнул рукой в сторону востока, словно отмахиваясь от назойливой мухи. – Ты представляешь, какие ресурсы теперь на это уйдут? Все бросят на армию. И нам могут банально не дать ни цемента, ни металла. Все пойдет на танки и самолеты. Как думаешь, сильно потрепят наших?

– Потрепят, – без обиняков сказал Лев, и в его голосе прозвучала не злорадство, а холодная констатация факта. – Потери будут серьезными. Но и японцам достанется сполна. Это война на истощение, Сашка. И в такой войне наша работа, работа медиков, становится стратегическим ресурсом, не менее важным, чем патроны. Каждый спасенный и возвращенный в строй опытный солдат, каждый сержант – это сэкономленные месяцы подготовки нового бойца, это удар по врагу. Теперь ты понимаешь, почему я тороплюсь? Почему этот НИИ, эти шприцы, эти антибиотики нужны как можно скорее, прямо вчера? Большая война будет. Она не за горами. И она уже стучится в дверь, вот такими вот скупыми строчками в провинциальной газетенке.

Они доели завтрак в тяжелом, раздумчивом молчании. Безмятежность куйбышевского утра была обманчивой, как затишье перед бурей. Отголоски далеких боев долетали и сюда, в виде скупых газетных строк, но для Льва они звучали оглушительным набатом, в такт которому теперь должна была биться его собственная жизнь и жизнь его команды. Он смотрел на карту Куйбышева, и мысленно накладывал на нее другую: будущую карту эвакуированных заводов, госпиталей, беженцев. Этот город, такой спокойный и широкий, должен был стать одной из главных тыловых артерий. И его НИИ должен был стать одним из ее здоровых, сильных сердец.

Прошло несколько дней после возвращения из Куйбышева. Лев с головой погрузился в рутину СНПЛ-1: отчеты, совещания, планы по созданию технического проекта для нового НИИ. В его кабинете царил привычный творческий хаос: на столе громоздились стопки бумаг, на подоконнике стояли образцы новых препаратов и разных пробирок. А в углу прислонился к стене свернутый в трубку генеральный план участка в Куйбышеве.

В дверь постучали. Стук был четким, почти военным. На пороге стояла Марина Игоревна Островская. В своей форме младшего лейтенанта медицинской службы она выглядела, как всегда, безупречно – подтянуто, холодно, красиво. Но сегодня в ее глазах, обычно таких уверенных, Лев с первого взгляда уловил тень какого-то странного, сдерживаемого возбуждения. В руках она держала папку с знакомым грифом «Для служебного пользования».

– Лев Борисович, принесла на подпись очередной отчет по исполнению госзаказа, – ее голос был ровным, почти механическим, но в нем проскальзывала легкая, едва уловимая хрипотца. – Все по графику. Цех на заводе «Красногвардеец» вышел на плановые объемы.

– Заходите, Марина Игоревна, – Лев, не отрываясь от графика поставок медикаментов, показал ей на стул. – Сейчас закончу и посмотрю.

Она положила папку на край стола и села, выпрямив спину, сложив руки на коленях. Но пальцы ее были сцеплены так крепко, что костяшки побелели. Лев продолжил работать, мысленно сверяя цифры. Ему потребовались данные из предыдущего отчета, который лежал в сейфе «Яуза-3». Он встал, повернул ключ, оттянул на себя тяжелую стальную дверцу и начал рыться в папках, отодвигая их в сторону.

В этот момент резко, оглушительно зазвонил телефон. Звонок был настойчивым, требовательным, не оставляющим права на игнорирование. Лев взглянул на аппарат – горела лампочка прямой линии. Звонили или из самого Наркомздрава, или, что было вероятнее, от Громова.

– Да, слушаю, – поднял трубку Лев, на секунду забыв о сейфе и о Островской. Голос в трубке был сердитым и озабоченным: требовали срочно уточнить какие-то цифры по финансированию на второй квартал, в связи с «возросшими потребностями». Разговор затянулся на пять, затем на десять минут. Лев, увлеченный беседой, отвернулся от стола, прошелся к окну, глядя на кирпичную стену соседнего здания.

– Хорошо, я все понял. Предоставлю уточненные данные в течение дня, – наконец сказал он и бросил трубку.

Обернувшись, он застыл. Островская сидела на своем месте, но ее поза изменилась. Она не смотрела на него, а уставилась в окно, ее плечи были неестественно напряжены. И самое главное – сейф стоял открытым, его дверца отъехала на полную ширину, обнажая аккуратные стопки папок и лежащий сверху потертый кожаный блокнот. Он забыл его закрыть, бросив все и подойдя к телефону.

«Черт! Идиот!» – молнией пронеслось в голове, и ледяная волна страха ударила в солнечное сплетение.

– Марина Игоревна, что-то случилось? – спросил Лев, стараясь говорить как можно спокойнее, но его собственный голос прозвучал неестественно громко. – Вы неважно выглядите. Может, вам воды принести?

Островская резко, почти дергано, встала. Ее лицо было бледным, как полотно, губы плотно сжаты в тонкую белую ниточку. Она избегала встречаться с ним взглядом.

– Ничего! Все в порядке. Просто… голова кружится. Давление, наверное. Не выспалась. Я… я потом зайду! – И, не глядя на него, бросив на столе не подписанный отчет, она почти выбежала из кабинета, причем ее шаг на выходе сбился, и она слегка задела косяк плечом.

Лев замер на секунду, затем двумя прыжками подскочил к сейфу и захлопнул дверцу, повернув ключ до щелчка. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. Пытаясь успокоить себя, налил свежего чаю в свой стакан, но сомнения не отпускали. Он встал, открыл сейф и начал проверять содержимое, вытаскивая папки. Пистолет ТТ лежал на своем месте в кобуре. Папки с грифами «Совершенно секретно», перевязанные тесемками, казались нетронутыми, печати на сургуче были целы. И тут его взгляд упал на самый страшный, самый личный секрет – его потертый кожаный блокнот с надписью «План „Скорая“». Он лежал поверх папок, точно так, как он его оставил.

Схватив блокнот, Лев начал судорожно перелистывать страницы, его пальцы дрожали. Все его пометки, все тезисы, все тревожные списки – «эвакуация», «Ленинград не вариант», «Куйбышев – основная база», «приоритет – семья, команда» – были на своих местах. Ни одна страница не была вырвана. Ни одного нового следа, ни пометки чужим почерком. Все выглядело точно так же.

«Показалось? – отчаянно попытался он убедить себя, чувствуя, как пот проступает на спине. – Паника. Она просто плохо себя почувствовала. Увидела открытый сейф, испугалась обвинений в шпионаже, решила не искушать судьбу, ушла. И все».

Но внутренний голос, голос старого циника и врача, умевшего по малейшим признакам читать диагноз, кричал обратное. Ее поведение было не просто странным. Оно было виноватым. Испуганным. Не испугом невиновного, застуканного на месте, а холодным, расчетливым страхом человека, который только что совершил непоправимое и боится разоблачения. Она что-то увидела. Что-то прочитала. И этого «чего-то» было достаточно, чтобы свести с ума.

Он снова перелистал блокнот, вглядываясь в каждую страницу, в каждую закорючку. И вдруг его взгляд зацепился за едва заметную заломленную уголок на странице с планом эвакуации. Он всегда аккуратно разгибал уголки, стараясь сохранять идеальный порядок. А этот был чуть помят, будто его торопливо листали влажные от волнения пальцы. Он провел подушечкой пальца по залому – да, он был свежим.

Успокоения это не принесло. Напротив, по телу разлилась ледяная тяжесть. Он медленно, с ощущением, что его ведут на эшафот, закрыл сейф и повернул ключ. Теперь он знал наверняка. Угроза была не снаружи, не в лице какого-то мифического немецкого шпиона. Она была здесь, внутри его крепости, в его кабинете. И она держала в своих руках ключ к его самой страшной тайне. Если она прочла его заметки о блокаде, о том, что Ленинград – смертельная ловушка… Если она связала это с его странными «пророческими» знаниями… Этого было достаточно, чтобы уничтожить его. Один донос. Одна «заботливая» беседа с Громовым. И все.

«Надо быть осторожнее, – прошептал он сам себе, и его голос прозвучал хрипло и чуждо. – Если она что-то увидела… Мне конец».

Он остался стоять посреди кабинета, чувствуя, как привычный, надежный мир СНПЛ-1 вдруг стал зыбким и враждебным. Стены больше не защищали. Теперь они будто подслушивали.

* * *

Лев вошел в лабораторию Ермольевой, и его обоняние сразу же атаковал знакомый, но изменившийся коктейль запахов. К привычным ароматам питательных сред и дезинфектантов добавился едкий, горьковатый дух больших ферментеров и сладковатый запах кукурузного экстракта. Воздух гудел от работы нового оборудования: мощных встряхивающих аппаратов, в которых булькали колбы с интенсивно растущей культурой. Лаборатория уже мало походила на академический кабинет, это был прообраз цеха, живущий по своим, технологическим законам.

Зинаида Виссарионовна стояла у нового, громоздкого спектрометра, который изобрел Миша. Увидев Льва, она обернулась, и на ее усталом лице появилось выражение не просто удовлетворения, а настоящей, научной гордости, смешанной с глубокой озабоченностью.

– Лев Борисович, как раз вовремя! – ее голос звучал возбужденно, но в нем слышались и нотки усталости. – Мы получаем данные, которые превосходят все ожидания. Ваши «гипотезы» не просто дают всходы, они уже плодоносят, но и сорняков вокруг выросло предостаточно.

– Это то, что мне сейчас больше всего нужно, Зинаида Виссарионовна, – Лев с облегчением подошел к столу, заваленному распечатками графиков и диаграмм. – Правду, какой бы она ни была. Что у нас?

– По штамму № 169, тому самому актиномицету, – Ермольева взяла со стола толстую папку с протоколами, испещренную пометками, – мы завершили этап доклинических испытаний на животных. Результаты обнадеживающие и одновременно пугающие. На двухстах подопытных морских свинках с искусственно вызванным туберкулезом наш очищенный экстракт показал эффективность в восьмидесяти процентах случаев! Это феноменально. Бациллы в легочной ткани практически исчезали. Мы уже подготовили предварительное название для субстанции – «Мицин».

Лев почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Он знал, что это будет, но услышать это здесь, в 1939 году, от Ермольевой… Это был исторический момент.

– Это грандиозно, Зинаида Виссарионовна. Абсолютно грандиозно, – он взял папку и начал листать, с жадностью впитывая цифры и графики. – Но я вижу и «но». Что пугает?

– Побочные эффекты, – без обиняков сказала Ермольева. – При длительном введении высоких доз у тридцати процентов животных развивались необратимые поражения почечных канальцев и вестибулярного аппарата. Они начинали терять координацию, кружиться на месте. Мы называем это «вертячкой». И это ставит под огромный вопрос возможность применения у людей. Мы не можем лечить чахотку, калеча больного. Нужно или найти способ очистки от нефротоксичной примеси, или подобрать такую дозировку, которая будет балансировать на грани эффективности и безопасности. Это годы работы.

– Годы, которых у нас нет, – мрачно констатировал Лев. – Но даже то, что есть, это уже прорыв. Нужно срочно готовить документы для официального разрешения на ограниченные клинические испытания на тех пациентах, для кого это последний шанс. И параллельно бросать все силы на очистку.

В этот момент к ним подошел Миша. Его халат был испачкан какими-то разноцветными пятнами, а в руках он держал несколько пробирок с белым порошком и густой суспензией. Его лицо, обычно озаренное энтузиазмом, сейчас выражало глубочайшую досаду.

– Лев Борисович, а вот и наши «долгоиграющие» пенициллины, – он с раздражением поставил пробирки на стол. – Теоретически все прекрасно. Новокаиновая и бензатиновая соли пенициллина in vitro ведут себя именно так, как ты и предсказывал: выпадают в осадок и медленно, в течение суток, растворяются. Мы провели серию опытов на кроликах. Уровень антибиотика в крови удается поддерживать стабильно высоким до 36 часов после одной инъекции! Это была бы революция…

– Чувствую, опять есть «но», – вздохнул Лев, предчувствуя подвох.

– Но! – Миша с силой ткнул пальцем в одну из пробирок с суспензией. – Местная реакция! Мышечная ткань в месте инъекции реагирует жутким воспалением, некрозом у некоторых подопытных. Образующиеся инфильтраты и абсцессы по тяжести порой превосходят ту инфекцию, которую мы лечим! Суспензию невозможно стабильно дозировать, она расслаивается. А эта, – он перевел палец на пробирку с бензатиновой солью, – и вовсе образует такие плотные комки, что их приходится буквально вырезать. До людей с этим нельзя и на километр приближаться. Нужно полностью менять формулу, искать другие, менее токсичные основания, может быть, даже принципиально иные способы создания депо. Это опять месяцы, если не годы, проб и ошибок.