Текст книги "Врач из будущего. Война (СИ)"

Автор книги: Федор Серегин

Соавторы: Андрей Корнеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Ваш роман, Михаил Афанасьевич, – тихо, но очень четко сказал Лев, – питается вашей жизнью. А ее нужно беречь. Сейчас ваша главная работа позволить нам ее спасти. Дайте нам шанс продлить ваш доступ к рукописи.

Елена Сергеевна, сидевшая все это время молча, сжала руку мужа.

– Миша, послушай доктора. Мы приехали сюда, чтобы бороться.

– Я знаю, Лена… знаю, – он потянулся к ней другой рукой. Потом открыл глаза и посмотрел на Льва. – Хорошо, доктор. Я в ваших руках. Делайте со мной что положено.

Лев кивнул. Первый, самый важный шаг был сделан, установлено доверие. Но глядя на изможденное лицо писателя, он понимал: диеты и травяных отваров будет недостаточно. Нужно было что-то более радикальное. Его мысли метнулись к утренней операции, к хирургам. Трансплантация почки? В его время это была обычная операция, но в 1939-м… Может, стоит посоветоваться с Иванченко? Или искать другие, еще неизвестные здесь методы? Мысль о том, что он может потерять Булгакова, несмотря на все свои знания, была невыносимой. Эта битва только начиналась.

Лев заехал в больницу на обратном пути из лаборатории. Ему нужно было проверить, как идут испытания, и отвлечься от тяжёлых мыслей о Булгакове. Встреча с писателем оставила в душе осадок тревоги и ответственности.

Главврач Орлов, увидев Льва, буквально набросился на него с рапортом:

– Лев Борисович! По предварительным данным, снижение летальности при крупозных пневмониях на восемнадцать процентов! Восемнадцать! Это же фантастика! А димедрол так это вообще революция в аллергологии! У нас одна пациентка, которую десять лет крапивницей мучили, после инъекции впервые за десятилетие проспала всю ночь спокойно!

Они шли по светлым, пахнущим чистотой коридорам, заглядывая в палаты. Лев видел лица пациентов: всё ещё бледные, но уже не испуганные. Он видел, как медсёстры уверенно делают инъекции его шприцами, как врачи изучают кардиограммы с его аппаратов.

– Вот видите, Лев Борисович, – Орлов распахнул дверь в одну из палат, где лежали больные, получавшие норсульфазол. – Жизни, спасённые вашими руками. Ну, в прямом смысле, а вашими разработками.

Лев кивал, но внутри не чувствовал триумфа. Слишком свежа была в памяти смерть рабочего в операционной. Слишком ясен был страдальческий облик Булгакова.

– Спасибо, Анатолий Федорович, – сказал он наконец. – Но есть проблемы? Без проблем не бывает.

Орлов вздохнул, понизив голос:

– Проблемы… да какие проблемы! Результаты-то прекрасные! Но вот беда, спрос родил предложение. Врачи из других отделений, видя эффективность, тоже хотят назначать ваши препараты. А у нас-то только опытные партии, строго по протоколу испытаний! На всех не хватает! Уже подходят, спрашивают: «А нам можно? А мы бы тоже хотели…» А я что могу? Говорю: ждите, когда в серию пойдёт!

Лев мрачно усмехнулся. Парадокс – успех создал дефицит.

– Это вопрос логистики и производства, Анатолий Федорович. Поговорю со своими. Увеличат выход. Надо же как-то удовлетворять спрос. Добавим еще несколько контрольных групп.

Они дошли до конца коридора. Лев остановился у окна, выходящего во внутренний двор больницы.

– Знаете, Анатолий Федорович, – тихо сказал он, – мы сегодня спасли двадцать человек. А завтра можем не спасти одного. И этот один будет для кого-то целым миром.

Орлов смотрел на него с недоумением, не понимая этого философского настроя.

– Медицина, Лев Борисович, это статистика. На ошибках учимся, победами живём.

– Да, – согласился Лев. – Статистика. – Но в душе он думал о Булгакове. Один-единственный пациент, чья жизнь вдруг оказалась важнее всех графиков и отчётов.

Лев вернулся домой поздно. Катя ждала его, сидя в гостиной с какими-то бумагами. Андрюша уже спал.

– Как дела? – спросила она, снимая с него пальто. – Усталый вид. Опять в больнице был?

– И в больнице, и Булгаков приехал, – Лев тяжело опустился в кресло. Лицо его было серым от усталости.

Катя насторожилась.

– Булгаков? Писатель? Тот самый? И как он?

– Плохо, Кать. Очень плохо, – Лев провёл рукой по лицу. – Гипертония злокачественная, почки почти отказали. Отеки, давление за двести… В Москве его, по сути, похоронили. Считают случай безнадёжным.

Он рассказал ей о осмотре, о своём плане лечения, о бессолевой диете и травяных отварах.

– Но этого мало, – закончил он, глядя в пустоту. – Этого катастрофически мало. Нужно что-то большее. Что-то, что может всерьёз замедлить прогресс болезни. А у меня руки связаны. Знания есть, а возможностей нет.

Катя внимательно слушала, её умное, спокойное лицо выражало сосредоточенность.

– Но ты же не сдашься? После всего, что ты сделал? Шприцы, антибиотики, всё это…

– Это другое, – перебил он её. – Это система. А тут… один человек. Личная ответственность. Понимаешь? Не перед наркомздравом, не перед государством. Перед ним самим. Перед его… будущими читателями.

Он встал, прошёлся по комнате.

– Я не могу допустить, чтобы он умер. Не сейчас. Не здесь. Я должен найти способ.

Катя подошла к нему и положила руку ему на плечо.

– Ты найдёшь, Лёва. Я знаю. Ты всегда находил. Просто сейчас это не станок для шприцев и не химическая формула. Это человеческая жизнь. И ты будешь бороться за неё так же, как боролся за свои изобретения. Только ещё яростнее.

Лев посмотрел на неё, и в его глазах затеплилась знакомая Кате решимость, та самая, что появлялась, когда он сталкивался, казалось бы, с непреодолимой преградой.

– Да, – сказал он твёрдо. – Буду бороться.

Он подошёл к книжному шкафу, достал несколько томов по терапии и нефрологии, затем свои собственные, тщательно переплетённые блокноты с пометками.

– Прости, Кать, я сегодня буду допоздна, – сказал он, устраиваясь за письменным столом. – Нужно просмотреть кое-какие материалы. Возможно, я что-то упускаю. Должен же быть какой-то способ если не вылечить, то хотя бы стабилизировать…

Катя кивнула, налила ему чаю и поставила на стол.

– Я рядом. Если что позовёшь.

Она ушла в спальню, оставив его наедине с книгами и мыслями. Лев открыл первый том, погрузившись в изучение методов лечения 1930-х годов, вновь и вновь прокручивая в голове все свои знания из будущего, пытаясь найти хоть какую-то точку приложения, хоть какую-то ниточку, которая могла бы привести его к решению. Битва за жизнь Михаила Булгакова началась.

Глава 15
Цена жизни

В кабинете Льва пахло крепким чаем и бумагой. За окном, украшенным морозным узором, медленно садилось бледное январское солнце. Внутри царила тяжелая, сосредоточенная тишина, которую нарушал лишь шелест переворачиваемых страниц в толстой медицинской карте.

Лев стоял у большой грифельной доски, на которой мелом были выведены схема почек и график ухудшения состояния Михаила Булгакова. Справа от него сидела Катя, ее умные, внимательные глаза были прикованы к диаграмме, пальцы туго сплетены на коленях. Слева, откинувшись в кресле, профессор Дмитрий Аркадьевич Жданов впился в график суровым, аналитическим взглядом, словно силой воли пытаясь вырвать у него ответ.

– Итак, коллеги, – начал Лев, его голос был низким и ровным. Он поднял историю болезни. – Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891 года рождения. Основной диагноз злокачественная гипертония, приведшая к гипертоническому нефросклерозу. Проще говоря, его почки отказывают. Они больше не могут фильтровать токсины из крови и выводить лишнюю жидкость. – Он постучал мелком по графику. – Симптомы классические и прогрессируют: сильнейшие головные боли, постоянная тошнота, нарушение зрения, массивные отеки на ногах. Давление стабильно выше двухсот. Уровень белка в моче говорит о необратимых повреждениях.

Он подробно расписал начатую им консервативную терапию: строжайшая бессолевая диета, растительные диуретики вроде отвара толокнянки, папаверин для снятия сосудистых спазмов, бромиды для успокоения.

– Это паллиатив, – тихо проговорила Катя, озвучивая невысказанную всеми мысль. – Это может облегчить страдания, но не решает причину.

– И не может, – подтвердил Лев. – Почки умирают. Без них кровь становится ядом. Мы ведем бои за линией фронта, и мы проигрываем.

Профессор Жданов снял очки и тщательно протер их платком. – Прогноз действительно безнадежен, Лев Борисович. Вы правы. В таких запущенных случаях терапия лишь способ сделать неизбежное чуть более комфортным. Дорога ведет к уремической коме, а затем… – Он не договорил, водрузив очки на переносицу. – Нужны радикальные меры. Но какие? Мы не боги, чтобы выращивать новые органы.

Лев положил карту на стол и повернулся к ним обоим. – А если бы мы могли очищать кровь искусственно? Или заменить орган?

Жданов поднял брови. – Что вы предлагаете?

– Дмитрий Аркадьевич, – начал Лев, выбирая слова с осторожностью сапера, разминирующего бомбу. Нужно было звучать как человек, выдвигающий блестящую гипотезу, а не пересказывающий учебник из будущего. – Помнится смутно, признаюсь. Но вроде бы читал о зарубежных экспериментах… Кажется, еще в двадцатых годах. Немецкий врач, Хаас, фамилия вроде бы. Он пытался пропускать кровь пациента через полупроницаемую мембрану, чтобы очистить от токсинов. Называл это «промывкой крови».

Жданов уставился на него, ошеломленный. – Хаас? Не слышал. Искусственная почка?

– Что-то в этом роде, – кивнул Лев. – И это не все. Еще есть смутное воспоминание… возможно, в одном из зарубежных хирургических бюллетеней… об экспериментах по пересадке органов. Здесь, в СССР. В Харькове, если не ошибаюсь. Хирург Воронов, ой… Юрий Вороной. Кажется, он проводил попытку пересадки почки еще в 1933-м.

В кабинете повисла такая тишина, что стал слышен мерный тиканье часов на стене. Жданов смотрел то на Льва, то на доску, его мозг явно пытался переварить эту информацию.

– Вороной… в Харькове? – пробормотал Жданов. – Если это правда… Лев Борисович, иногда ваши «смутные воспоминания» точнее, чем вся наша библиотека. – Он встал и зашагал по кабинету. – Хаас… Вороной… Это меняет всю стратегическую картину. Если эти направления реальны, они представляют собой принципиально новый фронт в борьбе с терминальной уремией.

– Именно, – сказал Лев. – Но у меня лишь общие направления. Имена, не более. Я не знаю деталей, результатов, текущего состояния их работ.

– Тогда мы найдем их, – уверенно заявил Жданов, его научное любопытство было полностью разожжено. – Я задействую все свои академические связи. Пошлю запросы в Харьков, в Москву, в нашу Военно-медицинскую академию. Если такая работа ведется в Советском Союзе, я ее найду. – Он остановился у двери, взявшись за ручку. – Вы продолжайте поддерживающую терапию. Держите его в стабильном состоянии. Я добуду вам информацию.

После ухода Жданова тишина в кабинете стала еще глубже. Катя подошла к Льву, глядя в окно.

– Ты собираешься его спасти, – сказала она не как вопрос, а как констатацию факта. – Не просто отсрочить, а спасти.

– Я обязан, Катя, – ответил Лев, его голос был чуть слышен. – Он должен дописать свой роман… Это… это важнее, чем мы можем представить.

Катя прижалась виском к его плечу.

– Я знаю. Я вижу это в твоих глазах, когда ты говоришь об этом. Это уже не просто медицина, да? И почему ты так зацепился именно за его жизнь…

Лев не ответил. Он лишь смотрел на начинающий падать снег. Битва за жизнь Булгакова была объявлена. Первые ходы сделаны.

Следующие несколько дней прошли в вихре параллельных реальностей. В одной Лев был внимательным врачом, склонившимся над очередными анализами Булгакова. В другой директором стремительно растущей научной лаборатории, винтиком в могучей машине советского государства, готовящегося к войне.

Эта двойственность была особенно заметна во время планерки в его кабинете. Сашка, сияя от торжества, размахивал официальной бумагой с печатью Наркомздрава.

– Лев, всё пропихнул! – возвестил Сашка. – Расширение клинических испытаний норсульфазола, димедрола и витаминных программ одобрено для пяти крупнейших городских больниц. Бюрократический рубеж взят!

Напротив него, с привычной безупречной выправкой, сидела военфельдшер Марина Игоревна Островская. Ее красота была холодной и острой. Она встретила новость Сашки легким, безразличным кивком и положила на стол Льва еще одну папку.

– Из Наркомата обороны, – произнесла она безразличным, ровным голосом. – Новые тактико-технические требования к медицинскому оснащению. Особый акцент на эксплуатацию в условиях резко континентального климата: от морозов на севере, до зноя на потенциальных южных территориях военных действий.

Лев открыл папку. Потребности государства были изложены холодным, точным языком.

– Сашка, работа проделана отличная, – сказал Лев, постучав пальцем по документу. – Но сейчас начнется самое сложное. Масштабирование производства опытных партий под новый спрос. Нужно, чтобы ты взял личный контроль над логистикой. Взаимодействуй с заводами. Не хочу слышать, что больница в Новосибирске не получила препараты из-за косяка в бумагах.

– Понял, – кивнул Сашка, и его лицо стало серьезным.

Затем Лев перешел к военным требованиям.

– Проблема переохлаждения и обморожений приоритет. Работы по химическим грелкам и термоодеялам уже ведутся в группе материаловедения. Сделать это первоочередной задачей. Что касается проблемы обезвоживания в условиях жары… – Он сделал паузу, обдумывая. – По растворам для пероральной регидратации… свежие данные и расчеты есть у Арсентия Ковалева в отделе витаминологии. Взять их за основу и довести до ума. Нам нужен готовый, стабильный, пригодный для полевых условий продукт. Соли и глюкоза в точной пропорции. Все цифры у него уже есть.

Наконец, он повернулся к Мише Баженову, тихо сидевшему в углу и делавшему пометки в блокноте.

– Михаил Анатольевич, срочная задача. Нужны таблетки для обеззараживания воды. Простой, эффективный и дешевый способ для бойца продезинфицировать воду в любой луже. – Миша открыл рот, вероятно, чтобы возразить о сложности создания стабильного состава, но Лев его опередил. – Я знаю, что подобные изыскания уже ведутся в Институте гигиены. Найди этих коллег. Скооперируйся. Используй их наработки по хлору и серебру, но нам нужен готовый, стабильный и дешевый образец. Очень срочно.

Приказы были отданы. Машина СНПЛ-1 загудела, отвечая на запросы настоящего, на нависшую угрозу войны. Но на заднем плане сознания Лев был уже в поезде на Харьков, уже в операционной, уже делал выбор, для которого не было нравственного оправдания.

Островская, собирая свои бумаги, бросила на Льва затяжной, оценивающий взгляд.

– Государство ожидает своевременного выполнения заказа, товарищ Борисов. Ваше личное внимание к этому вопросу… высоко ценится.

Когда они вышли, Лев остался сидеть за столом. Два фронта. Две битвы. Одна за тысячи бойцов в грядущей войне, другая за одного известного писателя в тихом номере гостиницы. Ему предстояло сражаться на обоих. Другого пути не было.

Ровно через неделю профессор Жданов вернулся. На этот раз он не вошел, он ворвался, его лицо пылало азартом охотника, в руке он сжимал потрепанную папку, набитую бумагами.

– Лев Борисович! Вы были правы! По обоим пунктам! – Он с почти торжествующим видом шлепнул папку на стол. – Ваши «смутные воспоминания» это золотая жила!

Сердце Льва забилось чаще.

– Рассказывайте.

– Во-первых, гемодиализ, – начал Жданов, зашагав по кабинету. – Вы правы. Немец, Георг Хаас, в Гиссене. Еще в 1924 году проводил первые процедуры на людях. Использовал целлофановые трубки, те самые полупроницаемые мембраны! – и погружал их в диализирующий раствор. А для предотвращения свертывания… вы не поверите… использовал гирудин, вытяжку из пиявок!

– Пиявки, – повторил Лев, и на его губах дрогнула усмешка.

– Но! – Жданов торжествующе поднял палец. – Это не все. У нас, в нашей же Военно-медицинской академии, есть энтузиасты, последователи Хааса. Но они пошли дальше. Они экспериментируют с гепарином! – Жданов сделал паузу, впечатленный собственными находками. – Он бесконечно эффективнее гирудина. Я договорился о вашей встрече с руководителем группы, профессором Николаем Павловичем Алмазовым.

Это была первая ниточка.

– А Вороной? – спросил Лев, едва сдерживая нетерпение.

– Вороной! – воскликнул Жданов. – Юрий Юрьевич Вороной. Из Харькова. Вы снова оказались правы. В 1933 году он выполнил первую в мире попытку пересадки почки человеку от трупного донора. Пациентка молодая женщина, отравившаяся сулемой. Почку пересадили на бедро. Пациентка прожила… недолго. Двое суток. Но факт есть! И он продолжает работу. Он фанатик, говорят. До мозга костей предан идее.

Лев впитывал информацию, его ум уже мчался вперед.

– Гирудин это действительно примитивно. А гепарин верный путь, – подтвердил он. – Но главная проблема при пересадке… – Он снова тщательно подбирал слова. – Я все думал, Дмитрий Аркадьевич. Подозреваю, что дело не только в технике шва. Я думаю, есть какая-то невидимая биологическая несовместимость. Организм распознает пересаженный орган как чужеродный и отторгает его. Надо научиться определять эту совместимость до операции. По группам крови, как минимум, а возможно, и по каким-то иным, более сложным тканевым маркерам.

Жданов замер и уставился на Льва со смесью восхищения и недоверия.

– Биологическая несовместимость… Определять заранее… Лев Борисович, вы меня иногда пугаете. Вы говорите о вещах, находящихся на самой кромке современной науки. Нет, за кромкой.

– Это всего лишь гипотезы, – отмахнулся Лев. – Но встреча с профессором Алмазовым это первый шаг. Спасибо вам, Дмитрий Аркадьевич. Вы дали нам реальный шанс.

Проводив Жданова, Лев вернулся к столу. Абстрактные «направления» обрели плоть и кровь. Карта проступала. Путь к спасению, опасный и нехоженый, начинал вырисовываться из тумана.

Лаборатория в старом здании ВМА напоминала мастерскую гениального и слегка безумного механика. Воздух был густым от запаха озона, резины и лекарств. В центре, на деревянном столе, покоился аппарат, с виду напоминающий гибрид печатной машинки и самогонного аппарата: система стеклянных колб, манометров, резиновых трубок и зажимов, опутанная проводами.

Профессор Алмазов, сухопарый мужчина лет пятидесяти с всклокоченными седыми волосами и горящими глазами фанатика, с гордостью представил свое детище.

– Основываюсь на идеях Хааса, но ушел дальше! – с жаром объяснял он, водя рукой по конструкции. – Вместо коллодия целлофан. Более стабильно. И главное вот! – Он указал на стеклянный шприц, подключенный к системе. – Гепарин! Ввожу его непосредственно в кровоток, чтобы не свертывалась в трубках. Пропускаю кровь через эту мембрану, здесь диализат… токсины уходят!

Лев с профессиональным интересом осматривал агрегат. Это был прототип. Громоздкий, ненадежный, но рабочий. В нем была воплощена сама идея, которую он до этого лишь мысленно представлял.

– Впечатляюще, Николай Павлович, – искренне сказал Лев. – Вы совершаете настоящий прорыв.

– Пробую, товарищ Борисов! Пробую! На собаках получается. Снижение уровня мочевины на сорок-пятьдесят процентов за сеанс! Но с людьми… – он развел руками, – сложнее. Давление падает, сердце сбоит. Риск колоссальный.

Лев подошел ближе, его взгляд скользнул по целлофановым трубкам.

– А что, Николай Павлович, если использовать не просто целлофан, а мембраны на основе ацетата целлюлозы? Они, теоретически, должны быть эффективнее, тоньше.

Алмазов уставился на него, будто Лев только что сообщил ему формулу философского камня.

– Ацетат целлюлозы? Где вы об этом…? – Он покачал головой. – Не знаю, не слышал. Но идея… идея то перспективная!

– И еще, – продолжал Лев, указывая на манометр. – Нужно продумать систему постоянного, автоматического мониторинга артериального давления во время процедуры. Его резкое падение главная опасность для пациента. Нужен сигнал, предупреждение для оператора.

– Мониторинг… – Алмазов задумался, глядя на свой аппарат новыми глазами. – Да… Конечно! Мы меряем, но не постоянно. Это же очевидно! – Он посмотрел на Лев с растущим уважением. – Жданов говорил, что вы человек с уникальными идеями. Я, признаться, не до конца верил. Теперь вижу, он не преувеличивал.

– Давайте работать вместе, Николай Павлович, – предложил Лев. – Моя лаборатория обладает ресурсами. Ваша уникальным опытом. Мы можем довести ваш аппарат до ума. Сделать его безопаснее.

Алмазов, воодушевленный, схватил его за руку.

– Конечно! Давайте! Только скажите когда начать?

Договорившись о следующей встрече, Лев вышел на морозный воздух. Первый практический шаг был сделан. Он нашел союзника и увидел инструмент. Но, глядя на примитивный аппарат Алмазова, он понимал: это лишь отсрочка, а не решение для одного умирающего гения.

Ранним утром Лев стоял на перроне аэропорта «Шоссейная». Здание из красного кирпича казалось игрушечным после монументальных сталинских высоток. Внутри пахло бензином, махоркой и свежестью. Стюардесс в это время еще не появилось.

АНТ-9, «Советский Витязь», был цельнометаллическим монопланом, внушавшим не столько уверенность, сколько удивление, что такая махина вообще может подняться в воздух. Лев поднялся по трапу в салон. Тесновато, но просторнее, чем в военных самолетах. Гул двух двигателей М-26 был оглушительным; в салоне стоял такой холод, что пассажиры не снимали пальто. Шум был чудовищным.

Полет был тряским, длился несколько долгих часов с промежуточной посадкой. Лев смотрел в иллюминатор на проплывающие внизу белые поля, и его мысли возвращались к Булгакову, к тому риску, на который он собирался его толкнуть.

В Харькове он нашел клинику. Это было неказистое здание, но внутри царила стерильная, почти монастырская чистота. Юрий Юрьевич Вороной оказался худым, сильно уставшим человеком с горящими, как у Алмазова, но при этом бесконечно усталыми глазами.

– Борисов? – проворчал он, пожимая Леву руку. – Жданов звонил. Говорит, вы интересуетесь моими авантюрами.

– Интересует возможность спасти жизнь, Юрий Юрьевич.

Вороной провел его в свой кабинет, заваленный книгами и протоколами опытов.

– Какую жизнь? Мои пациенты живут часы, максимум двое суток. Орган не приживается. – Он с силой ткнул пальцем в лежащий на столе журнал. – Я думаю, это какая-то иммунная реакция, но как ее подавить не знаю. Никто не знает.

– А если подбирать доноров не просто по группе крови, а по каким-то иным признакам? – осторожно спросил Лев. – Тканевой совместимости?

Вороной горько усмехнулся.

– Теории. Прекрасные теории. А на практике… На практике нужен свежий трупный орган, идеально подобранный, и чтобы его доставили на стол в течение часа-двух. Или… – он тяжело вздохнул, – живой донор-доброволец, что, согласитесь, маловероятно. Технически операцию сделать могу. Сосудистый шов по Каррелю освоил. Но шансы… шансы, Борисов, ничтожны.

Лев слушал, и в душе его росла тяжелая, холодная уверенность. Вороной подтвердил самое страшное: путь к спасению лежал через непроглядную этическую тьму. И он уже знал, куда ему придется ступить.

– Юрий Юрьевич, – сказал Лев, глядя ему прямо в глаза. – Я кажется знаю решение проблемы доноров. Если вы согласны на еще одну операцию! Это шанс на прорыв! Первая в мире успешная трансплантация!

Вороной смотрел на него, словно на безумца. Но в его усталых глазах мелькнула искра: азарт ученого, хирурга, который не может отказаться от вызова.

– Хорошо, Борисов, – тихо сказал он. – Я согласен, буду ждать весточки от вас.

* * *

Операционная в больнице им. Мечникова, приспособленная для экспериментальных процедур, была похожа на декорацию к научно-фантастическому роману. В центре, под ярким светом мощных ламп, стоял усовершенствованный аппарат Алмазова. Теперь он был подключен к системе мониторов, сконструированных инженерами СНПЛ-1 – стрелочные приборы отслеживали давление и пульс. В воздухе витал резкий запах спирта и озона.

Булгакова доставили на каталке. Его лицо было землистым и одутловатым, дыхание тяжелым и прерывистым. Но глаза, горящие лихорадочным блеском, смотрели ясно и осознанно. Елена Сергеевна, не отпуская его руку, казалась еще бледнее мужа.

Лев подошел к каталке. Он говорил тихо, отчеканивая каждое слово, без прикрас.

– Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна. Это аппарат «искусственная почка». Он может очистить вашу кровь от токсинов, которые отравляют вас сейчас. Это не лечение. Это процедура очень рискованная. – Он посмотрел прямо в глаза писателю. – Она может стабилизировать ваше состояние и дать нам время. Но может и убить вас здесь и сейчас, на этом столе. Сердце может не выдержать нагрузки. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Решение за вами. Вы можете отказаться и я пойму вас.

Булгаков медленно перевел взгляд на жену. Та, сжимая его пальцы, едва заметно кивнула. Он закрыл глаза на мгновение, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом вновь открыл их и посмотрел на Льва.

– Я доверяю вам, док, – его голос был хриплым, но твердым. – Я и так ходячий мертвец. Если этот риск цена шанса… цена шанса закончить роман… я согласен.

Его переложили на операционный стол. Алмазов и его ассистенты начали сложный танец вокруг аппарата. Лев наблюдал, стоя у изголовья, следя за показаниями приборов. Вены Булгакова были тонкими и хрупкими. Игла вошла с трудом. Темно-вишневая кровь побежала по прозрачной трубке, попала в целлофановый лабиринт аппарата.

– Гепарин! – скомандовал Алмазов.

– Давление держится, – доложил ассистент.

– Пульс учащается…

Процедура длилась мучительно долго. Булгаков лежал с закрытыми глазами, его лицо искажалось гримасой тошноты. Внезапно один из манометров дрогнул, стрелка поползла вниз.

– Давление падает! Сто на шестьдесят! – голос ассистента дрогнул.

– Пульс нитевидный!

Лев шагнул вперед.

– Николай Павлович, поддерживающая инфузия! Быстрее!

Алмазов, бледный, но собранный, ввел препарат. Минуты тянулись, как часы. Елена Сергеевна, стоя у стены, впилась пальцами в свою сумочку, ее плечи дрожали.

И вдруг стрелка замерла, дрогнула и медленно поползла вверх.

– Давление стабилизируется… Сто двадцать на восемьдесят…

– Пульс выравнивается…

Через два часа процедуру завершили. Булгаков был бледен как полотно, но жив. Его перевели в палату. Лев и Алмазов остались в операционной.

– Видите? – выдохнул Алмазов, вытирая лоб. – Это работает! Мы вытянули его!

– Это отсрочка, Николай Павлович, – тихо, но жестко возразил Лев, глядя на аппарат, с которого капала вода. – Не более. Токсины вернутся через несколько дней, может неделю. И снова эта русская рулетка. Единственный шанс на спасение это пересадка.

Алмазов посмотрел на него с ужасом.

– Вы всерьез это рассматриваете? После того, что вам рассказал Вороной?

– Я не рассматриваю, – отчеканил Лев. – Я это сделаю.

Вернувшись домой, Лев был молчалив и мрачен. Катя сразу почуяла неладное. Они сидели на кухне, Андрюша уже спал.

– Лёва, что случилось? – тихо спросила она, дотрагиваясь до его руки. – Ты снова что-то скрываешь. Это из-за Булгакова?

– Решаю организационные вопросы по его лечению, – отозвался он, глядя в пустоту. – Сложные вопросы.

– Мы всегда все решали вместе! – в голосе Кати прозвучала обида и страх. – Почему теперь я чувствую между нами стену? Что происходит? Скажи мне!

Лев встал и отвернулся, делая вид, что наливает чай.

– Не о чем говорить, Кать. Просто рабочие моменты.

– Не ври мне! – она резко встала. – Я вижу, как это тебя съедает изнутри! Ты не спал две ночи! Ты смотришь сквозь меня! Это не просто «рабочие моменты»!

– Хватит! – рявкнул он, не сдержавшись, и тут же пожалел. Он увидел, как она отшатнулась, как боль и непонимание исказили ее милое лицо. – Прости… Я просто устал.

– Нет, – прошептала она, отступая к двери. – Ты не устал. Ты… другой, ты отдаляешься от меня!

Она вышла из кухни. Впервые за долгие годы между ними повисла не просто обида, а настоящая стена недоверия.

* * *

«Эмка» скользила по темным, заснеженным улицам Ленинграда. Лев сидел на заднем сиденье, откинув голову на подголовник, но не видя ни вспышек фонарей за окном, ни силуэтов прохожих. Перед его внутренним взором проносились другие картины.

Он стоит над телом немецкого агента. Ощущение хруста и последняя судорога лежащего на земле человека. «Я не убийца», – говорит он себе тогда.

А теперь? Что он делает сейчас?

Он видит лицо Булгакова: серое, изможденное, но с неистовым огнем в глазах. «Цена шанса закончить роман…»

Потом лицо Кати, искаженное болью и непониманием. «Ты стал чужим».

И наконец безымянные, стертые лица. Те, кого система назвала «врагами народа» и вынесла им приговор. Он не знал их имен. Не знал их вины. Да и какая разница?

Внутри него шла гражданская война. Врач, давший клятву «не навреди», сражался с прагматиком, видевшим единственный путь к спасению. Ученый, стремящийся к прорыву, спорил с обычным человеком, для которого мысль о таком выборе была чудовищной.

«Они все равно умрут, – голос прагматика был холоден и логичен. – Их смерть уже предрешена. Ты не палач. Ты врач, использующий неизбежное во благо. Ты спасешь гения. Ты изменишь ход медицины. Разве одна блестящая жизнь не стоит десятка никому не известных?»

«А кто ты такой, чтобы это решать? – яростно парировала его совесть. – Бог? Судья? Ты становишься частью этой машины, которая перемалывает человеческие судьбы. Ты начинаешь думать, как они. Выбирать. Сортировать. Это скользкий путь, Лев. С него нет возврата».

Он сжал виски пальцами. Голова раскалывалась. Не было правильного ответа. Был только ужасающий выбор между двумя видами зла. Одно пассивное, позволить умереть тому, кого можно спасти. Другое активное, принять на свою душу тяжесть чужой, пусть и предрешенной, смерти.

Машина остановилась у знакомого мрачного здания. Лев глубоко вздохнул, вытирая ладонью вспотевшее лицо. Решение было принято. Не самое правильное. Не самое чистое. Единственно возможное.

Кабинет Громова был таким же, как и всегда: голый стол, портрет, запах табака и старого дерева. Но сегодня между ними висело недавнее прошлое – их разговор после того, как Лев убил человека. Это знание делало их молчаливый диалог более насыщенным.

Громов, выглядевший уставшим, кивком пригласил Льва сесть.

– Лев Борисович. Что случилось? По лицу вижу дело серьезное.

– Иван Петрович, – начал Лев, садясь и глядя на него прямо. – Мне нужна ваша помощь. В деле, которое не имеет аналогов. И которое, вероятно, перечеркнет все, что вы обо мне думали.

– Интересно однако, излагайте, – Громов достал папиросы, предложил Льву. Тот отказал.

– Речь о писателе Булгакове. Его состояние безнадежно. Почки отказывают. Консервативное лечение это лишь отсрочка на недели. Возможно, дни. Есть экспериментальный метод, пересадка почки. Хирург, способный ее провести, уже найден и согласился приехать. Но для этого нужен донор. Живой или… только что умерший. Идеально подобранный по ряду параметров.