Текст книги "Этот мир не для нежных (СИ)"

Автор книги: Евгения Райнеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Они что-то сделали с Саввой... Я не поняла, что именно. Но он исчез. Был – и нет.

Оливия немного отдышалась, и уже могла говорить нормальными предложениями, в которых слова не отскакивали друг от друга как резиновые мячики:

– Наверное, это звучит странно, но вы – единственный человек, который в этой ситуации кажется мне нормальным. Я думаю... Мне кажется, что Савва превратился в воробья. Не знаю, как они это сделали, но он стоял, нес какую-то чушь, а потом – раз! – его нет, а на столе сидит воробей.

Лив опять начала задыхаться. Дурацкий Савва, с ним с самого первого момента их встречи всё было наперекосяк. Пропавший без следа Алексеич, привидение Лера, палач Миня...

Но... Лив боялась за него. Уже не просто, как за представителя рода человеческого, попавшего в какую-то чертовщину, а как за друга, с которым вместе пережила трудные и радостные моменты жизни.

– Говорил тебе, птица, чтобы ты не садилась играть в карты. С императором – в карты, и при этом без всяких последствий?

– Разве я собиралась? – Лив немного оправдывалась. – Совершенно не думала, не хотела и даже не мыслила. Оно само произошло. Мы ужинали, и тут появилась эта...

Она вспомнила тоненькую стопку карт. Колодой назвать это было сложно.

– Там всего шесть карт было.

– Да знаю я, – поморщился Геннадий Леонтьевич. – Рассказываешь мне, будто я не знаю. Чего ты от меня хочешь?

– Домой. Я уже несколько дней, как хочу домой. И... что случилось с Саввой? Это я хочу узнать. И всё. Вы спасете меня?

Лив быстро оглянулась на дверь. С той стороны, с улицы, было спокойно. По крайней мере, пока никто её не преследовал. Хотя смысла в погоне и не было. Куда она денется с этой подводной лодки?

Геннадий Леонтьевич вдруг резко и неожиданно, как всегда, нырнул под стол. Послышался грохот, трение каких-то железяк друг о друга, кажется, что-то звякнуло и даже пролилось. Лив подумала, что если он застрянет сейчас, то это будет совершенно не вовремя, и ей опять придётся его вытаскивать. Мысль восторга не вызывала, но тут наконец, изобретатель – надутый и красный от напряжения – выполз из-под когда-то белой, а сейчас засаленной скатерти.

Он протянул Лив пыльную коробку конфет. Судя по захватанному целлофану обёртки, конфеты справили уже не одно десятилетие.

– На, пока пожуй. Успокойся. Птицы не любят конфеты, но ты всё ещё девочка. А девочки, да, я ещё помню... Девочки любят конфеты.

Лив осторожно взяла коробку, хотя ей хотелось деликатно отказаться. Но изобретатель, казалось, исполнив долг рыцаря и просто мужчины, тут же забыл обо всем, глубоко ушел в свои мысли. Девушка потихоньку задвинула щедрый дар к стенке, туда, где было темно, пыльно и ничего не видно. Изобретатель тем временем, озадачившись, начал ходить из угла в угол. Он бормотал себе под нос, но Лив все слышала:

– Значит, говоришь, паренёк-то, того? Чей был расклад? Что он сделал, перед тем как исчез?

– Они хотели, – Лив чувствовала себя довольно неловко, потому что должна была повторять всю ту необъяснимую чушь, которая творилась после ужина. – В общем, они говорили всякую ерунду, типа того, что я – монахиня. Или я – шут. Потом все смотрели на меня, а Савва вскочил и сказал: я – жертва. Да, именно так и сказал. Жертва. И исчез.

– Решился! – Изобретатель хлопнул радостно в ладоши, и девушка почему-то сжалась в себя от этого хлопка, как от угрозы. – Ай да молодца! Он решился выйти из игры!

Лив плохо понимала причину его радости. Честно сказать, она вообще её не понимала.

– И что теперь? Вам что-то понятно?

– Ну конечно, – закричал Геннадий Леонтьевич. – Конечно, все понятно! Он вышел, и вывел тебя. Теперь – всё.

– Что – все?!

– Теперь уже никто никуда не едет, – изобретатель, казалось, был совершенно счастлив. – Не ожидал от него такого, совсем не ожидал...

– Что делать теперь нам? – Лив решительно вернула Геннадия Леонтьевича с радужных небес на землю.

– Почему это нам? – не понял тот. – Это что тебе делать, вот как нужно ставить вопрос. И, возможно, я на него отвечу. Да, и отвечу так: ты должна радоваться, что так легко отделалась. Вот прямо сейчас должна радоваться.

– Но почему? Они сейчас придут за мной, да? Мне что-то угрожает?

Изобретатель подскочил к Лив, повертел у неё перед носом заскорузлым скрюченным указательным пальцем:

– Им не до тебя сейчас. Они думают, как вернуть и наказать парнишку. Ты, птица, одна из многих. Он – единственный и неповторимый. Его заменить трудно. Практически невозможно. Без него – это совсем другой расклад, понимаешь?

– Савва – единственный и неповторимый? – Лив очень удивилась.

– А как ты думаешь? Каждая карта в этой колоде – один-единственный символ, который нельзя повторить. И мальчишка-любовник, в том числе.

– Любовник? – Лив удивилась опять уже настолько, что забыла об угрозе, которая нависла над ней. – Это Савва-то – любовник? С какого такого перепугу? И чей?

– В принципе. И в потенциале. Потому что ещё не раскрыл свою функцию. Символ служения. Сначала – паж, серый воробей, затем валет – несущий весну грач. Потом услужливый фламинго-рыцарь. А в конце ... Что там у нас? Ну да, точно – любовник. Для любовника птицы нет. Полный цикл, и символ материализуется без условий. Я не уверен, но, кажется, он оставил Императора... Для служения тебе, птица? Нет, не может быть. С другой стороны, добровольно бросился на место жертвы... А это его сущность.

– То есть он пожертвовал собой ради меня? – Лив настолько впечатлилась последними новостями, что, сама не замечая этого, непроизвольно, подтянула к себе заныканную в углу конфетную коробку, машинально достала из неё заветренную шоколадку. И отправила в рот, опять же не замечая, что конфета уже несколько раз в течение своей непростой сладкой жизни таяла и опять отвердевала. О чём красноречиво говорили тёмные подтёки на конфетном боку.

– Ты только что поняла? Эх, ты... Птица... Только они вернут его быстро. Очень быстро.

Лив посмотрела на изобретателя со значением, он верно понял этот красноречиво вопросительный взгляд.

– Так вот, в большие неприятности ты уже влезла....

– Но почему? – девушка никак не могла понять, какого лешего она оказалась в эпицентре дурацких, уже за гранью сумасшествия событий. – Какого лешего они привязались ко мне? Эти... символы? Я просто приехала выполнить свою работу.

– Да никакого, – махнул рукой Геннадий Леонтьевич. – Случайно. Это случилось бы с каждым, кто приехал или пришел на это место. Сразу несколько составляющих. Потому что это их территория, и они никому не позволят отнять её. Потому как раз мальчишка для следующей стадии вызрел. А заодно, раз уж так вышло, они не упустят шанс собрать жатву.

– Это как? Они, что... Убивают?

– Зачем? В этом нет никакого смысла. Просто устанавливают связь между собой и вывернутой птицей и вытягивают её время. Только и всего. Ты, конечно, спросишь, почему им не подходят истинные птицы, и я тебе отвечу, что все дело в сроке жизни. Вывернутые птицы живут гораздо, гораздо дольше. Строить лабиринт и проходить его раз в несколько лет совершенно нерационально. А раз лет в пятьдесят, это вполне терпимое занятие. Тем более, сейчас технологии ушли далеко вперёд. Не нужно больше кровавых сцен...

– И Савва... Он тоже?

– В какой-то степени, – уклончиво ответил изобретатель. – А вот остальные... Это очень древние сущности, птица. И не существа даже. Как бы символы, проекции, олицетворения. Я тебе говорил уже – сломанная игра, которую выкинули боги за ненадобностью. Правила самой игры, и чем она должна была закончиться, они сами не знают. А чем может завершиться сломанная игра? Этого, – увы – не представляют даже сами боги. Поэтому моя миссия...

Геннадий Леонтьевич, вспомнив о своей невыполненной миссии, как-то сразу погрустнел.

– Впрочем, не будем об этом...

Он с досадой махнул рукой. Походил ещё немного из угла в угол и твёрдо сказал:

– Я не уверен на все сто процентов, но мне кажется... Нет, почти уверен, что ты должна найти любовника первой.

– Это звучит жутко, – опять затряслась Лив, слепо пошарила рукой в конфетной коробке, прислушиваясь к давящей тишине за окном. – И совершенно непонятно.

– Иначе никак, – твёрдо произнёс изобретатель.

Девушка опустила взгляд на свои ладони, которые уже несколько секунд ловили только пустоту, натыкаясь на углубления из прохладного тонкого пластика. Кроме него, в коробке уже ничего не было. Лив съела все застарелые конфеты.

Глава 8. О любви к несбыточному

У Оливии Матвеевой, неподкупного выездного инспектора налоговой службы, был один секрет, о котором она не призналась бы никому даже под страхом самой страшной пытки. Не то, чтобы мечта или греза наяву, нет. Тому, что сбивало её дыхание и приливало к вискам кровь клокочущими волнами, названия она найти не могла, да и не было, наверное, этому состоянию никакого имени.

– Оливия, у тебя же наверняка есть парень? – спрашивали симпатичную русоволосую девушку коллеги, замученные работой, детьми и непрестанными завтраками, обедами и ужинами, в которые они обязательным порядком перерабатывали свою жизнь.

Матвеева загадочно улыбалась и молчала.

– Ты, девка, не промах, наверняка, и будущий муж твой уже крепко на ногах стоит. Колись, кто он? – допытывались замученные тетки, явно представляя себе Оливию рядом с каким-нибудь предпринимателем средней руки, из тех, что в любой ситуации твёрдо стоят на ногах.

–Да так, – уклончиво отвечала Лив, продолжая загадочно улыбаться.

У неё не было близких подруг, поэтому никто не мог рассказать любопытствующим коллегам, что девушка всё время, свободное от работы, проводит дома. Одна, но не одинокая. Завершив дневные дела, она плотно закрывала дверь в реальный мир и оставалась наедине с тем, кто никогда не может ни разочаровать, ни разлюбить, ни предать. Он был бесплотным, неосязаемым, летучим. Был и не был одновременно.

Когда-то ещё в старших классах Лив, наслушавшись восторгов подруги, увлекающейся современной азиатской культурой в самом популярном её значении, подсела на корейские дорамы. Преодолев первое неприятие – разницу менталитета – она привыкла к своеобразному изложению на первый взгляд неприхотливых историй. Скоро знала большинство популярных актеров в лицо, ей уже не казалось, что они все похожи. Лив могла перечислить, кто из них в какой дораме снимался. Они с Танькой целые перемены проводили за спорами о том, какой из этих корейских айдолов симпатичнее, кто смешнее, кто лучше играет, а кто застывший, как истукан. Таньке нравились комики, «весёлые хулиганы» с хитрым прищуром и без того узких, нездешних глаз. Они, действительно, были из совершенно другого мира, эти корейские мальчики.

– Ким Хен, – закатывала Танька глаза, – ты ничего не понимаешь, он лучший.

Танька собиралась поступать на факультет восточных языков, чтобы изучать корейский и когда-нибудь оказаться в Сеуле, чтобы там навсегда остаться. Она совершенно прагматично готовилась к встрече с Ким Хеном.

Кстати, подруга всё-таки поступила на востоковедение, но так и не закончила. Очень быстро выскочила замуж по огромной любви за лопоухого голубоглазого и конопатого однокурсника, даже отдаленно не напоминающего ни одного из кумиров детства. Один за другим родились трое мальчишек – рыжих, конечно же, конопатых, лупоглазых.

Однажды Танькин муж прибежал взволнованный известием о том, что у них есть возможность поехать в Сеул. Какая-то компания по переработке леса вела переговоры с корейской стороной о совместном бизнесе и его пригласили в качестве переводчика сроком «на полгода, а там посмотрим». Танька печально глянула на пузырящееся в тазу варенье и неожиданно даже для самой себя сказала: «Езжай один». У младшего резались зубы, он температурил и бесконечно поносил, у среднего наконец-то подошла долгожданная очередь в детский сад, а старший уже начинал делать успехи в фигурном катании. Они попали к великолепному тренеру, и упускать такую возможность было просто преступно по отношению к сыну.

– А ты? – муж очень удивился, потому что с самого первого дня знакомства знал о корейской мечте жены. Может, он даже и ревновал Таньку тогда, в самом начале отношений, к недостижимому иноземному актёру, но как человек благоразумный вскоре бросил это дурацкое занятие, и сейчас и вообще забыл об этом. Ему очень хотелось порадовать жену, замотанную бытом, осуществить какую-нибудь её мечту. На самом деле, вовсе не какую-нибудь, а именно эту.

– А я... – Танька оглядела вечно неприбранное царство подрастающих сыновей, и улыбнулась. – Я справлюсь.

В этот момент проснулся полугодовалый Ким, заплакал горько и требовательно, Танька кинулась на зов сына. Таким образом, она раз и навсегда закрыла эту тему. Сразу же после отъезда мужа приехала свекровь в помощь многодетной матери, и они даже очень хорошо справились. А через полгода вернулся муж, хорошо заработавший в этой командировке, очень довольный. Он привез кучу подарков и среди них был плакат с собственноручной подписью Ким Хена. Танька повесила плакат на кухне и закрыла эту тему раз и навсегда.

Дорамы – это было весело и интересно. И очень волнующе. Отношения, где влюбленные брались за руки в десятой серии, а целовались к пятнадцатой. Это совсем не было похоже на то, как вели себя мальчишки-ровесники. Взрослеющие одноклассники, пользуясь случаем, пытались зажать девочек в угол потемнее, лица при этом у них становились красными, напряжёнными и невменяемыми, а ладони – липкими и потными. Скрывая волнение, они ржали противными, похабными голосами, движения становились суетливыми, как будто начинающие неумелые воры пытались тайком забрать что-то очень дорогое. Лив слыла высокомерной, она умела посмотреть таким взглядом, что к ней никому бы не пришло в голову приставать. Ну, может, и пришло, но только в каких-то мальчишеских мечтах. Об этом ей не было известно, и она никогда об этом не думала. Главное, что к ней никто никогда не приставал.

Это случилось то ли поздней весной, то ли ранней осенью. Что-то промежуточное, на стыке сезонов, когда ещё или уже тепло, но к вечеру подмерзает до легкого озноба. Она задержалась с Танькой после уроков, ничего такого, просто гуляли по городу, перекусив мороженым (Танька любила ванильное, а Лив – только шоколадное), и болтали о чём-то настолько самозабвенно, что не заметили, как стемнело. Танька ойкнула, когда зазвонил её мобильный, на экране грозно высветилось «мама», и тут они увидели, сколько на самом деле времени, и бросились врассыпную по домам. Лив, тяжело дыша, заскочила в подъезд и сразу врезалась во что-то мягкое. В ту же секунду до неё донесся густой запах алкоголя, она узнала дядю Толю, соседа с первого этажа. Она сначала перепугалась, потом обрадовалась, а затем опять испугалась. Потому что дядя Толя не спешил отпускать. Чужие руки настойчиво двигались по её телу. Лив чувствовала, какие они горячие сквозь шерсть платья, и они, эти ужасные чужие руки, хватали её там, и там, и там. Это была какая-то взрослая, довлеющая над ней власть. Девочка боялась пошевелиться, от непонимания, страха, неверии, что это происходит с ней. Наконец дядя Толя, задохнувшись хрипом, оттолкнул от себя девочку и прерывисто сказал: «А ты выросла, Оливия», и, пошатываясь, вышел из пахнущего мочой подъезда. Дверь, приоткрывшаяся на минуту, осветила лампочкой над подъездным козырьком его удаляющийся силуэт.

Лив проскользнув в квартиру, что-то крикнула маме в оправдание, шмыгнула в ванную, одним движением сорвала с себя одежду и встала под тугие струи душа. Она делала воду всё горячее и горячее, словно хотела с паром содрать с себя запятнанную чужими прикосновениями кожу. Неистово тёрла и тёрла себя сначала одной мочалкой, затем – другой. Мама, забеспокоившись, стала тарабанить в ванную.

Лив отказалась от ужина. Она тупо мерила шагами свою комнату, когда на глаза попалась красивая картинка на случайно открытой странице в ноутбуке. Туманные силуэты на лошадях и фарфоровое лицо азиатской девушки. Лив нажала на «пуск» и на одном вдохе шагнула через монитор, время и пространство ему навстречу. Сказала просто и немного смущенно: «Здравствуй», и он чуть надменно, но многообещающе кивнул. И остался с ней на все долгие-долгие годы.

Воин эпохи Чосон. С вытянутыми к вискам жёсткими глазами, неумолимо сжатым ртом, длинной густой гривой цвета воронова крыла и шрамом, пересекающим лицо. Впрочем, шрам он прятал под маской, загадочной и невероятной. Жестокий и неумолимый воин ко всему остальному миру, он оставался невероятно нежен с Лив.

Девушка пересматривала все шестнадцать часов сериала много-много раз подряд, и по кругу, и вразнобой, и просто отдельные моменты. Она снова и снова встречалась, ссорилась, мирилась, целовалась, безумно жаждала его объятий, ждала месяцами, когда он вернется из походов, страдала и умирала вместе с ним. Её герой разрывался между чувством долга и любовью. Когда противоречие перевалило критическую массу, он погиб. И Лив тоже умирала вместе с ним, чтобы опять вернуться к начальной точке встречи.

Бесконечные шестнадцать часов, повторяющиеся снова и снова. Изученные до доли секунды повороты властной головы и прочувствованные до микрона дрожания уголков губ на её губах. Наверное, там всё-таки была актриса, но такую мелочь Лив не брала в расчет. Это было её счастье, горе и судьба, затерянная в безумном клубке из свившихся цифр и дат под названием жизнь.

Отброшенная неумолимым и безжалостным временем на два тысячелетия от того, что было её сущностью самой, Лив понимала, что глупо было обвинять время в чём-либо, но не могла не чувствовать себя его пленницей. Она читала девичьи форумы на сериальных сайтах, не вступая, впрочем, ни в какую переписку. И понимала, что это ощущение отрешенности от чего-то важного, что составляет значительную часть тебя, испытывает не только она. Их было много. Половинок, несобранных частей, разбитых и разбросанных временем по странной субстанции. Где можно двигаться только вперёд, даже если ты совсем не хочешь двигаться.

Она видела потом много фотографий этого актера. Матовое лицо, красиво поставленные позы, модельные взгляды. Это был корейский айдол, наверняка, капризный и самовлюбленный мальчик-статуэтка. Статуэтка красивая и хрупкая.

Жестокий и нежный воин эпохи Чосон с вытянутыми к вискам глазами никогда не существовал. Был только символ, проекция погибшего много веков назад незнакомого человека, обрывок истории, живописно растрёпанный стилистами сериала. На фото, которые жадно искала Лив в инстаграмме, лицо было чистое, и кожа светилась дорогим уходом. Все было поддельным, даже шрам. Он послушно надувал губы перед камерой и показывал сердечко из ладошек.

Но Лив каждый раз, возвращаясь домой, закрывала плотно дверь в реальный мир, и оставалась наедине с тем, кого никогда не было и не будет. Это был её символ. Неугасающий, вечный, потому что нельзя осуществить несуществующее.

Больше у Лив никогда никого не было. Зачем?

***

Лес пугал своей тишиной. «Сколько времени нужно прожить здесь, чтобы перестать пугаться каждого шороха? – подумала Лив, и сама себе же ответила:

– Нужно родиться тут.

Очевидно, последнюю фразу она сказала вслух, потому что Геннадий Леонтьевич подхватил её:

– Ты права, птица. Здесь стоит родиться.

– Я не это имела в виду, – Лив внимательно смотрела под ноги, чтобы не перецепиться через один из корней, торчащий самым коварным образом из лиственного ковра. Это было очень актуально ещё и потому, что на ногах у неё были жуткие войлочные валенки, которые не без скупердяйского сомнения ей отдал изобретатель из своих более, чем скромных запасов.

– Но почему стоит именно здесь?

– Корни. Я тебе уже говорил об этом, но ты опять, как всегда, забыла. Ничто не заменит ощущение сопричастности к корням, обвивающим сердце земли. Люди называют такие места «сильными». Иногда – намоленными. Их мало, и на самом деле они вовсе не там, где принято считать. И не то, что них думают. Но места силы есть, и там, где они находятся, можно осуществить несуществующее.

Изобретатель бежал впереди Лив, продираясь через густые заросли кустарников, затемнёнными высокими густыми кронами где-то на невероятной высоте, с прытью, нехарактерной для его возраста. Он всё время бормотал по своей неизменной привычке что-то вроде:

– Все происходит единовременно. Когда человек вывернется во Вселенную, он обретёт свое я. Рождение – это выворачивание из чрева, приобретение другого пространства. Бутон раскрывается через выворачивание, обретает жизнь в другой реальности. Подумай, птица, как из куколки выворачивается бабочка. Поменяй внутреннее и внешнее – не станет времени. Внутреннее – это солнце, внешнее – сердце.

На самом деле, Лив уже не удивлялась той абракадабре, которая, словно не могла удержаться в изобретателе, с такой страстью рвалась наружу. Она удивилась изначально, когда он согласился пойти с ней на поиски Саввы.

– Идти туда, – он махнул рукой в окно, но девушка поняла, что идти нужно дальше, в глубь. – К основам идти. У меня есть одна мысль, где он может быть.

Он секунду подумал:

– Нет, скорее две мысли.

Потом подумал ещё немного и произнёс уже несколько растерянно и даже обиженно:

– Вообще-то, уже три. Да чтоб тебя! Они размножаются, как кролики, эти мысли. Уже пять... Придётся мне идти с тобой, птица.

Он посмотрел на Лив с необъяснимой злостью.

– Я не хотел, и просто вне себя от огорчения, но мне придётся. Зачем ты только залетела в наши края, такая красивая и глупая?

Поэтому теперь он бежал впереди Оливии, так прытко, словно они не продирались нехожеными тропами, а гуляли по вечернему проспекту. Пока изобретатель, размахивая руками, умудрялся ещё по привычке что-то бормотать себе под нос, Лив, которой надоело всего бояться и вслушиваться в это монотонное чревовещание, почему-то вспоминала Савву. Ей пришло в голову, что она совершенно не знает, какого цвета у него глаза, и вообще – он блондин или брюнет? Не обращала на него никакого внимания, он был как тень. Только врезался в память, казалось, навсегда его твердый голос: «Я – жертва». Голос, наполненный такой силой и достоинством, что вдруг Лив поняла: наверняка, не забудет его до конца своей жизни. Нет, ну надо же... Служение. О чем он говорил с Миней на краю поселка? Может, тогда уже пытался её спасти?

Лив повертела головой, отгоняя мысли, которые были одновременно горькие и приятные. Потому что... Вдруг ужасно захотелось поговорить с Саввой. Именно теперь, когда она знает. И заглянуть в его глаза, чтобы понять, какого они цвета. Вот почему-то сейчас это стало очень важным.

– А вообще, стесняюсь спросить, но куда и зачем мы идем? – Лив прижала рукой расколовшееся горечью смутной вины сердце, и поняла, что лучше слушать ворчание старика, чем думать о Савве. – Конкретно?

На всякий случай уточнила Лив.

Геннадий Леонтьевич вдруг резко остановился и схватил её за руку. Она попыталась что-то сказать изобретателю, но тот сделал такие круглые страшные глаза, что Лив поняла: лучше промолчать. Он посмотрел вверх, куда-то мимо смыкавшихся над их головами верхушек деревьев, затем резко дернул Лив вниз к земле, накрыл её собой. Это произошло настолько быстро, что девушка просто обнаружила себя лежащей на земле под с виду тщедушным, но, как оказалось на самом деле, довольно тяжелым телом изобретателя. Она почти почувствовала сначала движение, потом пронзительный свист, затем что-то брякнулось о землю, совсем рядом с ними. Геннадий Леонтьевич медленно перевалился на бок, отпустил её.

На земле лежал древний старик. Его длинные всклокоченные волосы, не чисто белые, а пегие, серые с грязной проседью, казалось, никогда не знали воды и мыла. Дранная холщовая рубашка, залихватски подвязанная истершейся верёвкой, и допотопные широкие штаны так же очень нуждались в стирке. Вернее, даже не в стирке, а в срочной замене. Старик тяжело дышал, босые грязные ноги подрагивали, как у припадочного, совершенно не в такт страшному свисту, вырывавшемуся из груди. Лив показалось, что губы у него на фоне сине-бледного лица нереально яркие, а ещё через секунду она поняла, что они окрашены в кровь. Упавший с небес застонал. Лив вопросительно посмотрела на Геннадия Леонтьевича. События последних дней уже научили не бросаться, сломя голову, в авантюру или на помощь. Кому бы то ни было.

Изобретатель все так же медленно, не вставая с земли, на четвереньках подобрался к старику. Посмотрел ему в глаза и спросил что-то. Лив расслышала, хотя сидела совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Зато она прекрасно отобразила, как у упавшего с неба забулькало что-то в груди, на губах, надуваясь и спадая, лопались зловещие багряные пузыри, и он простонал, выдыхая слова вместе с гнилым воздухом и кровью из самого нутра:

– Время... Хотел туда, где ярко. Не пустили.

После этого он дернулся и затих. Изобретатель посмотрел на него с печалью и жалостью, затем наконец-то повернулся к застывшей в ужасе Лив:

– Волчья Сыть. Кречет.

– Он... умер? – преодолев оторопь, спросила девушка, только сейчас заметив, что её бьет мелкая дрожь.

Изобретатель кивнул и показал на закрывшего глаза древнего старика.

– Это был Минин кречет, время палача. Оно закончилось. Очень печально закончилось, но пока, слава Солнечным Богам, не для тебя, птица.

– А для кого? – глупо спросила Лив, и Геннадий Леонтьевич вполне логично разозлился:

– Для него, видимо. И если не поторопимся, то для тебя тоже.

Он опять схватил её за руку и потащил за собой, не обращая внимания на то, что Лив не успела подняться на ноги и бороздит за ним коленками по земле. Геннадий Леонтьевич, судя по всему, сильно спешил. Лив закричала, вырываясь, она тут же ободрала вторую руку, которой тщетно пыталась затормозить, хватаясь за лесной ковер.

– Пожалуйста, – крикнула она, все ещё сглатывая ком в горле, который никак не рассасывался с того момента, как старый кречет навсегда закрыл глаза, – пожалуйста, остановитесь!

Изобретатель, словно опомнившись, притормозил на минуту, дал ей подняться. Нетерпеливо подождал, пока Лив, охая, поднялась с колен, и опять потащил её непонятно куда. Высокие, тугие ветви хлестали по лицу, по ногам били те, что пониже и поковарнее. Лив чувствовала, что на тренировочные лерины штаны цепляется репейник, а в волосах застревает сухой лесной мусор – непонятного происхождения щепки, иголки, что-то мелкое и въедливое. Боковым зрением она скорее чувствовала, чем наблюдала, то, что происходит вокруг, но все равно было понятно – лес менялся. Деревья становились все объёмнее и мощнее, кроны закрывали теперь высь до такого сумрака, что становилось совершенно непонятно – день это или ночь, настолько далеко и беспросветно скрылось за этим мрачным потолком небо. Огромные, извивающиеся корни уже не просто торчали из земли, а дыбились над ней в причудливых переплетениях, создавали петли и арки в человеческий рост, а чем дальше углублялись Геннадий Леонтьевич и Оливия, тем выше, мощнее и фундаментальнее заплетались корни в замысловатые сооружения. Всё пронзительнее кричали птицы, и этот крик доносился откуда-то совсем сверху, словно верхушки исполинских деревьев держали птиц у себя в пленниках, не отпускали, обездвижили, спеленав тонкими ветвями крылья.

Это был уже совершенно незнакомый Оливии лес. Здесь почти не осталось лиственных деревьев, а мохнатые, игольчатые ветви, если и были, то ушли в немыслимую глазу высь. Кругом были только корни. Они извивались на ржаво-коричневой воглой земле, оставшейся без покрова. Почва была слежавшаяся, плотная, но комковатая, словно корни резко выстреливали из-под неё, взрыхляя дёрн. Это был уже лес корней, только и абсолютно корней, загадочный, ирреальный настолько, что разум отказывался принимать его существование в настоящем. Лес из снов или фантазий. Причём, не самых милых.

Опять невыносимо разболелась чуть успокоившаяся больная нога, Лив уже не ступала на неё, а практически летела, повинуясь цепкому захвату Геннадия Леонтьевича. Она совсем ни о чем не думала, полностью положившись на курс изобретателя. Все говорило о том, что он знал, куда они так стремительно направляются. «Этот мир не для нежных, Лив», – в голове девушки звучали мамины слова, и она, заперев боль на замок, старалась не думать о маме.

– Не для нежных, – то ли в свисте ветра на бегу показалось Лив, то ли спутник её вслух повторил прочитанный обрывок мысли, утверждая истину подуманного.

Эхо, гуля и перекатываясь, подхватило обрывок сказанных вслух слов, и понесло по невидимому коридору «нежных... нежных...», и, словно откликаясь на зов, внезапно всё вокруг вспыхнуло цветной какофонией, как будто одновременно зажглись тысячи лампочек. Цветовой шум был настолько громок и внезапен, что девушка зажмурилась от яркого света, ударившего в глаза. Изобретатель остановился. Лив с размаху врезалась лбом в его плечо. Не успела даже удивиться, только отметила, что плечо у него костлявое и монолитное. Очевидно, на её лбу будет шишка. Он же даже не поморщился, а выдохнул с чувством освобождения:

– Мы пришли, птица! Кажется, пока мы вперёди.

Лив огляделась. Корневой лес остался позади. Перед ними расстилалось безбрежное светло жёлтое поле, уходящее в горизонт и сливающееся там с небом.

– Дальше ты сама, – Геннадий Леонтьевич отпустил её руку, и даже оттолкнул Лив от себя. Девушка опешила:

– Куда? Почему?

– Я и так вывернул для тебя сферу, – изобретатель с досадой махнул рукой, словно Лив только и делала, что просила его об одолжениях. – Сколько мне с тобой ещё нянчиться?

– Но я не понимаю совсем ничего. Куда мне идти? Зачем? Что там?

Она показала на тонкую линию перехода, где жёлтое, остывая, переходило в слабое голубое, а затем наливалось синим по мере восхождения ввысь. Изобретатель крякнул, вздохнул, словно собирался что-то сказать, но только резко вынул что-то из кармана и быстро сунул Лив в руку. Затем развернулся и быстро побежал обратно, скрываясь в судорожном переплетении корней.

Лив, видимо, от отчаянья совершенно бездумно, повинуясь только инстинкту выживания, рванула за ним, но резкая боль в ноге подкосила её, и девушка упала. Тут все напряжение ужасных последних дней накрыло её, прорвалось наружу, опрокинуло сознание.

Она лежала на границе корневого леса и желтого бескрайнего поля, и рыдала так горько, безнадежно и в то же время сладко, как рыдают в детстве или во сне. Размазывала слезы грязными руками по чумазому лицу, физически чувствуя серые разводы, остающиеся под глазами, на щеках, стекающие к подбородку. То всхлипывала, то начинала тоненько скулить, то, наливаясь яростью, кричала в пространство, потрясая кулаками: