Текст книги "Этот мир не для нежных (СИ)"

Автор книги: Евгения Райнеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Лив рассердилась:

– Почему это я притягиваю? Это у вас тут вообще место какое-то... Проклятое место. Вот.

– Не трогай наш посёлок, неудачница, – сочувствию Саввы пришел конец. – Ты лучше достань компрессор, чтобы шины накачать.

– Это каким образом я среди леса достану совершенно неизвестный мне компрессор?

– Вообще ерунда вопрос, – сказал Савва. – Тебе нужен Геннадий Леонтьевич. И я тебе даже помогу дойти до его дома. А?

– Какой такой Геннадий Леонтьевич?

– Да дедушка, самородок наш. Он вон там, недалеко, на склоне, живет. Отшельник, – с затаённым уважением произнёс Савва. – Никого к себе не подпускает.

– Так ты же сказал, что тут никого, кроме нас, нет? – удивилась Лив.

– Так ты про нормальных спрашивала. Кто бумаги показать может. А дедушка того... Не по этой части. Он у нас гениальный изобретатель.

Глава 4. Катастрофа ума одинокого изобретателя

Жизнь его не удалась с самого начала. А, может, наоборот, и удалась, только не с той точки зрения обывательского рассуждения о сущем, которой принято измерять судьбу, а с другой. Потусторонней. В общем, как посмотреть. Геннадий Леонтьевич воспитывался у дедушки с бабушкой, мать жила сама по себе, отца он не помнит. Единственное напутствие, которое дала ему родительница...

Он никогда, даже в самом раннем детстве, не думал о ней «мама». Только «родительница» или «мать». В одно из редких своих посещений родного дома, она села напротив трехлетнего Гены, цепляющего на ложку густую манную кашу, и сказала, обдавая тяжелым алкогольным смрадом:

– Ты родился рабом и если хочешь выжить, учись всему сам

Маленький Гена согласно кивнул и углубился в тарелку, разбивая ложкой особенно неприятные комки манной слизи. Мать с отчаянным страхом посмотрела на него, пробормотала, еле слышно: «Проклятое семя». Мальчик и ухом не повел. Что любовь, что ненависть – ему было абсолютно всё равно. Человеческие чувства для него всегда были как песок. Ни съесть, ни выпить. Взять в ладонь можно, да только – зачем? Всё равно меж пальцев утечёт.

Так и жил в родне: по природе свой, по жизни – чужой. В школу пришел только один раз, лет в пять. Посмотрел, послушал, больше не появлялся. Пытались его образумить всяческие соответствующие органы, но и тут не сложилось. Уж слишком необычный был мальчик. Поставили вердикт «умственно отсталый» и отступили. А кто в глухой деревне будет с ребенком алкоголички, лишенной родительских прав, возиться? На счастье Геннадия Леонтьевича, никто и не стал. Бросили его все в полном покое.

Сам научился читать и писать. В семнадцать лет пошел работать сапожником, затем печником, в девятнадцать освоил трактор, затем сдал экзамены на газоэлектросварщика, ещё через десять лет получил права на вождение автомобиля. Работал дальнобойщиком на бензовозах, освоил профессию токаря. Вся жизнь прошла по гаражам и механическим мастерским.

Но эта была жизнь внешняя, с точки зрения обывательской, неудачная. А была другая, потаённая, великая, распирающая горизонты, за которые никто из окружения Геннадия Леонтьевича не заглядывал, и заглянуть даже при всем желании никогда бы не смог. Да и не захотел бы никто туда заглядывать, стоит отметить по здравому рассуждению. Истины ради.

Это тяжёлое бремя упало на Геннадия Леонтьевича. Не из тех, что дает человеческая судьба, нет, другое – бремя познания невидимого, отчуждающее от мира людей. Когда впервые это случилось с ним, изобретатель точно не помнит, хотя, что именно случилось, помнит ярко и сочно. И да, с тех пор как Оно появилось и стало приходить в его жизнь всё чаще и чаще, забирая его настойчиво из той реальности, которую прочие многие считают нормальной, перед изобретателем открылись другие горизонты. То, что случилось однажды, Геннадий Леонтьевич называл про себя «схемой фантастического сна».

Видения наяву приходили всегда с одной и той же точки отчёта. Только что Геннадий Леонтьевич пребывает в настоящем и конкретном и вот уже летит непонятно как и куда. Внизу, под его бреющим полетом, жидкая, раскалённая магма. По ней ходят тяжёлые волны, летят искрящимися кристаллами брызги, поверхность выходит сама из себя, распространяя колебания, как на страшном, невозможном для человеческой жизни море. Больше всего на свете он боится упасть. На этой расплавленной жидкости – тёмные пятна, как острова. Поднимается шторм, огненное море волнуется неравномерно. Где-то спокойнее, где-то яростнее. А этих солнечных пятен! Не получится сосчитать – концов не видно, да и где ему успеть! Он летит и летит на невозможных, релятивистских уже скоростях...

Внезапно для него полёт обрывается, кажется, это посадка. Кто-то начинает общаться с ним, сразу, без вступительных приветствий и экивоков. Это сам Бог Солнца, Геннадий Леонтьевич без объяснений и представлений просекает, что здесь нужно просто внимать, не задавая лишних вопросов. В процессе общения он познает основы природы – кем создана наша планета, кто ей руководит, по какой причине жизнь на Земле закончится. И как после всего, что случилось и ещё случится, погибнет и само солнце – родина наших предков и творцов. Страшно? Жалко? Геннадий Леонтьевич постигает тогда же: у природы жалости не бывает, там другой закон. И жалость – последнее, что предписано. Дают ему знания не просто так, а потому что есть у него миссия. Найти то, что потеряно. Починить то, что сломалось.

– А как же я.., – единственный раз пробует он открыть рот, чтобы спросить, но его прерывают.

– Они тебя найдут сами, а уж остальное – за тобой.

Ещё его предупреждают: «Здесь можешь знать всё, но когда прибудешь обратно, у тебя будет другая память. Хотя, конечно, учитывая программу жизни, немного памяти оставим. Только не рассказывай много – можешь погибнуть».

То ли сон когда-то такой приснился Геннадию Леонтьевичу, то ли помутнение какое рассудка с ним случилось, всё-таки били его в жизни часто, и нередко – по голове. Но только жизнь его переменилась с тех далёких пор, может, даже и совсем младенческих, окончательно и бесповоротно. Не часто его выдергивали из реальности, но помнил он фрагменты этих встреч, которые случались с ним почему-то, ярко и целенаправленно. Зачем это случалось с ним и почему именно с ним, изобретатель, конечно же, не мог сказать. Только, познавая сущее через фантастику, укрепляя философию своего ума, дни и ночи проводил Геннадий Леонтьевич всю жизнь в изобретательстве. Ещё он разгадывал в перерывах между познанием нового тайну солнечных пятен, загадку Бермудского треугольник и прочие казусы природы.

Приходилось часто менять место работы и жительства, так как постоянно подвергался гонениям за эту свою данную свыше особенность. Часто спасался бегством под угрозой попасть в психушку за инакомыслие. Отдавая дань человеческому в себе, однажды целых два года был семейным человеком. Но, в конце концов, понял, что его доля – оставаться в одиночестве. И изобретать, изобретать, надеясь когда-нибудь получить заслуженную награду. Всё-таки, в глубине души, как бы ни был равнодушен изобретатель к признанию, к старости захотелось уюта. В общем, душа была у него все так же независима, а тело, чем дальше, тем неумолимее нуждалось в заслуженном покое. Изобретателю надоели чужие холодные гаражи, неудобные жёсткие и грязные топчаны, на которых приходилось ночевать, пристройки к сараюшкам, куда пускали пожить незнакомые, но жалостливые люди.

Пора было получать от жизни заслуженные дивиденды. Геннадий Леонтьевич собрал чертежи с разработкой вечного двигателя и на перекладных подался в столицу. Об этом своем отважном путешествии он потом рассказывал кому-то из соседей: «Председатель банка научных идей в Москве сказал мне: «Если тебе такой двигатель сделать, тебя в порошок сотрут. Только за то, что Нобелевскому комитету тебе нечем будет выплачивать».

На что изобретатель ответил, что он уже истёрт в порошок, и попросил токарный станок. Станок ему не дали, и вечный двигатель до поры до времени невоплощённой идеей лёг на дальнюю полку.

Но надежду устроить свою старость Геннадий Леонтьевич не оставил. Он судорожно продолжал искать то, что позволит ему не думать о низменном, материальном, предлагал везде, где только можно, свои чертежи и схемы. Так он попал в одно управление логистики, куда принесена им была разработка принципа шагающего транспорта. В здание он проник, и к Главному в кабинет просочился, и даже успел разложить на столе свои чертежи, из которых было понятно, что принцип можно применить, где угодно – от велосипеда до вездехода.

Главный тяжело вздыхал, посматривал то на дверь, то на часы, затем тоскливо произнёс:

– А готовое что-нибудь есть? Саму машину продемонстрировать можете?

Сам транспорт Геннадий Леонтьевич продемонстрировать, конечно, не мог, но заверил Главного, что коэффициент полезного действия при использовании этого принципа увеличивается на семьдесят пять процентов. Но только разговор стал приобретать интересное направление, как на пороге кабинета показались охранники. За их спинами маячило смертельно перепуганное лицо секретарши, мимо которой, занятой телефонным разговором, удалось проскользнуть Геннадию Леонтьевичу. Вывели его вежливо, он и опомниться не успел, как оказался на улице, всё с теми же чертежами в руках, а один из охранников шепнул, уходя: «Ты, батя, не к тому зашел. А теперь тебя уже вообще не пустят».

Очередной крен судьба дала, когда он в очередном гараже, куда его пустил сердобольный сторож-алкоголик, работал над моделью ранцевого вертолета. Геннадий Леонтьевич, разложив замусоленные листы ватмана прямо на грязном полу, вычерчивал линии, которые должны были соединиться в бесконечности идеальным принципом красоты, гармонии и движения, когда в гараж вошли трое. Это были наркоманы, он сразу понял, так как повидал за свою длинную жизнь все пороки людские в полном их тоскливом разнообразии. Глаза у них бегали, а движения были полны уже не сдерживаемой ярости.

– Где деньги, старпёр? – глухо спросил один из них, самый рослый, лохматый, неприлично красивый и молодой.

– Какие у меня деньги? – привычно ответил изобретатель. – Я даже папиросы себе уже не покупаю от бедности.

Эти трое его, казалось, не слышали. Клокотала в них подчинённость не правилам, установленными другими людьми, а внутренней страсти, и страсть эта была знакома изобретателю Геннадию Леонтьевичу, который их всех – алкоголиков и наркоманов – очень даже жалел.

– Деньги! – Повторил лохматый с сальными волосами до плеч и схватил большой молоток, лежавший на одной из гаражных полок.

Изобретатель пожал плечами, понимая, что отвечать что-либо совершенно бессмысленно. Тогда они накинулись на него. Разом, все вместе, как слаженная стая хищников. Только в отличие от строгой логики стаи, выпестованной инстинктом и временем, движения этих были объединены какой-то страшной случайной необходимостью, в корне отличающейся от допустимо понятной жажды выжить.

Самый приземистый и уродливый с искаженным от ярости лицом с разбега, прыжком, с ноги ударил Геннадия Леонтьевича под старческие, уже и так не очень державшие изобретателя колени. Он упал прямо на разложенные листы ватмана, в глубине разума четко понимая, что должен закрыть чертежи собой. Это происходило с ним не в первый раз, и Геннадий Леонтьевич боли, конечно, боялся, но уже тупо, сонно, подчиняясь главному инстинкту – выжить. Просто остаться живым. В этом порыве он, сгруппировавшись, пытался закрыть те части тела, которые отвечали за его земное существование. Наркоши пинали его несколько секунд, стервенея от процесса, входили в опьяняющий раж, повторяя, с упорством заезженных пластинок: «Где деньги?», затем сквозь разливающуюся по телу боль, Геннадий Леонтьевич уловил иное, смертельно пугающее движение. Красивый лохматый поднял молоток, и с искаженным внутренним приказом лицом опустил его с силой на многострадальную голову изобретателя. «Шишкой больше, шишкой меньше», – пыталось спастись сознание от ужаса непоправимого, и изобретатель ушел в пустую темноту одновременно с диким скрежетом пронизывающей невыносимой боли.

Они бросили его в гараже, прямо на уже бесполезных чертежах ранцевого вертолета, залитых кровью, затоптанных грязными подошвами. Может, эти наркоманы и поживились в нищем гараже, даже наверняка они что-то взяли, Геннадию Леонтьевичу это было неизвестно. Он даже не знал о том, что всё-таки, движимый инстинктом выживания, выполз из гаража на улицу. Хотя Геннадий Леонтьевич твёрдо знал, что в этот момент случился его фатум, и он должен был прямо здесь и сейчас закончить свое земное существование. И временами ему казалось, что он на самом деле и умер там, на предрассветной улице, сквозь кровь, запекшуюся на опухших веках, с трудом ловя последнее для него чудо рассвета.

Наверное, сознание всё-таки возвращалось временами к нему, потому что уже потом, много позже, он помнил, как в тумане выплывал голос: «Вот где я тебя нашел, Отшельник. Хорош, брат, хорош. Ничего не скажешь».

Хозяин Пихтовки заметил его там, на улице. Зачем Фарс проходил там – по делу или мимо, никто не знает, да никому и не интересно. На своей, кажется, машине отвез в больницу, навещать, конечно, не появлялся, но когда Геннадия Леонтьевича воскресили, подлатали и выписали, отвез к себе в посёлок.

– Так и будешь молчать? – единственное, что по пути в Пихтовку спросил. Непонятно, конечно, что к чему, но так как Геннадий Леонтьевич и тут промолчал, видимо, какой-то смысл в словах Фарса имелся.

А там, в поселке уже, просто счастье случилось: изобретателю дали домик-развалюху и токарный станок. И много ещё самых разных инструментов.

Так Геннадий Леонтьевич остался в поселке лесорубов.

Хоть и слыл он тут сумасшедшим, и старались с ним лишний раз не связываться. Но, тем не менее, весь посёлок, например, жил за счет электричества, которое исправно и бесперебойно поставлял генератор. Его Геннадий Леонтьевич соорудил из старого тракторного двигателя и чего-то ещё. Составляющие агрегата он тщательно скрывал, но, похоже, что-то в плане вечного двигателя ему соорудить удалось. Электричество в поселке не выключалось никогда. Ни во время бурь, ни во время снегопадов, ни днем, ни ночью.

***

Это была одинокая задумчивая фигура со связкой дров на крутом склоне. Живописная седая борода, валенки в солнечном октябре, интеллигентные очки – самый, что ни на есть образ деревенского самородка. Всю эту конструкцию классически завершал допотопный пилотный шлем с большими защитными очками на лбу. Две пары очков пускали солнечных зайчиков в два раза больше, от этого старичок казался практически светоносным существом, генерирующим собственное, внутреннее светило.

– О, живой ещё дедушка, – ласково сказал Савва, но ближе подходить не стал, наоборот сразу заторопился в обратном направлении. – А то всё помирать собирался. А, нет, глянь, какую огромную связку тащит! И легко так... Ну, ты сама тут теперь. У меня дела.

Савва спешно отправился в сторону сгрудившихся домишек.

– Вижу. Вижу! – закричал неожиданно громко для своего тщедушного строения старичок. Очевидно, это относилось к Лив, потому что Савве он тут же погрозил вслед и на стремительно увеличивающемся расстоянии кулаком. Затем опять закричал в сторону Лив. – Вижу вас, уже бегу.

Он и действительно побежал, неожиданно прытко, не выпуская из рук свою вязанку. Лив испугалась, что сейчас рассыплется одно из двух – Геннадий Леонтьевич либо вязанка, которую он крепко прижимал к себе. Но старичок добежал практически без потерь, только чуть задыхался и потерял по дороге пару тройку поленьев из своей связки. Лив он был явно рад и воодушевлен встречей.

– А этот... Ушел? – только спросил настороженно, чуть поведя в направление удалившегося Саввы короткой редкой бороденкой, больше напоминавшей прореженную щетину.

Лив кивнула, и Геннадий Леонтьевич ловко открыл ветхую калитку. «Словно для этикета, – подумала Лив. – На эту ограду дунь, само рассыплется».

В доме все выдавало задумчивость незаурядного ума хозяина. В единственную комнатушку Лив, подгоняемая нетерпеливым изобретателем, попала прямо из тесного коридорчика, наполовину заваленного дровами и засыпанного древесной стружкой и мелкой щепой. Другая половина прихожей была загромождена хозяйственным инвентарем. Какие-то лопаты, плохо уложенные шланги, несколько топоров целых, несколько топорищ и лезвий отдельно. Лив, морщась от боли в повреждённой ноге, сделала несколько шагов, тщательно выбирая, куда наступить в следующий момент, и тут же оказалась в небольшой, закопчённой печной копотью спальне. Потолок, вопреки всем законам физики, не доходя до линии горизонта, смыкался с полом, кажется прямо под ногами. И единственный топчан, и стол, и кособокая печурка – это всё, что помещалось в клетушке, – было завалено железками, проволокой, какими-то странными деталями. Щепки из прихожей странным и ненавязчивым образом распространялись по комнате.

Геннадий Леонтьевич так и не поинтересовался, каким образом и зачем Лив появилась у него в гостях. Казалось, он был безумно рад просто с кем-то поговорить. Собственно, он даже имени её не спросил, так что девушке пришлось представиться самой.

– Меня зовут Оливия, – отрапортовала она, почему-то смущаясь, и присела на край топчана.

– Ну, ты явно не из их компании. Не из этой бандитской колоды,– странно пробормотал старичок и суетливо поднырнул куда-то под стол. Раздался звук падающей железяки, Геннадий Леонтьевич ловко выбрался из-под стола одновременно с этим дребезжащим звуком.

– Мне нужен такой насос, которым колеса у машин накачивают, – сообщила ему Лив. – Савва сказал, что у вас может быть. Вернее, что у вас он точно есть.

– Ну, да, ну да, – задумчиво произнёс странный изобретатель. Взгляд его опять забегал по комнате, казалось, что он не может сконцентрироваться ни на секунду. Словно маленький ребёнок с диагнозом гиперактивности. Внезапно его лицо озарилось такой радостью, что Лив поймала себя на том, что тоже засветилась в ответ, хотя причину столь нежданного счастья не уловила.

– Вот, наговаривал, – дедушка нырнул в кучу хлама на столе, что-то отчаянно выискивая в нем. – Побеседовать-то не с кем. С этими-то, проекциями, как мне разговаривать? О чем? О том, как они тут перегонку затеяли, подлецы?

Он вытащил старенький, допотопный диктофон и целую кучу замызганных, на несколько раз использованных и уже намеревавшихся осыпаться кассет. Все это найденное богатство старичок протянул Лив.

– Ну, включай же, включай! – заторопил он её, требовательно заглядывая в глаза.

Лив словно под гипнозом его цепких глаз нажала какую-то кнопочку, на которую нацелился его скрюченный грязный палец. Ноготь на пальце был синий, явно чем-то отбитый или где-нибудь прищемленный совсем недавно. Комнату огласило бурчание Геннадия Леонтьевича, уже из диктофона, поэтому несколько механическое и перебиваемое странными шумами, словно он вещал из другой галактики.

– Бог дал мне дар изобретательства, – проскрипел Геннадий Леонтьевич из диктофона, – а быт отнял. Кто имеет контакт с Богом, у того жизнь будет отнята, а знания повысятся. Я верю в силу своего ума, в реальность других миров. Моя вера – познание основ природы: кто я, кто Бог и что такое природа. Считаю, что обладаю ответом на эти вопросы. Я – нищий. Моя частная собственность – это моя философия ума. Я всем стараюсь объяснять, как правильно выживать по основам природы, а они мои слова превращают в политику. Это мне обидно, так как я «брезгаю» быть политиком. Иногда я говорю, говорю, а потом, когда замолчу, отдыхая, он, мой собеседник, начинает такое нести, что кажется, я сам дураком стал. Потому что, если дурака не понимаю, значит, сам дурак. Я-то говорю практику, а потом меня обвиняют – у тебя ни одного класса образования, а ставишь себя умнее всех. Вот такая у меня катастрофа ума.

Лив с удивлением уставилась на первоисточник. Старичок стоял, торжественно облокотившись на заваленный стол, прикрыв глаза, подергивая щетинистой бороденкой в такт, словно снова и снова одобряя каждое высказанное им и оставленное для вечности слово.

– Насос, которым колёса на машинах.., – Лив попробовала ещё раз обозначить свою позицию.

– Иди ж, ты! – выкрикнул Геннадий Леонтьевич. И выхватил из её рук диктофон. Лив показалось на минуту, что он вот сейчас смертельно обидится и ничего ей не даст. Старичок же закрутился на месте, прижимая к себе драгоценное устройство. Девушке показалось, что он бы с удовольствием забегал по комнате туда-сюда, но это невозможно было сделать физически. Из диктофона сквозь всё те же космические помехи прорывалось высшее откровение, как Геннадий Леонтьевич его понимал:

– Хозяева Белого Солнца создали нашу планету как временное творение для какой-то их науки. На Солнце не хватает компонентов для атомной реакции, для создания климата жизни. Созданный природой запас заканчивается, а заменить нечем. Планета наша начнёт замерзать, и в этом никто не виноват. ...

– Когда начнёт? – глупо, но уже заинтересованно спросила Лив, обращаясь в большей степени к диктофону.

– Как только запас закончится... – удовлетворительно вздохнул Геннадий Леонтьевич и выключил диктофон. – Ты видишь край сферы?

– Нет. – Твёрдо ответила Лив. – Не вижу. Ни края, ни сферы. Что вы вообще имеете в виду?

– Ну как же... Она над нами, над всем. В ней кишат идеи, образы, понятия, смыслы. Пока ещё есть. Я протягиваю руку, хватаю за хвост сущность изобретения и вытягиваю её сюда. Все гении так делают. Но энергия истощается. Смыслов остается всё меньше, места у них под сферой все больше. Они уже не создают своим движением трение, не вырабатывают тепло. Сфера становится всё более разреженной и холодной. Когда идей не останется совсем, мы все замёрзнем. И планета тоже, того...

– А вы что, идеи не вырабатываете?

– Нет. – Покачал головой Геннадий Леонтьевич. – Люди ничего такого созидательного не вырабатывают. Мы созданы по типу паразитов. Можем только запустить руку и взять то, что нам положили. Сами – нет.

– Но вот Савва, например, вас считает гением...

– А, этот любовник, – одинокий изобретатель презрительно махнул рукой. – Или всё ещё паж? Что он вообще может считать? Что они тут вообще все могут считать? Карточная колода, сосущая дивиденды с акций, которые ей не принадлежат. Замаскировались... А рыла-то торчат! Из всех ихних кооперативов.

– Вы про кого говорите? Про жителей посёлка?

– Жители? – Геннадий Леонтьевич залился дребезжащим смехом. – Милая моя, где ты тут видишь жителей? Это же проекции. Сломанные игрушки, которых Боги Солнца выкинули за ненадобностью. Ну, им, понятно, сферу вывернуть хочется. Ни себе, ни людям...

– Зачем вывернуть? – Не поняла Лив.

– Так все переустроить хотят. Чтобы, значит, всё им вообще падало в рот – без забот, без хлопот. А мне не было печали, как приказ поступает. Миссия. Почини, мол, Геннадий Леонтьевич игрушки от неведомой зверушки...

Изобретатель понял, что у него неожиданно получились стихи, и дробненько захихикал. Лив, слушая то этот жутковатый смех, то невнятное бормотание гения, ничего не понимала, но решила ещё раз ему подыграть.

– Кстати, я видела здесь самое настоящее привидение, в лесу встретилась с монстром. А вы тоже встречали здесь что-то необычное?

Он закивал, соглашаясь:

– Монстры, ага. Там просто паника поднялась, когда узнали, что творят тут эти объедки цивилизации.

И он опять залился жутким хлюпающим смехом. Разговор становился уже не беседой, а одним сплошным диагнозом. Но Лив нужен был компрессор для накачки шин, и она понимала, что, не завоевав расположение этого сумасшедшего изобретателя, ничего не получит. Поэтому поставила себе установку быть терпеливой, во что бы то ни стало, и добиться цели. А это Лив как раз умела – поставить и добиться.

– Вы поэтому ни с кем тут не общаетесь?

– А о чем мне говорить с ними? – Цыкнул зубом изобретатель. – Это же совершенно иные существа.

– Вы их боитесь? – предположила Лив.

Геннадий Леонтьевич, казалось, даже огорчился от такого предположения.

– С чего бы это мне? Нет, конечно, не боюсь, а так... «брезгаю»... Скорее, это они меня боятся.

Он чуть задумался и удовлетворительно повторил:

– Да. Это они боятся. Зависят от меня, потому как я всю их фальшивую природу насквозь вижу. И с хозяевами ихними напрямую общаюсь. Через сферу. А их брезгаю. И починить не могу.

Лив уже смирилась с тем, что её эстетическое чувство языка в последнее время постоянно подвергается испытаниям. Общение с Саввой несколько закалило её и даже выработало некоторый иммунитет. Поэтому она просто пропустила не только «ихние», но и это ужасное «брезгаю», которое со вкусом и удовольствием, словно смакуя, чуть прищурившись, произносил Геннадий Леонтьевич.

– А почему вы не уйдете отсюда?

– Я ж тебе только что про миссию... Тут изучать нужно, наблюдать, прикидывать, что и как... А где я могу, как ни здесь? И ещё ... Токарный станок. Фарс дал мне токарный станок и сварку. И я смог, сделал этот вечный двигатель. Не веришь?

Он угрожающе надвинулся на Лив, и ей тут же пришлось придать взгляду необходимое восхищение.

– Я же даже согласен был работать бесплатно, только чтобы подпустили к токарному станку. И не для себя хотел сделать этот вечный двигатель. А для каждого.

И только Лив согласно кивнула, оценивая его бескорыстие, как Геннадий Леонтьевич как-то не очень благородно добавил:

– Кто его купит. По законной цене.

В этот момент, едва закончив фразу, он вдруг стремительно нырнул под топчан, чуть задев ноги Лив, она не успела испугаться резкому повороту событий, как Геннадий Леонтьевич пронзительно охнул из-под кровати. Нехорошо так охнул. На несколько секунд воцарилась гробовая тишина. Изобретатель торчал задней половиной из-под топчана, Лив сидела на практически на его спине, чуть отставив в сторону больную ногу. Наконец снизу раздалось сосредоточенное кряхтение, и Геннадий Леонтьевич сдавленно произнёс.

– Скрутило.

– Что скрутило? – не поняла, но как-то сразу испугалась Лив.

– Поясницу.

– Кому?

– Да мне же, – попытался разозлиться одинокий изобретатель, но тут же охнул и замолчал.

Лив смотрела на острую, обтянутую старыми штанами задницу самородка, и судорожно соображала, как она с больной ногой сейчас будет вытаскивать его из затруднительного положения. Пауза становилась все томительней.

– И-и-и? – наконец жалобно спросил изобретатель из-под кровати.

– Ну-у-у, – ответила Лив.

Осторожно опустившись на здоровую ногу, она оказалась на грязном полу рядом с видимой стороной Геннадия Леонтьевича. Исполнившись решимости, она посчитала про себя «раз-два-три», обхватила изобретателя где-то над тощими коленями и с силой дернула. Крик перешел в двухголосие, с шумом выпульнулся из-под кровати изобретатель, который только с виду казался таким тщедушным. Свалившись на ушибленную ногу Лив, тут же приобрел вполне реальный весомый статус. Она тоже закричала, так как нога без промедления отдалась резкой болью. Когда оба выдохлись, воцарилась тишина. Лив опять присела и увидела, что в руках Геннадий Леонтьевич сжимает что-то очень похожее на компрессор, за которым она пришла.

– Это он? – кивнула Лив на пугающую её бандуру.

Изобретатель кашлянул и тихонько, пробуя подвижность своего тела, повернулся. Сначала влево, потом вправо. На лице его заиграла ещё недоверчивая улыбка, которая по мере понимая того, что поясницу явно отпустило, превращалась в ничем не замутненную чистую детскую радость.

– Вот видишь! – торжествующе сообщил он Лив. – Вот видишь!

Девушка кивнула, что, мол, конечно, она абсолютно всё видит, и вцепилась руками в компрессор, опасаясь ещё какого-нибудь выверта со стороны бойкого старичка. Так как Геннадий Леонтьевич тоже не очень торопился расставаться со своим сокровищем, пусть даже и на время, то опять получился конфуз. Лив – сидя, а изобретатель – стоя, смотрели друг на друга, вежливо и молча улыбаясь, связанные коробкой компрессора, и никто не собирался отпускать руки первым. Наконец, Лив не выдержала.

– У вас, наверное, мало времени? – спросила она вежливо, изо всех сил скрывая раздражение, зреющее в ней праведным гневом уже вторые сутки. На самом деле она была зла на все это местечко, вообще на Пихтовку, но сейчас Геннадий Леонтьевич олицетворял всю нелепость и невозможность этого дикого поселка. – Так вы это, насос мне отдайте, и я пойду, пожалуй.

Лив потянула коробку на себя, и изобретатель нехотя, но выпустил драгоценный груз из рук.

– Я же на время, верну через час, – утешила его девушка, хотя, честно говоря, не очень понимала, сколько времени займет операция по накачиванию шин. Тут она увидела, что дедушка остановил печальный взгляд на брошенном на столе диктофоне. Глаза его стали приобретать такое задумчивое выражение, что Лив, забыв о больной ноге, тут же выскочила из комнаты. Оказавшись по другую сторону входной двери она преисполнилась счастьем, что успела убежать до того момента, когда Геннадий Леонтьевич снова включил свои философские записи.

– Птица! – вдруг крикнул изобретатель, наполовину высунувшись из двери.

Лив даже не поняла сначала, что он обращается именно к ней. Впрочем, его голос не слышался, как обиженный. Кажется, Геннадий Леонтьевич тут же забыл, что гостья покинула его на не очень вежливой ноте.

– Будь осторожнее, когда начнётся игра, – вполне по-дружески продолжил Геннадий Леонтьевич. – Впрочем, о чём это я? Игра уже вовсю идёт. Тогда... Знаешь что? Вообще с императором не садись играть. Брезгай, птица!

Девушка оглянулась, но увидела только захлопнувшуюся дверь. Лив, прижимая к себе довольно тяжелый компрессор, задумчиво вышла за ограду ветхого обиталища одинокого изобретателя. Где-то надрывно и уже привычно закричал кречет. Она пребывала в догадках и внутренних терзаниях: кто такой Геннадий Леонтьевич – сумасшедший или гений? Или сумасшедший гений? С одной стороны, не каждый сумасшедший – философ. С другой, в каждом философе есть что-то «по другую сторону ума».

– Поди-ка разберись, – тихо сама себе сказала Лив, – кто велик, а кто просто безумен.

Она посмотрела на тёплое окошко дома, в котором обитал Савва. А свет-то горит....

Глава 5. Пришествие императора

– Горяченького попей, горяченького, – Савва приговаривал торопливо, суетился, подливая девушке чая в приземистую кружку. С пузатого бока на мир смотрел пошлейший котик с вытаращенными глаза. Это придавало животному безумный вид. Лив определенно не нравился этот образ (кого-то он очень напоминал), но она не решалась попросить у Саввы другую кружку. Вернее, капризов с её стороны на сегодня было уже достаточно, и она давилась горячим, сладким чаем, можно сказать, прямо из лап дурацкого котика. Причем, Лив терпеть не могла сладость ни в чае, ни в кофе. Она вообще не любила сладкие горячие напитки. Но согреться хотелось всё время, лесная сырость проникала в неё глубоко и неотвратимо, несмотря на солнце и жарко топившуюся печь. Лив казалось, что уже её душа покрывалась изморозью изнутри, от этого не хотелось двигаться, вообще не хотелось что-либо делать, одна только мысль «холодно, холодно», колотилась в висках, покрывая собой все стремления. И нога ещё ныла, хотя не так резко и пронзительно, как утром, но даже в спокойном положении не давала о себе забыть. Глотая горячий чай, Лив одновременно испытывала блаженство от его жаркой истомы, которая разливалась в ней с каждым глотком, и давилась липкой приторной сладостью.