Текст книги "Этот мир не для нежных (СИ)"

Автор книги: Евгения Райнеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Лицо оставалось всё таким же бесстрастным, но брезгливость прозвучала в голосе дамы. Она кивнула в сторону окон старого Джобса.

– Притчи… причности… Притчники!

Наконец вспомнила дама, и Сана, державшаяся всё это время, пока монахиня плела ей косы, громко всхлипнула. Но не от боли. От неожиданности и обиды.

Глава 5. Кровавые танцы

Большая часть экскурсантов с того момента, как автобус тронулся, прильнула к окошкам и словно погрузилась в этот странный ржаво-пустынный мир, который, действительно, выглядел отвратительно завораживающим. Все попытки Лив обратить на себя внимание кого-либо из спутников, оказались тщетными. Она ловила взгляд худой длинной девушки с удивительно некрасивым лицом, напоминающим вытянутую морду селедки.

– Есть ли у селедки морда? – подумала Лив и тут же рассмеялась про себя. – Нет, ну правда, есть ли у селедки морда?

И улыбалась пожилому толстяку с бордовыми, лоснящимися щеками, почему-то все ещё покрытыми явно юношескими гнойными прыщами. И даже подмигнула плечистому культуристу со странным, совершенно никаким выражением на лице. В смысле ощущения, что этот качок не думает. Вообще. Но никто не отреагировал на её явные знаки завязать дружелюбное знакомство.

Эти и все другие люди, окружающие Лив в автобусе, вообще вели себя странно. Не было оживленного туристического приподнятого шума, который бывает в толпе людей, вместе поехавших отдыхать и пялиться с восторгом на какую-нибудь невероятную ерунду. Каждый был погружен в себя и старался не смотреть на остальных. Либо глазели в окошки, либо цеплялись взглядом за гида. Никто не собирался делиться вслух впечатлениями, полученными от проносящихся мимо пейзажей. Эти люди казались отчего-то очень смущёнными. Лив, попытавшись наладить хотя бы зрительный контакт, потерпела неудачу (натолкнувшись не то, чтобы на стену, а на целую крепость безответного молчания), уставилась, как и все другие в окно. Запоздало пришла мысль, что уж ей-то лучше не выделяться.

Голос гида доносился как сквозь слой ваты. Сам смысл того, о чём говорил проводник, был тягуч, сложен и вводил Лив в густой тяжёлый сон:

– Местные аборигены ещё в утробе матери ощущают нехватку некоего фермента, который называется «альфа-редуктаза». Это биокатализатор, отвечающий за преобразование тестостерона в дигидротестостерон. Не буду утомлять вас лекциями, потом можете более подробно прочитать об этом в путеводителе или спросить у меня. Скажу только, что все дети рождаются и до полового созревания остаются здесь как бы... бесполыми. Если такому подростку в момент вторичного выброса тестостерона ввести фермент, то он сформируется в мужчину. Если оставить всё, как есть, то организм созреет по женскому типу. Но на Бледе есть и третий вариант развития событий. Всё дело в веществе, которым учёные Бледа могут по праву гордиться. Они вывели фермент, который тормозит любое гендерное развитие. То есть подросток, которому ввели вакцину «Антиальфа», на всю жизнь остается бесполым.

– О Боже! – как-то особенно прочувственно выкрикнул кто-то из толпы туристов, и Лив вздрогнула, вырванная этим вскриком из своего тяжелого полусна. Надо же, кто-то слушал очень внимательно...

– Какой ужас! – опять выкрикнул все тот же женский голос. – Это же эксперименты над людьми...

– Не переживайте, – успокоил гид, которому, видимо, периодически приходилось умиротворять особо милосердных туристов. – Жизнь андрогина без страстей имеет свои привлекательные стороны. И на этом держится экономика региона. Огромный, и, честно сказать, единственный завод имеет свой, так называемый, инкубатор, откуда берёт необходимое количество работников в свои цеха. Они свободны от любовных переживаний, излишнего соперничества, изматывающей и непродуктивной ревности, а так же не страдают от болезней, связанных с половой физиологией и нервными клетками. Эти люди практически не болеют, разве что гриппом или очень редко у них случаются приступы аппендицита. Андрогины спокойны, очень работоспособны и не доставляют неожиданных проблем работодателям.

– А что производит этот завод? – раздался из туристической толпы ещё один, на этот раз мужской, солидный, лишенный эмоций голос.

Лив вся обратилась во внимание.

– Всё, – гид развел руками. – От предметов первой необходимости, включая питание для всего региона, до фермента, делящего народонаселение на работников и воспроизводителей.

– То есть институт брака здесь всё-таки существует? – Лив сначала услышала свой голос, а потом поняла, что это она спрашивает у гида. Проводник добродушно кивнул:

– Не в том виде, к какому мы привыкли. Здесь тоже всё подчинено контролю. Лаборанты высчитывают необходимое количество женщин и мужчин для демографического равновесия. Когда дети входят в возраст лет десяти (у кого созревание идёт чуть раньше, у кого чуть позже), в зависимости от необходимости, одних отбирают, как будущих самок, другим вводят мужской фермент. Положительный.

– Остальные?

– Получают «антиальфу», и – на завод или в оранжерею. Я забыл сказать, что, кроме завода, здесь функционирует огромная оранжерея, где выращиваются продукты, необходимые для питания. Итак, вопросы по быту ещё есть? Мы ограничены по времени.

– Что за существо выскочило на дорогу? Это был человек? – тот самый, первый женский голос, Лив захотела увидеть его обладательницу. Она завертела головой.

– Их называют здесь диморфизами, – гид несомненно ожидал этот вопрос. – Скажем, что-то вроде секты или своеобразного подполья. В любом обществе есть индивидуумы, недовольные его устройством. Эти аборигены выпали из местного социума. Они взяли за принцип свободы возможность развиваться по женскому и мужскому типу в зависимости от своего желания. Вырабатывают нужный фермент внутри себя. Рождаясь, как и законопослушные обитатели этой местности, бесполыми, по достижении половозрелого возраста каждый из этой немногочисленной группы выбирает, кем он хочет быть – мужчиной или женщиной, и сам направляет свое развитие по выбранному пути. Это называется диморфизм.

На некоторое время в автобусе воцарилась тишина. Очевидно, туристы пытались осознать сказанное гидом.

– А разве такое возможно? Чтобы пол по желанию? – даже с каким-то мистическим ужасом спросил кто-то из глубины автобуса.

– Говорят, что да, – гид пожал плечами. – Только подобные существа долго не живут. Выбор значительно сокращает срок их жизни. Диморфизы редко доживают до семнадцати лет, поэтому в этой общине принято рожать детей, как только определились. И сам образ жизни – полуголодный, подвальный, в вечной сырости, – не продлевает годы жизни. Такова цена за свободный выбор.

Гид сделал небольшую, но многозначительную паузу и спросил:

– Есть ли ещё вопросы?

Ещё вопросы были, но проводник произнёс конец фразы таким нетерпеливым и даже раздражительным тоном, что присутствующие предпочли промолчать.

– Хорошо, – гид казался удовлетворённым дружным сопением притихшей толпы. – Итак, мы вот-вот увидим один из немногих и самых ярких ритуалов этого региона. Как я уже сказал выше, его жители всячески избавились от страстей, и это единственный оставшийся отголосок какой-то трагедии, случившейся в древности, дошедший до наших дней. Существа, не получившие фермент, входят в женскую ипостась, и в момент пробуждения женственности танцуют в огромной чаше, до краев наполненной битым стеклом. Неизвестно почему, но все, кто видел ритуал, утверждают, что это одно из самых возбуждающих в мире зрелищ. Поэтому на входе вам будут выданы специальные костюмы. Надеюсь, все прошли инструктаж, как себя вести, если почувствовали что-то необычное?

Толпа в автобусе смущенно загудела. Лив, которая никакой инструктаж, естественно, не прошла, тихонько уставилась в окно.

Странный урбанистический пейзаж никак не заканчивался. Автобус все катил и катил вдоль переплетения ржавых труб, под ними, над ними. Он ловко лавировал в этих коричнево-оранжевых лабиринтах, и казалось, что в бесконечном канализационном нагромождении параллельных и перпендикулярных линий проявляется некий узор тщательно выплетенной паутины. Невероятно огромным, металлическим пауком. Паучьим королем ржавчины.

Лив непроизвольно передернулась, представила многопалого монстра, заключившего этот бесконечный город в хитросплетение канализационных и водопроводных труб, вытягивающих жизнь и страсть из людей, которые были виноваты только в том, что родились здесь. Она вспомнила анемичного Кузю, его хрупкую андрогинность, тонкую шею, прожилки на ломких запястьях, и сердце её защемило от жалости.

Можно ли выпутаться из этой паутины? Лив очень сомневалась. Как в Пихтовке лес корнями выкачивал из сердца земли мистическую силу, наполняя ей округу, так здесь ржавое творение только что выдуманного ей паука выкачивало эту силу из живых существ, чтобы отдать...

Может, даже и в ту саму Пихтовку. Так внезапно подумала она. Ничто не берется ниоткуда и никуда не исчезает бесследно. Значит, где-то должен быть выход в иное пространство, куда перекачивается энергия из этого почти погибшего места. А то, что оно умирало, обесцвеченное, обескровленное, у Лив не вызывало никаких сомнений.

Она даже не заметила, погруженная в свои мысли и домыслы, что за окном стемнело. Когда автобус резко развернулся и остановился, уже невозможно было разглядеть, где именно они находятся. Пассажиры тихо и торжественно потянулись к выходу, Лив выскочила вместе со всеми на небольшую площадку, освещённую только тусклым светом фар, которые водитель тут же приглушил. Чуть вдалеке виднелась дорожка, обрамленная круглыми матовыми фонарями. Свет от них рассеивался безжизненными вялыми облаками, но в темноте сразу притягивал взгляд. У истоков этого таинственного променада человек в длинном белом халате доставал из большого саквояжа мягкие пакеты и раздавал спутникам Лив. Она подошла к нему и тоже получила пакет. Сквозь шуршащую пленку упаковки чувствовалась мягкость ткани.

Сжимая в руке хрустящий целлофан, Лив пошла по таинственной дорожке, стараясь ступать в редкие пятна света, среди таких же растерянных, как и она сама, туристов из автобуса. Перед темнотой и неизвестностью все непроизвольно старались держаться рядом друг с другом.

Дорожка закончилась неожиданно, они все оказались на ещё одной площадке, огороженной балконными перилами. Вдоль ограждений тянулись жёсткие лавки для сидения. Дальше пространство обрывалось резко вниз, в огромную чашу, которая, казалось, заполняла собой всё, что находилось под балконом.

Девушка подошла к краю, чуть свесилась с ограждений, всматриваясь вниз, в центр белого круга. Это, конечно, была она, зловещая ритуальная чаша, которая притягивала и пугала одновременно. Осколки не просто заполняли круг. Острые грани стекол щерились режущими пиками в стремительно потемневшее небо. Напоминало аппликатор Кузнецова, который мама Лив использовала при приступах остеохондроза. Только стёкла находились друг к другу намного плотнее, чем деревянные шипы на мамином аппарате. Как по такому вообще можно ходить? Даже в обуви. А танцевать, как можно?

Грядущий ритуал нравился Лив всё меньше и меньше. За время своих странствий она выработала уже какое-то шестое чувство, которое ей подсказывало сейчас, что она опять вляпалась во что-то не очень приятное.

Затрещали пакеты. Лив оторвала взгляд от глубины чаши и увидела, что туристы надевают смирительные рубашки. Между ними лавировали два человека в белых халатах, которые доходили до пола, и помогали завязывать невероятно долгие рукава на спине. Лив не хотелось облачаться в эту одежду, но один из людей, похожих на лаборантов неведомого научно-исследовательского института, остановился прямо около неё и смотрел уже вопросительно. В упор, не отрывая взгляда.

Тяжело вздохнув, Лив надорвала край пакета и вытряхнула бесформенное одеяние из мягкого, но очень плотного и прочного трикотажа. Она сделала вид, что надевает эту спецодежду, надеясь, что лаборант с буровящим неприятным взглядом отойдет, но человек в белом отчалил, только лишь крепко завязав рукава на её спине. Лив оказалась спеленатой смирительной рубашкой и это было совершенно не то состояние, в котором она была бы счастлива находиться. Лив с недовольным видом села на жёсткую скамью, на всякий случай, стараясь держаться подальше от остальных потенциальных зрителей.

Неожиданно нежный прозрачный свет озарил чашу, и все взгляды устремились в её сердце. Острия осколков засветились трогательными отблесками, казалось, что хрустальные звёзды упали разом в этот круг. Невозможно было уловить момент, когда в этих отблесках тонко засветились андрогинные существа, сразу же напомнившие Кузю. Они просто высветились из темноты, и переливы хрустальных граней осторожно касались босых, тонких ног. Метаморф ещё совсем чуть-чуть тронул фигуры девочек, и эти будущие женщины выглядели совсем детьми, внезапно вытянувшимися за лето. Лив ощутила, как немного саднят на локтях призраки давно исчезнувших царапин, которые оставляют сухие ветки шалаша на старой семейной даче. Нежно-розовые тонкие туники мягкими складками спадавшие с острых плеч, только подчеркивали эту переходную от младенчества к взрослости хрупкость и недолговечность.

Сначала всё происходило в полном безмолвии. Резко прекратилось шуршание пакетов и смолк нестройный гул редких шепотков. Андрогины разом, повинуясь какой-то неслышной зрителям команде, вступили в круг. И тут тонко и душераздирающе, на одной ноте заныла скрипка. Её полуплач-полувой мистическим вязальным крючком бесцеремонно и очень больно воткнулся в душу, и, поелозив там немного, зацепил и потащил тщательно спрятанное, надёжно укрытое в самой глубине солнечного сплетения. Это были совсем не музыка и не танцы. Огромная, всеобъемлющая тоска, которая несла за собой истерику, а затем – катарсис, очищение.

Андрогины закружились, сначала угловато, неловко запинаясь, словно ещё неоперившиеся детёныши птиц. Плечи и ключицы остро торчали сквозь мягкую ткань туник, выделялись и лопатки – лёгкие, полые, незавершённые. Словно они только ещё готовились стать крыльями. Выражения на лицах танцоров оставались жертвенно непроницаемыми, пока они неловко кружились под одну-единственную скрипичную ноту, длящуюся, казалось, бесконечно.

Но вот уже то тут, то там на прозрачных осколках расплывались алые пятна, а на бледных масках неподвижных лиц набухали ярко красным рты. Это дети, молча, до крови кусали губы.

Только нет ничего вечного, даже страданий. Постепенно тоска оседала на дно. Как подсыхает вскрытый гнойник, так душевная, сначала непереносимая боль уходила всё дальше, становилась тупее, острый приступ сменился на ноющее напоминание, а затем и вовсе исчез.

Пришло время злости. Андрогины закружились яростнее, казалось, они уже испытывают наслаждение от боли. По изрезанным, иссечённым безжалостным стеклом ногам девочек кровь уже не капала, а струилась, и осколки, ощерившиеся на чаше, жадно впитывали в себя эту кровь, не успевая очиститься. Лодыжки Лив пронзило судорогой, когда в опустошённую душу резко вбилось что-то совершенно неведомое и потустороннее. Это был экстаз такой силы, что она дернулась, словно от внезапного мощного удара. Гигантская волна подхватила и понесла её, туда, вдаль, в глубины подсознания, недоступные никогда ни до, ни после. Лив показалось, что вот-вот поймет что-то самое важное, ухватит суть сущего. Того, что выше и дальше её, туристов, хрипящих в изнеможении, сползающих с жёстких лавок, извивающихся по направлению к кровавой арене. Выше и дальше этих детей, режущих ноги в первую кровь, приносящих себя в жертву во имя будущего. Выше и дальше управления налоговой инспекции, коварной лесосеки Фарса, борьбы единства и противоположностей хансангов, всего-всего, что она знала, знает, и когда-либо будет знать.

Это было настолько непереносимо, что единственным выходом выпустить из себя прежнюю, ненужную уже сущность и впустить новое откровение, подошедшее так близко, что уже ближе некуда, казалось восхождение на кровавую арену. Лив как и все остальные в едином порыве забарахталась в смирительной рубашке и дёрнулась в сторону ограждений.

Кто-то сзади одной рукой обхватил её крепко за плечи, а другой с силой ударил чем-то острым по узлу на спине. Рукава бессильно обвисли, Лив забилась в сильных руках, благодарная за то, что уже не связана и может ринуться вниз. Не было сейчас ничего важнее этого полета, который довершил бы катарсис, омыл её душу полностью, а если за ним последовала бы смерть, то это тоже не имело никакого значения, потому что в этот момент Лив явно осознавала, что смерти нет. Но руки держали её так крепко, и в то же время пытались оттащить с балкона обратно в глубь темноты с такой силой, что не принимать их во внимание даже в экстазе Лив всё-таки не могла.

– Тихо, тихо, – прошептал тот, кто вытащил её из этого состояния.

Видимо, чужеродное присутствие, идущее в диссонанс с волнами, которые несли всех присутствующих, почувствовала не только Лив.

– Отставший турист, – чей-то истошный до смерти перепуганный голос вдруг разорвал метафизику происходящего. Разом упавшие в тишину крики подхватили и усилили панику.

– Это отставший турист! Он здесь! Он явился!

Те из туристов, что оказались поблизости от нашей парочки, отпрянули от них, стремясь максимально удалиться от ожившей легенды. Так как они все были завязаны в смирительные рубашки, то неловкими движениями сбивали друг друга с ног. В куче-мале, растущей на глазах, блестели сумасшедшим блеском выпученные глаза и орали что-то нечленораздельное раззявленные рты. Теперь вся туристическая группа точно напоминала стайку психов, выведенных во двор больницы на прогулку и устроивших непредвиденную бузу. Лив стремительно обернулась и встретилась глазами с Саввой.

– Я так и знала, – все ещё тяжело дыша от только что пережитого потрясения, сказала она, просто констатируя факт. Лив, действительно, почему-то совершенно не удивилась. Словно они не расставались каждый раз, как в последний, и каждый раз, мягко говоря, при очень странных обстоятельствах. – Это ты.

– Угу, – сказал Савва и отпустил её плечи. Что-то грохнуло и тряхнуло так, что даже не включенные в общую кучу туристы посыпались на пол. Лив и её спутник, удивительным образом удержавшиеся на ногах, разом оглянулись на выход. Увы, было уже несколько поздно.

С одной стороны на них надвигались люди в длинных, белых халатах, с другой – жизнерадостно и совершенно по-идиотски улыбаясь, спешил ... Джонг. Лив моргнула несколько раз, дабы убедиться, что это не видение, а потом ей показалось, что он на ходу достает свой жуткий миниатюрный арбалет, и она пронзительно вцепилась в Саввину руку.

– А теперь – прыгаем и бежим, – с радостным отчаянием сказал Паж.

И они прыгнули.

Вниз.

В чашу.

Прямо на обагренные кровью стекла.

***

Они упали на самый край чаши, там, где осколки щерились не столь густо, а Лив, как-то оказавшаяся сверху на Савве, вообще практически не пострадала. Только правая ладонь, которую она инстинктивно выставила при падении вперёд, сразу резко заныла, из пореза тут же хлынула кровь. Её спутнику, очевидно, пришлось хуже, но он тут же, приподняв её, вскочил на ноги.

В Лив ударило ощущение то ли железа, то ли лесной земляники, и она сначала вдохнула этот густой, тревожащий запах, а только потом поняла, что это запах крови – и той, что уже была на осколках, и той, что хлынула из ладони Лив, и той, что текла по спине Саввы.

Крики сразу отдалились, стали глухими, словно доносились из другой, плотно закрытой комнаты. Дети, не понимая, что происходит, застыли на том же месте, где их застала суматоха, не зная, что делать дальше. Невидимая скрипка продолжала жутко выть на одной ноте, уже тщетно пытаясь удержать инфернальное состояние момента.

– Ты сильно ранен? – спросила Лив, и Савва показал жестом, что с ним все в порядке. Он, не обращая внимания на свои порезы, перевалился за край чаши, и протянул Лив руку. Видимо, благодаря адреналину, зашкалившему в её организме, девушка, без всякого сомнения, на какой-то отчаянной дерзости перевалилась за борт, в очередную темноту и неизвестность. Не разбирая дороги, они побежали вдаль от арены. А когда позади раздался ещё один приглушенный, слабый стук и крик, Лив поняла, что Джонг прыгнул следом.

Они неслись по странному берегу, вдоль стеклянной реки, которая то ли выходила из чаши, то ли вливалась в неё. Река не очень широкой дорожкой блестела в темноте осколками, которые приходили в движение, как только на них падали мятущиеся тени. «Опять погоня», – пронеслось в голове у Лив. Только на этот раз она убегала не с Джонгом, а от него. Её судьба выписывала повороты один причудливее другого. Лив опять не знала, по какой причине и от кого именно так неистово убегает, и в какой стороне находится спасение, и есть ли оно вообще. Замелькали мысли, словно загнанные до паники зверьки: беспокойство за Кузю, сожаление о хансангах Саввы, воспоминания о цветке на кухонном окне, который она не поливала уже больше двух недель, думы о Геннадии Леонтьевиче и его стареньком диктофоне, о безразличном взгляде монахини, разрезавшей карту... Все это было не вовремя, некстати, но они, эти мысли, бешеные бѐлки, бились в голове сами по себе, самостоятельные, без всякого её участия.

Неожиданно стеклянная река резко вильнула вправо, и Савва остановился. Лив притормозила вслед за ним, скорее по инерции, но тут же поняла, что дальше бежать не может. Совсем. Она опустилась на землю, пытаясь полной грудью вдохнуть воздух, который стал вдруг невероятно густым и тяжелым, он с трудом проходил в разбухшие лёгкие. Лив чувствовала их так, словно ничего, кроме этих раздувшихся лёгких, в ней не осталось. Никаких даже мыслей, ни ног, ни рук, ни сердца – только эти воздушные насосы, забитые до предела сумасшедшим бегом.

– Иди дальше, – прохрипела она своему спутнику и подумала, что это очень напоминает слова из какого-то несмешного анекдота.

– Всё хорошо, всё будет хорошо, – пробормотал Савва самые глупые из возможных слов, присев перед ней на корточки. Он тоже тяжело дышал, и очень старался держаться, но уже начинал заваливаться назад, на окровавленную спину, словно красная жидкость, вытекающая из глубоких порезов, ещё свежая, не запекшаяся, тянула его к земле. Лив из последних сил рванулась, чтобы поддержать.

– Кажется, всё, – прошептал он, и тяжело обвис на её руках, закрыв глаза.

Футболка на спине клочьями прилипала к ранам, кровь из её порванной ладони тут же мешалась с той, что обильно намочила его спину.

– Боже мой, – сказала Лив в отчаянии, – Боже мой!

Она оглянулась. Вокруг не было ничего. Совсем ничего, кроме все той же, крошащейся под ногами бетонной земли и блестящей дорожки, застывшей заколдованной осколочной рекой. Ещё, очевидно, где-то за ними следовала погоня, где-то далеко...

Хотя нет.

Уже не далеко.

Совсем близко.

Глава 6. Неожиданное предложение

– И ты имел наглость показаться мне на глаза? – Геннадий Леонтьевич сдвинул огромные защитные очки на затылок, и сразу стало ясно, что он не просто недовольно дребезжит старческим стеклянным голосом, а вне себя. Глаза под обильными, растрепанными бровями метали гром и молнии. Даже паяльник в руках у изобретателя угрожающе ощерился, в небольшой комнатке к запаху припоя с канифолью примешивалось что-то ещё, густо-сладковатое, а затем резко повеяло грозовыми разрядами.

Тот, кто был причиной неистового гнева Геннадия Леонтьевича, невзирая на надвигающуюся грозу, хмыкнул из тесной прихожей:

– Не на глаза, мон шерр. Смею заметить, что ты меня не видишь. И не вы ли с императором, презрев давнее обещание, недавно встречались? В очень интимной обстановке. Дело пахнет, сам знаешь чем. И у тебя, кажется, что-то горит.

На раскаленном паяльнике корчилась капля припоя. Гениальный изобретатель, не глядя, выдернул шнур из розетки.

– Не заговаривай зубы, Джокер. Это всё по твоей вине. Знаю, кто привёз сюда глупую птицу.

– Я, – согласился голос из прихожей.

– Ты решил, что это десятка щитов и собрался дать ей имя Мытаря.

– Согласен, – тот, кто пришел без приглашения и спроса, не отпирался. Он отвечал быстро и, кажется, даже веселился.

– Фарисею идею тоже подкинул ты?

– Угу, – бухнула темнота. – Ненавязчиво.

– Резоны? У тебя есть хоть один? Сколько раз вы пытались восполнить колоду? Кроме этого пугливого воробья, из которого вы растите Пажа, ни одно предприятие не увенчалось успехом.

– Ты и сам знаешь, что иначе нельзя.

– И что теперь? – Геннадий Леонтьевич из гневного вдруг стал просто усталым. «Как вы мне все надоели», – подумал он, вслушиваясь в то, что ответит ему древний враг, без которого он не может жить, ибо был враг целью существования его.

Наэлектризованные тучи слабо взвизгнули и сдулись. Тощая, сразу поникшая молния прорезала мрачный небосвод. Выпустив пар, гроза, так эпически начинавшаяся, выдохлась и сморщенным листом упала на мёрзлую землю.

– Теперь прошу тебя не мешать, – голос из прихожей стал серьёзным. – Ты мешаешь, Отшельник.

– Мне нет никакого дела до этих игр, – все ещё огрызался тот. – Но вы-то! Древние гамоты, на которых когда-то держалась гармония белого, до чего вы дошли?! Устроили из места силы контрабандный перевал, тьфу…

Он собирался плюнуть, чтобы выразить всё своё презрение, но вспомнил, что это его дом, и передумал.

– Птицу оставь в покое, – только и сказал, резко успокоившись.

– Я изначально привез её в колоду. Мальчишка просто не понял. Ну да, я притворился, что везу жертву. Ты же знаешь Фарисея. Ему нельзя сразу вот так – бухнул и всё. Исподволь, вкрадчиво и льстиво – так можно внушить ему новые мысли. Ему нужен мытарь, а всем нам – десятка щитов. Я приглядывался. И оказался прав.

– Ты ошибся, – Геннадий Леонтьевич сел на свой продавленный топчан, не выпуская паяльник из рук. Голос его обрел твёрдость человека, который окончательно решил закончить разговор. – Даже если это десятка, то не щит. Это посох. Так что птица всё равно уйдёт. А если ты не оставишь её в покое, уведёт за собой и любовника. Он-то изначально был посохом. Пустые хлопоты, Джокер. Я ясно это вижу.

– Если бы ты помог…

– Ты знаешь для чего я здесь, – перебил изобретатель, и голос его был удивительно твёрд. Исчезли все старческие дребезжащие нотки. – Пытаться восстановить колоду такая же плохая идея, как выменивать время на краски. Уходи, Джокер. Я всё сказал.

Прислушался. В прихожей было тихо. Только ветер или мыши шелестели в стопках старых книг и газет, громоздившихся в углу заваленных барахлом сеней. Джокер ушёл. Дослушал ли он до конца то, что пытался ему сказать Отшельник, так и осталось неясным. То ли ветер прошелестел в кронах, то ли послышалось изобретателю, то ли уходящий сказал горько и безнадёжно. Только протянулось печально по подмороженной опавшей листве:

– Будь ты проклят, Сейдо…

***

Лив придерживала голову Саввы, который всё пытался встать, но не мог. Жизнь уходила из него через порванную футболку, орошая красными земляничными каплями растрескавшийся бетон, застывала на поверхности небрежными кляксами. Девушка слышала приближающийся шум, а через минуту увидела стремительно надвигающийся силуэт. Фигура становилась всё яснее, больше и ближе, но Лив не могла ни сдвинуться с места сама, ни унести Савву.

Это действительно был Джонг, одинокий отныне хансанг и, очевидно, самый настоящий предатель. Он, шумно дыша, остановился около пары.

– Ладно, – тихо сказала Лив бывшему стражу. – Мне можешь мстить. Но он здесь не при чём.

Она показала глазами на Савву, который, кажется, потерял сознание.

– Быстро, – сказал Джонг. – Это твой воробей? Дай.

Лив сначала совсем не поняла, что он имел в виду под словом «дай», потом попыталась сопротивляться, но зелёный, не обращая внимания на её бессильный протест, закинул безвольное тело Саввы себе на плечи и двинулся по излучине стеклянной реки большими шагами. Она встала и побежала за ним. Впрочем, побежала – это слишком сильно сказано. Лив поплелась, еле перебирая ногами, но пытаясь выкрикивать что-то гневное в спину Джонгу. Получалось плохо, вроде:

– Ты... Ты...

– Здесь уже недалеко, – обернулся Джонг. – За мной, не отставай.

– Ты...

– Потом, – сказал он, уже не поворачивая головы. – Всё потом.

Стеклянная река резко мельчала прямо на глазах, становилась меньше, уже и невзрачней, незаметно из-под земли стали появляться трубы, расти вдаль и вширь, потянулись вверх и вскоре опять заполонили своими росчерками всё пространство.

Лив наконец увидела, что все эти трубы стремятся в одно место – туда, где словно из-под земли вырастал огромный промышленный центр. Это было так странно и неожиданно – сначала увидеть в этом сплетении труб многоэтажный дом, слепой, без окон, весь обвитый жадно приникшими к нему трубами, затем ещё один, и ещё... Потом понять, что все они связаны между собой воздушными переходами, огромными, парящими над землёй металлическими лестницами, общим чёрным дымом, который прорывался в блеклое небо то над одним зданием, то над другим. Всё это многоликое строение освещало само себя, и выглядело внушительно даже под покровом уже давно спустившейся ночи.

Никакой погони Лив больше не ощущала, острое чувство опасности пусть на время, но притупилось. Положившись на судьбу, она пристроилась в такт шагам Джонга, чтобы придерживать сползающего с его плеч Савву. Сначала нужно помочь этому парню, а со всем остальным она разберется позже. Если это позже у неё будет.

Они шли целенаправленно к одному, конкретному зданию, и когда подошли уже настолько близко, что можно было разглядеть даже стыки плит, из которых оно было сложено, Джонг сказал ей с придыханием:

– Заходи слева, смотри дыру в заборе. Ныряем в неё, затем осторожно проходим к левому крылу, через подвальное окошко лезем в лабораторию. По возможности тихо. Там можно будет обработать его порезы и остановить кровь.

Савва слабо застонал и у Лив сжалось сердце от жалости к нему.

– Потерпи, миленький, – очень по-бабьи, даже чуть причитая, произнесла она и осторожно провела ладонью по его мокрому лбу. – Скоро уже, совсем скоро.

Дырка, действительно, имела место быть. Вернее проём, словно выгрызенный в монолитной стене каким-то ну уж очень проголодавшимся зверем. Обвалившиеся куски валялись тут же.

– Здесь – зачем-то сказал Джонг, указывая на эту прореху. Будто и без его слов это было непонятно. Он опустил тело Саввы на землю, сел рядом, пояснил, – секундный привал.

Лив опустилась рядом:

– Ты что с нами собираешься делать? – наконец-то смогла она спросить. Джонг казался обычным, тем самым хорошим Джонгом, которого она знала на Ириде. Может быть, в неё стрелял совсем не он, а его подобие? А, может... Может, это вообще был выживший Маджонг? У Лив перехватило дыхание от догадки.