Текст книги "Этот мир не для нежных (СИ)"

Автор книги: Евгения Райнеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Пространство разделяет, говорите? Вывернете сферу, вывернетесь в сфере и увидите: всё, что вас окружает, это внешнее продолжение тела. Тогда теряется и ощущение времени, оно просто длится вечно. Не тянется, не проходит, не бежит, а длится. Продли время, поймай волка, обернись вокруг себя и окажешься в тридевятом царстве. Старая, старая сказка – путь во Вселенную, ключ к свободе. Кто ты, знающий алфавит ангелов, что перевел для людей этот язык звезд? Кто это? Знаю, знаю, но промолчу...

Геннадий Леонтьевич аккуратно и жирно обвел загогулину, которая соединяла линию жалости с линией любви. То, что шло параллельно и никогда не должно было пересечься, вдруг обрело перспективу. От усердия и довольства получающимся он высунул кончик языка и приподнялся над своим творением. Сумасшедший изобретатель полюбовался непонятными росчерками, очень напоминающими схему какой-нибудь системы водоснабжения небольшого жилого квартала, и неожиданно для себя добавил все так же вслух, но немного выбиваясь из заданного раннее ритма:

– Тогда вы войдете в Царствие... Или ещё куда-нибудь войдете... А вот вывести Мытаря в колоду я не позволю! Фиг вам, ополоумевшие проклятия мои!

Загогулина жирным торжествующим знаком бесконечности торжествующе расползалась ещё по одной схеме, только что созданной сумасшедшим изобретателем.

***

Этот голос ворвался в небытие внезапно. Сначала в безмятежности возникли помехи, с треском разрывающие зыбкую ткань сна, затем раздался гул, и появилось ощущение, что в голову буравчиком вгрызается чуждая, посторонняя мысль. Основная сущность Лив сопротивлялась, пыталась изгнать этот чужеродный элемент, но голос был настойчив, хотя слаб, зыбок и прерывист.

– Оливия, Оливия, – монотонно, словно выкрикивая позывные, нудел прерывающийся зуммер.

Лив пыталась вывернуться из этой радиоволны, переключить сигнал на приятный сон, ворочалась и даже отгоняла его руками. Но голос всё равно не отступал, шёл по пятам, настигая, поражал своей бесцеремонной настойчивостью.

– Оливия, Оливия...

Она решила, что проще будет выслушать, чего от неё хочет настойчивый голос, и решила впустить его. Хотя всё её существо сопротивлялось вторжению. Это был тот самый случай, когда легче уступить, чем объяснить, почему ты не хочешь этого делать.

– Приём, приём, – нехотя послала Лив в трещащие дебри своей собственной головы.

Голос затрепыхал, заволновался:

– Оливия, Оливия... Да чтоб тебя, какой слабый приёмник!

Затем его опять перекрыл звуковой шум, несколько секунд в голове взрывались фейерверки, потом опять прорвалось шипящее ворчание:

– Совершенно неразвитая система... Оливия! Оливия!

– Здесь я, – рявкнула Лив. – Что хочешь?

Голос обрадовался:

– Слышу! Приём!

– Очень хорошо, – сердито послала мыслительные волны в направление шума и треска Лив. – Говори, что нужно, и прекращайся.

От напряжения, казалось, сейчас носом пойдёт кровь. Так вдавливало звуковой волной между бровями.

– Прости, ладно? Не было другого выхода спасти тебя, – сообщил голос. Треск немного уменьшился, и стало возможным, если очень постараться, разобрать что-то даже в такой долгой фразе.

– А ты кто? – наконец-то догадалась спросить Лив. Она подумала, что просить прощения мог любой из её новых знакомых.

Очевидно, тот, кто с таким трудом пробрался в её голову, не расслышал вопроса, потому что совершенно не отразил его, а продолжал, будто ничего понял:

– Сейчас иди туда, где танцуют на стекле.

Опять треск и шум, казалось, что только что сообщили нечто важное, но этого уже она не узнала.

– Эй! – крикнула Лив внутрь себя. – Я не слышу. Говори чётче, кто бы ты ни был.

Треск ослаб, и она услышала:

– Танцы на стекле, ладно? Там будет... Ты должна... Тогда мы...

Что-то ещё пару раз свистнуло, три раза булькнуло, и исчезло. Стало блаженно тихо, и Лив с удовольствием и осознанием выполненного долга опять провалилась в небытие.

Второе пришествие Оливии Матвеевой из глубокого, все ещё какого-то искусственного сна в бредовую реальность сопровождалось уже знакомым глухим капельным звуком воды, разбивающейся о бетонный пол.

Она открыла сразу оба глаза, и не то, чтобы испугалась продолжающемуся безумию, а как-то скорее удивилась. Вокруг её топчана прямо на грязном и влажном полу, поджав под себя ноги, сидели подростки. Их было человек десять, и все они в капающей тишине пристально смотрели на неё. В этих взглядах Лив сразу уловила настороженное обожание. Она увидела Кузю, Рома и Роми, остальные дети были незнакомыми, разного возраста, лет от семи до пятнадцати. Половина этой подобострастной аудитории – те, что помладше, – была удивительным образом похожа на Кузю своей анемичностью, хрупкостью, пушистыми длинными ресницами и вопиющей, хоть и детской, но абсолютной бесполостью. Старшие, наоборот, всем своим видом подчеркнуто делились на девочек и мальчиков. Роми и ещё две девушки, несмотря на неподходящую для подвала одежду, носили платья, женственные туфли и длинные волосы у каждой были заплетены в косы. Их одежда была далеко не новая, но чувствовалось, как они очень дорожат этими старыми платьями.

Мальчики, так же, как и Ром, были небриты, явно отращивали бороды и усы, а причёски их были коротки. Затылки с проплешинами словно побывали в руках косорукого парикмахера, причем с очень тупой машинкой для стрижки.

Лив присела на топчане и выдохнула, разбивая торжественную ржавую тишину:

– Всем привет!

Несколько секунд висела пауза, и она уже совсем растерялась, когда Роми поднялась и подошла к ней.

– Будь собой! – сказала девочка, и все остальные на удивление слаженным хором, как в гипнотическом трансе, повторили гулким эхом:

– Будь собой.

– И что всё это значит? – спросила Лив. Дети начали медленно подниматься с пола. Чувствовалось, что им очень хочется подойти поближе к Лив, но авторитет Роми не позволяет это сделать. Совершенно некстати Лив почувствовала, что невероятно, просто зверски хочет есть. Она уже не могла думать ни о чем, кроме голода, который огромным зверем ворочался на уровне солнечного сплетения. Казалось, ещё чуть-чуть, и он начнёт изнутри пожирать её внутренности. Живот забурчал, что в этой тишине прозвучало особенно громко и даже несколько кощунственно. Оливия смутилась настолько, что тут же забыла о своем секунду назад заданном вопросе.

– Ой – сказала она. – Извините, но я уже, кажется, больше суток ничего не ела.

Казалось, дети пришли в восторг. В их глазах загорелось ожидание, словно они явились в зоопарк и неожиданно узнали, что сейчас будет потешное кормление обезьянки. Роми кивнула, достала из одной раннее незамеченных кособоких тумбочек кусок хлеба и чуть подсохшего по краям сыра, и подала всё это Лив. Девушка, презрев все условности, вцепилась зубами в почерствевшие дары, дети с благоговейным, но весёлым любопытством взирали на неё.

Когда сыр, а затем хлеб закончились, она обвела глазами кучку своих непонятно за что обожателей, и спросила:

– Где у вас тут...

Она хотела спросить про уборную, но вдруг вспомнила трескучий голос из сна, и неожиданно для самой себя ляпнула:

– Где у вас тут танцуют на стекле?

Дети переглянулись. В этом был один хороший момент: они хоть на мгновение, но перестали на неё пялиться. И плохой, потому что они переглянулись не то, чтобы с недоумением, а с каким-то не очень скрываемым страхом.

– Я ничего такого не имела в виду. Просто спросила, – почувствовал этот страх, Лив спешно дала задний ход.

Роми присела на край топчана:

– Ты из тех, недосягаемых? Скажи честно, ты ... Туристка?

Лив совсем не поняла, причём тут туризм? Роми ждала от неё ответа, не сводя внимательных глаз. Взгляд красноречиво говорил, что от ответа зависит их отношение к Лив. А, может, и её дальнейшая судьба.

– А скажи мне, – осторожно произнесла девушка, взвешивая каждое слово. – Кто такие, по-твоему, туристы? И я вам тогда отвечу.

– Туристы – неприкасаемые. Они приезжают в огромных закрытых машинах издалека. Иногда мы видим, как эти машины проносятся по улицам, но ни один их них никогда не ходит сам по себе. Говорят, что это они специально приезжают, чтобы посмотреть на ...

Голос Роми сорвался:

– Танцы на стекле.

– И я похожа на одного из них? – все так же осторожно спросила Лив. – На туриста? Или, вернее, на туристку?

Роми покачала головой.

– Не знаю, – растерянно ответила она. – Мы видели только издалека, а издалека они, вроде, ничем таким не отличаются. Хотя у нас есть старая легенда об отставшем туристе. Но там об его внешности ничего не говорится.

Оливия приняла волевое решение.

– Значит, я – отставший турист. И мне нужно увидеть ваши танцы на стекле. Так как? Вы меня туда проводите?

Дети пришли в волнение, загалдели. Роми махнула им рукой и опять повернулась к странной гостье:

– Нам нужно это обсудить.

– Почему? – удивилась Лив. – Неужели это так далеко?

– Не так, чтобы далеко. Это... Трудно.

– Значит, всё-таки далеко? – переспросила Лив.

– Скорее, опасно, – сказала девочка.

Через мгновение дети словно испарились из подвала, бесшумно растворившись в невидимом глазу темном тоннеле. Лив поняла, что они отправились совещаться подальше от её ушей. Воспользовавшись тем, что осталась одна, осторожно встала и, так же аккуратно прислушиваясь к каждому движению, прошлась по комнате. Тело немного ломило, как в предчувствии гриппа, чувствовалась некоторая слабость, голова гудела, но в общем всё было терпимо. Лив осталась вполне довольна своим состоянием. Она пошла на звук падающей воды, под одной из труб сразу же обнаружила протечку и тёмный, похожий на пластиковый таз, подставленный под капли. Девушка опустила в него руку, затем, испытывая неловкость перед самой собой от этого жеста, понюхала её. Вода показалась относительно чистой, по крайней мере, никаких других запахов, кроме слабой ржавчины, Лив не почувствовала. Тогда она рискнула ополоснуть водой, накапавшей в таз, щеки. Лицо опухло от долгого искусственного погружения в нереальность, Лив понимала и ощущала, что спала ненормально и качественно, и количественно, если можно было применить такую терминологию в отношение сна.

Даже от такого умывания сомнительной водой она почувствовала свежесть, которая в свою очередь принесла, хоть и маленькую, но радость. Из разряда тех простых и будничных вещёй, которые питают нас промежуточной энергией, без которой не дожить от свершения до свершения. Хороший сон, вкусная еда, восхищённая улыбка незнакомого человека – и опять можно двигаться по направлению к большому подвигу.

Вернувшиеся дети застали Лив с уверенной улыбкой на лице. Их худые, несколько изможденные личики засияли ей в ответ.

– Мы решили, что попытаемся отвести тебя к туристам. Пойдем я, Ром и Кузя. Малыши устанут, а старшим опасно приближаться к Чаше.

Лив кивнула, словно понимала всё, что говорила девочка. На самом деле, она поняла главное – мучительное бездействие опять закончилось, и можно куда-то пойти, и попытаться что-то сделать. Роми на секунду нахмурилась, словно вспомнила что-то не очень приятное.

– Я не хотела брать Кузю, пока оно в пограничном состоянии и ещё не определилось, но это существо устроило форменную истерику.

Кузя, который, видимо, и устроил эту саму форменную истерику, казался очень довольным. Если может быть счастливый вид у такого измученного ребенка. Сейчас Лив, оказавшись с ним прямо под самой лампочкой, пусть и тусклой, рассмотрела глубокие коричневые тени, которые делали глаза странного мальчика бездонными.

– А ты не устанешь? – спросила она его с сомнением, и счастье на лице Кузи сменилось тревогой. Он замахал руками отчаянно, изо всех сил:

– Нет, нет, ни в коем случае. Я не малыш, Оливия, я уже выбрало! Честное слово, уже выбрало.

– Мы все за тебя волнуемся, – сказала Ром, выразив то, что собиралась сказать и Лив.

– Не надо! Не надо волноваться, – стал горячо убеждать всех сразу Кузя, – я уже ходил с Ромом к баку за едой, и никого не подвёл.

Один из малышей подошел к нему и обнял за талию.

– Я буду скучать, – тоненьким голосом пропищал малыш. Кузя погладил его по голове:

– Так скоро вернусь, Чип. Ты даже и соскучиться не успеешь.

– Мы же хотели определить меня... – Чип вздохнул разочаровано. – Я не засну, если ты не вернешься до вечера.

– Всё равно мы делаем это постоянно, – улыбнулся Кузя, обращаясь к Лив. – Каждый вечер перед сном, я рассказываю ему ТЕ самые сказки.

Он опять наклонился к Чипу:

– Обязательно вернусь до вечера. Думай, что я просто пошёл за едой. Ведь мальчики всегда делают это, правда?

Малыш вдруг сначала тоненько, а затем всё внушительнее начал подвывать и все бросились его утешать. Ром, который в этой суматохе незаметно подошёл совсем близко к Лив, тихо процедил сквозь зубы:

– Я же говорил, что оно тупит. Оно явная она.

Похоже, что услышала его только Лив, и похоже, что это было именно то, что Ром хотел от этой ситуации.

– Убеди Кузю, пожалуйста. Оно не право, с этим будут большие проблемы.

Лив посмотрела в его глаза, наполненные очень взрослой тоской, и честно призналась:

– Я не понимаю, о чем ты.

– Правда? – вопрос подростка прозвучал растеряно.

Лив кивнула.

– Я попробую тебе объяснить, – начал Ром, но понял, что утешительные скачки вокруг Чипа закончились, и в наступившей вдруг тишине все внимательно прислушиваются к их разговору. – Потом.

Он подошел к Роми и сказал громко, чтобы слышали все.

– Выходим завтра. Кузя, вытри сопли своим подопечным.

Малыши с визгом бросились к Кузе и облепили его так, что мальчик не удержался на ногах и, смеясь, свалился под этой копошащейся веселой кучей на пол.

***

Остаток дня тянулся и тянулся, словно варёная сгущенка с ломтя хлеба. Дети как-то сразу растворились в вязком болотном полусумраке, с Лив осталась только Роми, которая то тоже уходила куда-то, то возвращалась с озабоченным видом. Перекладывала куски и пакеты из большой клетчатой сумки по тумбочкам, усаживалась чинить блеклые тряпки под единственный источник освещения – зловещую лампочку, кидая короткие любопытные взгляды на нежданную гостью.

Оливия же пыталась валяться на топчане, набираясь сил. Ненормальная, искусственная слабость ещё беспокоила девушку, и вместе с тем она чувствовала себя виноватой, что проводит время в полном бездействии.

– Роми, – прервала Лив молчание, которое к этому времени стало давить на неё уже нестерпимо. Девочка подняла взгляд от рукоделия, застыла с тонкой, почти невидимой иголкой в руке. От иголки тянулась суровая прочная нить, которая словно привязывала Роми к домашним делам. Нить не давала этому юному созданию взлететь, подняться над подвалом, оставить проблемы и ответ за тех, кто нуждался в её помощи. Лив увидела это так ясно, что поперхнулась фразой, которую заготовила, закашлялась.

– А вы все – банхалы? – наконец-то смогла выговорить она. Получилось сдавленно и невнятно.

Взгляд Роми стал удивлённым и ещё более настороженным.

– Я не понимаю, о чём ты, – ответила она.

– Банхалы? – чётче выговорила Лив, но из глаз Роми недоумение не исчезло. – Значит, скорее всего, это не Ирида... Вы боитесь юххи? Скрываетесь от монахини?

Честно говоря, она не понимала, как удобнее спросить о том, где она находится. Лив и так была осторожна, а последние события укрепили её в мысли очень думать, прежде, чем что-нибудь спросить.

– Ты, наверное, где-то сильно головой стукнулась, – довольно равнодушно ответила Роми. – Или обратный метаморф запустила, да он у тебя из-под контроля вышел. Я тебя не понимаю. Какой бы странной ты ни была, не можешь не знать, что выбравшие скрываются от лаборантов.

– А главный у этих... лаборантов, кто?

Роми, сделав последний стежок, перекусила нитку зубами. Полюбовалась на заплату, расправив перед собой детские штанишки на вытянутых руках, вздохнула: «На Винни всё просто горит», и повернулась к Лив.

– Ты имеешь в виду Управителя?

Лив показалось, что она неправильно расслышала:

– Правителя?

– Нет, – покачала головой Роми. – Управителя.

Она аккуратно переложила стопку чиненого белья на соседний ящик, накрытый полосатой тряпицей, очень похожей на наматрасник, и встала, чтобы размять ноги. Уставшая девочка с поникшими плечами напоминала теперь Лив маленькую сухонькую старушку. Особенно странными на лице без морщин, которые оставляет время, казались печальные очень мудрые глаза. «Наверное, виновато освещение», – успокоила себя Лив, но сердце сжалось от вдруг нахлынувшей жалости. И печали.

Роми потянулась, несколько раз сжала пальцы, которые затекли от рукодельческих работ, и вдруг задорно подмигнула Лив:

– Ты же надо мной смеешься, верно? Кто же не знает про управителя? Или про лаборантов?

– Смеюсь, – грустно ответила Лив. – А если я посмеюсь ещё немного и спрошу тебя, как называется местность, в которой мы вот так дружно живём? Название у неё есть?

Девочка кивнула, глаза её прояснились и стали весёлыми. Старческая обречённость ушла из них, Роми словно включилась в игру, которая ей понравилась.

– Конечно, есть.

И она пропела на мотив песенки, показавшейся Лив очень знакомой:

– Это Блед, детка! Всё, что я могу тебе сказать,

Это Блед, детка, и если ты здесь, тебе стоит переживать...

Глава 3. Сана – радужное дитя

Мир меняется, когда на него смотришь сквозь цветную стекляшку. Нужно только обязательно зажмурить один глаз крепко-крепко. Тогда другой глаз увидит то, что до сих пор от тебя было скрыто. Может быть, даже совсем другое измерение.

Сана так старалась, что чувствовала, как её ресницы задевают о стекло. В этот раз осколок был бутылочный, зеленоватый, загнутый по краям. От этого мир потерял свои привычные пропорции. И ближние дома, и деревья в дальнем лесу – все они поплыли фантастическими кораблями в бирюзовой лазури расплескавшегося в бутылочном стекле моря. Качалась самой большой и надёжной бригантиной Цафе Тома, юркими маленькими лодочками суетились вокруг домики поменьше, вдалеке гордыми яхтами торжественно вздымали флаги-верхушки к небу лесные деревья. В этом корабельном великолепии Сана, владычица морская, направляла мировые потоки едва заметным движением пальцев. Чуть в сторону отклоняла стекляшку – и начинался шторм, заваливая пусть и неприхотливый, но устоявшийся порядок посёлка банхалов. Затягивались в вогнуто-выгнутую воронку лачуги, так не вовремя оказавшиеся на пути богини бутылочного стёклышка, неслышно стонали в рёве разбушевавшейся стихии обветшавшие заборы, уносились ветром в неведомые дали оборванными парусами штаны и рубашки Валика, вывешенные его мамой на заднем дворе...

Кстати, ой! Сана опустила руку с осколком. Коричневые штаны Валика и пара его серых рубашек без ворота, действительно, летели вдоль узкой улицы, подгоняемые порывом ветра. Вид у летящей вдоль лачуг одежды был несколько ошарашенный и в то же время дерзко-победоносный. Это Сана вполне могла понять – такое бывает, когда бежишь в какое-нибудь запретное место, и хмелеешь на бегу ужасом от собственной смелости. За штанишками Валика, трепеща от восторга, летели две лямочные ленты. За лямками неслась мама Валика, подпрыгивая на ходу и хватая руками воздух. Она пыталась догнать и вернуть на место пока ещё чистое бельё.

– Здрасте! – крикнула ей вслед Сана и сжалась от мысли, что кто-то поймет: это она опять вызвала сухую бурю в посёлке и его окрестностях. И мама Валика сейчас не отжимает маренго из ежевики, а, теряя драгоценное время, носится по улицам посёлка за штанами и рубашками сына. Подгоняемая ветром, который должен в данный момент будоражить бескрайнюю водную гладь, а вовсе не нести пыль, песок и сорванные с верёвок тряпки по единственной (а потому безымянной) узкой улице приюта изгоев.

Богиня бутылочного стёклышка глубоко вздохнула, и ветер, завихриваясь миниатюрными обрывками цунами, стал рассасываться так же внезапно, как и начался. Ушел туда, откуда Сана его каким-то образом вызвала чуть заметным поворотом стекляшки. Девочка знала, что никто в посёлке никогда не слышал о море, которое сама она видит словно наяву. Когда была ещё младше, пыталась говорить об этом ярком чуде, но быстро поняла, что её никто не понимает. Ни взрослые, ни дети ничего не знали о море. Как и о многих других, совершенно изумительных вещах, о которых она пыталась с ними говорить.

Если бы это была какая-то другая девочка, не Сана, то над ней непременно бы смеялись. Но каждый в компании имел в виду, что кулаки у дочери цафена жёсткие, а характер – твёрдый. И за спиной у Саны всегда стояла Лея, тихая и застенчивая, но поддерживающая сестру в любой ситуации. А ещё (и это было самым главным) отец девочек, цафен Том, один из самых устойчивых банхалов во всём приюте. Даже маленькие дети в посёлке знали, что под покровом ночи, чтобы заглушить постоянно грызущую изнутри тоску, крались в этот дом страдальцы. Выпивали, кляня себя за слабость, запрещённого настоя, и забывались до утра, обретая преступную временную цельность. Хотя бы на одну ночь. Почти все банхалы зависели от Тома, и авторитет его здесь, несомненно, сильнее влияния монахини. Где она, та монахиня? Кто её хоть когда-нибудь здесь видел? А цафен в приюте изгоев – царь, закон и бог.

Дети, выросшие вне замков Ириды, а тем более в посёлке банхалов, быстро учились жизненной мудрости. И одному из главных её правил – умению определять, над кем можно смеяться, а над кем совсем не рекомендуется.

Сана оглянулась по сторонам. Мама Валика, зажав под мышкой удачно пойманный трофей, скрипнула калиткой и исчезла на заднем дворе дома. Улица успокоилась, затихла и обезлюдела. Только несколько принесённых с окраины сухих веток намекали о том, что совсем недавно здесь случился кратковременный и неожиданный порыв ветра. Все были заняты делом.

Лея осталась дома, так как отец строго наказал подготовить посуду к вечерним посетителям. Сана, отполировав до блеска мягкой тряпочкой пару кружек, тут же заскучала и незаметно для самой себя просочилась к выходу. Как у неё так получается? Только что чинно-благородно сидит рядом с Леей, приготовившись надраивать целый батальон выстроившихся в ряд пузатых кружек, высоких бокалов и плоских прозрачных пиал, как – раз! – и она уже на улице. Ищет приключений, как говорит Том. И смотрит на неё строго, а сам глазами улыбается.

Сана виновато посмотрела в сторону Цафе, где Лея в этот момент добросовестно выполняла отцовское поручение. Тихо. Вокруг дома никого. Солнечные лучи падают на створки окна, выразительно очерчивая резьбу на притчниках. И стекляшка эта подвернулась ей под руку очень даже кстати. В минутной схватке чувства вины перед Леей и желанием посмотреть через новую стекляшку на резные картинки с большим преимуществом победило последнее. Конечно, Сана не пошла к своему дому. Она, так же, как и все в посёлке знала, где есть ещё притчники.

У старого Джоба, вот где! Конечно, противный старик гонял их весёлую компанию от своего дома, он был очень страшен в гневе, а недостаточно расторопному Валику однажды досталось крючковатой палкой по одному месту (об этом позорном факте своей биографии Валик не любил упоминать), но если подкрасться одной и тихо-тихо...

Это был тот самый случай, когда Сана и сама не понимала, каким образом она перемещается в пространстве. Секунду назад ещё просто размышляла о том, что, конечно, интересно было бы, но не хорошо так делать, а тут уже стоит возле самого окна скандального Джоба, и стекляшку держит так, что вот-вот притчники отразятся в бутылочной изогнутости. Конечно, она могла видеть и без стекляшки, но изучать эти истории через что-то было гораздо интереснее. Она называла их про себя «белой историей», потому что всё, что виделось ей в притчниках, всегда отливало всевозможными оттенками белого цвета. Сана придумывала смотреть на них и через дырочку в картоне, и через тонкий мамин платок, и тайком выносила из дома к окну драгоценную вазу непонятного свойства. Ваза была особо почитаема в доме цафена, единственная вещь, которая осталась с Томом после падения его рыцарства. Напоминала ему эта вещица о тех временах, когда замок был его домом и сердцем, а вовсе не какое-то страдальческое Цафе.

Через вазу смотреть получилось ярче всего. Сана увидела не только какие-то картины, а словно сама стала девочкой из притчников. Той, что сразу и не разглядишь, потому что она пряталась за большим пузатым шкафом. У девочки были две смешные льняные косички и большие круглые глаза под абсолютно белыми ресницами, а ещё – платье, покрытое цветами из кружева, которое опускалось ниже колен. Она встревожено наблюдала за взрослыми, которые разговаривали о каких-то непонятных вещах, и нервно теребила атласный бант на горловине. За круглым столом, покрытым старинной красивой скатертью с бахромой, сидели две женщины и один мужчина, все в странных, но очень красивых белоснежных одеждах. Хотя звуки были слышны еле-еле, Сана, ощутив себя этой девочкой, боялась того, о чём они говорили. Словно надвигалось что-то страшное и непонятное. Она разобрала только, как один из присутствующих произнёс:

– Сентиста доказал, что сферу выгибает спектр.

– Где-то уже видели провалы.., – еле слышно прошелестел второй. – Свет исчезает в них, рассыпается на спектр. Это конец света.

Но тут к «Сане-из-притчников» подошла ещё одна красивая женщина в длинном платье и с непривычно высокой причёской. Она мягко взяла Сану-девочку-из-за-шкафа за плечи и собиралась что-то сказать, но не успела. На спину уже настоящей «в-вазу-смотрящей Саны» шлёпнулся сильный хлопок, да такой, что она чуть не выронила сосуд из рук. Валик, один его побери, подкрался незаметно, и чуть не стал виновником утраты бесценной семейной реликвии. Перепугавшаяся Сана тихонько вернула вазу на место, и больше не трогала, хотя очень хотелось. Ну, честно сказать, хотелось просто невероятно.

Сана оглянулась ещё раз, убедилась, что улица всё так же безлюдна и нацелила стёклышко на резную раму.

***

Лив думала, что выйдя из подвала, наконец-то увидит что-то совсем другое, но оказалось, что она в корне была не права. Трубы, тянувшиеся по подземным тоннелям, продолжились и тогда, когда подъем наверх закончился, и над их головами появилось тусклое подобие дневного света. Небо было невзрачное настолько, что даже после полутемного подвала глаза зажмуривать не пришлось. Солнце, видимо, вообще никогда не показывалось в этих обескровленных краях.

До самого размытого серой дымкой горизонта по хмурой, бесцветной поверхности тянулись трубы. Они ползли по земле, как огромные ржавые змеи, ныряли куда-то в её недра, на мощных распорках высились над Лив и детьми, перечеркивая и вдоль и поперек белёсое, безоблачное и бессолнечное небо.

– Откуда тут столько труб? – Лив оглядела окрестности, но ничего, кроме этих линий, больше не увидела. – И куда они ведут?

– Завод, – пожала плечами Роми. – Все трубы ведут на завод. Или от завода.

– На какой?

– В смысле? – в свою очередь не понял Ром. – Завод один-единственный. Какой ещё может быть?

– А, – сказала Лив, которой не хотелось ввязываться в дискуссию по поводу того, сколько в округе может быть заводов. – Тогда всё понятно.

Она замолчала и тут же в наступившей тишине услышала монотонный, тревожный, но притягательный и гармоничный гул. Звук тянулся однообразной мелодией, уходившей дальше и дальше. Но гармония не воспаряла в небо. Достигнув определённой высоты, она застывала на этом уровне, словно не могла пробиться через перепутанные над головами детей и Лив трубы. И невозможно было определить, где звук начинался и куда уходил, растворяясь в болезненно бледном пространстве. Это звучало сразу везде.

– Трубы, – проследив за взглядом Лив, сказала Роми. – Здесь, на поверхности, всегда трубы поют.

– В подвале не слышно, – кивнула девушка.

Некоторое время они шли мимо, вдоль и иногда поперёк бесконечных поющих труб. Ни вокруг, ни вдалеке не было ничего, чтобы напоминало хоть какую-то жизнь. Ни зданий, ни машин, ни людей. Не было даже деревьев и травы, вообще никакой растительности. Только крошащийся под ногами старый, рассыпающийся бетон и бесконечные, поющие свою монотонную песнь трубы.

– Ты обещала рассказать легенду об отставшем туристе, – Лив обратилась к Роми, потому что идти вот так, молча, в тишине, стало невероятно жутко. Девочка согласно кивнула.

– У нас много легенд и сказок. На все случаи жизни. Больше нам родители ничего не могли оставить.

– А куда они...

Ром понял, что хотела спросить Лив, и не обращая внимания на предостерегающие знаки со стороны сестры, быстро сказал:

– Они все ушли. Навсегда. Туда, откуда не возвращаются.

Лив догадывалась о чём-то подобном, но чтобы вот так вдруг остались сиротами разом столько детей, не могла себе представить. Катастрофа государственного масштаба?

– Что-то случилось? – спросила она, сглотнув комок, подвисший в горле.

– Нет, – опять быстро ответил Ром. – Они ушли вовремя. Нам ведь тоже скоро, да, Роми? Роми уже разворачивалась к брату с явным намерением дать подзатыльник, но Ром отскочил за Лив и шепнул ей совсем тихо в ухо:

– Только она не выполнила главного. А всё потому, что Франса забрали лаборанты.

– Зачем? – шепнула в ответ Лив.

– На переработку, – успел ответить Ром и заорал. – Пусти, больше не буду!

Потому что Роми ухитрилась схватить его за ухо и вытащить из-за обескураженной Лив.

– Не болтай лишнего, идиот, – сказала она ему, и Ром согласно кивнул, потирая покрасневшее ухо.

– Так вы будете слушать? – грозно спросила Роми, и все согласно закивали.

Девочка, как профессиональная рассказчица, сделала глубокую, полную пока ещё непонятного значения паузу, и наконец, произнёсла

– Итак...

Все замедлили шаг, и мальчишки вместе с Лив тоже обратились в слух.

– Это было когда-то очень давно. Моя мама оставила эту историю мне, а ей оставила моя бабушка. Тогда автобусы с туристами только начинали появляться в наших местах, и их воспринимали, как нечто совершенно удивительное. Однажды автобус остановился там, где ему не следовало, туристы, пользуясь случаем, вышли, чтобы размять ноги. Они всегда зачем-то выходят «размять ноги». А когда вернулись на свои места, одного так и не досчитались. Долго искали по всей округе, но он словно сквозь землю провалился.

Лив оглядела пустынное, расчёрканое только линиями труб постапокалиптическое поле, и подумала, что этот человек мог, действительно, только провалиться сквозь землю. Куда он мог деться ещё? Некуда ему было деться тут, совершенно некуда. Роми тем временем, придав голосу ещё большей загадочности, продолжила:

– И вот прекратили поиски, и сезон туристов закончился, и все начали забывать о случившемся. И тогда вышел странный человек к чаше во время свершения обряда танцев на стекле. А так как сезон уже закончился, то никто не огородил чашу, и человек этот в оборванной одежде и изрядно похудевший вышел прямо к ней. На лице его лежала загробная печаль, а под глазами мертвенными кругами залегли коричневые тени.