Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Смеркалось. Гордый дуб покачивал ветвями
(Дуб или, может быть, одна из старых лип).
Я, с кресла встав, в траву уселся рядом с вами
Под растревоженной качалки легкий скрип.
 
 
Вы, белокуры, как блондинки из журнала,
Качались взад-вперед, что лодка средь зыбей.
Синица средь листвы беспечно щебетала
(Синица – а не то обычный воробей).
 
 
Вдали играл оркестр напевное анданте
(А может быть, и не анданте, а шансон)
И ветка – как смычок в руках у музыканта,
Во тьме незримых струн едва касалась в тон.
 
 
Искрились звезды, мир красой обезоружа,
Червонный блик играл на зеркале пруда
(Пруда, что, верно, был не более чем лужа),
И синевой теней окрасилась вода.
 
 
Во мне мечта крыла несмело расправляла
(И кто б дерзнул назвать желанием – мечту?).
Взлетали кружева – подобно опахалу;
Я их украдкою касался на лету.
 
 
На шляпке трепетал шелк щегольского банта;
Ажурный воротник подрагивал слегка,
Отделан блондами – конечно, из Брабанта
(Ну, не гипюром же с фабричного станка!).
 
 
Откуда ни возьмись – как клякса на тетради! —
Вам прямо на подол жук приземлился вдруг,
И в страхе (или страх возник предлога ради?)
Вы бросились ко мне. О, добрый старый жук!
 
 
Звучали в полутьме лукавые авансы;
В глубинах томных глаз, желанием объят,
Я душу прозревал и все ее нюансы
(Ту душу, что была не более чем взгляд).
 

 
Ты хочешь настрадаться всласть,
В глазах друзей навеки пасть,
Изведать всякую напасть
И на торги
И верность выставить, и страсть?
Войди в долги.
 
 
Ты к унижению влеком?
Порвешь со всеми, с кем знаком?
Рад убедиться, что крутом
Одни враги?
Готов презреть семью и дом?
Войди в долги.
 
 
Тебе порядочность смешна?
Твоим обетам – грош цена?
Ты чаешь обойти сполна
Мытарств крути?
Не знать ни отдыха, ни сна?
Войди в долги.
 
 
Ты жаждешь угодить под кнут?
Изведать ближних строгий суд?
Ждешь, что тебя подлец и плут,
Чье кредо: «Лги!»,
К рукам однажды приберут?
Войди в долги.
 
 
Ты честь как должно не блюдешь?
Тебе милее фальшь и ложь?
Направить к бездне невтерпеж
Свои шаги?
Ты свой покой не ставишь в грош?
Войди в долги.
 
 
Ты низок, гнусен и бесстыж?
Ты именем не дорожишь?
Способен пресмыкаться лишь?
В глазах слуги
И то уронишь свой престиж?
Войди в долги.
 
 
Но если честь – твой духовник,
Ты сторонишься прощелыг,
А нормы, к коим ты привык,
Весьма строги, —
Не дай завесть себя в тупик.
Долгов – беги!
 

 
Под щеку руку подложив, она
Забылась сном: в плену у сладких грез,
Душа – разнежена и смятена,
На трепетных устах – немой вопрос.
Она не видела, как дрогнул свод
И как до срока наступила ночь,
Земля влила ей в губы сладкий мед,
Любовь, лишь поманив, порхнула прочь.
 
 
Мгновение – и хлынул страшный шквал,
Метались толпы, рокот рос вдали,
Померкли небеса: так мир узнал,
Что гордый город стерт с лица земли.
Жизнь канула во мрак; слепая мгла
Всех поглотила – сколько ни зови.
Она ж – как ее имя, где жила? —
Поныне дремлет, грезя о любви.
 
 
Ад сгинул, скорбный мир обрел покой;
Град канул в Лету; тек за веком век;
Вершил судьбу империй род людской.
И вот пришел к руинам человек,
И обнажились оттиски веков,
Явив нескромным взглядам красоту
Скульптурных форм; пал тления покров
С любви, согревшей каждую черту.
 
 
Забывшись сном, ничком лежит она,
Туника облегает стройный стан;
Над той, что страстью одушевлена,
Не властны ни века, ни ураган.
Читает сердце летописи дней
В прообразе, что смертью пощажен;
Бесплодный мир забвенья и теней
Она дарит красой былых времен.
 
 
И если грянет пробужденья день,
Как чает смертный, что надеждой жив,
Расступится унылой смерти сень
Для той, что дремлет, губы приоткрыв;
Она пробудится, чуть кликнет Бог, —
Так будит зорьку пение дрозда, —
Вся вспыхнет – и зардеется восток
Под жарким поцелуем сквозь года.
 

 
Витых извивов выплетая вязь,
Сквозь сладковатый сигаретный чад,
Виолончель ведет, одушевясь,
Анданте упований и утрат.
 
 
Павлины бутафорский пламень пьют,
Дам пробирает дрожь: абсента стынь
Струит Цирцеи колдовской сосуд.
Темнеет карий взгляд, густеет синь.
 
 
Трепещет звук, крещендо рвется ввысь,
И снова – спад. Сердца огнем зажглись.
Шпалера разошлась, зашелестев:
Всё шире прорезь – всё звучней напев.
 
 
Взлет – и крушение – тревожный хор —
Языческих фантазий непокой.
Стучит в висках, в сердцах – хмельной задор,
В ночь смертный взор впивается с тоской.
 
 
Кармен! Кудрей иссиня-черный жгут!
Кармен! Надежда – манит, очи – жгут.
Кармен кружит, куражится мотив;
«Кармен!» – вином навеянный порыв.
 
 
Качнув крылами, гаснущий финал
Уводит Кармен: занавес опал,
Обвисла выцветшая бахрома,
Ушли кутилы… лампы меркнут… тьма.
 
 
Рассвет: в тумане слышен скрип колес;
Вихляясь, катит прочь цыганский воз;
Но образ Кармен грезится иным
Доныне – смутен и непостижим.
 

 
Кто из вас взыскует возврата
В светлый край за моря и горы,
Знайте – в мире есть три дороги,
Три пути ведут от Эндорэ ^{87} .
 
 
Первый путь – над сонной пучиной,
На закат – над морем угрюмым, —
Мост блаженный от края к краю,
Путь, открытый душам и думам.
А на море – ходят буруны
В переливчатом покрывале.
Этот путь – и древний, и юный,
Он зовется Олорэ Маллэ ^{88} .
 
 
Путь второй – для благостных Валар ^{89} ,
Меж утраченных врат сквозь годы,
Славь же ясную Илуквингу ^{90} ,
Славь Хельянвэ ^{91} , радугу свода.
 
 
Третий путь – уводит бесследно
В царство сумрачной круговерти;
Он – кратчайший, и он – последний,
То – Квалванда ^{92} , Дорога Смерти.
В Вышнем небе – падают звезды,
В Среднем небе – птичьи хоромы,
Время сна заткало покровом
Вечный путь, открытый любому.
 

ИРИНА КОВАЛЕВА ^{93}

 
Я хотел бы сказать кое-что – ясное и непостижимое
Точно птичьи трели в военное время.
 
 
Здесь, в уголке, где я примостился
Выкурить свою первую сигарету на свободе
Неуклюжий среди этого счастья, трепещущий
Вдруг я сломаю цветок, вспугну птицу
И Богу станет неловко из-за меня
 
 
И, однако же, всё мне послушно
И стройный тростник и согбенная колокольня
И сада целокупная твердь
Отраженная в моем уме
Одно за другим имена звучащие
Странно на чужом языке: Phlox, Aster, Cytise
Eglantine, Pervanche, Colchique
Alise, Fresia, Pivoine, Myoporone
Muguet, Bleuet
Saxifrage
Iris, Clochette, Myosotis
Primevere, Aubepine, Tubereuse
Paquerette, Ancolie [10]10
  Флокс, Астра, Ракитник
  Шиповник, Барвинок, Безвременник
  Рябина, Фрезия, Пион, Волчий корень
  Ландыш, Василек
  Камнеломка
  Ирис, Колокольчик, Незабудка
  Первоцвет, Боярышник, Тубероза
  Маргаритка, Водосбор (фр.).


[Закрыть], и все фигуры
Ясно выписанные среди плодов: круг, прямоугольник
Треугольник и ромб
Как их видят птицы, – пусть мир будет простым
Рисунок Пикассо:
Женщина, малыш и кентавр.
Я говорю: и это придет. И иное прейдет.
Миру нужно не многое. Что-то одно,
Малейшее. Как поворот руля за миг до столкновения
Но
Точно
В
Противоположную сторону.
Довольно мы поклонялись опасности: теперь ее черед воздать нам за это.
Я мечтаю о революции в области зла и войн, – вроде той, что в области
светотени и цвета совершил Матисс.
 

 
Впрочем там где двое друзей
Беседуют или хранят молчание – тогда тем паче —
Третьему ничему нет места.
 
 
И, похоже, точно друзья, —
И моря друг другу весть подают издалека
Легкого ветра довольно, чуть-чуть разотри
Между пальцами кожицу темной лозы, и вот:
Волна? Это она?
Это ли обращается к тебе на «ты» и говорит
«Не забывай меня» «Не забывай меня»? Это Анактория?
Или, может быть, нет? Может, это просто вода, журчащая
День и ночь у часовни Святой Параскевы?
Не забывай что? Кто? Ничего мы не знаем.
Как накануне вечером, когда что-то у тебя разбилось
Старая дружба фарфоровое воспоминание
Снова как неправедно умел ты судить
Ты видишь теперь когда рассвело
И горько во рту у тебя прежде глотка кофе
Бесцельно размахивая руками, – кто знает, – быть может,
В какой-то другой жизни ты вызываешь эхо и по этой причине
(Или, может быть, и от мысли
Некогда столь могучей, что она выдается вперед)
Напротив тебя, вдруг, сверху донизу зеркало дает трещину.
Я говорю: в одно мгновенье, единственное, какого
Сам не знаешь хватает ли
Письмена дают трещину
И кто дает, берет. Потому что если нет тогда
И смерть должна умереть и гибель
Должна погибнуть, и крошечная
Роза которую некогда
Ты держал на ладони, галька и та
Где-то, тысячелетья назад, должна сложиться в новый узор.
Мудростью и мужеством. Пикассо и Лоуренс. Ступим поверх Психологии,
Политики, Социологии, – загорелые и в белоснежных рубашках.
 

 
Человече, против воли своей
Ты зол – шаг один, и судьба твоя будет иной.
Если б с одним, хоть с одним цветком подле тебя ты умел
Обойтись
Правильно, всё бы было твоим. Ибо по немногому, бывает —
И по единственному – так любовь —
Мы узнаем остальное. Только толпа, вот она:
Стоит на краю вещей
Всего хочет и всё берет и ничего у ней не остается.
И однако наступил полдень
Ясный как в Митиленах или на картине Феофила
Вплоть до Эз, до мыса Эстель
Заливы где ветер смиряет объятья
Прозрачность такая
Что и до гор дотронуться можно и человека по-прежнему видно
Прошедшего сутки назад
Безучастно теперь уж он верно дошел.
Я говорю, да, верно уже дошли
Война до предела и Тиран до своего паденья
И страх любви перед обнаженной женщиной.
Они дошли, они дошли, и только мы не видим
Только бредем на ощупь и то и дело налетаем на призраки.
 
 
Ангел ты кто где-то рядом паришь
Многострадальный и невидимый, дай мне руку
Позолоченные у людей ловушки
И мне нужно обойти их стороною.
Потому что и Незримый, я чувствую, здесь
Единственный, кого называю Владыкой, когда
Мирный дом
Бросив якорь среди заката
Светится неведомым светом
И там где мы направлялись в другую сторону
Некая мысль внезапно берет нас штурмом.
 

* * *

 
Кто-то стоит за моей дверью.
Вот, поворачивается ручка.
 
 

* * *

Я был сейчас,
есмь тогда.
Поймите, наконец.
 
 

* * *

На чахоточных щеках полудня.
 
 

* * *

Это была просто тень точки.
 
 

* * *

Кривое крыло ветра.
 
 

* * *

Любовь не стоит в очереди,
толкается.
 
 

* * *

Это была рассеянная весна
Бросала свои вещи где ни попадя.
 
 

* * *

Нет, я не виновен в Истории.
 
 

* * *

Сердце – говоришь ему одно,
оно понимает другое.
 
 

* * *

Странно. Мы говорим по-гречески.
 
 

* * *

А если бы, к примеру, Ты послал, Господи,
Христа-негра…
 
 

* * *

Итак, наш случай настолько исключителен?
 
 

* * *

Кроме давнопрошедшего,
нам нужно еще одно время,
а его нет.
 
 

* * *

Положите на всякий случай
ручку и клочок бумаги мне в гроб.
 
 

* * *

Еще немного радости и загрущу.
 

 
Не стучи. Знаю.
 

 
Ты действительно обнаружил в стихотворении двадцать «л»?
Я обеспокоен.
Ты действительно обнаружил двадцать «д»?
Я серьезно обеспокоен.
 

 
А правда, как ты объясняешь резкое сокращение числа губных согласных
в тринадцатом стихе?
 

 
Мне сорок семь лет и я
счастлив. Потому что сижу вот тут
за лучшим столиком в углу, этим днем
который ни вчера ни завтра
 
 
Я здесь, в этом дне, который есть
сегодня, не был вчера, не будет завтра,
и я на тротуаре городском, в моей
столице (пусть и разделенной)
сижу и вижу дождь струится по стеклу
толпа течет официантка
 
 
красива (и знает это)
и не жалеет улыбок.
 
 
И я на самом деле очень
очень (пусть ненадолго) счастлив.
 

 
древо живое
из баснословных времен
 
 
холодно (в коридорах)
скрести ногтем (по радио)
дождь апельсинами (Аргос)
и
слякоть слякоть кровь на рельсах
 
 
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
мы души некрещеные бродим непрощеные озоруем детей воруем
 
 
до скончания мира
войну воевать
до скончания мира
войну воевать
до конца молитвы
 

 
Зефиреево дитя
ночью кружило по-над домами
билось в окошко светлицы
нацеливалось бельмастым оком на вепрей
 
 
–  свинки, свинкихныкало засыпая
 
 
Зефиреево дитя
днем спало в глубокой могиле
с другими детьми замешивало причитанья
на меду и полыни
– бросало их после в колодцы
и по кругам на воде отсчитывало время
 

АЛЕКСЕЙ КОКОТОВ ^{98}

 
Ночь. Ветер ледяной в промерзших кронах свищет,
Ломает тростники и шелестит стерней.
Спят тихо мертвецы под снежной простыней,
Во мраке стая псов, невидимая, рыщет.
 
 
И низкой линией, почти что у земли,
По небу вороны беззвучно пролетают.
Кость не поделят псы, поскуливают, лают —
Знать, где-то вдалеке могилу разгребли.
 
 
Насельники ночи! Не ваши ль то рыданья?
Не с ваших ль стылых губ сорвался тяжкий стон?
Что потревожило ваш беспробудный сон?
Какое горькое вас жжет воспоминанье?
 
 
Забвенья просите? Но, не кровоточа,
Истлело сердце в пыль, изъедено червями.
Блаженны мертвые? Сумейте ж в черной яме
Припомнить жизнь свою, не плача, не крича.
 
 
Хочу вернуться в прах, расстаться с мукой злою, —
Так старый каторжник, освобожденья ждет.
Пусть цепь железная страданий отпадет
И то, что было мной, смешается с золою.
 
 
О нет! Среди могил всё немо и темно.
Лишь псы скулят в ночи, лишь стонет непогода.
Вздыхает жалобно бесстрастная природа,
И сердце плачется, в груди уязвлено.
 
 
Что толку у небес вымаливать участья?
Безумец, перестань! Умри как гордый волк,
Что с брюхом вспоротым, ощерившись, замолк,
Сжав лезвие ножа кровоточащей пастью.
 
 
Еще удар-другой. И после – ничего.
В могилу падают остатки жалкой плоти.
Забвенье скроет всё, как вереск на болоте.
На веки вечные молчание его.
 

 
Упорно море тьмы рычало этой ночью.
Внизу, среди теснин, обвалы грохотали.
И над предгорьями разорванные клочья
Зловещих черных туч, как призраки, летали.
 
 
И ветер темноту набухшими кусками
Взрезал, распарывал, о скалы бил с размаха
И, пьяный, гнал ее огромными прыжками,
Как банду буйволов, ревущую от страха.
 
 
Как некий жуткий зверь, трясущийся в падучей,
Вся ощетинившись и небо скрыв стеною,
Огромная гора вставала грозной кручей,
Гудела, пенилась и брызгала слюною.
 
 
Я вслушивался в гул, как в сладостное пенье.
Как глас божественный, гремела непогода.
О молодость! О страсть! Заветные виденья!
О хоры дивных труб, предвестники восхода!
 
 
И в бездне адовой чудесно невредима,
Сквозь вопли смертные, тоску и содроганья
Моя душа, легка и неостановима,
Взлетела в вышину, в небесное сиянье.
 
 
И ночь угрюмая тогда проговорила:
«Жизнь будет радостна! Откройте двери шире!»
И буря, хрипло взвыв, за нею повторила:
«Люби! И растворись в гостеприимном мире!»
 
 
Тысячелетие прошло среди скитаний.
О ужас! Там же я! Рассвета жду я снова.
Но слышу эхо лишь отчаянных рыданий
И яростных теней падения глухого.
 

 
Повисла тишина недвижной пеленою,
Холодный лик земли безжизнен и суров.
В огромных застругах торосистый покров
Все океаны сжал корою ледяною.
 
 
Погребены в снегу былые города,
Не скажет цепкий плющ, руину обвивая:
Здесь некогда вовсю кипела жизнь живая!
И память тех времен исчезла без следа.
 
 
В открытом море бриз валов уж не погонит.
Лесов шумящих нет. И зверь, и человек
От кары тяжкой – жить – избавлены навек.
Пустыня мертвая и звука не проронит.
 
 
Как жалкий огонек, внесенный в древний склеп,
Чуть теплится, дрожа и тьмы не освещая,
Так Солнце бедное, Земли не замечая,
Трепещет в пустоте. И взор его ослеп.
 
 
Всё ненасытное чудовище пожрало.
О звезды дальние, оно и вас пожрет,
Вам трепетать теперь, ваш близится черед,
Уже вблизи Земли осталось пищи мало.
 
 
Неужто больше нет на свете ничего?
Любви, в единый миг весь мир перелетавшей?
Души измученной, но мыслить не уставшей?
Элизия теней? Насельников его?
 
 
Без эха сгинули в чернеющем провале
Бесчисленных племен живые голоса,
Туда же канули святые чудеса.
В одной могиле их века замуровали.
 
 
О светлый камертон античного стиха,
Творец цветов и рос, возделыватель хлеба,
О Солнце! Уходи с обугленного неба,
Погасни, как костер ночного пастуха.
 
 
Что медлишь ты? Земля – давно уж труп холодный.
Иди за ней. Умри. Чего еще ты ждешь?
От праха золотой свой пояс отряхнешь —
Планеты полетят дорогою свободной.
 
 
Там, друг за другом вслед вращаясь в пустоте,
Неисчислимых солнц сверкают мириады.
Но, обезумев, прочь стремятся звездопады
К безмолвной пропасти, к священной темноте.
 
 
Их ждет слепая Ночь, простое Постоянство,
Бесформенная тьма, бесплодье, чернота,
Где в неподвижности живет одна тщета
Того, что знали мы как Время и Пространство.
 

 
За Кордильерами, над черною ступенью
Отвесной лестницы, воздвигнутой в верхах,
Над цепью конусов, что прячут в облаках
Кровавокрасных лав привычное кипенье,
Огромный Кондор, вширь раскинувшись, парит,
На всю Америку он смотрит с безразличьем,
И солнца алый диск в зрачке стеклянном птичьем
Угрюмым отсветом безжизненно горит.
Предгорье тени уж в объятья заключили.
Давно померкла степь. Нависшею стеной
С востока темнота охватывает Чили,
Великий Океан и светлый крут земной.
Всё тяжелее мрак. В движеньи торопливом
Ночь ширится, растет, окутывает тьмой
Пустыню, скалы, снег, весь материк немой,
Затапливая их бушующим приливом.
Потоком воздуха над Андами влеком,
Как некий дух, один, он ждет ее прихода.
И Ночь приблизится. И с воем непогода
Его настигнет вмиг и скроет целиком.
Всё оперение на нем тогда восстанет.
И клекот радостный разносится окрест.
И шею лысую он к дальним звездам тянет,
В бездонной пропасти увидев Южный Крест.
И он прощается с ветрами низовыми,
Взмывая вверх от них, он яростно хрипит.
И в мертвой вышине, расправив крылья, спит
Меж темною землей и звездами живыми.
 

 
Когда входили в мир Титаны и Герои,
Полурептилией с чешуйчатым хвостом
И полунимфою с сияющим лицом
Ехидна родилась в пещере Каллирои.
 
 
Отец ей Крисаор, – и ею в свой черед,
Пятидесятиглав, пытаем вечным гладом,
Рожден был Кербер-пес. За Леты черным хладом
Непогребенных он терзает и грызет.
 
 
Ей Гея древняя в ущельях Аримоса
Одну из пропастей цветами заплела.
Там, в глубине ее, Ехидна и жила,
Розовогуба и божественноголоса.
 
 
Пылает в вышних свет, и всё озарено:
Стесненье скал и ключ, таинственный и чудный,
Соленый океан и город многолюдный,
В пристанище ж ее всё немо и темно.
 
 
Но только лишь Гермес коров погонит алых,
Клубящаяся тьма внезапно оживет,
И, тщательно укрыв пятнистый свой живот,
Она появится в раздвинувшихся скалах.
 
 
Пленительная грудь ее обнажена,
По мраморным плечам волос спадают волны,
Ее уста дрожат, искристым смехом полны,
И светоносный лик сияет, как луна.
 
 
Она поет – и ночь плывет среди гармоний,
Рычанием из тьмы ей отвечает лев,
И корчатся юнцы, желаньем закипев,
И муки их страстей томительней агоний:
 
 
– Придите, юноши! Невинна, молода,
Ехидна славная к себе вас призывает,
Румянец пурпурный ее ланит пылает,
И чернь ее волос сверкает, как слюда.
 
 
Из всех счастливее – те, кто любить способны.
Их огненным вином Ехидна напоит,
Оно горчайшую печаль их утолит.
Вкусившие его – навек богоподобны.
 
 
Очнетесь посреди небесной синевы,
Там кровь бессмертная наполнит ваши жилы,
Там повстречают вас Олимпа старожилы,
Среди живущих всех блаженнейшие – вы!
 
 
Ночная тень бежит сияющего взора,
Лобзаниям моим числа и меры нет.
Вам будет колыбель – неугасимый свет
И сладострастия бездонные озера. —
 
 
Так их зовет она, бесчувственна к мольбе,
По брюхо вся в крови, утрюмоогнеока.
А пропасть черная разверзлася глубоко
И поджидает их, уверена в себе.
 
 
Ночниц бесчисленных безумно трепетанье,
Когда их полымя манит к себе, губя.
Они кричат: Я бог! И я люблю тебя!
И греет хладную их теплое дыханье.
 
 
О тех, кого она в объятья приняла,
Уже потом нигде и слуху не бывало.
Их плоть прекрасное чудовище пожрало
И время кости их оттерло добела.
 

 
Смерть вездесущая похожа на прилив,
Не медля, не спеша, куда ни хватит взора,
Вода всё ширится и требует простора,
Лишь на вершинах скал свой ход остановив.
 
 
Надежда счастья нам – столь шаткая опора,
Столь тяжек век тоски и столь нетороплив.
Но счастье и тоску, во мрак святой вступив,
Как странный сон во сне, мы позабудем скоро.
 
 
О сердце бедное! Сгораешь ты, любя.
Томимо злобою, ты страждешь и бунтуешь,
Свободы жаждая – оковы ты целуешь!
 
 
Гляди! Огромный вал несется на тебя!
Мучений стихнет ад, когда через мгновенье
Нахлынет черное, священное забвенье.
 

 
Горам в туманной мгле не превозмочь дремоты.
В пучину погрузясь, шар знойный отпылал.
Но море буйствует, за валом гонит вал,
И пенные у скал ревут водовороты.
 
 
Всё громче слышится протяжный вой в ночи.
В бездонной вышине клубится мрак беззвездный.
Из тучи выскользнув, как некий призрак грозный,
Угрюмая луна льет тусклые лучи.
 
 
Запечатленный лик, оскаленный, коварный,
Осколок брошенный, давно погибший свет
В молчаньи мертвенный рассеивает свет
С орбиты ледяной на океан полярный.
 
 
А дальше к Северу, в недвижной духоте,
Простерлась Африка в тени, как в благостыне.
Там голодают львы в дымящейся пустыне,
Вблизи озер слоны уснули в темноте.
 
 
Средь остовов быков, за линией прибоя
На пляже гнилостном собаки собрались.
Но падали не жрут и морды тянут ввысь,
То жалобно скуля, то заунывно воя.
 
 
В безмолвном ужасе застыли тут и там,
Зрачки расширили, дрожат от лихорадки,
Сидят на корточках и бьются как в припадке,
Прижав свои хвосты к облезлым животам.
 
 
Морская пена к ним приклеилась клоками,
Все позвонки видны под шкурою худой.
Когда взыгравший вал их обольет водой,
Собаки скалятся и лязгают клыками.
 
 
Под светом пепельным блуждающей луны
В уродливых телах что плачут ваши души?
Что жметесь в страхе вы на самой кромке суши?
О чем вы воете? Какой тоской полны?
 
 
Не знаю и сейчас! О, дикие собаки!
Пусть много солнц с тех пор утратил небосвод,
Но всё мне слышится: у края черных вод
Сквозь толщу лет былых вы воете во мраке!