Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Одни писатели твердят,
Что мама – лучший друг ребят.
Другие спорят: это враки,
Нет друга преданней собаки!
Не избежать мне типунов
За приниженье мам и псов,
И всё же я признаюсь вам:
Мой самый лучший друг – я Сам.
Мы делим радости и горе,
Мы в унисон поем, как в хоре,
Мы ближе, чем мидиец с персом,
Мы заодно умом и серсом.
Я пошутил – и Сам смеялся.
Я прогорел – и Сам нуждался.
Мы на коктейли ходим оба,
Хоть ненавидим светских снобов:
Чуть я решаю делать ноги,
Смотрю – а Сам уж на пороге.
Мне по душе кино немое —
И Сам согласен тут со мною.
И каждый из моих грехов
Добрейший Сам простить готов.
А отойду я в мир иной —
Кто будет, как не Сам, со мной?
Мы неразлучны. Рядом с нами
И Дамон с Финтием врагами
Покажутся. Не стройте рожи!
Ведь вы и Сами с нами схожи.
 

АЛЕКСАНДР ЛУКЬЯНОВ ^{137}

 
Прядь Юлии в росе —
Что блесток блеск,
Как тронул листья все
Росистый плеск,
Иль блеск в очах моих,
Когда лучи
Свет, отраженный в них,
Несут в ручьи.
 

 
Улыбки не прошу я,
Лобзания боюсь,
Не то я возликую,
И даже возгоржусь.
 
 
Ведь самое большое,
Что я исполнить мог, —
Поцеловать с тобою
Игравший ветерок.
 

 
Ты созерцал с восторгом смелый
Взгляд алой розы среди белой?
Иль вишню с грацией двойной
В тычинках лилии весной?
Иль проблеск миленького лика,
Что в сливках прячет земляника?
Или роскошный красный лал
Сквозь гладкий жемчуга овал?
Лишь этим прелестям близки
Ее точеные соски.
 

 
Уж не цыган ли Купидон?
Назойливо хватая
Меня за локоть, клянчит он:
– Дай руку, погадаю.
 
 
В ладонь уткнулся, балагур:
– Здесь ждет тебя удача,
Ты будешь зваться Принц D'Amour
С полгода, не иначе.
 
 
Смеюсь я: – Душу не трави!
В пересеченье линий
Я никакой не Принц Любви,
Хоть Принц Поэтов ныне.
 

 
О Зевс, пусть смерть ко мне придет,
Коль оскорблю весь женский род.
Уверен я, у естества
Нет лучше женщин существа.
 

 
В лесу блуждал я очень странно,
Вдруг вижу – темная поляна,
И бог любви на ней.
Лежали рядом лук и стрелы,
Рука прекрасная белела
В листве, среди корней.
Под аркой веток сон желанный
Его объял в тени каштана.
 
 
Уста его краснее розы,
Нежнее трепетной мимозы,
Они чистейший мед.
Вокруг святого рта жужжали
Златые пчелы, что желали
Пить сладость без забот.
Для них сей мед – влюбленных грезы —
Вкусней нектара туберозы.
 

 
Прикрыв ладонью розовый сосок,
Чтоб дрожь унять, свою боязнь измлада,
Лисидика нырнула, и прохладой
Пылающую грудь объял поток.
Обыскивает желтый мотылек
Ей розы в волосах, летя из сада,
А бриз проник сквозь полога преграду
В ее для сна священный уголок.
 
 
Она лежит в нем, нежная, как пена
Из лепестков, покрывших вод кристалл.
Что за виденье сон ей ниспослал?
Вчерашнюю она узрела сцену,
Когда под кровожадный крик арены
Сраженный гладиатор умирал.
 

 
Когда с миндалевидными глазами
И с лотосом цветущим в волосах
Рождали девы страсть в мужских сердцах
Звучаньем струн, то были там богами
Все твари, и стонал Мемнон утрами,
От бурь любви Бубастис пал в песках,
И к черным грудям Пашт несли в руках
Просители свой дар пространству в храме!
 
 
В Египте пела лютня та. Мертва
Неистовая страсть, мертво искусство,
Что дарит нам гранит спокойных поз.
Лишь эта птичка звонкая жива,
И, как тогда, терзать готова чувства,
Как будто смуглый раб ее принес.
 

 
Сквозь даль веков чуть слышны гром жерла,
Напевы труб, и медный лязг, и звоны,
Где Карл VII построил бастионы,
Лишь Франция оружие взяла.
Забыли мы тот подвиг и войну,
Что древности героев возбуждала,
Завоеваний сделавших немало,
Не ценим тех, кто бился в старину.
 
 
Но чувства наши трепетны, когда
(Спасибо, Жан Фуке!) мы несравненной
Аньес Сорель разумный видим лик
И чистый дух, и слышим сквозь года,
Как падает слеза в тиши вселенной
Над гробом, где король печально сник.
 

 
О, сколько драгоценностей в Столице!
Как на ее груди их ряд лучист!
Рубины, изумруды, аметист.
Как много глаз с того колье глядится
Во мглу небес, и лампы вереницей
Затмили звездный свет, что золотист,
А в зеркале болота, серебрист,
Остался лунный лик – в своей темнице.
 
 
Столица – ночью: грудь ее в огнях,
Пронзивших башни в море черноты.
Она дрожит, и вздох я слышу гулкий.
Ее глава – в тиаре, второпях
В мозгу проходят люди сквозь проулки,
Как мысли… Лампы – блеклые цветы.
 

 
О, как я расточал беспечно счастье
И не был перед злобою смирен,
Блаженствуя, попал я в этот плен,
Плен дураков и светского пристрастья.
Я впал в соблазн и заслужил напасти,
Но никогда не преклонял колен
Пред Ханжеством и посреди измен
Не одевал, как платье, гнев всевластья.
 
 
Когда умру, родная, напиши:
«Его любовь качалась, как лампада,
Что освещала жизни зал не зря,
Где каждый уголок и щель в тиши
Лучи златые полнили с усладой,
И он купался в волнах янтаря».
 

 
Увидеть миг поэзии бесспорной,
Найти уединенный утолок
Для замыслов, расставленный силок
Для птицы – мысли буйной и упорной.
Вкушать иль мед, иль капли желчи черной,
Сражаться с формой, биться с пляской строк,
Пока на завоеванный листок
Тень Красоты не ляжет, столь покорной.
 
 
Сонет рожден, он – чашечка цветка,
Раскрытого Весной в благоуханье,
Он – жажда мест пустынных и глухих,
Он – радость, если рвутся облака
В ночи густой, и, полная сиянья,
Луна победно смотрится из них.
 

НИДЖАТ МАМЕДОВ ^{141}

 
Спешит голос
мальчика поющего азан
потому что он
видит с минарета
товарищей играющих в мяч
 

Ведату Гюньолу

 
У старого революционера
с уст не сходит
слово свобода
и перед тем как уснуть
вместо стакана с водой
в море он опускает
свою вставную челюсть
 

 
Море укрывшееся
под пристанью
хватит уже прятаться
боевые суда
давно
проплыли
 

 
На корабле
готовом вот-вот потонуть
когда каждый в панике
как же радуется
отвязанная
лодка
 

 
Череп
солдата умершего
далеко-далеко от родного края
в руках детишек
нашедших его
становится предметом
неведомых ему игр
Во второй раз!
 

Зейнеб и Дервишу

 
Как же я хотел
перед уходом на войну
на любимой жениться
но откуда мог я знать
что ударившись
о ствол оружия
выдаст место где я прячусь
кольцо на моем пальце…
 

 
Вся в слезах
несколько минут искала
свою пуговицу
зацепившуюся за что-то и оторвавшуюся
когда она встала с абортного стола
 

 
Не могли бы вы поосторожнее
испускать свой последний вздох
чтобы не сбилась с пути
разгуливающая
по вашей подушке
букашка
 

 
Жизни моей
хватит на то чтобы увидеть
до какого этажа доберется
плющ
взбирающийся на небоскреб
 

КОНСТАНТИН МАНАСЕНКО ^{143}

 
Се был рассветный час – безрадостен и мрачен,
Росисты травы перл отягощал, прозрачен,
Когда Дамон, взалкав, войдя в лесную сень
С трубой и гончими, зверье травить весь день,
Вдруг разом увидал, с одра поднявшись скоро,
Древа слезящися, восточный ветер, споро
По небу сумрачны стремивший облака, —
Он замер с песнею, узрев издалека
Поля, прокляв в душе грядущий день постылый;
С тем зрит Меналка он, влачаща шаг унылый —
То горем шаг его отягощен пребыл,
Несчастье превозмочь не доставало сил:
Безрадостно чело, полнятся очи влагой,
Он длани в горести ломал в сей час неблагой,
Он возвышал свой глас на то, сколь горек рок.
«Вернись, – рыдал, – вернись, несчастный пастушок!
Туч мрачные чрева готовы разверзаться,
Посулам светлым дня не суждено сбываться,
Но даже и весна не может к нам притечь.
Аминта – ах! – ему нет мочи дале речь,
Но нет нужды гадать об оном у Дамона —
Он мальчика взлюбил, что небо благосклонно,
Природы перл, венец родительских отрад,
Поднесь его черты в душе объемлет взгляд.
Душа была добра, а мысль вельми велика!
Так днесь мы можем зрить, он правду рек колико:
Он зависти небес познал тяжелый гнет:
Коль расточать дары земным оно начнет,
Любимцам казнь оно дает затем уделом.
Аминта ж удался в родительницу телом,
Душой – в отца; как Бог мог в смерть тебя низвесть?
Так он рыдал; зане летит полями весть,
И утро, что досель с небес лучи струило,
Дождем из чрева туч ненастну влагу лило,
И на поля от туч упала мрачна тень, —
Так вместе с пастухом скорбел ненастный день.
Аминта! Ровно так вся жизнь твоя свершалась:
Сама натура нам в Аминте улыбалась,
Не смертный – более – в ребенке послан был,
От самых нежных лет он время упредил:
Уж в детские года он пребывал в расцвете, —
Почто ж Податель Благ скорей, чем обозрети
Мы дивный перл смогли, дары похитил прочь?
Цветок, дитя зари, встречает мертвым ночь.
 

Меналк:

 
Мать любяща его, в безумии от горя,
Кладет его главу на грудь. Друг другу вторя,
Семья печальная спешит свой круг сомкнуть:
Единым вздохом их тогда разверзлась грудь,
Их слезы разлились до бурного потока,
Когда кляли они злотворну волю рока.
Скорбь бесконечная, бескрайни токи слез —
И каждый вздох печаль в себе безмерну нес.
И даже смерть свою возмог ты сокрушати —
Ей горестно, что рок ей должно исполняти,
Но длить твой тщилась час для тех, кто был с тобой:
Так мать, сестра твои, разжалобив слезой
Судьбу твою, твой срок продлили и смягчили;
Сурового отца как будто не тягчили
Несчастия сии – он властен над судьбой,
Меж тем час от часу страшней не быть с тобой.
Ушло его дитя, ушло, – но сердце живо,
Он горе, что Иов, выносит терпеливо:
До седины живи – живи, дабы узреть,
Как новый на глазах успеет род созреть.
 

Дамон:

 
О, тако алчу я и тако я пророчу.
Созреет новый плод – и мы узрим воочью;
Он долго будет зреть, красив, витиеват!
Но, ах! пусть наделен он будет и стократ
Счастливою судьбой и красотою равной —
Ему не превзойти красы сей достославной.
Пускай сравнится с ним в красотах новый род —
Он вышней красоты его не превзойдет.
Аминта всё вобрал из горнего в сем мире.
 

Меналк:

 
Меж тем, Дамон, гляди! Пурпурное всё шире
Разверзлось облако – льет горние слова!
Аминта мчит превыспрь; младые божества,
Богоподобный лик поют там херувимы,
Взрывает воздух он, его движенья зримы,
И каждый миг его есть миг движенья в Рай!
Новоприбывшему дивится вышний край,
Сапфировый портал красы многопреславной,
Гость мигом допущен предстать пред Властью главной.
Свидетельство, что смел он взнесть на Небеса:
Суть добродетель, суть божественна краса —
Она известна всем, кто полнит эти страны.
Так пойте, ангелы! Хоры Небес пространны
Собрата вашего украсит ныне глас,
Воспойте ж в радости, пока внизу сейчас
Утишить ни на миг не в силах мы рыданья:
На свете боле нет столь дивного созданья!
 

 
В деснице пристава сподобясь захудалым
Пройдохам, служащим изряднейшим нахалам,
Что к землям закладным дрожащу тянут длань,
Тучнея от всего – хотя б какая дрянь,
Тем сыты, что они в почете у патрона, —
Иной из англичан закрыл глаза на оно
И валится к стопам голландских супостат;
Лишь не было б войны – он всё отдать им рад:
Проливы, купно сельдь, а с тем – Гвинеи злато;
Сам сельдью обернись – задобришь супостата.
Иной бежит того, чтоб обличить плута,
Что рогача язвит его чужа пята.
Уж сколько бед на нас ни слало Провиденье —
У веры для всего готово разъясненье.
Не буди простаком, услышь правдивый глас:
Не лучше вера их, чем та, что есть у нас, —
К чреде гражданских смут дорогу пролагая,
Лиет английску кровь, голландцев пощажая.
Что волю Божеску они в стране блюдут,
Излишеством у нас в единый глас почтут.
Пусть праведный монарх бразды взял высшей веры,
Все государства ввек есть только и безверы.
То вовсе не секрет, что доля власти – грех,
Сей помысел, что смрад, стремит от власти всех.
Подумай же: дела жестокости, обмана —
С рождения творит она их неустанно.
Ужаснее беды не знает дворянин,
Когда его попрал пятой мужицкий сын.
Не тщась того сокрыть, голландцы сеют злобу,
Поганым всем набив поганую утробу.
Пусть хвастают они, каков их древний род,
Их скотство всё и впрямь от древности идет.
И государство их, лишь чтоб учтивым быти,
Зря попустило, чтоб им руки распустити.
Не режет далее венецианец вод,
Чем растопырилась сия страна-урод,
И государство их, как и голландцы сами,
Погрязло до ушей в помоях с потрохами.
Живот, смотря на них, не диво надорвать,
Лишь два владыки то способны врачевать.
Как Африку Катон склонил к основам Рима,
Увидим мы, сколь власть в двух Индиях их зрима,
Единодушно все британцы заключат:
Нет места Цезарю, коль Карфаген не взят!
 

 
1. Хлоя слышит, как рыданье
Из груди Аминта льет:
«Безответное желанье
Омрачает белый свет.
Поцелуй, утишь страданье,
На земле мне жизни нет».
 
 
2. Безответное желанье
Омрачает белый свет.
Для тебя я твердой дланью
Всё отверг, что жизнь дает.
Поцелуй, утишь страданье,
На земле мне жизни нет.
 
 
3. Для тебя я твердой дланью
Всё отверг, что жизнь дает».
Хлоя молвила: «Желанье
Не найдет твое ответ».
«Поцелуй, утишь страданье,
На земле мне жизни нет».
 
 
4. Хлоя молвила: «Желанье
Не найдет твое ответ».
Но, сдержав в груди стенанье,
В поцелуе жарком льнет
Излечить его страданье,
И ему уж горя нет.
 

ВЯЧЕСЛАВ МАРИНИН ^{145}

 
За каждым словом,
сквозь тьму и свет,
кровавым сковом
творенья след,
 
 
пронзает время
и в пашни «суть»
бросает семя —
и снова в путь.
 
 
Несет фортуна
в глухую даль
подкову гунну
и скифам сталь,
 
 
не жди ответа,
не тщись понять,
на части это
нельзя разъять,
 
 
талана граны,
волшебный свет,
а после – рана,
иного нет.
 
 
Поля тускнеют,
пастух зовет,
колосья зреют —
к нулю отсчет,
 
 
небес безмерность,
лазори цвет,
есть только верность,
иного нет,
 
 
одно мгновенье,
лицо в лицо,
потом прозренье
и в бездну всё:
 
 
слиянье, всполох,
волшебный свет,
безмолвья полог,
иного нет.
 

 
В багряной одежде
сады у черты —
всё сказано прежде
и в прошлом мечты.
 
 
Так надо, так надо,
обманчивый цвет:
«свобода – распаду,
свершенью – запрет».
 
 
Всё круче ступени,
зиянье пустот,
колышутся тени
и плот уже ждет;
 
 
у вечного моря,
без края и дна,
и радость, и горе,
утрат имена,
 
 
восход и надежды,
расцвет, листопад
и одинокий
безбрежный
закат.
 
 
Пусть красок так много,
близки холода,
к финалу дорога:
в ничто, в никуда.
 
 
Так надо, так надо,
сады у черты —
предверье распада
земной красоты.
 

 
Астры – дни завершенья,
близость изгнания, пат,
боги взялись на мгновенье
лето сберечь от растрат.
 
 
Всё пока в веденьи света,
в небе – златые стада,
что там у Завтра пригрето
в мертвенных недрах гнезда
 
 
Всё пока дышит желаньем,
страстью и розами «ты»,
лето живет ожиданьем —
гнезда не будут пусты,
 
 
всё пока верит в угоду,
в то, что летит уже прочь:
ласточки, чиркая воду,
путь поглощают и ночь.
 

 
«Всё готово? Без огрехов?» —
пожилой юнца пытает.
Тот придирки отметает:
«Эй, разуй глаза: купюры,
как близняшки, без халтуры,
всё путем, кончай галдеж,
ты различий не найдешь!»
 
 
Помолчав, юнец добавил:
«Лучше сотню из товара
одолжи мне в счет навара,
я гравюру мигом сбуду —
простаков полно повсюду.
Хирка крутит. Дам ей ржи —
бросит хирка крутежи!»
 
 
Пожилой юнцу с нажимом:
«Слушай, чуня, ты хамеешь,
врежу в ухо – поумнеешь.
Ты упьешься с питухами,
всех нас выдашь с потрохами…
В шесть здесь будет «кавалер»,
вот с кого бери пример.
 
 
Вот кто мастер в нашем деле!
Снег всучит он эскимосам,
ротшильдов оставит с носом,
со своими – без обману,
мир нам станет по карману.
Он меняет как барон,
знает жизнь, не пустозвон.
 
 
Всё, что мне из дела капнет,
до гроша получат дети;
попадусь однажды в сети,
суд на мне не раздобреет;
эта мысль мне душу греет,
коль повяжут, не беда —
детям хватит на года».
 
 
Слышен вроде колокольчик?
Динь-динь-динь сигналом тайным.
Вслед с визитом чрезвычайным,
весь при полном при параде,
входит «он», орлом во взгляде.
Чуть помедлив, гость изрек:
«Лупу мне и кофеек!»
 
 
Да, недурно! Впечатляет:
смокинг, галстук – всё на месте,
впрямь министр он в каждом жесте.
От цилиндра до перчаток —
вкус, солидность и достаток.
Панталоны – просто шик,
с галунами – моды крик.
 
 
Гость с улыбкою к обоим:
«Как успехи, блиномесы?
Обозначим интересы
без муры и канифоли.
Для начала – наши доли:
фифти-фифти, мне – товар,
вам – немедля гонорар!
 
 
Помню случай из курьезных:
я у кельнера в Монако
был в долгах больших, однако
срочно съехать должен, vite,
mon ami, меня простите,
здесь вот тыща франков – бац,
втюхал я ему эрзац!
 
 
А в вагоне на Сан-Ремо
встретилась Беата Плять…
Нет, зачем так огрублять —
мне любовь дарила леди,
час, другой и «Darling Edy».
«Sweetie, change me thousand Pfund», —
бон я сплавил в пять секунд!
 
 
После вновь в Берлине встреча:
в пышном стиле интерьеры
для господ из высшей сферы…
Гости в сборе. «Граф Лев Фани»,
«Вольдемар фон Зелен-Мани».
Взвинчен банк. В полночный час
все блины я сбыл как раз.
 
 
На балу у князя Фла-Фла…»
Тсс, полы скрипят в прихожей:
«Hаnde hoch, коль жизнь дороже!»
Разом щелкнули брррраслеты,
ах, богатство, где-ты, где-ты?
Вмиг умчалась роскошь вдаль;
мне, признаться, очень жаль.
 

Примечания:

гравюра ( жарг.) – фальшивая купюра,

хирка ( жарг.) – девушка, подруга жизни,

ржа ( жарг.) – золото,

блиномес ( жарг.) – фальшивомонетчик,

блины ( жарг.) – фальшивые купюры.

 
Покуда я пригожа,
Мне вера – сущий клад.
Всевышний, знаю, тоже
Красоткам юным рад.
Послушникам влюбленным
Простит он этот грех:
И сам в томленьи оном
Ко мне был ближе всех.
 
 
Не старый дряблый патер —
Настырный юный кот,
Буян и узурпатор,
Избранницу зовет!
Мне старцы не по нраву,
Старух не любит Бог:
Как мудро и по праву
Он всё связал в клубок!
 
 
Смысл жизни церковь знает,
Мой лик и душу бдит,
Грехи мне все прощает:
Да кто ж мне не простит!
Шепнешь едва губами,
Чуть кликнешь и – вперед,
А с новыми грехами
Все старые не в счет.
 
 
Любим Господь в народе
За то, что девиц чтит;
Случись сердечной шкоде,
Он сам себе простит!
Покуда я пригожа,
Я с верою дружна:
Как дряхлая кукожа,
Лишь черту я нужна!
 

 
Увы, сударыня, прошло то время,
когда любовь была наградой за
кураж, и я, забот оставив бремя,
со шпагой шел куда глядят глаза,
и если мне встречалось вдруг созданье,
похожее на Вас, но кавалер
был между нами, к черту ожиданье —
я ставил жизнь свою, pardon, ma chere,
на кончик острия:
он или я!
 
 
Нас гондола ждала в укромном месте,
я понадежней полог опускал;
развеять страхи дамы дело чести —
мой нежный взгляд мне в этом помогал;
сходились руки, шутки и догадки —
извечный путь наш опыт совершал,
талант мой остальное предрешал —
от поцелуя до последней схватки,
где, дополняя скрипки обертоны,
лились из лодки сладостные стоны.
 
 
Давно прошли те времена, мадам!
Теперь честь защищают по судам;
не так сладка судебная любовь.
Нет шпаг, а если тростью ранишь в кровь —
полиция примчится по следам.
И Ваш отважный кавалер. Увы!
Простите, если я скажу не то, —
вчера в кафе вдвоем сидели вы:
средина лета, ночь и «он» – в пальто…
Представив всё: как этот тусклый взгляд
скользит неспешно по твоим плечам,
как этот старый «гребень» по ночам
свершает немудреный свой обряд,
и ты пред ним лежишь едва одетой,
а к телу льнет прозрачный легкий шелк,
как будто лист осенний, взявший в толк,
что он не надышался жизнью этой;
представив всё, что ты должна снести,
в молчаньи потакая старикану,
без шанса в страстном крике изойти:
«Сейчас умру иль матерью я стану!» —
я ставлю всё – пусть будет Бог судья —
на кончик острия:
он или я!
 
 
Смешно, мадам? Я фантазер, не скрою.
Но если только здраво рассуждать,
то станет наша жизнь сплошной хандрою!
Люблю в мечтах в том времени блуждать,
где смелость не слыла за эпатаж.
Зла не хочу я Вашему супругу,
мой арапчонок обежит округу
и адрес Ваш найдет, а дальше паж
пакет доставит тайно в Ваш покой.
Я выберу момент – на службе в храме,
а может, в карнавальном тарараме —
и прикоснусь украдкой к Вам рукой.
И вот свершится: ночь, Вы на балконе,
вся в серебре луна на звездном фоне
играет в кудрях матовым лучом,
а я в саду с гитарой и с мечом,
готовый петь иль драться – что на коне!
А после шепот, «да» и «нет», «как можно» —
о стыд, ты в тогу сводника одет!
Вы лестницу спустили осторожно
и… я забыл себя и белый свет!..
Жизнь движется неумолимым кругом,
ушел мой паж и арапчонка нет,
остался лишь почтамт к моим услугам.
Так что, мадам, коль захотите снова
Вы встретить незнакомца из кафе,
ему ответ Ваш будет le parfait,
вот адрес: poste restante pour Casanova.
 

 
Растоптанной в сырой траве,
Она ждала судьбы исход
В последней дымной синеве,
И тлел еще пурпурный рот.
 
 
Жук-светлячок ее приметил,
От чувств он стал пресветло-светел,
Подумав: чудная звезда
Сошла на землю вдруг с небес,
 
 
Неся хвалу Творцу сюда,
В тот мир, где правят грех и бес,
И, встретив здесь сопротивленье,
Сожгла себя в смертельном треньи.
 
 
Сказал он: «Ах, такрисковать!
За Ваши добрые дела
Позвольте Вас поцеловать».
Она спасалась, как могла.
 
 
А он сгорел весь, без изъятья,
В ее пылающих объятьях.
 

 
Далек мой путь, мой путь тяжел,
И нет пути назад;
Кто одиночество обрел,
Тому в нем рай и ад.
 
 
Тяжел соблазн; к себе зовет
Обыденность на дно,
Как зов ее любовью жжет,
Как страстью пышет, но
 
 
Кто одиночество испил,
Шагнув за окоем,
Тому и щебет птиц не мил,
Тот не пойдет вдвоем.