Век перевода (2006)
Текст книги "Век перевода (2006)"
Автор книги: Евгений Витковский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Если словесной риторики мантия в радость кому-то,
Пусть себе ищет витий средь Цицероновых войск;
Мне же достанет того, чтоб отыскивать смыслы простые,
Неторопливо ведя речь о предметах, я мог.
Должно в речах соблюдать им по праву присущие свойства:
В шумном обилии слов часто таится обман.
Если и в том, и в другом кто искусен по Божьему дару,
Держится крепче пускай первого рода речей.
Если о ясных вещах говорить без труда ты не можешь,
Все же доволен будь – ты следуешь лучшим путем!
Следуя лучшим путем, разве о худшем заботу
Ты не оставишь? Всегда к лучшему только стремись.
Всякий, кто мудрости образ прекрасный ценить расположен,
Пусть изучает тебя, о грекородный Максим!
Прежде, однако, чтоб смысл творенья глубинный постигнуть,
Воспринимаемый мир пусть он отвергнет вполне,
Равно и чувственный опыт, который порой затрудняет
Путь восхожденья ума лествицей знания ввысь.
Только совсем отказавшись от хрупких утех этой жизни,
Суетных дел и страстей, можно всё это читать.
Если ж усердствует кто о земном или пуст, или празден,
Да не приступит сюда! Вход ему будет закрыт.
От ощущений своих раздутый, надменный и гордый,
Пусть в отдаленье стоит, зная негодность свою.
Тот же, кто знанья впитал, достойные мудрости высшей,
Смело пусть входит сюда – это отчизна его.
Этика здесь воссияла – наставница славная нравов
И добродетелей страж, бдящая как надлежит.
Физика здесь изучает сокрытые в мире причины,
Делит и вновь единит всё, что является ей.
Здесь средь наук богословие всем наиболее мило
И отрицает равно то, что ЕСТЬ и НЕ-ЕСТЬ.
В звездном чертоге окружности со средоточьем единым
Факел Титанов скрепляет своими лучами златыми.
Тьму, дважды равную свету, он делит на два равновесно.
Дважды и к свету, и к тьме, прибывающим, он повернется.
Так, разделяя весь год двумя поворотами дважды,
Правит размерно и мудро он четверочастной вселенной,
Что ограничена дважды созвездий шести полукругом,
Месяцев ровно двенадцать земле на потребу дающих.
При разделенье таком и согласном течении года
Через посредство октавы Весов восхожденье и Овна
Я предпочту, не забыв о Козероге и Раке.
Овен, тебе ликовать о зачатии славном Христове,
Примет пускай Козерог радость рожденного Слова.
Света Предтеча родится под Раком в зените стоящем,
Был он зачат при Весах – таковы суть главнейшие знаки.
Кто с благочестием в сердце на крыльях ума воспаряет,
Неторопливо скользя в умозрительном легком полете,
Мудрость того возведет к гармоничности сущего в мире,
Ясный рассудок его непосредственно сможет увидеть
То, как наполнено всё повсеместно всегда Богом-Словом,
И что содержит весь мир в себе знаки рожденья Христова.
Ибо Бог-Слово из чрева девственного появился
Вышел на свет восходящий, темную ночь ниспровергнув.
Чтобы несчастных людей, удаленных от райского света, —
Нас, погребенных под тьмою греха, совершенного древле,
Жизни обителей светлых по собственной воле лишенных,
Путами вечной погибели скованных, словно законом,
Наш человеческий род, что по древним долгам своим платит,
Так наказанье неся за грехи возбужденной гордыни, —
Восстановить к прежней жизни в тех обиталищах райских.
«Восемь», как должно, тебе о Календах Двуликого скажет,
Образно преподнося то, как свет побеждает над тьмою.
В этом числе всех деяний Божественных видим согласность.
Ибо Господь наш, о Ком знает времени всякий отрезок,
Был и рожден в день восьмой, и зачат, и от смерти восставлен,
И на восьмой был Он день приведен к древним знакам закона.
Одновременно предел в день восьмой будет в мире положен
Круговращенью годов и всем прочим вещам преходящим,
И, изменившись, навек постоянную примет мир форму.
Род же людской, возрожденный матерью общей, заместо
Грязи земной обретет небесных телес одеянья,
Дивно густые посевы зеленью пашни покроют,
Лик обновленной земли явится мигом единым,
Подлинный смысл всех вещей всё приведет к совершенству.
Вот что за звуки в глубинах наших сердец незаметно
Арфе звенящей под стать способна рождать восьмерица.
Дух наш, взыгравший внутри, ни на миг возглашать не престанет,
Вечно звенит он, созвучный гремящим годичным ударам.
Учит Писанье тому, и вещей Ему вторит порядок.
Мудрость сама для себя предназначила время рожденья,
Выбрала место, чтоб там предъявить себя миру впервые.
Некогда был Вифлеем, говорят, во владенье Давида,
Царственного псалмопевца и роду Христову начала.
Слава тебе, род святой, прародительским хлебом богатый,
С житом святое гумно, божественной полное жатвы,
Где появился на свет Тот, Кто весь мир оживляет.
Хлеб вечной жизни, питающий вышние мира чертоги,
Манна нисходит в тебе, совершенств величайших достойна.
Счастлив сей род, в чьем дому благоухание жизни,
Что из своих тайников подает миру райскую пищу —
Ангельский хлеб, на который Адам прежде право утратил,
В скромном хлеву обретен, в пещере на склоне покатом.
Тот, Кто плащом светозарным Своим облекает созвездья,
В тряпки завернут лежит под чернеющим сводом пещеры.
Нам не постигнуть Кого ни острейшим рассудком, ни чувством,
Стадом коров Того видит в одеждах из плоти ранимой.
Разве рассудок, и воля, и высшая тварная мудрость
Слова во плоть нисхождению дать объяснение смогут
Или познать восхождение плоти ко Слову способны?
Бог присносущий, став плотью, низвергнулся в низшие сферы,
Плоть же, став Словом, до самых возвышенных сфер воспарила.
Богом-Отцом порожденный и благословенною девой,
Славного рода Давидова царь и священнослужитель,
Дом чей устроен вдали, столпами семью утвержденный,
Белым покровом Кого озаряют Святые Писанья,
Жизнь и спасенье людей, средоточие славы небесной:
Нашему дай королю Карлу, как дал ему скипетр,
Вечно слугой тебе быть с мудростью и прилежаньем,
Счастливо дай провести ускользающей жизни остаток,
Также и в царстве небесном с Собой пребывать в ликованье.
Трижды счастливая матерь Божья, Святая Мария —
Славят тебя небеса, и земля тебя чтит, преклоняясь, —
Ближней заступницей будь и твердынею верной для Карла,
Храм для Тебя создающего ныне прекрасный и дивный.
Разновеликих колонн мраморных в нем сочетанье;
Храм величаво поставлен в квадрат ста локтей шириною,
Видишь в нем многоугольников сгибы и круглые арки,
Равных сторон сочленение, цоколи и капители,
Башни, перила, искусную кровлю, накат потолочный,
Узкие окна, в них – стекла, что свет пропускают потоком,
Изображенья внутри, и полы, и ступени из камня,
Портики с разных сторон, кладовые и ризницы всюду,
Видишь людей, вверх и вниз по алтарным ступеням идущих,
Полные ярких огней лампады и паникадила.
Камни блестят драгоценные, золото всюду сверкает,
Храм украшают завесы, куда ни взгляни, и покровы.
Сам восседает король высоко и взирает с престола,
Предков корону надев, горделиво он голову держит.
Скипетр в руках у него с рукоятью бактрийского злата:
Великодушный герой, пусть продлятся еще его годы.
АНТОН ЖЕЛЕЗНЫЙ {61}
ДЖОРДЖ МАКДОНАЛЬД {62} (1824–1905)
Принц Брекан Датский, лорд отмелей, кос,
И моря, что входит в фиорд,
Был вправе не видеть девичьих слез —
Морей и земель тех лорд!
Одну из золотокудрых дев
Встретил у моря лорд:
Прошлого ей был внятен напев,
Хоть звучал в нем горький аккорд.
Но бросив ее без лишних слов
Подался за море лорд;
Он дочь у Хозяина Островов
Попросил, в решении тверд.
Властелин Островов, отсмеявшись, рек:
Лишь океанский лорд
Островную Деву получит в срок,
Для него ты не слишком тверд!
Ты выстой три дня и три ночи, где круть
Морской пучины, мой лорд,
Иначе – о деве навек забудь,
Восвояси плыви в свой порт.
Принц Брекан драккар направил в моря,
Вернулся в Данию лорд:
О колдуньи, он рек, где найти якоря,
Чтоб волною я не был стерт.
Ты канат из пеньки и из шерсти сплети,
И канат из девичьих кос,
И в ревущий крутень обратно лети,
Он не будет таить угроз.
Грэйдулльский коваль в святки пустит всю сталь
На три якоря, словно из грез,
Конопли размочаль, шерсть возьми, коль не жаль,
И пусть Девы дадут волос.
Из рыжих волос – одну нитку пусти,
Из черных, как смоль, – другую.
Их золотистой прядью скрути,
Косу заплетя тугую.
В святки все ковали за ночь сделать смогли
Три якоря, словно из грез,
Принц наплел конопли, шерсть ему принесли
И Девы дали волос.
Из рыжих волос – одну нитку пустил,
Из черных, как смоль, – другую.
Их золотистой прядью скрутил,
Косу заплетя тугую.
Взял канат из пеньки, и из шерсти канат,
И канат из девичьих кос,
И три якоря там, где волны накат,
Ушли под воду вразброс.
Воронка ревела, но день прошел,
И глянула ночь свысока,
Но лишь утро легло на небесный шелк,
Разошлась втрое пенька.
Снова ночь пришла, крутень гнал круговерть,
Ветер дул откуда невесть,
Но лишь утро легло на небесную твердь,
Расползлась надвое шерсть.
Третья ночь упала, как черный дрозд,
Море подняв на дыбы.
Но держался канат из девичьих кос,
Хоть крутень зыбил горбы.
Море ходило вокруг ходуном,
И валы океан носил,
Драккар стоял на канате одном,
Держась из последних сил.
Принц Брекан слушал тот грозный напев,
Сжимая в руке фонарь,
Благословляя всех датских Дев —
Ими Дания славилась встарь!
С фонарем глядел он опять и опять
На канат из девичьих кос,
Но что это, глядь – расходится прядь
Из золотых волос.
Третье утро пришло своим чередом, —
Но сгинул драккар неспроста!
Золотая прядь в канате том
Не от Девы была взята…
АЛЬФРЕД ГЕНРИ ДЖОН КОКРЕЙН {63} (1865–1948)
Колдунья гуляла по кромке песка,
Где волны ревут вразнобой,
Но мелькнула средь волн мертвеца рука —
Добрый знак для ведьмы любой!
К мертвецу легко подошла она,
Сквозь скалы пройдя напролет:
Над невинной девой шутил ты сполна,
Но мой сегодня черед!
Сапфир на пальце горел огнем,
А в рубинах алела мгла:
Верни мои клятвы быть вечно вдвоем,
И мой перстень, – ведьма рекла.
Она воскресила плоть мертвых рук
И кольцо потянула слегка,
Но мертвой хваткой, сжав пальцы вдруг,
Ее схватила рука.
Ведьма клялась, что не слала гроз,
И заклятья читала вспять:
Но мертвец был глух и не слушал всерьез,
А рука продолжала держать.
И смертным хладом пополз прилив,
Когда подошел его срок;
Он колени обнял, нетороплив,
И на талию ведьмы лег.
С новобрачными вновь, среди пенистых грив,
Корабль поплыл по волне,
И ведьма увидела их сквозь прилив,
Что с губами встал наравне.
О, сердце мертвых и руки мертвых —
Ваши объятья крепки!
И любовь – скорлупка, но летит голубка
Всем ястребам вопреки.
РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС {64} (1874–1958)
Ах, Лесбия, к чему здесь спор,
Меня она пленила,
Она не прячет ясный взор,
Мне улыбаясь мило:
Но есть один смешной пустяк,
Что ни скажу – ей всё не так!
И, хоть мы близкие друзья,
Она как дивный гений,
Но сердцем не приемлю я
Сей метод словопрений:
Ведь, хоть превыше всех похвал,
По-женски мыслит идеал!
Уловок речь ее полна
И рассуждений праздных,
Не знаю, что решит она
В вопросах самых разных;
И там, где мысль видна насквозь —
Там вывод снова вкривь и вкось!
Толкует Вам на свой манер
То, в чем ни сном, ни духом,
Для подтвержденья даст пример,
Знакомый ей по слухам;
Что Вас смутит в один момент —
Ее любимый аргумент!
Хоть мудрым был старик Сократ,
Чья слава всё не меркнет,
Но Лесбия мудрей стократ
И в прах его повергнет:
Придется, коль ему невмочь,
Ксантиппе мудрецу помочь!
Ах! Мой философ, в блеске глаз,
Что мне летят навстречу,
Я предпочту смотреть на Вас,
Чем слушать Ваши речи:
Что ж, назидайте бесперечь,
Мне важен голос, а не речь!
Истопник Флинн и Хэнки-Финн встречаются в порту,
«Оставлю наш морской пейзаж, – подводит Флинн черту, —
Я всё испил, но я сглупил, здесь плещется лишь рассол,
Хоть я волк морской, но день-деньской каждый болит мосол.
Там всё одно, золотое дно, а здесь – хоть ныряй в петлю,
Коли сам больной, так пошли со мной, но делай как я велю».
Далекую Землю они искали, сносимые легкой волной,
Где ветром пронизаны светлые дали и солнечной тишиной,
И каждый мечтал про желтый металл, что искали, сбиваясь с ног,
Где сосновый бор стоит, меднокор, и там, где горный отрог.
Но желтых в горсти крупиц не найти, смеется простой песок,
В общем дело – швах, только звон в ушах, от безумья на волосок.
Дни напролет проклятия шлет истопник, осатанел,
Но Хэнк всё спускал, ширил оскал и… делал как Флинн велел.
У Флинна десять слитков есть, тому он страшно рад,
И чуть привал, он друга звал смотреть на этот клад.
«Глянь, – говорит, – вот что блазнит в проклятом сем краю;
Бросает в дрожь, но руку всё ж ты не тяни свою.
Взглянул – мотай, во сне мечтай, что кладом завладел».
Хэнк-губошлеп затылок скреб и… делал как Флинн велел.
Ночной шатер, горит костер, обид растет число,
На Хэнков гнев, со скал слетев полярных, смотрит зло.
Лапландский выводок сидит, на ивах вознесен,
И пять богов из финских льдов явились к Хэнку в сон.
«Кошель возьми, – ревут они, – и бей в звериный мах,
А мясо голод утолит окрестных росомах,
Вчера мерзавцем обозвал, а лишь начался день
Сегодняшний, как он проклял родных святую тень.
Возьми кирку, разбей башку, чтоб дьявол околел…»
И Хэнка речь смогла зажечь, он… сделал как черт велел.
Там, говорят, был как раз Отряд, Что Ловит Таких Людей,
И вот зацапан Хэнки-Финн, в тюрьму попал, злодей.
И в нужный срок судить порок собрался правый суд,
Согласно тяжести вины был крепкий выбран сук.
Шериф – он вроде прокурор, и я уж был не рад,
Что должен речи говорить, – какой я адвокат?
Нет самогона, а судья серьезен, словно пень,
И милосердие ушло из наших душ в тот день.
Музыки нет, всё это бред, ведь здесь не карнавал,
Но Хэнки-Финн, мой побратим, повиснув, – станцевал.
Мы стали сразу за петлей, взойдя на эшафот,
Там, где готовился палач взять Хэнка в оборот.
Струхнул, как если б к палачу я лично угодил,
Стоим, молчим… и вот под ним уже скрипит настил.
Хэнк оборвал неверный шаг… и стал невдалеке,
Промежду стражем и попом, что крест держал в руке.
Так шепот роз в глухом саду звучит – как грозный знак,
Вот так стоял он на виду перед толпой зевак,
Над той толпой, пока палач на небо не вознес,
И я клянусь, лицом он был – ну вылитый Христос.
Какой тебе я «мракобес», уймись, прошу, старик.
Была похожей борода, он бороду не стриг.
Блестел атлас волнистых влас на белизне ланит,
Глаза горят, он, ликом свят, любого приструнит.
Хэнк шел, и чуть не плакал я, был каждый уязвлен,
Как будто Хэнк теперь судья и нас осудит он.
Он к палачу, я не шучу, прошел спокоен, строг.
Пусть черт побрал, коль я соврал, – он был как будто Бог.
Попа трясет, холодный пот стирает он платком,
Шериф по высохшим губам проводит языком.
Казалось, смертник говорит: «Узри, со мною Бог.
И нынче же я попаду в божественный чертог.
Ужель не счастлив! Я простил любому всякий грех;
Во искупленье уходя, я возлюбил вас всех».
И так стоял, он казнь приял, и смертью смерть попрал.
Я выдох задержал, когда он крест поцеловал.
Улыбка скрылась, в капюшон опущенный нырнув;
Петлю накинули, слегка веревку натянув.
Сперва кивок, затем рывок, и Хэнк… от нас ушел,
Веревка дергалась чуть-чуть, поскольку груз тяжел.
Но вот веревка не дрожит, всё стихло, как в гробу;
Так Хэнки-Финн, мой побратим, свою стяжал судьбу.
Стяжал судьбу! Но в том и соль, что он нас ослепил,
Мы видим только кто он есть, а надо – кем он был.
Еще увидишь, у попов святым он прослывет,
Как Папа Римский умирать он шел на эшафот.
Ах, кроток нравом. Нимб такой, что просто обожгусь.
А я увидел там ханжу, он тот еще был гусь.
Всё прах, и мученик сумел отринуть суету,
Не вешать надо бы его, а… ПРИГВОЗДИТЬ К КРЕСТУ.
СВЕТЛАНА ЗАХАРОВА {65}
ПАУЛ ВАН ОСТАЙЕН {66} (1896–1928)РЕМКО КАМПЕРТ {67} (р. 1929)
Ливень, омовение вне меня,
очищение улиц, всё тех же,
любовников, заждавшихся этого изобилия ласки,
но теперь их тела от тоски летней душной свободны
и качаются мерно в объятьях, в затяжной дождевой поцелуев пляске.
Добела отмытые дороги,
покорные, покойные после объятий улицы в хронологии,
деревья вдоль бульваров, живой победы пророки,
звонкие рожки, воскресающей жизни восторги,
чистой после очищения.
Люди, бежащие чистоты дождя,
но даже они, в кофейню войдя,
остаются частью великого
очищения.
Коммивояжер, который спеша
в кофейню забежал, чувствует вдруг, как душа
его проникается свежим паром,
исходящим от дождевика.
Осторожно орудуя проводами и отряхиваясь,
словно четвероногий друг,
так, что капли летят вокруг,
появляется трамвай. Восторгом переполненный его сигнал
захлебывается и напоминает щенячий лай.
Покойно, тяжело дыша, лежит страна в объятьях,
под серой королевской мантией скользящего тумана,
но полотнище дальнего дождя ничего не может скрыть.
Пар от пашни, песнь земли,
внове явленной ясности трели
из золоченой гортани жаворонка. Земля, что позволяет тонким, слабым
пальцам возлюбленного гладить себя.
Мороси ритм россыпью,
что идет к победе поступью армии пигмеев;
ливень, марш сонмища живописных поражений,
проблеск жизни. Прорвавшийся пафос,
могучий и властный; материнские лобзания первенца.
Деревни, обвитые в пылкую ветра страсть,
после услады забвению преданы;
как пряди, колосья растрепаны нежной рукой
любимого. Вековая земля, недолюбленная всласть
и ненасытная, почувствуй, как ветер очищает тело твое от страстей.
Покойно-пресыщенная изысканность поцелуев,
объятие дождя,
спокойное и покорное повиновение
юным, несмелым лучам солнца.
Ливень: омовение.
Добела умытые улицы, дребезжащие трамваи,
белые дороги, линии игривого света,
возродившиеся незапятнанными.
Свет, заливающий кофейни и магазины:
ожидание Спасителя.
Дождь прошел по земле Божьим посланником:
Иоанн, что души причащает песнопением.
Так ливень: высшее омовение во мне.
Я вижу людей в уличной толкотне,
они походят на свежее белье из прачечной; и нет иной
цели у дождя, кроме как мир подготовить,
очистить перед приходом солнца.
Я знаю Божьей милости весть святую —
и несу сквозь дождь радость живую,
иду по улицам и вдоль домов, как и они, торжествую
под потоком святым очищения.
Величественна прогулка: осознанный внешний ритм
безмолвно протекающего внутреннего мышления.
Ритм моего «Я», растворенный во всеобъемлющем ритме элементов.
Прогулка, сквозь ливень путь,
а путь сквозь вневременную благодать есть ливня суть.
Желание идти и чувствовать, как умирают капли
в холоде моего дождевика.
Иная реальность: мягкий дождь, что поглощает меня;
резкий порыв, что вбирает меня и дальше
в себе несет, лицо и ладони леденя;
нереальная реальность, такая неожиданная,
но и ждущая того, что сама она подготовила. Очищение.
Ведь как уносятся дождя потоки
после очищения, свершив свое предназначение,
так точно улицы бегут с одной лишь целью —
достигнуть площади,
которая, случившегося не осознавая
и всё еще чиста и непорочна настоящей красотой,
отдохновение нашла
в середке лужи солнечной.
Ошеломленное недавней битвой, выглядывает солнце
промеж побежденной армии облаков.
ИНА РУССО {68} (1926–2005)
Письма полные ненависти и подозрительных мыслей
отвисшие губы старых баб
фотографии солдатов спящих
небезвинным сном
сладострастные звуки
страх перед каждой ступенькой
или постоянные телефонные звонки
сено и старые календари в опустошенном доме
твой распахнутый рот и криком мое имя
когда я задыхаюсь на тебе.
Вот перед вами модель земного шара
На подставке, старательно отделана, стоит
Под углом в двадцать три с половиной
Градуса из-за стержня, что через центр
Проходит (воображаемая ось, вот почему земля
Вращается, подобно колесу). Ежегодно
На фабриках производят миллионы таких моделей
Для использования в университетах, школах,
На лекциях, а иногда и в частных домах:
Маленьких, средних и больших размеров.
А в какой-то стране сидит какой-то дурак
Перед такой вот подделкой земли
И спицы и иглы втыкает в земную кору.
Непонятно, делает он это из злорадства,
Или со скуки, или просто по глупой ошибке.
Некоторые части поверхности глобуса еще не тронуты,
Огненная Земля, например, или Антарктика —
А другие похожи на подушечку для иголок:
Израиль, Индокитай и Африка.
Ветер сокрушает поверхность воды
в миллионы отражений ясных
и гласные и согласные,
в необычайный миг,
сокрушают
души тишину
в сложную
слышимую мозаику.
АНТЬИ КРОГ {69} (р. 1952)
Как же мне жизнь
впору прожить
в этом маленьком месте
мне отведенном
если нынче часы
превратились в секунды
и тик-тик-тик-тик
сердце стучит и стрелка
каждый следующий миг
чуть
быстрее бежит?
Мам, я пишу тебе стишок
без завитушек
без рифмы
без наречий
так лучше
босоногий стишок —
потому что ты умножаешь меня
больными маленькими ручками
подрубаешь меня черными глазами
и колкими словами
поворачиваешься грифельным профилем
смеешься и разбиваешь на голову мой лагерь
но ты каждый вечер приносишь меня в жертву
своему Господу Богу.
твое ухо мой единственный телефон
твой дом моя единственная Библия
твое имя мой волнолом в море жизни
мне так жаль мама
что я не та
какой хотела бы быть для тебя.