Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Спросили, как я стал мужам державным
Подобен славой мудрости толикой.
Друзья, благодаря прекрасноликой
Я всё, что сокровенно, сделал явным.
 
 
Подумал я: не как неблагонравным,
Во власти похотливой страсти дикой —
Моей жене к лицу супруг великий!
И, мудрость накопив, я стал преславным.
 
 
Чтоб не сказали про меня: колода,
Лицом как человек, а ум – бараний,
Взял в жены лань, чья прелесть безгранична,
 
 
Но чтоб сказали: солнце небосвода
Соединилось с Аш, звездою ранней,
Что паче всех светил ему прилична.
 

 
Коль рок слепой, а мы – его сыны,
То будем же и мы – подобье рока,
Ведь из-за доброты мрачится око
И щеки справедливого – бледны.
 
 
Богаты злые, добрые – бедны,
Так, поневоле встав на путь порока,
Быть может, мы поднимемся высоко,
Ведь щедростью во прах мы сведены.
 
 
О щедрость! Я твое поставил слово
Перед собой, и я не позабыл
И не нарушил твоего завета,
 
 
Но день настал – не чаял я такого,
Что было мерзко мне – я возлюбил,
А что любил – мне стало чуждо это.
 

 
Сказали лани грозной небеса:
О, полно тебе, полной благодати,
Очами затмевать небесны рати,
Ведь посрамила нас твоя краса,
 
 
И горних звезд мы слышим голоса:
«Мы алчем в сей сокровищной палате
Блистать!» Не зря ваятель этой стати
Творил усердно эти очеса!
 
 
И возроптали светочи денницы,
Рекли Кассиль, Кима и Аш: «О, как
Хотим сиять мы на лице юницы!
Ведь сей удел и сладостен, и благ!
А небо зря величием хвалится:
Лишь днем сиянье в нем, а ночью – мрак».
 

Из шестнадцатой тетради

…И ответствовал я, и сказал: С нею и с отцом ее я знаком, | и знаю ее дом. | И слышал я, как в доме своем | она оплакивала младость и рыдала о том, | что трех старших сестер ей судьба дала, | и о каждой из них несется хвала, | и каждая прекрасна и мила. | И оне – сладость для мужчин, | могли бы быть супругами глав общин; | да вот беда: не имеют приданого сестрицы, | лишь прекрасные лица, | да сверкающие зеницы, | прямо в сердце мечущие зарницы, | с белизною их плеч лишь лилия сравнится,| а уста их – багряница, | в них же нектар таится. | Но пуста их светлица | и весьма бедны сии девицы. | И в один из дней, вышел я на прогулку, | и через рынок прошел, и вышел к переулку, | и шла моя дорога | мимо их порога. | И увидел я вдруг красавицу-лань, и сияние ее лица | поражает взоры и пленяет сердца. | И сидит она молча, и тихо рыдает, | и в сердце своем горько страдает. | И лютня в ее руке, | чтобы игрою утешиться в тоске. | И вопросил я ее, чем душа ее полна, | и отчего заплакана она, | и сидит молчаливо одна, | так несчастна и грустна. | И сказала она: Да будет тебе от Господа благодать. | А мне как не страдать, | горьких слез не лить и не рыдать? | Ведь нас четыре сестры, и мы бедны | и из чаши горечи пьяны. | Доколе нам скитаться у стад чужих | и завидовать подругам в счастьи их? | И я последней родилась на свет. | Сегодня мне – осьмнадцать лет. | И мой черед выйти замуж – последний. И счастья нет. | А я – стена, и башни сосцов на ней, | и страсть во мне разгорается всё сильней. | А если я девицей умру, тогда | двойною будет моя беда, | ибо слышала я слова мудрецов | и поучения отцов, | что буде женщина умрет девицей, | к миру душ она не причастится. | Итак, приложу к тетиве стрелу напева | и оплачу горькую участь девы. |

 
Полны сосцы и волос мой возрос,
И сяду обнаженною, срамною,
И женихи все минут стороною,
И скорбь я изолью в потоке слез.
 
 
Такую долю кто бы перенес?
Приданого с серебряной казною
За нами не дают. А предо мною —
Сестрицы три. И сердце извелось.
 
 
Иссохну ль я в неутоленном пыле,
Иль пощадит меня коварный рок?
Летят года, уносятся, как птицы…
 
 
И обо мне мудрейшие твердили,
Что в райский не впускается чертог
И в царство душ не принята девица.
 

 
Речам внимаю я день ото дня:
В аду огонь, злодеев пожирая,
Пылает, и проказников карая,
И ангел не спасет их от огня.
 
 
Мой дух, что отвлекаешь ты меня
Соблазном сладкой суеты от рая?
Но в колесницу блага и добра я,
Исполнясь страха, запрягу коня.
 
 
Кто может уберечь меня пред роком?
Великий человек и малый с ним
В свой день прешли, сменились, их не стало.
 
 
Ужели суету мне пить потоком,
Не разумея, как зверям лесным
В пустых жилищах разума пристало?
 

 
Спеши, о сердце, взять себе в фиале
Иль чудотворной манны полный омер,
Иль гилеадского бальзама хомер,
Чтобы недуг упорный мой прогнали.
 
 
С клюкой расставшись, я б не знал печали,
Я был бы словно царь Кедарлаомер:
Он что желал – имел, и старым помер.
Меня же спасшим – слава и так дале.
 
 
Но вы, врачи, да сгинете в мученьи!
Лекарства ваши – ложь, и только чтобы
Страдал я больше – ваше попеченье,
Да чтобы ублажить свои утробы.
Обжоры, пьяницы, вкусил леченья
Уже довольно я и пьян от злобы!
 

…И ответствовал я на его словеса: | О князь, владыка, времени краса, | не говори такие слова, | ибо истинно, как душа моя жива, | и вот тебе моя голова, | что длань рока умна, | и мышца его сильна, | ибо прелесть мира была им, дуракам, отдана, | и ожерелья рока, и его венцы | получили дурни и глупцы, | а всех презренных и уродливых получили мудрецы, | а дур и злюк – князья и народа отцы. | Ибо хочет Бог, чтобы мудрый гордиться не смел, | а глупец в несчастии своем малую помощь имел. | Ведь мудрецы своею мудростью предупредят болезнь недостатка и скорбной доли, | бальзамом Гильада и лекарством от боли. | Что им недостало – презирают они | и с улыбкою смотрят в грядущие дни, | и преимуществом своего ума | над глупцами они вознесены весьма. | А несчастные глупцы – | они при жизни своей мертвецы. | А если к их глупости добавится рока беда, | как глина под печатью, изменится она тогда. | Но врат милости не закрыл рок, | и захотел всемогущий Бог, | чтобы человек от двух столов кормиться не мог. | И оттого высшая мудрость приняла решение | дать великим мудрость и разумение, | лишив их малого наслаждения. | И хоть дал рок дураку прекрасную жену, да ведь | раскинул над ним свою сеть, | лишив его величья мудрости, занес над ним свою плеть, | да устыдится он, когда расточает свою медь. | Мудрец же наделен прекрасной мудростью, да не убоится гордо вперед смотреть, | и лук его мощен и ныне, и впредь. | И хоть прекрасной жены и огромного богатства у него нет, | сияет над ним великолепья свет, | ведь если бы соединилась красота мудрости святой | с богатством и женской красотой | в мудром человеке, | то была бы в нем война между вожделением и разумом вовеки. | И чтобы не было тоскливо глупцу, | захотел Бог пасти его, как убойную овцу, | чтобы возрадовался он прелести венцу | и подобному лилиям лицу. |

Как назначил Он пауку плести свою нить | и мух, залетевших в нее, ловить, | и как назначил муравью тяжкий труд его, | и не разум побуждает муравья, но естество | летом собирать урожай в закрома, | чтобы насыщаться, когда придет зима; | и как заставляет пчел их природа | строить узорные палаты для меда, | так вот, как природа упомянутым неразумным тварям дала благодать | столь славную работу совершать, | так же Бог дал глупцам свет, | и пожалел их, и утешил суетою сует. | А без этой милости смерть бы их пришла, | и весь мир бы изведал от их злой доли зла – | колоть дрова и черпать воду для мудреца и учителя, | для пастыря и властителя. |

И к тому же злое начало в нашем сердце с младых ногтей | не дает нам видеть последствия наших дурных страстей. | А желание в человеке природно есть, | ради него отдаст он свою честь. | И сладострастники охотятся на ланей-юниц, | чтобы отстать от блудниц. | И если бы рок отдал красавиц мудрецам и владыкам, | сладострастники наставили бы рога мужам великим. | И оттого судила высшая воля, | чтобы красавицы были глупцов доля, | чтобы глупцы давали им яства и наряды, | а любовники – ласки и услады. |

И произнес я возвышенную речь, и сказал:

 
Рок отдал мановеньем умной длани
Всех ланей за глупца иль дуралея,
Пускай потеет, силы не жалея
Для яств, одежд, подарков, пожеланий.
 
 
Пусть бесятся в объятьях страстных лани,
Толчет любовник серну веселее,
Целует губы ей и, вожделея,
Ждет, словно тени – раб, ночных пыланий.
 
 
Когда б оленям отдал рок газелей,
Олени бы оленям изменили
Или исчезло бы величье страсти.
 
 
Когда б о наслажденьях мы радели
И серн у дураков переманили,
Произошли бы страшные напасти!
 

 
Подумала в сердце газель, что должна быть
Она как из света свитая, святая.
Уму ее всякий дивится. Девица,
К влюбленным презренье питая, пытая,
Смеется, взмывая горе, об их горе,
Стена между нами литая. Летая,
Услышь мое пенье, внемли моей пени,
Смотри, пред тобой без щита я, считая,
Что в мысли я мыслю как ты, а враждебным
Тебе – разорву и у стаи уста я.
Коль будешь жестока, тогда искупленьем
Вине твоей стану, и ста я, истая,
Коль будешь, о серна, ты блага – ты благо
Свершишь! Рану мне залатай, золотая!
Мой жалобный стих говорю я газели:
– Ужели тебе не чета я? – читая,
Тебе, белизною сравнимой с одною
Луною, пою, о мечта, я, мечтая,
О милости. Что же бежишь ты, любовью
Мне сердце мое оплетая, плутая?
Останься же, лань! Я – желанья обитель.
И, в ней обитая, любовь обретая,
Носи одеянья благого деянья,
Величьем блистая, хвалой возрастая!
 

АНДРЕЙ КРОТКОВ ^{110}

 
Ну что, душа моя, припомним – это было:
В тот день на тропке полевой
Нам преградила путь издохшая кобыла,
Едва прикрытая травой.
 
 
Как баба, в похоти скрывающая злобу,
Дымясь от блудного тепла,
Она разверзнула смердящую утробу,
Бесстыдно ляжки развела.
 
 
На солнечном огне, как на плите кухонной,
Плоть околевшая пеклась,
Чтоб в первородный прах ушла разъединенной
Телесная живая связь.
 
 
Цветенью мерзости надменно потакая,
Глядело небо в этот ад.
Скукожилась трава, а вонь была такая,
Что вы попятились назад.
 
 
Над чревом лопнувшим неутолимой тучей
Гудела мух ночная мгла.
Их черная детва лавиною текучей
Ошметки плоти залила.
 
 
Гниенье множилось волнами и бродило,
Потрескивая и дыша.
Из груды тлеющей навеки исходила
На время вдутая душа.
 
 
Над падалью плыла мелодия распада.
Напоминала нам она
И пенье ветерка, и отзвук водопада,
И шорох спелого зерна.
 
 
Телесность таяла, мечте подобна зыбкой,
Перетончалась, будто нить,
Как образ стершийся, который кистью гибкой
Художник мог бы сохранить.
 
 
За каменной грядой встревоженная сука
Поскуливала от тоски,
Мечтая отодрать и уволочь без звука
Большие смачные куски.
 
 
И вас, моя любовь, мой ангел светозарный,
Моя богиня, страсть моя —
Заразная чума сожрет ваш облик тварный
Для гнусного небытия!
 
 
Над вами второпях проблеют отходную,
И ваша царственная стать
Уйдет под полог трав, под тяготу земную
Цветами тленья расцветать.
 
 
А там, краса моя, вас черви зацелуют
И объедят. Но им вослед
В душе я сберегу любовь мою былую,
Распавшуюся, как скелет!
 

 
Из ванны, битой вдрызг, как прах из домовины,
Помадою густой просалена насквозь,
Брюнетки голова повыперлась картинно,
Окутав сеть морщин оплывами волос.
 
 
За холкой жирною воздвигнулись лопатки,
Крестец увалистый, холмистая спина,
Бедро, что окорок… Вода осквернена,
Как будто в ней полдня огузок мокнул гадкий.
 
 
Вдоль гнутого хребта алеют лишаи.
И чтобы сей кошмар вложить в слова свои,
Доступно передать – не сыщется примера.
 
 
Гиппопотамий зад на створки развело.
Меж буквиц врезанных – «Ярчайшая Венера» —
Пылает язвою исходное жерло.
 

 
Свергаясь вниз, вдоль рек, что равнодушны были,
Я враз осиротел. Лихую матросню
Галдящею толпой индейцы изловили,
Пронзили стрелами и предали огню.
 
 
Фламандское зерно и хлопок из колоний
Мой трюм набили всклянь, но я остыл и скис.
Дослушав вопли жертв и клекот их агоний,
Безудержно, легко я покатился вниз.
 
 
Той лютою зимой я был глупей и глуше
Младенца-сосунка – и видеть мог едва,
Как в корчах-потугах от лона суки-суши
Отплыли вздыбленные полуострова.
 
 
Шторм растолкал меня. Во впалый промежуток
Лютующих валов, в крутильню толкотни
Нырнул – и пробкою носился десять суток,
В зрачки закольцевав маячные огни.
 
 
Как детским ротикам сок яблок мил и сладок —
В нутро мое вода зеленая зашла,
Смела блевотину, смахнула вин осадок,
Снесла перо руля и якорь сорвала.
 
 
Лазурь, поэма вод! Я кувыркался в блеске
Медузных звезд – и знал: вовек не потону.
Обок – утопленник, смежая занавески
Забитых солью век, фланировал ко дну.
 
 
Пьяней, чем чистый спирт, звучней, чем лир бряцанье,
То ровно, то вразнос звучать обречена,
Там в синих вспышках дня, в унылом их мерцанье
Прогоркнувшей любви закисла рыжина.
 
 
Я всё познал: небес огонь, водовороты
Глубин, вертлявый ход смерча, вечерний свет,
Блистающий восход и птичьих стай пролеты,
И то, что морякам мерещится, как бред.
 
 
Я видел падший лик лилового светила
Над полной ужасов мистической водой
И вереницу волн, что медленно катила,
Как в драме греческой – прощальной чередой.
 
 
Ночную зелень пил, и снеговые токи,
И липкий поцелуй морских соленых уст,
И в беге круговом живительные соки,
Чей желто-синий стон был фосфорично густ.
 
 
По месяцам глядел: прибой – скотина в гневе, —
Отбитый скалами, сугубил свой налет.
Стопами ясными самой Пречистой Деве
Вовек не уласкать тех бесноватых вод.
 
 
Я носом тыкался в дремучие Флориды,
Где у цветов глаза, где тело дикаря
Пантерою пестрит, где радуги-апсиды —
Как вожжи колесниц, взнуздавшие моря,
 
 
Я чуял смрадный ил на отмелях-засадах,
Где сгнил Левиафан от знойной духоты,
И слышал грохот волн в стоячих водопадах,
Когда внезапный штиль ломает им хребты.
 
 
Я зрел, как жемчуг льдов кровавит чрева тучам,
Как к серебру небес пристал лагунный зуд,
Как липка похоть змей по свилеватым сучьям
От душных ласк клопов, что их дотла грызут.
 
 
Эх, вот бы малышам увидеть славных рыбок —
Златистых, огненных, поющих поутру!
Я ароматы пил, и взвинчен был, и зыбок,
Срывался с якоря и бился на ветру.
 
 
Измаявшись бродить меж полюсом и зоной,
Где тени плавятся, я грезил наяву
Тенистостью цветов; коленопреклоненный,
Лицом – как женщина – в них падал, как в траву.
 
 
И снова, с палубой, желтевшей по колена
Пометом вздорных птах, я плыл сквозь грай и гиль,
И вновь утопленник, как рулевой на смену,
Сонливо стукался о мой подгнивший киль.
 
 
Ганзейской жадности и броненосной хватке
Не давшись, смертно пьян, я канул на лету.
Расхристанный скелет, распавшись в беспорядке,
Я бурей просквозил в простор и пустоту;
 
 
Я, легкий, как дымок, взирал на башни неба,
На рваный их кирпич, откуда нагло вниз
Свисали лакомства, поэтам слаще хлеба —
Зорь плесень сырная и солнечная слизь;
 
 
Я, щепка вздорная, безлунно-беспробуден,
Табун морских коньков рассек наперерез;
Вдогон шаман-июль лупил наотмашь в бубен
Звенящей синевы натянутых небес;
 
 
Я, за полсотни миль сбежав от лап потопа,
Где Бегемота плоть Мальстрем пережевал, —
Твой вечный страж, к тебе влеком я, о Европа,
К твоим лазурным снам, гранитным кружевам.
 
 
Архипелаги звезд видал; в немом обличье
Ловил я бред небес, разъятых догола;
В каком изгнанье спишь ты, выводок величья,
Грядущий Властелин, злаченые крыла?
 
 
Но слезы высохли. Заря, ты обманула!
Как солнце мерзостно, как солона луна…
Я до краев налит. С морей меня раздуло.
Пусть разопрет борта! Скорей коснуться дна!
 
 
Милей мне черный лед, и стынь проточной лужи,
И грустный мальчуган, что на краю прилег,
Кораблик свой пустил – а тот летит не хуже,
Чем майским вечером беспечный мотылек.
 
 
О волны, я устал от стонов ваших жарких;
Все прочь, уйдите с глаз – купец и китолов!
Меня вгоняют в дрожь и каторжные барки,
И спесь надутая торговых вымпелов.
 

 
Вечертенело. Освежак
Занебесился сглубока.
И маскулил собакошак
В дверкне чебардака.
 
 
«Мой сын, опасен Хмурдалак,
Челюстеват и толстолап!
Но самый когтеватый враг —
Взбалбесный Зацарап!»
 
 
Побрал он меч рубатый свой.
Злобцу врагущему навстречь
В чащобь Тумтум, в засадный стой
Прокрал – его стеречь.
 
 
Едва он наприцелил зыр
И взял сраженный боевид —
Из дурелома врастопыр
Сам Хмурдалак летит!
 
 
Он урубил наискосяк,
Лезвякнул вдолью поперек!
Раздвак! Раздвак! И Хмурдалак
Обезголовоног.
 
 
«Ты Хмурдалака расхвостал,
Ботважный молодец-рубец!
То час победенный настал,
Расславься, мой умнец!»
 
 
Вечертенело. Освежак
Занебесился сглубока.
И маскулил собакошак
В дверкне чебардака.
 

 
Был штурвал резьбой украшен, штевень сталью был обит;
Серебрист, грудаст и страшен на носу гермафродит.
Цепь давила на лодыжки, ветер глотку забивал.
Но отважней той галеры отродясь я не знавал.
 
 
Хлопок выгнул переборки, мачта в золото вросла.
Негров крепких мы ловили и сбывали без числа.
Хлопья пены пролетали, за бортом акулы шли.
Мы на весла налегали и до одури гребли.
 
 
Как скотину, изнуряли и лупили нас плетьми.
Крохи счастья мы хватали, ибо были мы людьми.
Нас, галеру в море гнавших, запах смерти не смущал —
Рядом с бредом умиравших поцелуй любви звучал.
 
 
Бабы, дети подыхали – все, кто духом был нетверд.
Мы оковы с них срывали и кидали их за борт.
Мы скорбеть не успевали, лишь завидовали им.
Досыта акулы жрали – судна бег неудержим.
 
 
Коль совру – меня поправят: хоть и были мы рабы,
Но в морях мы были – сила, несвободны и грубы.
И когда плутать случалось, за добычею спеша,
Даже черта не боялась ни единая душа.
 
 
Заштормит – плевать. И прежде мы знавали те дела.
Наша славная галера против бури грудью шла.
Что болезни, скорбь, кончина? Эту чушь и стыдобу
Даже маленькие дети точно видели в гробу.
 
 
Нынче – всё. Другому парню перепала маета.
Имечко мое осталось на планшире вдоль борта.
Пусть, утех земных не чая, вполжива и вполмертва,
Оплеухи получает неслинявшая братва.
 
 
Я теперь паршиво вижу – очи выела вода.
Окровавились браслеты на запястьях навсегда.
На плече клеймо алеет. Грудь и руки – все в рубцах.
До отвала, полной мерой обломилось мне в гребцах.
 
 
Вышли времена и сроки, наступает час скорбей.
По скуле галеру ахнет натиск северных зыбей.
Бунт поднимут негритосы, кровь в шпигаты потечет,
И с разбегу въедет в берег трусоватый морячок.
 
 
Не роняйте флаг! Не смейте зажигать фальшфейера!
К погибающей галере устремится на ура
Рвань из кубрика, отребье, вся рычащая шпана,
Что мужской лишилась стати, – та, что смертью крещена.
 
 
Крепких, юных, дряхлых, старых, тех, кто вял, и тех, кто крут, —
Из больниц, дворцов, хибарок ополчится ратный люд.
Оглядевши мрак небесный и зажав в зубах ножи,
На пылающие сходни скопом кинутся мужи.
 
 
Буду жив – смогу на время я припомнить гребли злость,
Чтобы тем, кто крепче телом, в бой ввязаться довелось.
И теперь, на вольной воле, клясть былое не с руки.
Видит Бог, со мной на веслах рядом были – Мужики!
 

АЛЕКСЕЙ КРУГЛОВ ^{115}

 
День, обручивший небеса
С землей, ты светел и пригож.
Оплачет твой закат роса,
Ведь ты умрешь.
 
 
О, роза пышная, твой цвет
Так ярок, что слезу утрешь,
Но прахом корень твой одет,
И ты умрешь.
 
 
Цветущих дней букет венчальный
Весна в свой короб наберет,
Но прозвучит аккорд печальный,
И всё умрет.
 
 
Душа, безгрешна и светла,
Одна цветенье не прервет.
Пускай весь мир сгорит дотла —
Она живет!
 

 
Как тени, мчатся паруса,
Как облаков клочки,
Свет отразят, нырнут во мрак,
Воздушны и легки, —
Там, где проложит им луна
Сребристый путь меж волн
Иль солнца жар слепящий
Царит, величья полн.
 
 
Как тени, мчатся паруса,
Как клочья серых туч,
Летят по ветру мимо скал,
Где грохот волн могуч.
Откуда мчатся и куда —
В какой конец земли?
Иль это призраков чреда
Мне грезится вдали?
 
 
Как тени, мчатся корабли,
Расправив паруса,
Но сер их цвет – где флаги,
Где гордая краса?
Ни ярких красочных огней,
Ни пушечной пальбы —
Плывут они в молчаньи,
Посланники судьбы.
 
 
Как тени, призраки бегут
И тают на глазах,
Надежд былых уносят груз
На серых парусах.
Лети во тьму, забвенья флот,
Возьми печаль с собой —
Туда, за скалы, где ревет
И пенится прибой!
 

 
Ни святых, ни старцев чинных
У голландцев на картинах —
Здесь небес голубизна
И янтарный блеск вина.
 
 
Плут трактирный в колпаке —
Красный нос, стакан в руке —
Лясы точит в уголке.
 
 
Вот пирушка средь поляны:
Свет костров, танцоры пьяны,
Стража, пики, барабаны.
 
 
Плащ пурпурный златом шит —
Щеголь трубкою дымит, —
Пусть себе мужлан шумит!
 
 
Шляпки, алые жакетки,
Пух лебяжий – две кокетки
Смотрят… на мартышку в клетке.
 
 
Домик, слуги у ворот,
За оградой сад цветет.
Плющ, оконный переплет.
 
 
Лютню обнял сельский франт,
Рядом – с флейтой музыкант,
Серый бархат, алый кант.
 
 
Рынок, толпы, кавардак —
Шарлатан собрал зевак, —
Пыль столбом от пьяных драк.
 
 
Кавалеры в голубом,
Шляпы шиты серебром —
Шум за карточным столом.
 
 
Пестрый ряд одежд старинных —
Желто-красных, темно-винных;
Ивы вдоль каналов длинных,
 
 
Гладь воды среди лугов —
Баржи, пятна парусов
Близ пасущихся коров.
 
 
Кейп червонно-золотистый,
Тенирс нежно-серебристый,
Поттер ясный и лучистый —
 
 
Красок чистых ликованье,
Серых туч очарованье,
Светлый образ мирозданья!
 
 
Бархата голубизна,
Шелк янтарный, в цвет вина —
Ни святых, ни старцев чинных
У голландцев на картинах.