Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
На море звенящем мы катимся вдаль,
Летим, и везде серебро и хрусталь,
Нам сталь – оперенье, и небо – нам свод,
И ветер священный за нами метет.
Так радостно, братья скользим, ты и я,
По твердым глубинам, по льду бытия.
 
 
Кто нам золотые чертоги возвел?
И гладкий алмазами выложил пол?
Нас искрою высек из стали и дал
Для танца, полета небесный сей зал?
Так радостно, братья, скользим, ты и я,
По залу небесному, льду бытия.
 
 
То солнце сияло в воздушной фате!
(Курятся вулканы, парят в высоте.)
То месяц зашел, серебрясь, и гляди,
Под нами он был, а теперь – впереди!
Так радостно, братья, летим, ты и я,
Сквозь солнечно-лунную взвесь бытия!
 
 
Взгляните, в небесных пучинах огни,
Морозные искры, вокруг нас они.
Кто солнцем украсил небесный чертог,
Тот землю цветами мороза возжег.
Так радостно, братья, скользим, ты и я,
По искристым, звездным полям бытия.
 
 
Он дал нам просторный воздушный сей храм,
И крылья стальные приделать к ногам,
И сердце горячее в жуткий мороз,
Ходить над водой и смеяться до слез.
Чтоб радостно, братья, могли, ты и я,
Над током и бездной скользить бытия.
 

 
Отрок цветущий, в ногах – мощь и правда,
Немцу – тебе – мороз ведь отнюдь не страшен,
Ждет каток нас, бьющий в глаза, слепящий
Зеркалом гладким.
 
 
Крылья из стали надень, дал на время
Их Меркурий тебе, и взрежь в веселье —
Руки вместе – сверкающий путь – горланя
Бодрые песни.
 
 
Прорубей лишь опасайся, отрок милый, —
Нимфы их проделали – приближайся
К ним, умерив шаг свой, не то ведь примешь
Смерть в наслажденьи.
 
 
Если ночь к нам черная снизойдет, то
Небо выйдет в мантии – в искрах, в блестках,
Месяц станет, как друг, светить – предадимся
Быстрому бегу.
 

 
Вы – тени мертвых. Некто к Ахерону,
К ладье, осевшей от скончавших век свой,
Ведет вас в бурю. Ливень. Крики. Бегство.
Смешалось всё, и нет вам угомону
 
 
Вы – знамя Смерти, символы и вещи.
Кароччо [21]21
  Карроччо (итал. Carroccio) – четырёхколёсная повозка-алтарь, на которой закреплялся большой прямоугольный флаг (штандарт), буксируемая волами. Примечание сканериста.


[Закрыть], геральдические твари.
На горизонте свесившись, зловеще
Белеют стяги, хлопают в угаре.
 
 
Вы как монахи, телом укрывая
От ветра траурные свечи. Плечи
Покойников, что гроб несут далече,
А в нем – мертвец сидит не унывая.
 
 
Утопленники. Выкидыши. Точки —
От петли – синие вкруг шей в узоре.
Уморенные голодом на море.
В паху – чумные язвочки-веночки.
 
 
В процессии покойников – калеки.
Несутся дети. Скачут вслед хромые.
Слепцы с их палками – вперед! – немые,
Кричащие – вслед за молчащим Неким.
 
 
Как пастью ветр дохнул – и листья в лет,
Как филины на черных крыльях в ночь,
Чудовищный сей поезд мчит вперед,
От света факелов багровый, прочь.
 
 
По черепам бьют, как по барабанам.
Трещат рубахи их, как будто парус
Вздувается, белес. Ярясь и жарясь,
Изгнанники рыдают хором рваным.
 
 
И в муке зарождается псалом,
Сквозь ребра сердце алое мерцает.
И теми, кто истлемши восклицает,
Высокий крест уж в небеса несом.
 
 
Внесли Распятие, что ж, смерть – созданьям.
И буря пронеслась между покойных.
Стенанья восстают из моря в стройных
Шеренгах туч, и несть конца рыданьям.
 
 
И воздух серый стал чернее морга.
А крылья Смерти дьявольски летучи.
Настала ночь, но тучи, тучи, тучи
Неслись в чудовищные склепы Орка.
 

12 октября 1492

 
Не будет больше океана, ада,
Ни соли в воздухе, ни черных гроз,
Ни пустоты, пока хватало взгляда,
Откуда лунный шар вползал и рос.
 
 
Уже кружатся синие с усильем
Большие птицы на большой воде.
И лебеди огромные, чьим крыльям
Петь слаще арфы – где мы, Боже, где?
 
 
Уж новые созвездья новым хором,
Безмолвным, словно рыбы, восстают.
И, одурманены жасминным мором,
Матросы спят, забыв про тяжкий труд.
 
 
И грезит генуэзец, в ночь склоненный,
В ночь уносясь, когда внизу, тонки —
Стеклянные цветы в воде зеленой,
И орхидей на дне цветут венки.
 
 
И города, как на огромной льдине,
Отражены на тучах там и сям.
И словно сон о солнечном притине [22]22
  Притин – 1. Муж. (тин, рез, грань) место, к чему что приурочено, привязано; предел движенья или точка стоянья чего. 2. Наивысшая точка на небе, до которой поднимается солнце. Примечание сканериста.


[Закрыть],
Льет золотом ацтеков дивный храм.
 
 
И тонет в море. Белый, догорает,
Дрожит в волнах туманный огонек —
Как звездочка, Сан-Сальвадор играет,
Блаженно дремлет. Срок уж недалек.
 

 
Багрово вздулись паруса на вантах.
Карбасы чертят воду серебром.
Свисают сети, тяжкие добром
От красноперых тел чешуеватых.
 
 
И снова – к молу, где от близкой мги
Дымится город. Двигают домой.
Огни домов – расплывшись по кривой,
На темных волнах – красные круги.
 
 
Восток синеет. Каменной плитой
Недвижно море. День нагнулся, чтоб
Пригубить свет, и обнажил свой лоб,
Венок теряя красно-золотой.
 
 
Вдали мерцает тучка золотая —
От янтаря той рощи, что смогла
Отстать от дна, когда курится мгла,
Но желтыми ветвями в ночь врастая.
 
 
На них висят утопшие матросы.
В воде, как водоросли, волоса.
И звезды, замерзая, наги, босы,
Зеленый мрак покинут в полчаса.
 

 
День погрузился в пламенный багрец.
Бежит поток, невероятно ровный.
И парус. И, как вырезал резец,
Там рулевого силуэт огромный.
 
 
На островах осенние леса
В прозрачность неба – головою рыжей.
Из темной глуби леса голоса —
Мелодией кифар, но тоном ниже.
 
 
Мгла на востоке льется бутафорно
Синим вином из погребальной урны.
А ночь, закутавшись хламидой черной,
На тени встала, словно на котурны.
 

 
Из леса фавны выйдут – загляденье.
Осенний хор. Чудовищный венок.
Рог загудел. Под сиплое гуденье
Несутся впляс они: копыта вбок.
 
 
Трясется шерсть могучая на ляжках,
Бело-черна – руном домашних коз.
Торчат рога и виноград в кудряшках
Листвы бягряной и созревших лоз.
 
 
Бьют рогом, бьют копытом. Вечно пьяны.
Бьют фирсами по выступам в скале.
На солнечных полях звучат пеаны —
Грудь колесом. Всегда навеселе.
 
 
Испуганные звери, сбившись в стаи,
Бегут скачками длинными от них.
Лишь бабочки, над пьяными взлетая,
Пьянеют сами от цветов иных.
 
 
К ручью теперь, где, раздвигаясь плавно,
Впускает их, прошелестев, камыш.
Копытами вперед сигают фавны,
Грязь соскребая с волосатых грыж.
 
 
Дриады на ветвях играют в дудки,
С деревьев слышится их легкий смех.
И фавны вверх глядят. Лоснится жуткий,
Как будто маслом орошенный, мех.
 
 
Взревев, на дерево ползут крутое,
И от желанья набухает член.
И эльфы – врассыпную. В золотое,
В полдневный сон, в молчанье, в грезы, в тлен.
 

 
I
В венке из кос – крысиное отродье,
А пальцы в кольцах двигаются, как
Плавник, и вот в чащобах многоводья
На дне реки она плывет сквозь мрак.
Остаток солнца, озаривши тьму,
Упал в тот ящик, где несчастный мозг.
Зачем мертва она? Сквозь тихий всплеск,
Одна, сквозь папоротник, почему?
А ветер спрятался в камыш. Вспугнул
Мышей летучих, как рукой. Как плащ
Намокший, рой крылом висит. Как гул
Безмолвный над рекой. Как тихий плач,
Как тучи ночью. Белый угрь на грудь
Ее скользит. Мерцает в светляках
Лицо. Листва льет слезы в ивняках
Над мертвой мукой, что пустилась в путь.
 
 
II
Хлеба. Посевы. Солнца красный пот.
Спит в поле желтый ветер. Всё она
Уставшей птицею плывет. Одна.
И лебедь под крыло ее берет.
Синеют веки. Под кристальный звон
Косы в лугах, мелодию полей,
Ей поцелуй приснится, что алей
Кармина. Вечный непорочный сон.
Всё мимо, прочь. Где грохот городов
Бежит к реке. Где белый мчит поток,
Пробив плотину. Эхо-молоток
Бьет по воде. Где странен, дик, бредов
Гам улиц людных. Колокольный гул.
Где визг машин. Борьба. Где в окна, кат,
Столь угрожающе глядит закат,
Что в небо вдруг подъемный кран шагнул,
Гиганторукий негр, тиран, Молох,
И черные рабы простерлись ниц.
Иль тысячами тяжких верениц
Влекутся на продажу: мост оглох.
Поток ее, незримую, укрыл.
Но где она плывет, там рой людской
Висит над ней туманом и тоской:
Крылом ли, тенью, или тенью крыл.
Но мимо, прочь. Ведь даже летний день
На западе себя сжигает в мрак,
Как жертву. И в темно-зеленый злак
Усталость превращается, как тень.
Поток несет ее, одну, во тьму,
Не заходя в зимы печальный порт,
Вниз по теченью времени. Вперед.
Сквозь вечность, от которой даль в дыму.
 

 
Сидят по-четверо за темным кантом
Светильника, зарывшись в стол зеленый.
Как осьминог над трупом, удивленно
Нависла лысина над фолиантом.
 
 
Бывает, руки возникают в пятнах
Чернильных. Вспархивают немо губы.
Язык, что красный хоботок сугубый
Над римским правом – маятник отвратных
 
 
Гримас. По временам они, как тени,
На белой расплываются стене.
Их голоса всё дальше, всё смятенней.
 
 
Но вдруг их пасть растет. Слюна писак
Бушует. Тишина. Мир в белой пене.
Параграф с краю зелен, как червяк.
 

К выдуманной возлюбленной

 
I
Во тьме аскез печальных ты уснула,
Отшельница, под белым платом спишь,
Твоею прядью тленною взмахнула
В провалы впавших век ночная тишь.
И поцелуев мертвых отпечатки
Легли на губы кратерами ран.
Уже червей прибывших танец гадкий
В могильной сырости височной дан.
Как доктора, они втыкают в тело
Пинцеты хоботков, пускают в нем
Чудовищные корни. Как сумела б
Ты их прогнать? Ты проклята живьем.
Огромным колоколом над могилой
Свод неба, черный, кружится – над злой
Твоей зимой. И снегопад постылый
Задушит всех, кто плачет под землей.
 
 
II
Вокруг могил – моря из желтых зарев:
В ночи горят акрополи столиц.
И робких сих огнем в глаза ударив,
Смерть гонит мертвых, как со стен синиц.
Как дым клубясь, они с печальным стоном
Летят над полем, где одни волчцы.
На росстанях садятся роем сонным,
Как сброд бездомных в хлюпанье грязцы.
Всегда оглядываясь с веток лысых,
Куда их вихрь швырнул – не верят. Но
Для них закрыт их город. Вихри в высях
Кидают их пустых пространств на дно.
Где город мертвых? Вялы, сонны лица.
И в строгом пламени заката встал
Загробный мир, портовые столицы,
И черных парусов упругий вал.
И флаги черные вдоль улиц длинных.
Кварталы нежилые. Белый свод
Небес, проклявших их. Колоколиных
Глухих раскачиваний вечный ход.
И черные мосты в поток халатом
Швыряют тень, вращаясь посолонь.
И губы жжет багровым ароматом
Лагун встающих пляшущий огонь.
И город испещрившие каналы —
В лесах из лилий. Ветер недвижим.
И на носу гондол, где лампы алы,
Огромные матросы. Нимбы им
Нарисовал закат, и самоцветы
Их глаз бездонных обнял вечный снег
Небес, чья высь в зеленые просветы
Впустила месяц на какой-то век.
И с завистью покойники с деревьев
Глядят на спящих в нежном царстве том.
Тоска их гложет по закатам древним
И небесам, объятым сплошь огнем.
Тогда Гермес кометой голубою,
Сотрясши ночь полетом вихревым,
Свергает в бездну их, и, дико воя,
Песнь затянув, они влетают в дым.
Всё ближе города, где жить им скажут,
Откуда ветры золотые бьют.
Врата им губы аметистом мажут,
Целуя в шахте погребенный люд.
И города, серебряные в доке
Луны, их летним потчуют вином,
Когда огромной розой на востоке —
Рассвет полночный, и светло, как днем.
 
 
III
Весенним ветром над тобой во гробе
Они, приветствуя тебя, летят.
В их жалостливой соловьиной дроби
Твой лоб из воска нежностью объят.
Их шелковые пальцы муку злую
Мою передают. Как листьев лет,
К твоим ногам кругами поцелуи
Падут, как голуби, на мертвый лед.
Они и ночь поднимут, дорогая,
Взметая факелы огнем шутих,
В ладони белые твои влагая
Застывший мрамор долгих слез моих.
Они тебя одарят ароматом
Из розою наполненных амфор.
И шелк волос твоих тончайшим платом
У врат небесных зыблет звездный хор.
Они воздвигнут пирамиды, чтобы
На высочайшую твой черный гроб
Внести, и солнце чтоб в припадке злобы
Вливалось в кровь твою и жгло твой лоб.
 
 
IV
И солнце, в облаке цветов слепящем,
Орлом слетит к вершинам этих пик.
И пурпур губ с их плачем, нежно спящим,
Прольет светило на чудесный лик.
Тогда свое возьми в ладони сердце
И покажи святыням тихим там,
До побережья неба чтоб зардеться
Могло огнем по царственным волнам,
На море мертвецов – твоею славой.
И встанут паруса вокруг твоей
Огромной башни, тучей златоглавой,
Последней песней на закате дней.
И всё, что я во сне сказать успею,
Священники воскличут в трубы. Так
Провалы бухт наполнят стоном, спея,
И жалобный тростник и черный мак.
 
 
V
И мрачный месяц засияет гранью —
Так глубоко рубин в земле блеснет.
В ручьи волос твоих, горящих ранью,
Влюбившись, он над городом уснет.
И мертвецы потянутся из склепа,
Вокруг тебя слетаясь, мотыльки,
Светящиеся сослепа, нелепо,
Как сквозь стекло, лиловые полки.
 
 
VI
И во главе таинственного войска
Пойдешь в страну таинственную ты,
И я – вослед. Твою ладонь из воска
Покроют поцелуи, как цветы.
Через края небесные прольется
На остров мертвых – вечности поток,
На западе костер теней взовьется,
И горизонт растает, как дымок.
 

 
На улицы все высыпали (в гробе ль
Увидишь знамения неба!), башен
Летят зубцы, кометы дерзкий шнобель
Вот-вот их клюнет, кровью разукрашен.
 
 
Астрологи на крышах, звездочеты —
Трубою тычут в небо, телескопом.
И маги выползли из нор – да что ты! —
Одно светило заклиная скопом.
 
 
Уродства с немощами, черный саван,
Вскачь из ворот летят. Больными койки
Оседланы, тут вой и корч гнусавый,
И на гробах иные – как с попойки.
 
 
Самоубийцы шляются ночами,
Самих себя перед собою ищут,
Как метлы, в три погибели, руками
По бездорожью, пыль сметая, рыщут.
 
 
Ведь сами пыль. И землю волосами
Устлав, побудут здесь еще минуту.
И прыгают – чтоб в смерть скорей! – носами
Безжизненными въехав в землю будто.
 
 
Но дергаются вроде. В поле звери
Им слепо рогом протыкают брюхо.
И вытянувшись, словно в смерть поверя,
Они лежат. Шалфей им лезет в ухо.
 
 
<Год мертв уже. Опустошен ветрами,
Как мокрое пальто над головою.
И грозы вечные, кружа над нами,
Из бездны в бездну проплывают, воя.>
 
 
Уже моря, словно желе, застыли.
Повисли корабли на гребнях, крупны,
Гниют униженно, застрявши в иле,
А небеса, как прежде, недоступны.
 
 
Мертвы деревья и зимой и летом,
Мертвы навеки, как мертвы предсмертно,
И над дорогами, гнилым скелетом,
Костями-пальцами дрожат манерно.
 
 
Кто умер, тот полувстает, пытаясь
Сказать хоть слово. Слово улетает.
Где жизнь его? Стекляшками вонзаясь
В пространство, взгляд летит куда-то, тает.
 
 
Крутом лишь тени. Облик их не явлен.
И сны под дверью шастают без шума.
А кто проснулся, будет, днем подавлен,
Век целый с век стирать свой сон угрюмый.
 

 
О облака! Прелестницы, красотки,
Как вы резвы, как любите покой,
Охотничьей не лишены походки,
В прозрачнейшей накидке шерстяной;
Иль в трауре, как черная – рекой —
Вода и глубь, что медленнее лодки,
Вселяющая ужас, Боже мой,
Твоим величьем в чей-то разум кроткий,
Что с восхищением глядит на грозы;
А я люблю ваш видеть сон, такой
Разнообразный, как метаморфозы
Небесных зорь над горною страной,
Когда встает над рощею весной
Рассвет, и в дреме вы на окоеме,
И, как скрывают истину порой,
Вы Око дня скрываете; в истоме
Так я смотрел на озеро с игрой
Небесной, вверх стремясь, где б можно было
Сорвать покровы с мягкой пеленой,
Обставшей ум, когда луна – могила,
Чтоб взгляд Того поймать, в Ком блеск и сила,
Кто царствовать велел вам надо мной.
 

 
Я жив еще, хотя им дела нет —
Друзьям, оставившим меня, забывшим,
Что в одиночку против стольких бед
Уже в минувшем я, как призрак, в бывшем,
Где призраки любви, чаду кошмара,
И всё же я живу, в частицах пара
 
 
В ничто переходя – в небытие,
Как в океан недремлющих, как войны,
Снов – сновидений, где лежат на дне
Останки жизни некогда достойной,
А те, кого я больше всех любил,
Мне дальше всех и холодней могил.
 
 
Мне хочется нехоженых дорог,
Где женщина не плачет, не смеется,
Где я сам-друг с Творцом, где Бог не строг,
Где спать легко, как в детстве, удается,
Спокойный бестревожный сон иной
Ниже травы – и небо надо мной.
 

АЛЕКСЕЙ РАШБА ^{184}

 
Прозрение и сладость Я-распада
ты даришь мне: гортань воспалена,
звучанием неведомого лада
в мой темный низ спадает пелена.
 
 
Где, выхвачен из материнских ножен,
гулял, бряцая сталью, ятаган,
опущенный, дубровами обложен,
лишенный форм, колышется курган.
 
 
За тишью гладь, чуть ряби, да и только —
предчувствий выдох, собранный в кулак,
минувшим сотрясаемый без толка,
стечений созерцатель и мозгляк.
 
 
Я взорвано – в отяжелевших водах,
развеян жар – мед прорванных запруд,
так истекай, стекай – в кровавых родах,
в разбитых формах отлитый сосуд.
 

 
Закат закатов, армии теней
пылящий гейзер, тучные телеги,
размашистым вращеньем эмпирей
Гепта-мерона вялые побеги
во все углы и пустоту морей —
 
 
За розою ветров чужих Атласов
вкруг полюса по азимуту вспять,
из плоского звучания саргассов
надутых щек тритонов трубных гласов
широким шагом в трутневую падь —
 
 
Всё это степь: в развитии глумясь
извечно ввысь! Подъём! многоязыка
безудых трупов голи, горемыка
всей норостью заглохшего арыка
всей яростью к истомному стремясь.
 
 
Good by, Митропа, неофитов племя
от поздних берегов летейских гряд
глумливо омерзительное семя
во все рассветы и в речное стремя,
моря и ночи с леностью плеяд —
 
 
всё вниз и вниз, уходят Стиксом тени
вращая тирсы трутневых притвор,
темнеет, во главах, на все ступени
из глубины руин кипень сирени
как будто «эй» в ночи и «nevermore».
 

 
Ночь. От моря до неба
крики последних мод,
голодно, вместо хлеба
опустошений свод.
Сумрачные константы
туч, а в просветах желто, —
всё это – корибанты,
апофеоз Ничто.
 
 
Осыпь каменной кладки,
усыханье морей,
вечно остатки,
вечно крик Ниобей,
на зачумленные очи
тяжкие веки легли —
слышишь фиалку ночи
в запахах вод и земли.
 
 
Сгрудились страны сарматов,
голода санный конвой,
трупы, язвы стигматов,
волчий за Доном вой,
с рыб в волосах, со ступнями,
мокнущих на юру,
смоет весною дождями
вызревшую икру.
 
 
Щерь от уха до уха,
звёзды и ночь дразня,
вздутое треснет брюхо
в свете судного дня;
хищник, пламя урона,
участь твари любой,
рвет материнское лоно
пуповину с тобой.
 
 
О! – Эоны забвенья!
маковый сон лугов,
прочь Ахеронта теченье
сносит дыханье миров,
носит летейская пряность
орфический апофеоз,
чудную безымянность
гимна роящихся ос.
 

 
«О ты, гляди: волной левкоев,
глаза захлестывает шквал» —
ты там снимаешься с устоев,
где рану не зарубцевал;
последний запах поздней розы,
дни снова целят на излет,
менад сечения, угрозы,
где речь о фабуле идет.
 
 
Ум грезит самоутвержденьем,
самораскрытием дыша;
всё глубже грезы; ослепленьем:
само – обман, комплот – душа,
забудь себя, лишись устоев
тех, на которых мнится дом,
тебе несет волна левкоев
предел, расплесканный крутом.
 
 
Гнет ветви тяжесть урожая,
плодоношения угар,
озера бьются, отражая
садов мучительный пожар,
и вся лернейская округа,
что сеет смерть и с кровью жнет,
тогда пойдет под лемех плуга,
когда по сердцу тень скользнет!
 

 
«Вот она – Йена, в прелестной долине», —
мать посетила тем летом курорт
и надписала открытку, а ныне
почерк знакомый почти уже стерт,
стелись из памяти близких уходы,
черт графология, лет череда,
годы надежд, становления годы,
лишь этих слов не забыть никогда.
 
 
В оттиске том невысокого класса
не были краски цветенья видны,
с массой включений бумажная масса,
горные склоны не так зелены,
но если видел поля и овраги,
прелесть долины и кровель уют,
не нужно офсета, лощеной бумаги,
одна только вера, другие поймут.
 
 
В слове том выход был найден избытку
чувства, руке будто кто диктовал,
мать у портье попросила открытку,
так вид живописный ее взволновал,
всё – выше сказано – близких уходы —
касается всех и того не щадит,
кто – годы надежд, становления годы —
сегодня на город в долине глядит.
 

 
Чувством и мышлением зажатый
в этот час, который был твоим,
грустью пьяный счастья провожатый —
это час, чтобы проститься с ним,
 
 
только грусть – триумфы уступают
пораженьям, плачам и венкам,
только грусть – как знать, где сбор сыграют
отошедшим в прошлое полкам?
 
 
Думай как уставшие от тягот
спят иные боги и цари,
думай о стране, где кровли пагод
выгибают паруса зари,
 
 
вспоминай, как мир, без но и если,
был накрыт потопом, а потом
вспоминай, как мамонты исчезли
в тундре между пламенем и льдом,
 
 
чувством и мышлением зажатый
лёг в тебе невидимый поток,
лишь его мотив летит – крылатый,
беспечален, лёгок и далёк.
 

 
Чудо, не случилось ни знаменья, ни виденья.
Ни яркой звезды пролетевшей над степью,
Ни ангелов с неба сошедших сияющей цепью;
Смоквы молчали, не дрогнули мертвые каменья
 
 
В могучих и крепких домах Фараона.
Только бедная мать в тростниках блуждала,
Качая плетеной корзинкой, беззвучно рыдала,
Взывала к мирам истуканов, не слышащим стона.
 
 
Смягчалось одними лишь розово-фламинговыми облаками,
Безжалостно синее небо, раззолоченное светилом.
Под босыми ногами хлюпало жирным илом;
Язвительно-пестрые змейки свивались клубками.
 
 
Отмель, где бог Себек зевая расстелился,
Зеленеющей бронзой укрыла броня крокодилья,
И бог Тот, расправлявший слежавшиеся крылья,
Глазом Ибиса тогда лишь на женщину воззрился,
 
 
Когда кровинку свою на берегу положила.
Спал младенец, будто бы в лоне укрытый,
В крохотной теплой ночи: опьяненный и сытый,
На губах молоко дышало еще и жило.
 
 
Лягушачьи страдания разливались с избытком,
И никто не заметил мимолетно явленной картины:
Папирус, перегнувшийся чуть через край корзины,
Клекнущий веер сложил и свернулся свитком.
 

К. Й. посвящается

 
Ты. Тебя я хотела когтями
Снять с небес и упрятать в быту;
День разбился, распался частями,
Расплескал всю свою доброту.
Креп и тоска,
Эта рука,
Мне на глаза опустила фату.
 
 
Ты. Ты, пасущий стада океана
Перьевые, пушные на вид,
Превратившиеся в великана,
Что в лазурной утробе лежит.
Надолбы льда,
Тихо вода
Вниз из серебряных складок бежит.
 
 
Та, что ласкала тебя, как нирвана,
Та, что тебя обещала беречь,
Вызвала пляшущий смерч урагана,
В темных пространствах клокочущий меч.
Из пены цветы,
Цвет пустоты:
Душу на вечную муку обречь.
 
 
Был ли спокоен и тих, как лагуна?
Был ли дыханьем таинственных вод?
Неумолимая жила гарпуна
Тянет сквозь муки тебя на извод!
Где-то в волнах,
В тех временах,
Бродит пустой перевернутый плот.