Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Виденья знавший и запечатлевший тень их
Пером иль кистью на бумаге иль холсте,
Их форму – в цвете, а их суть – в стихотвореньях,
Прекрасные иль нет – тысячекратно те.
 
 
Ты был подобно всем нам; страсть, что ты боялся,
Была ничем иным, как жжением огня,
Что и из мрачных бездн, и в небесах являлся,
К высотам Творчества вслед за собой маня.
 
 
Ты отказался взор поднять в иные сферы
Иль опустить, чем на своих фантазий шквал,
И слово странное иль образ – лишь примеры,
Как ты, толмач Его, Его нам воспевал.
 
 
Как вьется линия и речь, и человеку —
Судьбе, запутанной у случая в сети, —
Легко понять себя, узрев видений реку,
И к Царству своему на ощупь путь найти.
 
 
То Царство в нас – твое, его ты провозвестник.
Воображеньем звать его: Дух всё творит
Его рукой, оно – Его чудесный крестник,
Но Разум судится, сужает и дробит.
 
 
Сей западни бежать! Одна Любовь спасает,
Всему рожденному сполна себя дарив,
Лишь косное она и старое бросает,
Тем Отрицателя Природы усмирив.
 
 
Как сеял тот росток в душе твоей смятенье!
И не в одной твоей – им полон род людской,
Сквозь мифы и мечты, чье пышное цветенье
Плоть обрело в строках, придуманных тобой.
 
 
Под этим куполом, осмеянный примерно,
И даже лучшими, кто труд твой вздором мнил,
Работал с женщиной бок о бок ты, столь верной,
Сколь верен творчеству был сам, – и снова жил.
 
 
Когда же иногда, свои открыв виденья
Во всей их глубине и полноте, ты спесь
Услышал: «Где видал ты эти откровенья?»
Показывал на лоб и отвечал всем: «Здесь!»
 
 
Здесь, не в миру, что сон, обман и серость быта
Тому, кто мир как факт, а не как символ знал.
Здесь, в нашем Царстве, что для каждого открыто,
Природы символ здесь самим Искусством стал.
 
 
Пророк Искусства; что есть лик Воображенья,
Чье выраженье – Жизнь, Ее ж водитель – Дух
Послал Любовь, что, сняв с Природы украшенья,
Всё изменила в ней, замкнув Творенья круг.
 
 
Как стал ты тих в конце и кроток перед Богом,
Лежал, и ждал, и пел – светло, до хрипоты,
Как будто чтоб узнать смогли там, за Порогом,
О том виденьи, что последним видел ты.
 
 
Ты пел! Так хорошо, она ж, любя, рыдала,
И ты: «Любовь, не плачь, то спето Им одним!»
Да, то был Бог опять, чья песнь в тебе звучала.
Мы были с ним, уйдем к нему, пребудем с ним.
 

 
В душе ты жаждой смерти жил,
И всё же был великий Дух.
Но боль тогда ты центром мнил
Вселенной, к ней лишь не был глух.
 
 
Тогда был сон и смерть – покой,
Вокруг чего вращался мир,
И крест, овеянный тоской,
Был ближе, чем веселый пир.
 
 
Тогда ты на борту стоял
И в бледном свете с корабля
В ответ ребенку помахал,
Сбегая в дальние края,
 
 
Не медля, чтобы солнца луч
С зарей не погасил твой пыл,
В виденьях среди мрачных туч
Найдя тот образ, что манил.
 
 
Тогда надеялся – придет
Смелее, чем дитя, одна
И за собою поведет
Тебя, словно слепца, – Она.
 
 
Туда, где, словно на плацу,
Наук чудесные стволы
Склоняли к твоему лицу,
К твоим стопам свои главы.
 
 
Завороженный, шел в тиши,
Не ведая, что ешь, что пьешь,
Но, зная, что всё слышишь, и
Уверенный, что всё поймешь.
 
 
Пока бушующий поток
Тебе не преграждает путь.
Ты входишь, но сбивает с ног,
И чувствуешь, что стал тонуть.
 
 
«На помощь!» – ты кричишь, и вот
Ты думаешь, что смерть близка, —
На берег из бурлящих вод
Тебя кладет чья-то рука.
 
 
Там мир был ясен, как алмаз,
Себе подобен, объяснен,
Собой любующийся глаз,
Кому естественность – закон.
 
 
Ты говоришь: «То – Смерти лик
Или за Зеркалом Оплот,
Тем, что владеет каждый миг
Любым, кто дышит и живет?
 
 
Иль это – Жизнь, и всё, что мы
До этих пор за Жизнь сочли,
Распадом было, полным Тьмы,
Всё истлевающей Земли?»
 
 
И с этих пор ты понял Мир,
Где всё преходит с быстротой.
Ты видишь, как один шарнир
В часах цепляет за другой.
 
 
Тебя научат, что звезда,
Одна взошедшая в зенит,
Светить не сможет никогда.
Крутовращенье объяснит,
 
 
Что кровь, а в Космосе – эфир —
Явленье – неслучайное —
Свой, полный постоянства мир,
Безмерный, как всё тайное.
 
 
И ты забыл, что Все и «я» —
Всё ж призваны отдельно быть.
Так жизнь закончилась твоя,
И станешь ты в других светить.
 

 
Когда любовь нежна, царит в душе весна,
и милой дальний смех иль близкий – наслажденье.
Пусть вечером скорбишь – наступит пробужденье,
с улыбкой вновь встаешь, разбив оковы сна. —
Любовь и смех – от всех страданий исцеленье.
 
 
В чем счастье, мне ли знать? Но твой прекрасный лик
спокоен. Я дрожу, я счастлив, это верно…
Я хохочу, как тот ребенок-озорник,
когда по ледяной воде шагает мерно,
и брызгается всласть при этом всякий миг.
 
 
Ведь я тебя люблю; но глаз лишь не робеет
от близости твоей, от смеха твоего.
Я, как ребенок, что коснуться не посмеет,
попав в чудесный сад: от красоты немеет,
лишь смотрит на плоды, не взяв ни одного.
 

 
Визжал конек, лед под собой взрезая,
налево, вправо, вдоль и поперек
на гладком льду граффити оставляя
и подчиняя блещущий каток.
 
 
Свет поутру – прозрачный, как сиянье,
беззвучно ниспадал к моим ногам,
а я, внезапно проявив старанье,
направил курс к далеким берегам.
 
 
Скользил над замороженною флорой,
над водорослями во глубине,
холодный ветер в уши дул упорно,
моя деревня – где-то в стороне.
 
 
Уже и одноклассников не слышно,
их голоса исчезли, отзвеня;
а для меня – весь мир стал больше, выше,
чем раньше был, – и только для меня!
 

РАХИЛЬ ТОРПУСМАН ^{226}

 
О несравненный мастер гармонии,
О неподвластный смертному времени,
Органным рокотом гремящий
Англии голос могучий, Мильтон,
 
 
Воспевший битвы горнего воинства,
Златые латы ангелов-ратников,
Мечи из Божьей оружейной,
Грохот ударов и стоны неба! —
 
 
Но тем сильнее был очарован я
Ручьев Эдема лепетом ласковым,
Цветами, кедрами, ключами, —
Так очарован бывает странник
 
 
Заходом солнца где-нибудь в Индии,
Где берег моря тонет в сиянии
И пальмы дышат ароматом,
Шепотом нежным встречая вечер.
 

 
Свет в окне,
Котелок на огне,
Три странника бредут по дороге:
Первый слепой,
Второй без ноги,
Третий босой и в лохмотьях.
 
 
Свет в окне,
Котелок на огне,
По небу странствуют звезды:
Белая звезда,
И алая звезда,
И желтая луна между ними.
 
 
Свет в окне,
Котелок на огне,
Три корабля плывут через море:
Первый – челнок,
Второй из коры,
У третьего не парус – лохмотья.
 
 
Свет в окне,
Котелок на огне,
Трое плывут вместе с нами:
Вера нас ведет,
Надежда нас хранит,
И верная любовь не оставит.
 

 
Чтобы я жил под черепичной крышей, в домике из кирпичей;
Чтобы заслужил благосклонность и Господа, и людей;
Чтобы женился и родил сыновей и дочерей;
Чтобы труды мои были успешны; чтобы жил я, не зная скорбей;
 
 
Чтобы днем бодрствовал, как все добрые люди, а ночью спал;
Чтобы на пиры зубоскалов следом за друзьями не бежал;
Чтобы был богобоязненным; чтобы путь мой лежал
Между уделом моих трудов и домом молитвы, вдали от кружал, —
 
 
Так хотели мои родители. Ведь все родители хотят одного:
Чтобы мы не отрывались от дома в поисках бог знает чего;
Чтобы не пытались рвать цветы из самой гущи шипов,
Чтобы не лезли за светлячками в дремучие чащи чужих лесов,
Откуда выходят лишь наутро, с багровыми глазами, сбившись с пути,
Откуда дорогу к лужайкам детства уже не найти;
Чтобы мы держались за сушу, а не плыли по морям;
Чтобы наша жизнь текла за толстыми стенами, куда
не доносятся взрывы, и шум, и гам…
 
 
Чтобы мы любили только ту, чей палец обручен нашим кольцом,
Мать тех детей, которым мы приходимся отцом;
Бог посылает нам пищу вне дома – но она ее приносит в дом,
И голод нам не страшен ее заботами, ее трудом…
 
 
Чтобы нас не увлек, не дай Бог, голос или взгляд в чужом окне,
Чтобы мы жили за оградой, от соблазнов в стороне;
И если гора на пути попадется, чтобы мы и ее обошли стороной.
 
 
Но нас манит – неодолимо – сладкий голос, звучащий за окном,
И мы идем за соблазном, нежным запахом, звоном, светлячком…
Ибо велико поле скуки, и нет ему конца —
Кто из нас тогда помнит заветы отца, и матери, и Творца?
 
 
Но лишь немногие из нас довольны могут быть собой —
Те, кто, презрев ограды и низины, шли от одной вершины к другой;
Бог избрал их и дал им великую цель,
В их жилах кровь поет!
А мы – хоть и обошли запреты, и уплыли за тридевять земель,
Но и горы, и вершины обошли мы стороной,
И наша жизнь – сплошной обход!
 

(1937–1956)

 
– Куда мы попали, мой милый, скажи, Бога ради!
– Мы в самом раю – мы в великой Сталиниаде.
 
 
– А где же здесь ангелы, где же безгрешные души?
– Весь сонм их был в тридцать седьмом королем передушен.
 
 
– Они перед ним провинились, ему возражали?
– Да что ты! Они королем его сами избрали.
 
 
– И чем же он занят в своих королевских покоях?
– Его балерина раздетая греет собою.
 
 
– А что за еврей на портрете, на виноторговца похожий?
– Да это же Лазарь-байстрюк, присмотрись к этой роже! —
 
 
Из тех, что ходили и сами просили, собаки,
Евреев скорее в сибирские выслать бараки.
 
 
– А что за машина здесь ночью гудит на улицах сонных?
– Король приказал ловить врагов и шпионов.
 
 
– А если поймают невинных – ни сном, ни духом?
– Удар по зубам – и в слона превращается муха.
 
 
– А граждане так и сидят взаперти, без слов, без вопросов?
– А граждане пишут один на другого доносы.
 
 
– А те доктора с проводами и трубками – что проверяют?
– Это уж те доктора! У людей они мысли читают.
 
 
– А что там за очередь женщин, измученных, бледных?
– Король продает колбасу из опилок – для бедных.
 
 
– Что делают те, кто живет далеко от столицы?
– Их рот открывается только чтоб водки напиться.
 
 
– А те, кто еще продолжает надеяться, верить?
– А тем поневоле приходится лгать, лицемерить.
 
 
– Но кто виноват в этих бедах, какие злодеи?
– Что за вопрос! Ну конечно, евреи!
 
 
– О Господи! Кто там висит наверху, под кремлевской звездою?
– То Ленин открыл Мавзолей и покончил с собою.
 
 
А радио знай галдит да грохочет священным девизом —
Социализм, социализм, социализм…
 

ЕВГЕНИЙ ФЕЛЬДМАН ^{231}

 
Попутный ветер нас
Доставил сей же час
Во Францию. Приказ:
В бой, государи!
И в устье Сены все
На пляжной полосе
Сошлись во всей красе,
И вел нас – Гарри!
 
 
Мы совершали тур,
Врагов давя, что кур.
Мы шли на Азенкур
В строю железном,
Где бой нам дать решил
Глава французских сил
И потому спешил
Наперерез нам.
 
 
Он, перекрыв пути,
Потребовал: «Плати,
Чтоб далее пройти,
Английский Гарри!»
А наш – ему: «Шалишь!
Держи в кармане шиш!
Ой, быть французам, слышь,
В большом прогаре!»
 
 
И молвил Гарри: «Во!
Их десять одного
Встречают. Ничего,
Побьем ораву!»
Мы били в гриву, в хвост
Противника. До звезд —
Какой чудесный рост! —
Взрастили славу.
 
 
И молвил Гарри: «Днесь
Откроюсь вам я весь:
Добьюсь победы здесь
Иль смерть приемлю.
Землицы этой пласт
На сделки не горазд,
И тело не отдаст,
Посулу внемля!»
 
 
Как деды при Креси
И Пуатье, – коси
Француза! – Возноси
Мечи и луки!
Беря за пядью пядь,
Французские трепать
Здесь лилии опять
Почали внуки.
 
 
Шел первым герцог Йорк.
За ним – какой восторг! —
Сам Гарри. Ох, исторг
Он клич свирепый!
Эксетер замыкал
Порядок. – О, накал
Сраженья! – Заикал
Француз нелепый!
 
 
Звучат рожки, рожки,
Трещат флажки, флажки,
Трещат башки, башки,
Труба с трубою
Заводит разговор.
Сквозь этот гром и ор
Ведут жестокий спор
Судьба с судьбою!
 
 
И Эрпингем сигнал
Услышал, и погнал
Засадный полк, и стал
Противник шатким.
Смутили лучники
Французские полки:
Ударили стрелки
По их лошадкам!
 
 
Гишпанский тис, друзья,
Особая статья:
Смертельна, как змея,
Стрела из тиса.
Не дрогнул наш стрелок,
А вот француз – продрог:
Никто из них не мог
От стрел спастися!
 
 
Стреляли от души.
А далее – ножи
Возьми да обнажи,
Кажи вражинам.
И скальпы стали драть.
Могла ли вражья рать
В бою не проиграть
Таким дружинам?
 
 
Державный Гарри наш
Вошел в кровавый раж:
Пошел гулять палаш
Под вражьи крики.
Где правая рука —
Кровавая река.
Но смяли – верх, бока, —
Шелом владыки.
 
 
Шел Глостер, брат родной,
Брат Гарри, – шел войной
За Англию, – иной
Не знал он цели.
И Кларенс молодой,
Впервые выйдя в бой,
Сражался так, что – ой,
Враги присели!
 
 
Был Варвик в битве тверд.
Оставил Оксфорд-лорд
Одно от вражьих орд
Воспоминанье.
Бомонт, Феррерз, Суффолк, —
Там каждый, точно волк,
Изгрыз французский полк
До основанья!
 
 
Святой Криспинов день —
К бессмертию ступень.
На нас не пала тень,
Всяк был в ударе.
Когда еще, пиит,
Такое вдохновит?
Когда страна родит
Второго Гарри?
 

 
Адам, возделывая ниву,
Не знал вина, не ведал пива.
Жаль мужика, но особливо
Не стоит плакать:
Мужик не пил – жена гневливо
Не смела вякать.
 
 
В жару и свет казался мраком;
Но за зеленым буераком
Текла речушка, и со смаком
Из той речушки
Наш предок, наклоняясь раком,
Лакал без кружки.
 
 
Потомство – тоже не спивалось,
Водичке верным оставалось
И по канавам не валялось.
(Потомство ж Ноя
Уже винишком пробавлялось,
От зноя ноя.)
 
 
Поэты нынешней эпохи —
Всем выпивохам выпивохи:
Штаны в заклад снесут, пройдохи,
Снесут рубаху-с,
Чтобы о них не думал плохо
Их идол – Бахус!
 
 
Нет, увлекут меня едва ли
Алкоголические дали.
Чего мы с Музой не видали
На пьяном фронте?
Пусть девки потолкуют дале
Об aquafont'e [38]38
  Aqua fontana – «свежая вода» (питьевая, ключевая), буквально «весенняя вода». Примечание сканериста.


[Закрыть].
 
 
Мудреный термин сей лелея
Для пациента-дуралея,
Его нам псевдочародеи
Бросают в рожи,
Чтоб завиральные идеи
Продать дороже.
 
 
Не верьте доктору-бродяге!
Тесней к моей придвиньтесь фляге!
Я расскажу о свежей влаге,
То бишь водице,
Что при хворобной передряге
Любой сгодится.
 
 
Когда вонзится боль в суставы,
Микстуры сложного состава
Пошли к чертям. Была бы, право,
Водичка в глотке,
И ты спасен, и можешь, право,
Шагать к молодке.
 
 
Саднит сердечко? Я рассею
Твой страх с решительностью всею.
Запомни, корчась и косея,
Мой друг, водичка —
от всякой хвори панацея
(То бишь отмычка).
 
 
Когда б не свежая водица,
То чем девицы стали б мыться?
Бедняжки, как бы стали злиться
Те замарашки,
Что в зеркалах нашли б не лица,
А злые ряшки!
 
 
Чумичку под покровом грязи
Оценишь ли? Ни в коем разе!
Бог Купидон любовной связи
Способству сам, – уж
И он такое безобразье
Не выдаст замуж!
 
 
Но если Свежая Водица
Да в летний дождик превратится,
Взойдут овсы, взойдет пшеница,
Мы выйдем с торгом, —
То под барыш у нас девицу
Возьмут с восторгом!
 
 
Какие стройные фигуры!
Какие знойные амуры!
У Старика у Дымокура
Спроси: «Откуда?»
«Вода, – Старик ответит хмуро, —
Свершила чудо!»
 
 
Девицы, словно феи в сказке,
На Майский День устроят пляски,
Росу найдут, чтоб вымыть глазки
В траве, в бутоне.
Ключом кристальным даст им ласку
Святой Антоний.
 
 
Пускай, всё боле расцветая,
Они пребудут краше Мая.
Как Май, ты, Муза молодая,
Стань голосистой,
И отслужу тебе тогда я,
Как рыцарь истый!
 

 
Куда ты, чертова холера?
Какого, извиняюсь, хера?
Зачем возвышенная сфера
Ничтожной вошке?
Не лезь на леди и на сэра, —
Там нет кормежки!
 
 
Какой пассаж! Невероятно!
Всё было б ясно и понятно,
Когда бы к голи перекатной
Ты лезла, вошь,
Но ты полезла к леди знатной…
Ну ты даешь!
 
 
Ты в космах нищей побирушки
Была бы с пищей на пирушке.
Твои друзья, твои подружки
Сползлись бы кодлой,
И не устроил бы прорушки
Вам гребень подлый.
 
 
Тебе бы лучше было, гадкой,
Лежать под лентой или складкой,
Но ты до славы стала падкой,
И кажешь дерзость,
И лезешь наглой супостаткой, —
Какая мерзость!
 
 
Черна, красна твоя одежа,
И серой ты бываешь тоже.
И на крыжовник ты похожа.
Ползи тишком,
Пока тебя не уничтожу
Я порошком!
 
 
Уж лучше б ты облюбовала
Старух чепцы и одеяла,
По мужикам покочевала
И вверх, и вниз ты,
Но нет, нахалка, увенчала
«Лунарди» мисс ты!
 
 
Напрасно в спеси и гордыне
Головкой ты поводишь, Джинни,
Не видя то, что, видя ныне
На модной тулье,
Гудит народ по сей причине,
Как пчелы в улье.
 
 
Когда б мы были в состоянье
Со стороны, на расстоянье
Свое увидеть одеянье,
Свою походку,
Нам было б с ними расставанье
Всегда в охотку!
 

Старый шотландский поэт-песенник Джон Скиннер, друг Бернса, был этим стихотворением очень недоволен и направил Бернсу следующее послание:

 
Что?! Вошь – на шляпке госпожи?!
Нашел о чем писать – о вши!
А мне, брат, кто ни закажи,
Писать и спьяну
Ни славы для, ни за шиши
О вши не стану.
 
 
Поэт, конечно, ты великий,
Но «леди» с «вошью» – казус дикий.
(Какая польза от заики
И от икоты?)
«Талант двусмысленный, двуликий», —
Решили скотты.
 
 
Такой поэт с таким талантом
Не должен быть комедиантом.
Беда, коль муж, прослывший франтом,
Бредет, расхристан.
Солидный бас, пропев дискантом,
Уйдет, освистан.
 
 
Стихи ты пишешь мелодично,
Но мыслишь ты неметодично.
Не трогай женщин, – неприлично:
Любая шутка
О платьях, шляпках, брат, обычно
Их бесит жутко.
 
 
Стихом о мыши, коей плуг
Нору разрушил, всем вокруг
Ты угодил, – но с вошью вдруг
Так оскандалился,
Что встал вопрос: ты, часом, друг,
Не насандалился?
 
 
Теперь об этой вот загвоздке
Не то что взрослые – подростки
Гудят на каждом перекрестке,
На пятачке, брат.
У дам ты – их сужденья хлестки —
На язычке, брат.
 
 
Сии шотландские Венеры
Ходы найдут в такие сферы,
Что хулиганские манеры
Ты, брат, забудешь
И грубиянские химеры
Плодить не будешь.
 
 
А что до нашей Герцогини,
Благую роль в твоей судьбине
Сыгравшей, – то она в унынье
Промолвит: «Чести
Нет в том, кто оскорбляет ныне
Всех женщин вместе!»
 
 
Отнюдь не все метаморфозы
Стиха достойны или прозы.
Мой опыт прост, – и ты без позы
Прими, что выдам:
Приводят мелкие занозы
К большим обидам!
 
 
Насмешник злой, поэт Овидий
Представил мир не в лучшем виде.
И мир сказал ему «Изыди,
Посмейся в ссылке!»
К такой же приведут обиде
Твои ухмылки!
 
 
Пока не грянула гроза,
Нажми, Поэт, на тормоза,
Иначе проклянешь глаза
За свой же ляп,
Когда не застила слеза
Ни Вшей, ни Шляп!
 

В веках, однако, мнение Скиннера поддержки не нашло. Выдающийся канадский поэт Роберт Сервис, шотландец по происхождению, донес до нас последние отзвуки спора тех времен:

 
Была у прадеда манера
Гудеть от Труна и до Эра.
И Бернс, брат, – та еще холера! —
Гудел с ним вместе.
Пока в сознанье пребывали,
«Звезду» нахально рифмовали,
И выпивали, выпивали, —
Всё честь по чести!
 
 
«Вот кресло старое, вот пятна,
Что Бернс оставил. Всё понятно?» —
Твердил нам дед неоднократно
И пел внучатам
«Ту, что постлала мне постель», брат,
Или читал, впадая в хмель, брат,
Стишок про Вошь, что и досель, брат,
Не напечатан.
 
 
И я в то кресло по привычке
Свои ребячьи ягодички
Любил пристраивать. Странички
Всё шелестели…
Родным наречьем покоренный,
Читал о Мыши разоренной,
О Дьяволе. – В ночи бессонной
Часы летели…
 
 
Люблю я Стивенсона, Гарди
И Киплинга, – и всё ж о Барде,
Чей дар подобен был петарде,
О землеробе,
Воспитанный волшебным слогом,
Я думаю в молчанье строгом:
То грешник был, любимый Богом, —
Великий Робби!
 

 
О сумрак, благодетель, спрячь
Меня от бедствий и удач,
И стихнет смех, и стихнет плач
До новой зорьки,
И разольется сон вовне,
И разольется сон во мне,
И чувства горькие во сне
Не будут горьки.
 
 
И если сон бывает зрим,
То я, туманный пилигрим,
Увижу Рай, увижу с ним
В лучах зарницы,
Как дух мой, бросив старый дом,
Уйдет змеей через пролом,
И с черной думой о былом
Душа простится.
 
 
Она простится и, вольна,
Пускай вместит в себя она
Любви и радости сполна,
Но если веки
Сомкну и будет мне невмочь
Земную боль отринуть прочь,
Приди и помоги мне, ночь,
Уснуть навеки.
 

 
Тебя называют – подлюгою, стервой,
А я называю – подругою первой:
Пока ты клиента мне гонишь под крышку,
Деньжата рекою текут мне в кубышку!
Пью за Чуму! Пью за Чуму!
 
 
Хоть месяц, хоть годы обрушивай ярость
На пылкую младость, на хилую старость,
Пусть полчеловечества вымрет, – не струшу
Гробы разойдутся за милую душу!
Пью за Чуму! Пью за Чуму!
 

 
Помни первое правило это,
Что святее любого завета:
Пуще яда, штыка и стилета
Опасайся, дружок,
Опасайся, дружок,
Опасайся, дружок, пистолета!
 
 
И второе есть правило, милый,
Как отбиться от смерти постылой,
Проследи-ка внимательно с тыла,
Проследи-ка, дружок,
Проследи-ка, дружок,
Не заехал ли кто-нибудь с тыла!
 
 
Помни также о третьем зароке:
Отрывайся в мгновение ока
От карет, обгоняющих сбоку.
Отрывайся, дружок,
Отрывайся, дружок,
От карет, обгоняющих сбоку!
 
 
И – четвертое правило: в оба
Ты гляди, опасаясь особо
Приближенья духовной особы,
Ибо мед на устах —
Что засада в кустах.
Опасайся духовной особы!
 

 
Какая смерть, скажу я вам!
(Предупреждаю, дорогие:
Я этих дел не видел сам,
Зато их видели другие.)
 
 
Они неслись от Шиллингли,
Они неслись до Чиллингхорста,
А лис дразнил их – ай-люли! —
Минут, примерно, девяносто.
 
 
От деревушки Эберно
Их путь лежал вдоль речки Даун.
Уже почти настигли, – но
Хитрец помчался в Кирфорд-Таун.
 
 
Промчали суссекский Кирфорд,
И вид их был совсем не бравым:
Их лис, увертливый как черт,
Водил, мотал по сорным травам.
 
 
С полдюжины осталось их
В конце всей этой передряги,
Когда гряды валов морских
Они увидели, бедняги.
 
 
То были: Хэдли-офицер,
И Дей, и Джимми (псарь отличный!),
И Перселлы, и Чарльз Адэр,
И некий джентльмен столичный.
 
 
Он вместе со своим конем
Три сотни фунтов весил с гаком.
Ах, как же весело на нем
Он гарцевал по буеракам!
 
 
Никто не знал, кому и кем
Он в нашем графстве приходился.
Ах, как сидел он между тем:
Как будто впрямь в седле родился!
 
 
Собаки взяли след, – и вдруг
Ограда. Что же делать, братцы?
Перемахнуть иль, сделав круг,
С другого места подобраться?
 
 
Наш джентльмен – перемахнул,
И тут же в гневе и в досаде
Он обернулся, и взглянул
На тех троих, что были сзади.
 
 
Как героический девиз,
Он крикнул: «Норы! Здесь опасно!»
И вниз, – и вниз, – и вниз, – и вниз, —
И вниз, – в карьер, – на дно, – ужасно!
 
 
В две сотни футов глубины
Разверзла пасть каменоломня!
(Они потом ругали сны,
Кошмар увиденный запомня.)
 
 
Предупредить успев троих,
Погиб, как истинный мужчина.
Славнее тысячи других
Одна такая вот кончина!
 
 
И в людях долго не смолкал
Суровый бас, густой и зычный.
Надолго в душу им запал
Отважный джентльмен столичный!