Текст книги "Век перевода (2006)"

Автор книги: Евгений Витковский

 
Пэт Кейзи вам знаком, о нем
Не раз я пел для вас.
Послушать сказ
Пора пришла
Про Пэтова козла.
 
 
У Пэта Кейзи был козел – гнуснейшая скотина,
И поделом его Мурлом бедняга Пэт прозвал.
Носки, рубашка, простыня – козлине всё едино,
Он крал белье с веревки – и жевал, подлец, жевал.
Он скатерть мог переварить, сгрызя ее проворно,
Желудок был луженый, а уж зубы – словно сталь.
Но все бесчинства прежние померкли в день тот черный,
Когда он красную сожрал у миссис Руни шаль.
 
 
А миссис Энни Руни – о! – премилая вдовица,
Мечта солидных женихов и молодых парней.
А Пэт наш холост – и не мог в красотку не влюбиться,
Не мог не грезить, не вздыхать и не мечтать о ней!
Являлся он как штык с визитом к ней по воскресеньям,
Пил чинно чай и невзначай хитро турусы плел,
Почти добился милости примерным поведеньем —
Как вдруг свинью такую подложил ему козел!
 
 
Вело козла дорогой зла любви сокрытой пламя:
Хозяина любил Мурло и чтил как божество.
Он шел за ним повсюду, поджидал его часами,
И ко всему, что движется, он ревновал его.
Однажды Пэт в гостях у миссис Руни взял несмело
Ее за ручку и завел о чувствах разговор.
А на заборе шаль ее любимая висела,
И взор ревнивого козла упал на тот забор.
 
 
А Энни Руни эту шаль ну просто обожала —
Такой роскошной шали не видал крещеный мир.
Ей много лет, а ярок цвет, ничуть не полиняла,
Ведь это не простая шерсть, а чистый кашемир!
И как ни жаль, но эта шаль рогатого злодея
Пленила красотою, он подкрался к ней – и хвать,
Мемекнул и немедленно, собою не владея,
Сорвал ее с забора и давай скорей жевать!
 
 
«Ах, Энни, как виденье вы прекрасны неземное, —
Пел вдовушке Пэт Кейзи, с ней прощаясь у дверей, —
Бутончик мой, я сам не свой, когда вы не со мною,
Не длите муку, руку мне отдайте поскорей!»
«Ах, бросьте ваши шуточки», – ответствовала Энни
И пальчики к усам его игриво поднесла,
Как вдруг застыла в ужасе и гневном изумленьи,
Увидев преступление противного козла.
 
 
И с молнией во взорах (ведь ирландский нрав – что порох):
«Ах так! – вскричала Энни. – Это просто стыд и срам!
Прощайте, мистер Кейзи! Нету толку в разговорах —
Как собственных ушей моей руки не видеть вам!»
Дверь хлопнула – и что ж бедняге Пэту оставалось?
В бессильном гневе он пошел козлину костерить,
А вредное животное ехидно ухмылялось
Под монолог, что я б не смог при дамах повторить.
 
 
Проклявши всех козлов, а заодно и бабский норов,
Поплелся к Шиннигану Пэт, в его салун-притон,
За рюмкой рюмку в глотку лил, нажрался словно боров:
Уж больно крепкий в том притоне гнали самогон.
А утром, когда он домой, шатаясь, потянулся
(И верный, как собака, брел Мурло за ним вослед),
Запнулся он, споткнулся и на рельсах растянулся,
И сном заснул блаженным, как дитя невинных лет.
 
 
И дрых он безмятежно так, похрапывая нежно,
Как будто он не знал вовек печалей и забот,
Козел же волновался и будил его прилежно,
И тыкал рогом бережно то в спину, то в живот.
Но Пэт не просыпался, ибо здорово набрался,
И любящей страдал Мурло козлиною душой,
С мемеканьем тревожным хозяйский храп сливался,
И сон не прерывался, хотя шум стоял большой.
 
 
Толкал и теребил его козел без передышки,
То за уши покусывал, тащил за воротник,
То пробовал поддеть его рогами за подмышки,
Но, силы все истратив, головой совсем поник.
Не знал Мурло, остаться ли, бежать ли за подмогой,
Как вдруг послышался вдали гудок и стук колес.
И сердце вмиг охвачено отчаянной тревогой:
По рельсам приближался к ним пыхтящий паровоз.
 
 
Другой упал бы в обморок иль наутек бы кинулся,
Но не таков Мурло наш, он козел, а не овца!
Пускай дрожат поджилки – но с места он не двинулся,
Решившись Пэту Кейзи быть верным до конца.
Он грудью встретит мчащее гремящее страшилище,
Затопчет, забодает, опрокинет, загрызет,
Хвоста он не покажет, не сдастся этой силище,
Погибнет с честью с Пэтом вместе иль его спасет!
 
 
Геройского козла, друзья, представили вы ясно?
И как кондуктор в ужасе воскликнул: «Ох, беда!»?
– Ужасно! – Нет, прекрасно! Хоть на рельсах спать опасно,
Но жив наш Пэт, и жив козел и счастлив как всегда!
Вся троица мне встретилась в аллее накануне:
Счастливчик Пэт, которому по-крупному свезло,
А рядом с миссис Кейзи, что была когда-то Руни,
Рогатый, бородатый член семьи – козел Мурло.
 
 
Полны недоумения, вы ждете в нетерпеньи
Чтоб я во всех подробностях скорее объяснил,
Как к ним пришло спасение в последнее мгновенье
И случай неминучую беду остановил.
Козел в такой напасти свисающий из пасти
Взметнул обрывок шали, чтоб он бросился в глаза.
Ведь цветом ал, на стоп-сигнал он был похож отчасти.
Его увидев, машинист НАЖАЛ НА ТОРМОЗА!
 

Посвящается Королю

 
Король, чей блещущий престол
Затмил иных монархов троны,
Кто добродетелью процвел,
Благие даровав законы!
Нам в свете сем не преуспеть
Без твоего благоволенья,
Мы все согласны претерпеть,
О милости твоей все наши помышленья.
 
 
В придворной нашей суете,
Где все приятны и любезны,
Искусства ценим только те,
Что для карьеры нам полезны.
Мы знаем, что везенье вмиг
Здесь обернуться может крахом,
Но тропку к счастью напрямик
Ты можешь проложить руки единым взмахом.
 
 
Удачу ловим мы свою,
В трудах усилий не жалея,
И отличаемся в бою,
Лишь о награде мысль лелея.
Все таковы, и даже ты,
Сколь ни превознесен судьбою,
Достигнешь большей высоты,
Когда весь мир земной смирится пред тобою.
 
 
Но полно! Столько рассуждать
К лицу ли маленьким людишкам?
Все в круг! Давайте танцевать,
Язык не распуская слишком!
Пусть скрипки заиграют в лад!
Всё хорошо! Долой печали!
Лишь дамы много говорят.
Эй, тише там! Король велит, что все молчали.
 

 

1

Безумных жен, вкусивших мандрагору,
Пускали в Ад. Бывать, с судьбой не споря,
Там Данту довелось и Пифагору —
И я там был… И не забыл, о горе!
 
 

2

Я был там! Что ж, теперь десятитомный
Писать отчет? О нет… Я задыхаюсь…
Схожденье в Ад – сюжетец не альбомный,
А я устал… На воды отправляюсь.
 
 

3

Куда-нибудь… Лететь в безумной спешке,
Метать вперед невидящие взгляды,
Чтобы слились эпохи, словно вешки,
Чтоб, как грибы, срывать веков громады.
 
 

4

Пускай былое с будущим сплетутся,
Смешаются столетья и мгновенья,
Чтобы на старый след свой не вернуться,
Чтоб Ад остался в пропасти забвенья.
 
 

5

Но спросишь ты: «Кого ж в краях печальных
Глухого Лимба повстречал тогда ты?» —
Там нет людей! Ни близких нет, ни дальних.
Для изученья души там разъяты.
 
 

6

Не чувства, нет! – колеса и пружины,
Механика безжизненных расчетов.
Когда-то заведенные машины,
Вертясь, не замедляют оборотов.
 
 

7

Размеренно, в бесцельности постылой —
Ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета —
Здесь час за часом падает уныло,
Как будто гвозди забивают где-то.
 
 

8

И нет часам числа или названья,
Событий нет с отмеченною датой,
Нет устремленья – только колебанье,
Запущенное фатумом когда-то.
 
 

9

Здесь время против вечности восстало,
Мгновенья от годов не отличимы,
И каждый час, не ведая начала,
Бежит сам за собой… по кругу… мимо.
 
 

10

И чудится дрожанье злой усмешки
В попытке обогнать себя… за краем,
И понял я: в бесплодной этой спешке
Недвижен каждый час и нескончаем.
 
 

11

Трагедия – но без речей и масок,
Колес, пружин – бессильное скрипенье,
Томленье музыки без нот и красок,
Напрасно жаждущей излиться в пенье.
 
 

12

И внутренности судорогой схватит,
Как от морской болезни в непогоду.
Не скука, нет, а ярость душит – хватит! —
И нет причины ей, и нет исхода.
 
 

13

Познаешь тут свой вес, исчислишь меру —
Кто ты таков? Владеешь ли собою?
Всё то, что раньше принимал на веру,
Безжалостно обнажено судьбою.
 
 

14

Собой ли был ты? Чье носил ты имя? —
Свое? Иль призанял его у предков?
Какие мысли можешь звать своими,
А что набрал чужого из последков?
 
 

15

Ты в пламя брошен веткою сосновой —
Дотла сгоришь ли? Искрами развеет
Всего тебя? – иль, для свободы новой,
В пожаре сердцевина уцелеет?
 
 

16

И в горстке пепла, для чужого глаза
Сгоревшей жизни жалкого итога,
Блеснет ли грань нетленного алмаза —
Победы ослепительной залога?
 
 

17

Но я измучен тяжестью огромной,
И говорить нет сил… Я задыхаюсь!
Схожденье в Ад – сюжетец не альбомный,
И я устал… На воды отправляюсь.
 
 

18

И спутника бы выбрать – нелюдима,
Угрюмого и чуждого наукам,
Чтобы сидел, как пень, глазел бы мимо,
Не нарушал молчания ни звуком.
 
 

19

И мчаться! Сквозь пространства и эпохи,
Через века – пути не разбирая,
Чтобы мелькали страны, как сполохи,
Чтоб – во всё небо! – без конца и края!
 

ИРИНА ПОЛЯКОВА-СЕВОСТЬЯНОВА ^{169}

 
Полночь вдруг вратами славы распахнулась. Час чудесный!
Он, Святой Сильвестр, в сиянье золотистом и жемчужном!
Вчетвером его выносят ангелы, за трон небесный
Взявшись дружно.
 
 
Магов царственных прекрасней. Как блестит его тиара!
Яркий Сириус сверкает, и Арктур, и Орион.
Перстень сделан столь искусно – взял его другому б в пару
Соломон.
 
 
Плащ в алмазах! И Голконда ярче в дар не посылает!
Диамантами осыпал ноги Ковш ему, гляди!
И божественной подвеской – чудно Южный Крест пылает
На груди.
 
 
К Кораблю идет понтифик, что сверкает на Востоке.
Там Январь-завоеватель гордым шагом подступает.
Стрелы декабря иссякли – и аврора искр потоки
Рассыпает.
 
 
С берега неутомимо целится Стрелец огромный,
Вечность перед ним – загадка, дна увидеть не дано.
Держит он холодный Полюс, где Зима лежит короной,
Новой сущностью наполнил моря синее руно.
 
 
Дюжину колчанов дарит Вечность царственной рукою
Каждый год. Часы, как стрелы, с тетивы Стрельца слетают.
Победитель, он над тенью, над бездонностью покоя
Вырастает.
 
 
Под гигантским силуэтом души мчатся на свободу,
И любой души загадка в алом трепете слышна.
Перепончатые крылья шелестят по небосводу —
Промелькнув летучей мышью, с громом мчится Сатана!
 
 
О Святой Сильвестр! Пока что Сатане дороги нету —
Зодиак сияет чистый, Ватикан небесной тверди,
Хор хвалебный распевает миру гимны и мотеты
О бессмертьи.
 
 
Молится Святой и смотрит на Корабль.
И в то мгновенье Царь-Январь нисходит гордо,
Тетиву понтифик держит – и несет благословенье
Дланью твердой.
 

 
Я – царь Гаспар. И ладан – дар мой скромный.
Прекрасна жизнь! – вот речи заключенье.
Бог – существует. Он – в любви огромной.
Да сбудется Звезды предназначенье!
 
 
Я – Мельхиор. И смирны дух витает.
Бог – есть. Он здесь, он – блеск дневного света!
Грязь на подошвах белым расцветает,
А радость – меланхолией одета.
 
 
Я – Бальтазар. Вот золото в подарок.
Бог – есть, большой и сильный – вы поверьте.
И та Звезда, чей свет так чист и ярок, —
Да воссияет в диадеме Смерти!
 
 
Правители великие, ни слова!
Любовь ликует, праздник вас встречает.
Свет сотворив, Христос приходит снова —
И Жизни цвет главу его венчает!
 

 
Глухая ночь. Дорога под луною.
Звук долетел – далекий и неясный.
Всё громче он! И – кавалькадой страстной
Охотники промчались предо мною!
 
 
Они домой спешат порой ночною
С трофеями – смешливы, громогласны,
Но трубный глас тревожит мир напрасно —
Беспечна ночь и дышит тишиною!
 
 
Вдруг ожил лес, и всё пришло в движенье.
Всё ближе звук, всё громче нарастает —
И в сердце гор уходит, затихая.
 
 
И – тишины внезапное вторженье.
Лишь чистотой белесый свет блистает.
Безлюдный путь. Луна. И ночь глухая.
 

 
Ночь снизошла и синью охватила
Спокойный мир – осенний, присмирелый.
И озарил всё небо нежно-белый
Свет Геспера. Печальное светило!
 
 
Вдруг искорка на куполе застыла
Монастыря. Восторженно, несмело
Взор к небесам из кельи отсырелой
Печальная монашка обратила.
 
 
О Геспер, ты – весь в белизне нетленной!
Вы, тучи, что спешат по небосклону!
Что ж долог взор тот – в глубину Вселенной?
И где другой, на Землю устремленный,
 
 
Тот, что сейчас, на сей планете бренной
Отыщет взор монахини влюбленной?
 

 
Один лишь раз дала судьба лихая
Коснуться мне руки той белоснежной.
Я одинок. Вихрь жизни, громыхая,
Нас разлучил и раскидал небрежно.
 
 
И как цветок я гибну, засыхая,
Над сундуком, что дар хранит прилежно.
Лишь аромат изысканный вдыхаю
Оставленный мне в дар рукою нежной.
 
 
И лилии душа в одно мгновенье
Прольется вдруг из чаши наклоненной.
И нет меня – лишь прах, в земле сокрытый.
 
 
О! Чувствуя руки прикосновенье,
Сумеешь ли, живым теплом плененный,
Понять тоску перчатки позабытой?
 

 
Старинный форт. Та ветхая оправа
Хранит эпох скупое подношенье —
Там кактус свой цветок зажег кровавый,
И скудный мох – расщелин украшенье.
 
 
Храня покой, стоит на возвышеньи.
Не раз спасал он город от расправы.
Быть может, цель ясна – и в предвкушеньи
Сей замер страж, выносливый и бравый?
 
 
Он в час ночной безмолвно созерцает —
Луна полна и сбросила одежды,
И серебром во мгле звезда мерцает.
 
 
Он – как свеча, что бодрствует над тенью.
И дарит лишь луна ему, как прежде,
И поцелуй, и слезы, и смятенье.
 

 
Не ветер лишь, волне громадной вторя,
Творит твой гул, свирепый и великий, —
Ты, Океан, несешь людские крики,
И в плаче том – всё мировое горе.
 
 
То всхлип, то вздох слились в едином хоре.
Стон кораблей в твоем я слышу рыке —
Обломки их несет тебе, владыке,
Священный шторм – в своем слепом задоре.
 
 
Они плывут – раздавлены, разбиты.
Останками их машешь ты, играя,
И в час ночной на пляж безлюдный бросишь.
 
 
Сколь чистоты в глухом том плаче скрыто!
Сколь ценен он – от края и до края, —
Тоскливый стон тот, что в волнах ты носишь!
 

 
Вчера – глупец! – звезда мне говорила
(Смех прозвенел, и в нем – лукавства дрожь):
– Одна из нас всех краше. Озарила
Мир чистотой. И лучше – не найдешь!
 
 
К утру – промчат года. Идем! Открыла
Я путь тебе – там розу обретешь.
За рифмой мчись чудесной, златокрылой… —
И прошептал себе я: – Это ложь! —
 
 
Пошел за ней, хоть ослеплен был всеми.
Что ж, исправлять грехи настало время.
Звезды пока не выбрал ни одной.
 
 
О, горе мне! Я пред тобой предстану.
Я весь в слезах, и ход времен – обманы.
И сестры все твои – тому виной!
 

 
Наш взор сильней, чем поросль, привлекают
Столетние деревья, сень густая.
Среди ветров сквозь времена взрастая —
Как хороши! Как нежно нас ласкают!
 
 
Любая тварь к их силе приникает,
И кров, и стол под кроной обретая.
Среди ветвей мелькает птичья стая,
И никогда там песня не смолкает.
 
 
Мой друг! И мы о юности не плачем,
Закатный час улыбкою встречая.
Нам годы, как деревьям, – украшенье.
 
 
Мы счастливы. И нам удел назначен —
Птенцов в своих владеньях привечая,
Защиту им дарить и утешенье.
 

 
Ни слова я не говорил. И ты – молчала.
Но мы любовь узнали в миг ее рожденья.
В нас солнечный вошел огонь, дав пробужденье.
Взор – счастья дрожь. Считаешь, в том – любви начало?
 
 
Я думаю не так. Любовь в свои владенья
Влекла верней, пока сильней нас разлучала.
О волшебство! Тем громче в нас она звучала,
Чем больше скрыть ее хотел флёр отчужденья.
 
 
Когда ж змеей свинцовой день однажды сдавит —
Удивлены, заметим: нет огня былого.
Лишь холодность живет в душе и нами правит.
 
 
Что жизнь, что смерть – над всем закон, и всё – не ново.
И мы поймем, когда любовь нас вдруг оставит, —
Молчала ты. Я не сказал тебе ни слова.
 

 
Жизнь бедняка полна невзгод,
И горю – края нет.
Несет рыбак из бурных вод
Нехитрый свой обед.
 
 
Как саван, вьются облака,
Луна ползет, бледна.
И в вое ветра – лишь тоска
Занудная слышна.
 
 
Стон – над ручьями среди тьмы,
Скрип – в птичьих голосах,
И ищут Аррана [17]17
  Арран (гэльск. Eilean Arain («дальний остров»); англ. Arran) – остров и находящаяся на нем историческая область в заливе Ферт-оф-Клайд на западе Шотландии. Примечание сканериста.


[Закрыть]холмы
Опоры в небесах.
 
 
Боюсь взглянуть: в той стороне —
И рев, и плеск, и шум.
Приносит ветер думы мне —
И нету горше дум.
 
 
Там в море парни в эту ночь —
И благоверный мой.
О Боже! Чем же им помочь?
Верни их всех домой!
 
 
Вот ночка! Проблеска в ней нет!
Как путь найдут сквозь тьму?
Чтоб вел домой их яркий свет,
Я лампу подниму.
 
 
Порывы ветра так резки,
И мрак не поредел.
Там бьются с морем рыбаки,
Молитва – мой удел.
 
 
Про то проведает не всяк —
Как нищета страшна,
Как с ней сражается рыбак
И как – его жена.
 
 
Мой брат шел ночью штормовой,
Второй и третий брат —
Хлеб добывать нелегкий свой.
И не пришли назад.
 
 
Неужто, Боже, вновь беда,
И не придут они?
Как – не спрошу я никогда.
Но я прошу – верни!
 
 
Свой глас возвысь, всесильный Бог,
И шторм угомони.
Избавь же сердце от тревог —
Скорее их верни!
 

 
Бежит тропинка, меж теней скрываясь.
И счастлив я, застывший при луне,
Когда листок, с высоких крон срываясь,
Летит – и на лицо ложится мне.
 
 
Зайдется сердце радостью и смехом —
Деревья ликованием взбодрят.
Я знаю, как скала болтает с эхом
И что друг другу кроны говорят.
 
 
А предо мной тропинкою лесною
Шли двое – счастьем скованы уста,
Шли так, как ходят летом под луною,
Лишь розы в их сердцах и чистота.
 
 
Вниз устремлен был взгляд ее прекрасный,
Коса струилась – ручейка живей,
Деревья вслед кивали им согласно,
Благословляя шелестом ветвей.
 
 
Рука в руке. Из темных крон взирая,
К ним прикасалась тишина тайком —
Как будто мотылек, цветком играя,
Иль ветер – серебристым колоском.
 
 
Шли – а вокруг всё клевером белело,
И ароматы леса ветер нес,
Над соснами заря полоской тлела,
И земляники взгляд блестел от слез…
 
 
За поворотом скрылись. И настали
Вдруг сумерки, и из лесной глуши: —
Ступайте с Богом! – кроны им шептали,
И в кущах дрозд распелся от души.
 
 
Листок, лица коснувшись, обернулся
Предчувствием и песней, как во сне.
И ветер еле слышно всколыхнулся,
Их счастьем наполняя душу мне.
 

АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ ^{177}

Bidermanni. Eheu! flebile funus[18]

 
Увы! Что вижу я? труп распростертый, тело,
В котором места ты живого не найдешь, —
Из раны кровь бежит, и в смертном страхе дрожь
Проходит по щекам, лицо белее мела.
Кто мучил так Тебя? Кто дико и умело
Бичом рвал плоть Твою? Какой тигренок, кто ж,
Свиреп, Тебя когтил, когда гвоздями сплошь
Ты был пробит насквозь, с кем мне сравнить бы смело
Того, кто нежный лоб шипами изгвоздил?
О мой Жених, Тебя кто желчью напоил?
Твою любовь свершив – мою вину-измену,
Кто не готов к любви, с Его любовью врозь?
Чью душу образ сей не поразил насквозь?
Навеки плачет пусть рассудку помраченну.
 

Bauhusii. Obscoenam Gomorrhae hyemem[19]

 
Допрежь, чем грозный Бог дождем огня и серы,
Смолой залив Содом, грехи его прервал,
И гнев Его, взгремев, страшней меча бряцал,
И жалкий Севоим разрушен был без меры;
И зной был потрясен громами мощной веры,
И весь на Адму Бог извел свой арсенал,
И в пламени сплошном измял Гоморру шквал, —
С женою и детьми Лот прочь бежал химеры.
Там бушевал пожар; супруга ж, с горных круч
Назад оборотясь, увидела, как луч
Венчает град венцом из пламени и тленья;
И поняла: течет соленых слез ручьем,
И застывает в соль, уже не видя – в чем
За дерзость кара ей веками искупленья.
 

 
Я уж не тот, что был, сил нету и в помине,
Сгоревшею трухой всё высохло во мне —
Смерть мне в глаза глядит, мы с ней наедине,
Себя узнать в себе нельзя ни впредь, ни ныне.
Вдох из меня нейдет, язык твердеет в стыни,
А мускул всяк обмяк. Чертог на простыне —
Вместилище души – ветшает в тишине,
И вскоре рухнет он в заведомой пустыне.
Вот так цветок встает, когда встает рассвет,
И вянет, прежде чем свет дня сойдет на нет.
И я так жил, росой, слезами окропленный, —
Чтоб скоротечно пасть. О ты, земная ночь!
Бежит к концу мой час, отбодрствовал – и прочь,
Сном смерти буду взят, я, смертный сон, твой пленный.
 

 
Бессмертный звездный полк ушел во мрак, блистая.
Диана всё бледней. Заря на серый свод
С улыбкою глядит. Уж перистый народ
Приветствует ее, поэтов птичья стая.
Что в мире ни живет, целует мир, встречая
С подъятой головой лучей могучих флот
На блещущей воде. О Трижды Высший Плот,
Тех озари, у ног Твоих чья жизнь святая!
Ночь плотную гони, что вкруг души моей,
Мой дух и сердце вдруг обставший мрак скорбей,
И веру дай: себя куда ж ей от любви деть!
Чтоб одному Тебе служил я целый день,
Всегда; и, наконец, как жизнь покатит в тень,
Чтоб вечно мог Тебя, мой Свет и Солнце, видеть.
 

 
День мимолетный прочь. Ночь, поднимая флаг,
Выводит звездный полк. Усталый люд, потери
Неся, идет с полей. Где были птицы-звери,
Печаль и пустота. Растратить время так!
Все ближе тот причал, где шлюп мой встанет наг.
Как этот свет угас, так я и ты теперь и
Уйдем. Как всё, что есть. Что зрим. По крайней мере,
В недолгий срок. Что жизнь? Забег, где ты рысак.
Дай, Боже, на бегу мне не споткнуться в мыле,
Чтоб Ах, и Грех, и Прах, и Страх не соблазнили.
Сияй передо мной, будь рядом, Сноп Огня.
Почию телом я, но дух горит победней.
А вечерять со мной придет мой день последний,
Так вырви же к Себе из сумерек меня.
 

 
Сокрыты мраком чуть ли не все
Имена дедалов древних от нас!
Без помех / пользуем мы гений их,
Вот только честь как им воздать?
 
 
Кто скажет, как зовут смельчака,
Что впервые парус в море поднял?
Ах, забыт / нами теперь тот герой,
Кто изобрел крылья для ног.
 
 
А разве он бессмертья не друг,
Даровав здоровых столько забав?
Даже конь, / бодрый скакун, даже Рейн
Радости той нам не дает!
 
 
Бессмертным станет имя мое!
Легкой стали танец я подарю.
Чудный ритм! / Мах – и летишь; прыгать, мчать
Как же он стал, танец, хорош!
 
 
Ты знаешь чары музыки, пой,
Исполнь, танцуя, песню свою!
Звучный рог / слушают пусть лес и луна,
Танцу, мотив, скорость задай.
 
 
О юный друг, умеющий встать
На котурны водны, летать на них,
Позабудь / милый камин, в путь со мной,
Лед нас зовет – ровный хрусталь!
 
 
Окутан нежной дымкою диск;
Осиян рассветом бархатным лед,
Зимний пруд! / Иней блестит, словно здесь
Ночь отрясла звезды свои.
 
 
Белым-бело, и тишь вокруг нас!
От мороза стал певучим каток!
Режешь лед, / слышу, мой друг, вдалеке,
Даже когда скрылся ты с глаз.
 
 
А дома нас богатый ждет стол,
Вдоволь фруктов, вдоволь будет вина.
Пусть мороз / наш аппетит разожжет,
Крылья сильней пусть распалят!
 
 
Левей возьми, мой друг, я хочу
Полукруг правей тебя заложить…
Мах ногой, / делай как я, да смотри,
Друга не сбей! Так, хорошо!
 
 
Теперь, петляя вдоль берегов,
Побежим спокойно вниз по реке.
Пируэт / этот хвалить я б не стал,
Прейслер [20]20
  Иоганн Мартин Прейслер (1715–1794) – гравировальщик по меди, профессор Академии художеств в Копенгагене, друг Клопштока.


[Закрыть], и ты спрячь свою медь.
 
 
Что слышно там, на острове том?
Всё одни неопытны бегуны!
Ни копыт / – звоном по льду, – ни подвод,
Как и сетей нет подо льдом.
 
 
Но слух твой тонок; слышишь и ты,
Вот он, смерти стон, ходит рекой!
О, тосклив / сей глас, мороз колет лед —
Страшно трещит лед на реке!
 
 
Но стой! Не дай блистанью катка
Совратить тебя, легко обмануть!
Ибо там, / глуби где, – лед не встает, —
Из-под земли бьют там ключи.
 
 
Из волн неслышных вытечет смерть,
Сокровен источник тайный ее!
Понесет, / юноша, с древа листом,
И в полынье сгинешь невпрок!