Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 50 страниц)

Зато на днях мне удалось поймать единственную знакомую курсистку от Изачека – Анну Павловну Леденеву, Марусину (Петрожицкой) тетку. Она сообщила мне следующее: попасть на курсы очень легко. Достаточно иметь гимназическое образование (ее точное выражение). Примут наверное. Аттестат зрелости при поступлении не нужен. Латынь сдают за первые два года. И то не строго требуется. Есть хорошие профессора. Заниматься и работать, и приобретать знания (опять её выражение) – при желании безусловно можно. Если остановишься на них и захочешь узнать подробно об условиях поступления, напиши мне или в канцелярию курсов прямо, послав 15 или на всякий случай 30 копеек марками, – сейчас же ответят.

Вартану (знаешь такого армянина) скажи какое-нибудь нехорошее слово. Я ему писал, даже без марки, чтобы дошло вернее, а он молчит, как мертвый немой. А Фрею передай, что его ругаю последними словами. Почему он мне не ответил? А Лёле скажи, что её приписка написана столь неразборчиво, что я не уловил смысла. О каких нехороших вещах она пишет? Толкни её в док и задуши, пусть страдает, как страдал я, когда на мне сидели после обеда.

Как вообще в Майкопе? Пиши, не заставляй ждать. Последний экзамен у меня 8-го мая, и потом я удираю. Жду не дождусь. Ну, пока adieu.

Привет Вере Константиновне.

Е. Шварц.

Р. S. Жду инструкций относительно Изачека».

И вот экзамены сданы, лето свободно, и Женя едет к родителям в Екатеринодар. А потом в Анапу, где Шварцы сняли дачу.

Смутные времена

Для Евгения Шварца настали смутные времена. Настолько смутные, что они то ли попросту выпали из его памяти, то ли он вообще не хотел вспоминать о годах с 1916 до конца 1919, когда Евгений и Антон Шварцы приехали в Ростов-на-Дону. Но как бы то ни было, а в «Амбарных книгах» о той поре нет ни слова. И единственными свидетельствами этих лет являются несколько его писем в Майкоп.

В мае 1916 года он писал Варе:

«Многоуважаемый бант! Около трех недель назад тебе должны были передать программы курсов Герье и письмо от меня. Какого черты ты не пишешь? Если это письмо придет числа 28-го – 29-го, ты пиши так: Анапа, доктору Льву Борисовичу Шварцу, для Жени. Если не получу ответа и на это письмо, считаю тебя безнадежной скважиной.

Жарко. Хожу в апаше. Бываю в суде и очень хочу стать скорее адвокатом – интересно. Ем клубнику, которая надоела хуже черта. Читаю и дохну от жары. Словом, живу по-летнему. Летом, Варя (если не буду взят в солдаты), налаживается экскурсия. Левку Камразе зову в Анапу с тем, чтобы заставить его грести со мной на лодке. Он меня ещё с прошлого года зовет к себе, ибо Мирона забрали и есть место. Если экскурсия разладится, приеду к нему и увижу вас всех. Вы на меня наплевали и не пишете, а я буду рад вас видеть и хочу очень увидеть. Бессовестные вы, скважины.

Напиши Юркин адрес и адрес Сергея. Узнай, благополучно ли доставили его вещи. Ничего не знаю ни о Майкопе, ни о майкопчанах. Пересиль себя, напиши длинное письмо обо всем и обо всех… Жду ответа. Как тебе не стыдно!

Студент Московского императорского университета, юридического факультета, III курса, Евгений Львович Шварц.

Р. S. Конверты самые модные, как сказал лавочник».

Мирон – старший брат Л. Камразе, призванный в армию; С. В. Соколова в Москве тоже призвали, а вещи должны были отправить в Майкоп.

Но вырваться этим летом в Майкоп Евгению Шварцу не удалось. Он каждый день тоже ждал призыва и боялся отлучиться надолго.

И как через десять лет в Волоколамске ему будут мерещиться майкопские горы, так и Анапа порой напоминала ему Майкоп.

И опять он пишет Варе, но уже из Анапы: «Многоуважаемая! Так давно не касалась рука моя бумаги, что я с некоторой радостью и радушием гляжу на буквы. Старые знакомые, несколько искаженные моей дерзкой рукой. Я не вполне уверен, что письмо мое захватит тебя дома, а не явится во время твоего путешествия в горы. Ежели оно захватит тебя, ты мужественно побори лень и отвечай сразу – меня со дня на день могут угнать за тридевять земель, в запасной полк. Я свинья. Я никому почти не писал, замотавшись в курортной жизни. Ты можешь гордиться мной, если вдуматься, – я не стал типичным студентом-курсовым, который каждый вечер в курзале, и в перчатках, и с дамами. В саду не бываю, купаюсь и даже (можешь себе представить!) самостоятельно организовал экскурсию за двадцать, правда, только верст, на остров Сукно. Я набрал компанию в 8 человек мальчишек (включая меня) и прожил дикой жизнью двое суток. В отличие от неробкого десятка, экскурсанты были названы дикой восьмеркой. Пели песни, разводили костры, и я чувствовал себя молодым и экскурсионным. Среди них я был самым опытным и самолично, без трепета варил кондер. Представь – вышел хорошо. Я же жарил яичницу. Хвалили. Они, по неопытности, сидора называли охотничьими мешками, но ныне бросили это заблуждение… Вообще, здешней жизнью я почти доволен. Вечера прохладные, берег красивый, и есть место – вроде майкопского за Белой – Лысая гора. Вид оттуда до того хороший, что даже неловко делается. Особенно в норд-ост, когда море чистое и далеко видно дно.

Компания славная. Виолончелист, в этом году кончивший гимназию и подающий в консерваторию, очень напоминает (временами даже лицом) Юрку Соколова. С ним я дружу и поругиваюсь, как подобает в компании. Шляюсь. У нас стоит пианино, на редкость приятное по звуку. Я его бью. Поговаривали о квартетах, но результата нет пока, и, кажется, не будет.

Но вот, понимаешь, скандал. Последние дни, несмотря на гладкое житье, на меня напала тоска по родине, которая усугубляется полной невозможностью приехать. Меня вот-вот заберут, и на день страшно уехать, а смертельно тянет. Я и ругался, и выл, и писем ждал, наконец, сам сел за письмо, чтобы хоть этим, если удастся, – вырвать ответ.

Анапа вечером местами до странности напоминает Майкоп. Даже в нашей квартире точно такое же расположение комнат, как у Капустина. До того похоже, что я совершенно машинально иду умываться в кабинет, как у Капустина, хотя здесь у нас умывальник в столовой. С печалью и скуля, думаю о Городском саде, обрыве и всех мелочах улиц, которые так надоедают в Майкопе. Например, «Дума, управа и сиротский суд», где М в слове дума похожа на III. Тысячу раз совершенно машинально я думал об этом по дороге из реального домой, и не предполагал, что буду когда-то вспоминать и тосковать даже по этой вывеске. Часто во сне еду на извозчике с вокзала, смотрю на трехэтажную мельницу, на пыль, и думаю, слава Богу, я в Майкопе! Черта с два. Просыпаюсь каждый раз в Анапе. Но у меня есть надежда, правда, очень маленькая. Меня, должно быть, назначат куда-нибудь на Кавказ. Ехать придется, наверное, через Армавир. Обычно на дорогу дают лишний день-два, и, я хоть на это время, приеду…

Разродись ты хоть раз трехэтажным письмом. Пиши его несколько дней, по несколько часов, так, чтобы в нем было все майкопское и масса интересного. Ты человек ленивый и упрямый, и я мало надеюсь на это. Привет Лёле. Свиньи вы. Я вас всех люблю, а вы задаетесь. Тут я сконфузился. Ш.».

И вот его тоже призвали. Заехать в Майкоп не удалось. Теперь в письмах он сообщает новости своего солдатского бытия; мы узнаем фазы прохождения им службы. Все остальное тонет в тумане временных провалов между письмами. И в каждом он спрашивает: «Где Юрка?».

Из Царицына, весна 1917 года: «Не знаю, известно ли тебе, что я призван, и теперь состою рядовым 1-го взвода, 2-й роты, 2-го подготовительного учебного студенческого батальона. По слухам, в начале мая, а может быть, в начале июня (что кажется вернее) нас отправят в Москву в военное училище. У меня отвратительное настроение. Я имел несчастье перед самым призывом купить ботинки с гвоздями, и на подошве, на самом сгибе, у меня образовался нарыв. Теперь его вскрыли, но заживление идет невыносимо медленно, доктор велел лечь в околоток и запретил ходить. Валяюсь одиннадцатый день с приятным сознанием того, что мои товарищи маршируют по хорошей погоде и совершают экскурсии за Волгу. Валяюсь и злюсь. Доктор обещает, что буду лежать ещё дня три, может быть, больше.

Ты на меня не сердись. Этот год прошел для меня ужасно пусто. Каждый день я ждал приказа ехать в батальон, много читал, много и шлялся. Я не написал буквально ни одного письма. Я не знаю, где Юрка, где Маруся Соколова, где все наши. Не знаю, найдет ли тебя мое письмо.

Перед самым призывом, за четыре дня, я поступил делопроизводителем в камеру по охране труда при Совете рабочих и солдатских депутатов и работал в юридической комиссии при камере о. т. Был занят девять часов в день и был счастлив. Призыв меня тоже не обрадовал. Я думал, что будет приятно заниматься гимнастикой, маршировать и жить здорово. Будет-то оно будет, но пока я валяюсь и злюсь… Часто вспоминал Майкоп, и меня покалывало. Тянет до сих пор. Летом папа, ожидая, что его отправят на фронт, так огорчился, когда я только заикнулся об отъезде, что я умолк. И призыв удерживал, и сейчас удержал совсем.

Передай Вартану, что мне страшно стыдно. Я не ответил ему на письмо из Москвы. Письмо ответное написал и забыл, что его не отправил. Укладываясь, чтобы ехать в Царицын, к своему величайшему ужасу, нашел собственное письмо. Как только узнаю, где он теперь, напишу и отправлю.

Если ты хоть пять минут думала, что я забыл вас всех, Юрку, Вартана, вообще всех наших, так это напрасно. Я даже сам удивлялся. Куда ни швырнет, как ни изменишься, оглянешься и видишь, что старые друзья на местах. Кто вас всех так ко мне привязал – черт знает, почему я вас люблю, не знаю. Ну, ладно. Мне уже стыдно стало.

Если ты в августе поедешь в Москву, мы увидимся. Я побуду четыре месяца в Москве, в одном из тамошних военных училищ. Буду ходить в отпуск в военной форме. Необходимо условиться. Ты, ради Бога, отвечай. Не хочу опять затеряться. Пиши обо всем побольше. Целую всех наших. Вартану привет. Где Юрка? Пиши.

Е. Шварц.

Адрес: Царицын (Саратовской губернии). 2 подготовительный учебный студенческий батальон. 2 рота. 1 взвод. Е. Л.Шварцу (есть тезки, однофамильцы)».

Еще весной 1916 года Лёля и Варя Соловьевы собирались на Высшие медицинские курсы в Москву. Лёля поехала, пробыла там до июня 1917-го и вернулась в Майкоп; а Варя так и не собралась в Москву. И когда Евгения Шварца действительно отправили в юнкерское училище, в Москве уже никого из Соловьят не было. И в сентябре семнадцатого они получили письмо оттуда:

«Стыдно писать открытки, зная, что каждое слово здесь ловится с трепетным интересом, а каждое письмо – праздник. Я послал открытку, так перед этим проехал тысячи верст, да прошел сотни две. У меня на письмо рука не поднималась. А ты – что? Дрова рубила, что ли? Словом, позор, безобразное бесстыдство. Жду длинного письма. Ты обязана приехать в Москву. Мало ли какие перемены предстоят, время тревожное, нельзя пропускать ни одной возможности встретиться. Бог знает, куда закинет меня Главный штаб и судьба. Где, например, Юрка (как бы я хотел с ним встретиться). Словом, устройся как-нибудь, приезжай. Узнал: занятия будут всюду,но начнутся с 1-го октября. Приезжай теперь же, ибо к первому октября не останется и подобия комнат.

Если ты поедешь в Харьков, тоже хочу поймать тебя. Напишешь свой харьковский адрес. 5-го октября меня, вероятно, произведут, если все будет благополучно и (если не отменят эту льготу) дадут отпуск домой на две недели. Я поеду через Харьков и заявлю там остановку. Увидимся. Говорят, в Харькове великолепные шоколадные конфеты. У меня будет много денег.

Сейчас кипит костюмная горячка. Снимают мерки, заставляют записываться на фуражки, заставляют выбирать фасоны. Кипит битва вокруг вакансий. Сражаюсь за Ростов-на-Дону. Авось повезет. Теперь новые правила. Выбираются вакансии не по старшинству, как раньше, а по желанию, насколько возможно. В случае перепроизводства желающих – жребий. Велят вперед побыть в полку. Ладно. Действительно, жутковато взять под свою команду и ответственность уйму людей, не имея опыта ни на пятак. Сейчас репетиции и репетиции. Вздыхаю и сдаю.

Слушай, у меня будет кортик (школа дает теперь вместо шашки); брюки полугалифе и ботинки с бинтами, ибо сапог нет. Если внезапно попаду в пулеметчики или пограничники, у меня будут шпоры. Такое счастье! Ах. Ах.

В Москве сейчас несколько тревожно, нас третий день держат без отпуска на случай вызова из города. И какого черта они вздумали устраивать совещания в Москве. Мало им Петрограда?

Ты меньшевик или большевик? Пиши немедленно, но большое письмо, чем больше, тем лучше. Очень жду. Приезжай. Поцелуй Лёлю и поцелуй себя. Жду опять-таки. Уважающий Вас

Юнкер Е. Шварц.

Обрати внимание на редкостную красоту конверта».

Вот так в России тогда готовили младших офицеров.

А тревожно было в Москве потому, что на Совещании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов 31 августа (13 сентября) была принята резолюция большевиков о власти. А 5 (18) сентября её поддержал Московский Совет.

И в конце сентября Шварц снова пишет Варе в Майкоп: «Я уж боялся, что ты серьезно заболела. Молодец, что поправилась. Я неделю тому назад кашлял, чихал, валялся и видел страшные сны. Дело в том, что мы несли караул у слегка обгоревшей фабрики, которую пытались за день до этого ограбить темные силы. Было холодно, а я уснул, сидя с винтовкой. Слава богу, офицер не заметил, но я простудился. Обрадовался страшно, отдыхал вовсю. Зато потом пошли репетиции, а за ними спектакль-смотр. Слава богу, прошел.

5-го, если внезапно не провалюсь, стану офицером. 5-го же мечтаю уехать, но могут задержать с церемонией производства, а мой поезд (через Рязань) идет в 6 ч. вечера. Юрка жив-здоров, в Херсоне. Откуда он узнал мой адрес?

Поцелуй Лёлю и Наташу. Должен кончить. Почту сейчас уносят. Приготовил длинное письмо и не могу кончить. Целую. Увижу, расскажу много. Некоторые подробности – в письме к Вартану. Не сердись, что кончаю. Дежурный ругается, пытается вырвать письмо. Толкает под руку. Целую. Пиши.

Сделай все возможное, чтобы нам встретиться.

Юнкер Е. Шварц».

Да, объявился Юра Соколов. Написал он открытку и Соловьятам: «Дорогие девочки, потерпите немного, я скоро буду с вами». «Это было последнее известие от Юры, – писала Н. В. Григорьева. – В 1919 году, работая во втором Кауфманском госпитале в Нахичевани (на Дону. – Е. Б.), я от одного офицера, тоже петроградского студента, узнала, что Юра вместе с другими офицерами был утоплен в Крыму взбунтовавшимися солдатами, среди которых было много уголовников».

А Евгения Шварца тем временем произвели в прапорщики. И вероятнее всего, действительно, отпустили в отпуск в Екатеринодар. Каким образом Льву Борисовичу удалось оставить сына здесь и прикомандировать к местной автомобильной школе? Пока – загадка.

И теперь – письмо из Екатеринодара, впервые датированное 17 марта 1918 г., всем Соловьятам, собравшимся, наконец, в Майкопе: «Милые девочки, простите меня, с-ого сына. Такая лень напала – четыре письма написал за все время, и то таких, что никак нельзя было не написать. А писать вам собирался ежедневно: даже обдумывал, а потом являлись гости, всякие с-ны сыны, и мешали. Вы знаете, вероятно, что я с пехотою покончил. Теперь я прикомандирован к автомобильному батальону до начала занятий в автомобильной школе. Занятия обещали начать 15-го марта, но отложили до после Пасхи. Следовательно, я ещё некоторое время буду полнеть.

Только что уехал отсюда Петька Ларчев. Его присылали на комиссию, ибо все комиссии, кроме здешней, объявлены недействительными. Получил пять недель. Сергей Соколов здесь. Начальник радиостанции. Работает массу, худеет, но, кажется, доволен. О Юрке ничего никто не знает. Очень рад, что удалось словчить в школу. Нет ничего хуже пехоты. Гоняют, как с-ных сынов, а ощущение такое, будто ты ломовая лошадь. Лучше танки.

Михалев вчера напился без нас где-то в знакомом доме. Мы с Тоней тоже пили раз, пили два, но не до бесчувствия.

Тиф здесь бешеный. Гробы так и ездят.

Юрий Коробьин чуть не попал в министры. Все знакомые ахали.

Большое утешение – здешняя погода. До того тепло, что фиалки стали отходить. Ждут ландышей. Пойти тут, правда, некуда, но лучше скучать в тепле, чем выть на холоде.

К своей большой радости, я нашел дома Юркину картину – помните, голова женщины и чудовища. Дома распорядились вставить её в рамку. И она была первая, что я увидел дома. Бог знает почему, но мне начало казаться, что Юрка жив. На картину все пялят глаза. Девочки, я устроился в автошколу по протекции… Тоня просил очень кланяться всем. Он при раде. Вчера я сам себе залатал колено на брюках, и теперь на улице все вздрагивают и смотрят вслед. Колено как бы опухшее. Папа тоже просит кланяться. Мама тоже просит. Валя тоже. У него выросла борода и много прыщей. В общем Екатеринодар не изменился. Меня кормят так, что я краснею.

Здесь была Милочка Крачковская. Я встретил её на улице, разговаривал. Она, в общем, мало изменилась. Здесь Сашка Агарков. Оберофицер для поручений при комендатуре. Учит меня автомобильному делу, чтобы я не растерялся в школе. Если вы меня не совсем презираете, пишите. Письмам радуюсь, как жалованью. Пишите скорее, чтобы письмо застало. Вдруг меня зашлют раньше. Всякое бывает.

Милые девочки, не сердитесь на меня, я вас очень люблю. Честное слово. Пишите много. Жду. Бывший хозяин жизни, ныне хозяин зонтика.

Прапорщик Е. Шварц.

Занимаюсь своим делом».

Прокомментирую некоторые имена. Петр Ларичев – бывший реалист, «затерялся во время войны», – написала мне В. В. Соловьева. Михалев – майкопчанин из более старшего поколения. Коробьин Юрий Александрович – юрист: «Уехал из Майкопа в Екатеринодар, – вспоминала Н. В. Григорьева, – и занимал там какие-то важные посты… Когда белые были изгнаны, Ю. А. поспешно уехал в Москву. Он прекрасно понимал, что местные большевики не простят ему весьма интенсивной работы в добровольческой армии у Деникина. В Москве, благодаря прежним связям, он получил очень важный пост главы отдела реконструкции Москвы. (…) Но все же и его настигла рука сталинского террора. Он был арестован и помещен в лагерь. Был реабилитирован после смерти Сталина и вернулся в Москву».

О Юре Соколове, помимо сообщения Наталии Васильевны, написал А. В. Соколов: «Юра был в Пехотном училище и погиб в 1918 году в Мариуполе».

Ответа на вопрос: как Евгению Шварцу удалось освободиться от армейской службы, нет. Могу только предположить, что он освободил себя сам в то короткое время, когда в Екатеринодаре были красные. А в конце лета, к началу нового учебного года Евгений и Антон уехали в Ростовский университет заканчивать образование. Сидя уже в вагоне, вспоминали сестры Антона, «Женя и Антон торчали в окне вагона и делали вид, что плачут. У них была ваза с цветами. Они выливали воду на лицо, делая вид, что это слезы».

В конце июля 1917 г. вернулся с фронта в Майкоп В. Ф. Соловьев. Раненный в голову, он болел, плохо выглядел. Однако «в конце 1918 г. как будто бы положение на юге России стабилизировалось. Белая армия пришла на Кубань и в Ростов, – вспоминала Н. В. Григорьева. – Решено было отправить нас в Ростов для продолжения образования. Владимир Иванович Скороходов отвез нас на своей мажаре в Краснодар, ближайший в то время железнодорожный пункт. Мы остановились у Шварцев, и от них узнали, что Женя и Тоня уже в Ростове, поступили в университет и очень довольны».

Театральная мастерская

Это дома, в Краснодаре, родители Тони и Жени Шварцев думали, что они благополучно продолжают обучение в университете и «очень довольны». На самом же деле братья, только узнав о существовании молодого театра, в труппе которого было много и студентов университета, сразу пришли туда.

Что заставило их так резко переменить судьбу? Может быть, главенствующую роль здесь сыграл Антон, у которого был красивый бархатный баритон и который чуть ли не с младенчества увлекался «выступлениями» с декламацией стихов перед «зрителями»? Быть может, гены, доставшиеся Жене от Марии Федоровны, да и присутствующие в семейных генах Шварцев? Но как бы то ни было, когда Мастерская распалась, Антон вновь поступил на юридический факультет, закончил его, и только позже вернулся к артистической деятельности. Евгений же никогда больше искусству не изменял.

Мощный расцвет искусств в России начала XX века, новый театр, во главе которого встали К. С. Станиславский, В. Э. Мейерхольд, Конст. Марджанов, А. Я. Таиров, музыка С. В. Рахманинова, А. Н. Скрябина, живопись мирискусстников, Б. М. Кустодиева, К. А. Коровина и особенно поэзия А. А. Блока, 3. Н. Гиппиус, М. И. Цветаевой, Велимира Хлебникова, В. В. Маяковского и др., вызвал в молодых силах провинции великую тягу к искусству. По примеру столичных собратьев они собирались в группы, ниспровергали всё, что было до них, печатали декларации и воззвания.

В Грузии, к примеру, поэты Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Валерий Гаприндашвили, Георгий Леонидзе и другие объединились при своей программе под названием «Голубые роги». А в Одессе группа поэтов стала называться «Зеленая лампа». В кафе «Пеон IV» Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Илья Ильф, Лев Славин читали не только стихи, свои и чужие, но и ставили спектакли – «Жизнь и сон» Кальдерона, поэму Багрицкого «Харчевня».

То же самое происходило и в Ростове. Александр Островский, тогда студент-медик, в будущем профессор медицины, Илья Березарк, студент-юрист, в будущем известный театральный критик, и местный поэт Олег Эрберг, объединенные любовью к поэзии Маяковского, выступали с театрализованным чтением его стихов. А потом поставили трагедию «Владимир Маяковский». На каникулах 1917 года состоялась премьера. В ролях выступили: Маяковский – А. Островский, Человек с двумя поцелуями – И. Березарк, Человек без глаза и ноги – Георгий Тусузов (студент-юрист), Человек без уха – Георгий Шторм, (в будущем известный историк и исторический романист), Обыкновенный молодой человек – О. Эрберг; одну из женских ролей исполняла единственная среди них профессиональная актриса Фрима Бунина (Бунимович).

Не отставали от старших товарищей и выпускники гимназии. Им тоже хотелось дерзать на театре. Поочередно они собирались у кого-нибудь на дому, вели длинные разговоры о новинках искусства, яростно обсуждали последние спектакли Станиславского или Мейерхольда, выставки «голуборозовцев» или «золоторогцев», поэзию Хлебникова или Блока.

Однажды кто-то предложил поставить «Зеленое кольцо» Зинаиды Гиппиус. В пьесе действовал такой же гимназический кружок «любителей искусств», как и там, в какой-то степени затрагивалась проблема «отцов и детей». Им захотелось изобразить самих себя, сценически воплотить ту часть своего устава (как у всякого уважающего себя объединения, у них был выработан свой устав), в одном из пунктов которого говорилось, что «к родителям следует относиться с милосердием». Премьеру выпустили весной 1917 же года, перед выпускными экзаменами. А после летних каникул, собравшись вновь, решили организовать профессиональный театр. К ним присоединились «любители Маяковского». Придумали и название – «Театральная Мастерская». Во главе театра встал Павел Вейсбрем, Павлик, самый, пожалуй, молодой из них: ему только-только исполнилось девятнадцать лет. Для первой постановки выбрали «Незнакомку» А. Блока. Нашлось и помещение в бывшей Музыкальной школе – маленький зал на сто двадцать мест.

Неожиданно им пришла помощь из столицы. Война, разруха, голод привели многих на спокойный, «хлебный» юг. Под свою опеку молодой театр взял Михаил Фабианович Гнесин. Как и в студии на Троицкой или в студии на Бородинской, он учил начинающих артистов распознавать ритм и музыкальную суть слов, учил музыкальному чтению в драме. Потом, уже в Петрограде, Михаил Кузмин напишет о них: «Прежде всего мы услышали почти идеальную читку стихов, которые вообще у нас (т. е. в Петрограде! – Е. Б.) читать не умеют». Он же написал и музыку к «Незнакомке». К тому же знаменитая Ольга Азаровская занималась с ними речью.

2 декабря 1917 г. Ростов заняли калединцы. Но студийцев перемена власти в городе затронула мало. Они готовились к премьере, которую сыграли 4 января 1918 г. Постановка П. Вейсбрема, оформил спектакль молодой местный художник Дмитрий Федоров, по эскизам которого Павел Питум изготовил декорации. Заглавную роль исполнила жена художника, пианистка Ксения Федорова, «молодая, пышная, с большими глазами, – рассказывал через много лет Рафаил Холодов, – в ней была какая-то загадочность. Благодаря этой загадочности Павлик и взял её на эту роль. Больше на сцене она не выступала». В роли Поэта выступил местный поэт Яков Шацман; Звездочет – Павел Слиозберг, позже принявший псевдоним Боратынский.

Живший тогда в Ростове К. К. Кузьмин-Караваев (К. Тверской) в письме к Любови Блок сообщил об этом спектакле. Она показала письмо мужу. 22 января Блок записал: «Кузьмин-Караваев пишет Любе, что в Ростове н/Д представляли «Незнакомку» под руководством Гнесина. «Бедный Александр Александрович»».

И вот теперь они репетируют «Пир во время чумы». Минимум мизансцен. Все внимание зрителей должно быть сосредоточено на слове Пушкина. Сюда-то и пришли Антон и Евгений Шварцы. Уже в фойе они услышали:

 
– Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, —
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом, —
 

гневался один голос. И сразу вступало несколько:

 
– Он мастерски об аде говорит,
Ступай, старик! Ступай своей дорогой…
 

– Нет, нет, не то! Чума до вас может добраться в любую минуту! Терять вам уже нечего. Скучно, скучно вы говорите! Давайте сначала!

– Это Вейсбрем, – сказал Антон. – Может, войдем?..

– Давай, – согласился Евгений.

Они потихоньку приоткрыли дверь и протиснулись в зал. Темно, и только тускло светится сцена. За длинным столом, занимающим почти всю авансцену, сидят участники репетиции «Пира во время чумы» – гуляки.

Вновь прибывших заметили. И со сцены, и режиссер. Они обменялись кивками. Но репетиция не прервалась.

Начинает Молодой человек:

 
– Почтенный председатель! Я напомню
О человеке, очень нам знакомом…
 

Когда репетиция доходит до сцены выхода Священника, Вейсбрем говорит:

– А теперь попрошу вас, Тоня, прочтите стихи Священника.

И Антон Шварц поднимается из зала на сцену. Он держится преувеличенно спокойно. Его глубокий, бархатный баритон звучит мягко и красиво:

 
– Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
 

Сцена закончена.

– Спасибо. А теперь прошу вас, Женя.

Второй – Евгений Шварц – выходит на сцену с несколько неестественно поднятой головой, очень худощавый, потирает руки, которые слегка дрожат. Волнение помогает ему сразу включиться в образ Священника. И вот уже его большие серые глаза с ужасом смотрят на гуляк и повес: «Безумный пир, безбожные безумцы…» Его голос не так красив, как у Антона, но гнева и темперамента в нем, пожалуй, больше.

Репетиция закончена.

– Познакомьтесь, друзья, – говорит Вейсбрем, – это Антон и Евгений Шварцы. Кажется, двоюродные.

Девицы уставились на братьев.

– Да, – смущается Антон.

Домой шли все вместе. Быстро нашлась общая тема для разговора. Как-то сразу Шварцы привились в новом коллективе.

Приближалась премьера, а исполнительница Мери, Ганя Халайджиева, неожиданно заболела и боялась, что не вылечится, и от этого разболевалась ещё пуще. Навестить её пришел Женя. Он уселся на подоконник и тихонько стал рассказывать:

– У мальчика в лет шесть-семь умерла любимая мать. Остался он с отцом, доброй бабушкой и злой мачехой. Но отец уходил на работу, бабушка куда-то уехала, и он, днём, обиженный мачехой, шептал по вечерам про свои обиды небольшой подушке, наволочку которой вышивала его мать. Мальчику казалось, что подушка умеет слушать и понимать его и, главное, утешать, обнадеживать, что вот вырастит он умным, сильным, добрым и что скоро вернется бабушка. И он засыпал успокоенный и счастливый. Но как-то раз, в сердцах, мачеха отняла у мальчика подушку и вышвырнула её в окно. А за окном был сад, под окнами пролегала канавка, и подушка упала в неё. Мальчику было строго-настрого запрещено приносить подушку в дом, и теперь он только видел сверху, из окна, как она мокнет под осенними дождями, как засыпают её летящие с деревьев листья. А весной вошла в комнату дворничиха, тетя Нюша, и громко сказала: «Сереженька, вот подушечку, вашу пропажу, верно, в окно выронили, я в канавке подобрала, по наволочке узнала – мама твоя вышивала, мне рисунок показывала. Я подушечку высушила, наволочку выстирала и тебе принесла. Береги материну память, сынок». И тетя Нюша ушла. А мальчик спрятал подушку. И в ту же ночь приснилось ему, что не будь тети Нюши, все равно пришла бы к нему на своих ножках подушка. Они специально для этого выросли бы у неё. Она на своих ножках и пришла бы… А утром, проснувшись, он увидел – приехала бабушка. И скоро увезла его с собой. В поезде он пытался рассказать ей про подушкины ноги, а она смеялась в ответ. Хлопотала о чем-то, просила проводника принести чаю с лимоном, дала ему конфет и, подтолкнув к окну, сказала: «Гляди, вон оно». И он увидел море, увидел впервые. Оно, такое огромное, голубое, сверкало на солнце…

Это была первая шварцевская сказка, что услышала Гаянэ Николаевна. «А сколько их было потом!..». Вот оно – доказательство «влияния искусства на жизнь». После Жениного посещения актриса стала быстро поправляться.

Премьера состоялась 2(15) декабря 1918 года, но ни Антон, ни Евгений Священника в «Пире» не исполняли, они находились среди пирующих. Спектакль был сборным, состоял из различных пьес и назывался «Вечер Сценических Опытов». Первыми актерскими работами Шварцев стали: Евгения – Первый человек в незаконченной драме О. Уайльда «Женщина, увешанная драгоценностями» и одна из масок в сцене из «Маскарада» М. Лермонтова: Антона – Арбенин и Второй человек в «Женщине». Ставил «Вечер» П. Вейсбрем, художник Д. Федоров, музыка С. Клячко.

Премьера «Вечера» прошла с блеском. Известный критик А. Ардов сравнивал начало Мастерской с началом студий МХТ. А Мариэтта Шагинян, находившаяся тогда тоже в Ростове, писала, что прежде всего «следует отметить роль «Театральной мастерской» в жизни Ростова. Театр, как всякое живое дело, имеет казовую и лабораторную сторону. Когда работа проводится по трафарету, нам, зрителям, нужна только казовая сторона. Но когда работа заключается в обдумывании новых средств в постановке и попытках решения технических проблем, в так называемом «искании», – лабораторная черновая сторона, пожалуй, для зрителя интересней и поучительней. Ростовские театры, хорошие и плохие, удовлетворяют первому требованию; только одна «Театральная мастерская» идет навстречу второму требованию; и уж за одно это, за возможность подумать, дарованную зрителю, – спасибо её молодым участникам». (Приазовский край. Р-н-Д. 1918. 4(17) дек.). Другой, местный рецензент, подписавшийся «Бор. О.», восклицал: «Можно сказать, что Ростов обогатился новым театром, имеющим все права на определенный художественный успех и властно заявивший свои права. В этом несомненная и крупная заслуга талантливого режиссера мастерской г. Вейсбрема. Постановка «Пира во время чумы» и «Женщины, увешанной драгоценностями» – подлинные театральные достижения. А «Маскарад», несмотря на удачный замысел постановки, проходит гораздо слабее первых двух постановок. Из исполнителей можно отметить: г-ж Черкесову, Халаджиеву и Миллер, гг. Борятинского, Остера, Е. Шварца и А. Шварца». (Сцена и экран. Р-н-Д. 1918. № 27/28). Так впервые имена Шварцев попали на страницы прессы.