Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

«Сегодня прихрамывающий, интеллигентный, неудержимо вежливый, красногубый, немолодой, безработный человек принес книжечки для детей. Стихи, например, такие:

 
О жизнь! Тебя хоть люди клянут,
Но умирать все ж не хотят.
И лишь в лицо кончине взглянут,
Тебе все горести простят…
 

Книжка называется «Неведомый герой». А в «Деде Борзодуме» рисунок, изображающий мужа и жену. Стихи такие:

 
«Один (единица).
 

 
Жить не сладко бобылю,
Даже если он с деньгой.
Все же думушку свою
Разделить нельзя с другой…
И всегда, как сыч в лесу,
И в погоду и в грозу
Он один, один, один…
 

 
Два (двойка).
 

 
Пара – то же, что и два,
Только разные слова.
Жена да муж – всего их два.
А кто меж ними голова?
Сначала языком скажи,
А после пальцем укажи.
(Вестимо, тот, кто поумней)…»
 

В этом и состояла разница между Шварцем и Олейниковым. Первый относился к людям (графоманам) сочувственно, вникал в их нужды, беседовал с ними, старался как можно мягче изложить отказ. Второй без разговоров выпроваживал таких посетителей, не стесняясь в выражениях, и только что не спускал их с лестницы.

Но бывали заседания редколлегии Детского отдела и скучноватыми. Тогда каждый «спасался», как мог. Так, например, на редколлегии, на которой речь шла о фольклоре, тоскующий Заболоцкий развлекался тем, что по теме заседания сочинял загадки. По мере рождения он записывал их на библиографические карточки и с «лукавым видом» передавал Э. С. Паперной, которая с недавних пор присоединилась к своим бахмутским друзьям, и служила теперь заведующей редакцией. Подлинники этих загадок не сохранились, но некоторые из них Эстер Соломоновна помнила до донца своих дней:

 
Отверстие, куда макаю
Из древа сделанное средство.
Как звать тебя не понимаю,
Хотя меж нами и соседство.
 

Ответ он записывал тут же – вверх ногами:

 
Что места мало занимает,
Однако лучшую часть тела?
Всех, всех во младости питает
Да и у взрослых не без дела.
 

 
Печени оно есть враг,
Дабы ввергать ту печень в гнев.
Однако, всякий, кто ослаб,
Его глотает к счастью дев.
 

 
Хлебный злак чем срезать можно,
Также гвоздь чем можно вбить,
На дощечке осторожно
Может всяк совокупить.
 

И так далее. И тому подобное. О фольтиках Детского отдела ГИЗа можно написать книгу. Я же постарался показать лишь их разнообразие!

Но особое место в жизни редакции имела игра во влюбленность в Груню Левитину…

«На день рождения Груни»

«Генриэтта Давыдовна Левитина, – вспоминал Ник. Чуковский, – была прехорошенькая молодая женщина. Она тоже служила в Детском отделе, и чаще её называли просто Груней. Шварц и Олейников играли, будто оба влюблены в неё, и сочиняли множество стихов, в которых поносили друг друга от ревности и воспевали свои любовные страдания».

Г. Д. Левитина после окончания Педагогического института в 1927 году стала работать секретарем редакции. Она была, действительно, удивительно хороша. Я видел её фотографии с сыновьями, – художники Возрождения писали бы с неё Мадонну. Все влюблялись в неё – в шутку и всерьез, – и не только Шварц с Олейниковым.

Николай Макарович писал:

 
Я влюблен в Генриэтту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет —
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет.
Ненавижу я Шварца проклятого,
По котором страдает она!
За него, за умом небогатого,
Замуж хочет, как рыбка, она.
Дорогая, красивая Груня,
Разлюбите его, кабана!
Дело в том, что у Шварца в зобу не…
Не спирает дыхания, как у меня.
Он подлец, совратитель, мерзавец —
Ему только бы женщин губить…
А слуга ваш покорный – добряк и красавец, —
Продолжает в немилости быть.
Я красив, я брезглив, я нахален,
Много есть во мне разных идей,
Не имею я в мыслях подпалин,
Как имеет их этот индей!
… … … … … … … … … … …
Полюбите меня, полюбите!
Разлюбите его, разлюбите!
 

Поясню, о какой «квитанции» идет речь. Дело в том, что, помимо своих прямых обязанностей, Генриэтта Давыдовна ещё и собирала деньги на МОПР. И тем, кто вносил туда деньги, выдавалась квитанция. А Олейникову такую квитанцию она дать позабыла.

Шварц не оставался в долгу. Но отвечал кратко, лаконично:

 
О, Груня, счастья вам желая,
Хочу я вас предостеречь:
Не верьте страсти Николая,
Он в сети хочет вас завлечь.
Ведь он – одни слова пустые,
Туман… да волосы густые.
 

Не вступая в «обзывательную» полемику с предыдущими «ораторами», но более категорично, продолжал игру Николай Заболоцкий:

 
Облака летят по небу,
люди все стремятся к хлебу,
но, имея в сердце грусть,
Груня! – я куда стремлюсь?
 

 
Груня, Груня, сколь терзаешь
ты мне сердце, ай-ай-ай…
К черту службу! Улетаешь
завтра ты со мной в Китай!
 

«А Груня занята детьми, – рассказывала Фаина Давыдовна, её сестра (по «Ежу» – «умная Маша»). – Она была совершенно сумасшедшая мать. Перед гостем ставилась бутылка вина, а она шла к детям.

 
Улица Чайковского,
Кабинет Домбровского.
На столе стоит коньяк,
У стола сидит Маршак, —
 

сочинение одного из постоянных гостей Домбровских, известного в те годы шахматиста и математика А. Я. Моделя. Потом приходил домой Вячеслав Домбровский, и с гостем садились играть в шахматы. А если бывал Шостакович, то они устраивались у рояля и играли в четыре руки».

По версии С. С. Шишмана, автора-составителя сборника «Несколько веселых и грустных историй о Данииле Хармсе и его друзьях» (Л., 1991), это четырехстишие (и его продолжение) принадлежит перу Н. Олейникова и Е. Шварца.

В. Р. Домбровский был командующим погранвойсками Ленинградского ВО, имел четыре ромба, что не мешало ему быть хорошим музыкантом. В юности он окончил консерваторию и юридический факультет. Он был внучатым племянником прославленного Ярослава Домбровского, героя Парижской коммуны, и сыном Ромуальда Домбровского, известного русского революционера. После подавления Польского восстания Ярослав Домбровский был арестован, осужден, но бежал из пересыльной тюрьмы. Выбраться ему и его жене из России помог двадцатилетний студент московского университета Болеслав Петрович Шостакович, с которым он, в общем-то, познакомился случайно. Теперь дружили их внуки.

Но особенно много народа собиралось у Домбровских на день рождения Генриэтты Давыдовны. Владимир Васильевич Лебедев, да и другие художники Детского отдела рисовали шаржи на присутствующих, а Маршак, Олейников, Шварц, Заболоцкий, молоденький Юра Владимиров, Хармс, Введенский и гости – не поэты соревновались в сочинении эпиграмм друг на друга. Лучшие подписывались под шаржами.

А 9 мая 1929 года Николай Заболоцкий принес большое шуточное послание «На день рождения Груни» и, торжественно зачитав его, вручил виновнице торжества. В памяти её сестры сохранилось лишь четыре строки оттуда:

 
…Ты родила двух-трех мальчишек,
Даешь ты на обед им сыр.
Ты шьешь им дюжины штанишек.
Подгузников и пыр и пыр…
 

Евгений Шварц сразу занервничал, попросил бумаги и ушел в соседнюю комнату. Удалился и Олейников.

Минут через десять Шварц уже читал свой экспромт. Вот он запомнился Фаине Давыдовне целиком:

 
Один завистник Заболоцкий,
Полет увидя мотылька,
Сказал ему с улыбкой плотской:
– Я придушу тебя слегка!
Был свернут из стихов кулек
И был уловлен мотылек.
Не верь, о Груня, подлецу
В день твоего рождения,
Когда, одетая к лицу,
Приемлешь поздравления.
Он низкий плут, он обормот,
А некий Шварц – наоборот!
 

Услышав голос «соперника», вышел и Николай Макарович. Очень важный и серьезный, он прочитал:

 
Да, Груня, да. И ты родилась.
И ты, как померанц, произросла.
Ты из Полтавы к нам явилась
И в восхищенье привела.
     Красивая, тактичная, меланхоличная!
     Ты нежно ходишь по земле,
     И содрогается все неприличное,
     И гибнет пред тобой в вечерней мгле.
 

 
Вот ты сидишь сейчас в красивом платьице
И дремлешь в нем, ты думаешь о Нем,
О том, который из-за Вас поплатится —
Он негодяй и хам
              (его мы в скобках Шварцем назовем).
 

 
Живи, любимая, живи, отличная… Мы все умрем.
А если не умрем, то на могилку к вам придем.
 

К несчастью, все эти экспромты, как и шаржи художников, канули в Лету КГБ (НКВД?), когда в 1937 году Домбровские были арестованы. Вячеслав Домбровский был тогда же расстрелян, а Генриэтта Давыдовна получила свои десять лет. В сорок девятом её взяли вторично; в пятьдесят первом пошли по этапу и оба её сына – Ромуальд и Вячеслав.

Взгляд изнутри

Со стороны, действительно, могло показаться, что детство детской литературы было веселым и безмятежным, что в Детском отделе ГИЗа работают только единомышленники. А на самом деле все они, редакторы и авторы, были очень разными. Даже не по отношению к искусству или литературе. А по методу работы в ней.

Разногласия копились, разрастались, кипели страсти, как в пробуждающемся вулкане. И, конечно, в первую очередь большинство претензий предъявлялось Маршаку – Учителю и начальнику.

– Учитель должен быть достаточно могущественным, чтобы захватить ученика, вести его за собой положенное время и, наконец, что труднее всего, выпустить из школы, угадав, что для этого пришел срок. Опасность от вечного пребывания в классе велика. Самуил Яковлевич сердился, когда ему на это намекали. Он утверждал, что никого не учит, а помогает человеку высказаться наилучшим образом, ничего не навязывая, ни насилуя его. Однако, по каким-то не найденным ещё законам, непременно надо с какого-то времени переставать оказывать помощь ученику, а то он умирает. Двух-трех, так сказать, вечных второгодников и отличников Маршак породил. Это одно. Второе; как человек увлекающийся, Маршак, случалось, ошибался в выборе учеников и вырастил несколько гомункулюсов,вылепил двух-трех големов.Эти полувоплощенные существа, как известно, злы, ненавидят настоящих людей и в первую очередь своего создателя. Все это неизбежно, когда работаешь так много и с такой страстью, как Маршак, – ни с кого так много не требовали и никого не судили так беспощадно. И я, подумав, перебрав все пережитое с ним или из-за него, со всей беспощадностью утверждаю: встреча с Маршаком весной 24 года была и счастьем для меня. Ушел я от него недоучившись, о чем жалел не раз…

И это мучило Шварца многие годы. Сужу об этом потому, что через два года он снова скажет:

– С группой более чем верных, самоотверженных редакторш (Шварц имеет в виду – Л. Чуковскую, А. Любарскую и Т. Габбе. – Е. Б.) он делает, как всю жизнь, все, что может, отрываясь от еды с раздражением, с детской обидой, страдая бессонницей, строя, сбивая, сколачивая. В те дни он все сбивал, искал – бывалых людей, сколачивал книги – сборники… Но, увы, в горячке этих страданий породил двух-трех големоподобных чудовищ. Они ожили по вере его, но пошли крушить, кусать и злобствовать по ущербному существу своему. И первый, на кого они бросились, был их создатель. Но определилось все это позже, пока только варилось, перегонялось и плавилось в вечно запертой мастерской…

Маршак, действительно, не учил.Он помогал сделать книгу лучше.Елизавета Григорьевна Полонская первая (дневники Шварца тогда были ещё недоступны исследователям) рассказала о том, как иногда, работая с авторами, он подчас, увлекшись темой рукописи или биографией её автора и не сумев заставить этих графоманов сделать рукопись удобочитаемой, отчаявшись, сам переписывал их. Так появилась «Юнармия» Г. Мирошниченко или «Рассказы о Сереже Кострикове» А. Голубевой, которая, кстати говоря, чуть не упекла в кутузку Л. Пантелеева, который задумал было книгу о Кирове, тем самым посягнув на её тему.

Но вторые их рукописи Маршак переписывать не соглашался. И они, утвердившиеся в литературе своими книгами, взошедшие на партийные посты, естественно, возненавидели своего создателя, а заодно и всех «настоящих людей», по выражению Шварца. Их усилиями уже очень скоро в Детском отделе начнутся большие перемены. И Полонская в весьма крепких выражениях осуждала Маршака за это.

Это – первое.

– Но усложнялась обстановка и среди тесной группы писателей тех лет, собравшихся вокруг Маршака и Житкова. Становилось темно, как перед грозой, – где уж было в темноте разобрать, что мелочь, а что и в самом деле крупно. И, думаю, главным виновником этого был мой друг и злейший враг и хулитель Николай Макарович Олейников. Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью он любил дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину. Мало сказать – обвинял: безжалостно и непристойно глумился над ними. И в состоянии трезвости находился он много дальше, чем в состоянии любви или восторга. И был поэтому могучим разрушителем. И в страсти и трезвости своей был он заразителен. И ничего не прощал… Был он в тот период своей жизни особенно зол: огромное его дарование не находило применения. Нет, не то: не находило выражения. То, что делал Маршак, казалось Олейникову подделкой, эрзацем. А Борис (Житков) со своим анархическим, российским недоверием к действию видел в самых естественных поступках своего недавнего друга (Маршака) измену, хитрость, непоследовательность. И Олейников всячески поддерживал эти сомнения и подозрения. Но только за глаза. Прямой ссоры с Маршаком так и не произошло ни у того, ни у другого. Совершалось обычное унылое явление. Люди талантливые, сильные, может быть даже могучие, поворачивались в ежедневных встречах самой своей слабой, самой темной стороной друг к другу. Вот и совершалось постепенно нечто до того печальное, а вместе и темное, ни разу прямо друг другу в глаза не высказанное. Ссора эта развела Маршака и Житкова навеки, похуже, чем смерть… И всех нас эта унылая междоусобица так или иначе разделила.

А теперь во имя точности должен сказать, что эта демоническая или, проще говоря, черт знает что за история, развиваясь и усугубляясь, не убивала одной особенности нашей тогдашней жизни. Мы были веселы. Веселые иной раз до глупости, до безумия, до вдохновения, и Житков легко поддавался этому безумию. И бывал совсем добр и совсем прост.

И это – второе. Но было и третье…

– Когда Детский отдел превратился в «Молодую гвардию», мы оказались в среде неопределенно враждебной к нам и ещё более друг к другу… Издательство кипело ненавистью. Комсомольцы тех лет отличались неуважением и недоверием к товарищам. Отменные были склочники. Я чувствовал ещё большее отвращение к штатной работе, чем всегда… Это не те нападки и не те разговоры, что шли в тесной группе детских писателей в «Новом Робинзоне». Это борьба сложная, с корнями, уходящими в райкомы и горкомы, а то и в ЦК комсомола. Разговоры о качестве – повод. Идут давние бои. Разговор о качестве сводится к тому, что, мол, под видом требования художественности протягивают аполитичность. Эти были родными людьми для големов.

К тому же «доставали» ещё и педологи – големы, созданные новой властью. В те дни мрачные противники антропоморфизма и сказки, утверждавшие, что и без сказок ребенок с огромным трудом постигает мир, захватили ключевые позиции педагогики. Детскую литературу провозгласили они довеском к учебнику. Они отменили табуретки в детских садах, ибо таковые приучают к индивидуализму, и заменили их скамеечками. Изъяли кукол, ибо они гипертрофируют материнское чувство, и заменили их куклами, имеющими целевое назначение: например, толстыми и страшными попами, которые должны были возбуждать в детях антирелигиозные чувства. Пожилые теоретики эти были самоуверенны. Их не беспокоило, что девочки в детских садах укачивали и укладывали спать и мыли в ванночках безобразных священников, движимые слепым и неистребимым материнским инстинктом. Ведь ребенка любят не за красоту. Вскоре непоколебимые теоретики потребовали, чтобы рукописи детских писателей посылались в Москву до их напечатывания в ГУС, в Государственный ученый совет. Вот что делалось вокруг детской литературы.

Вот тогда и родилась «ода» на день рождения Александры Иосифовны Любарской, в которой зоил коров доил и рассуждал о детской литературе. Тогда заступился за сказку Алексей Максимович Горький.

Куда же было податься начинающему сказочнику, потерявшему к тому же ближайших друзей в редакции? Где отогреть душу? И потому, а может быть, благодаря своему артистическому прошлому, Евгений Шварц пришел в ТЮЗ, знакомству с которым был обязан именно этому прошлому. Куда же было ещё идти детскому писателю?

– В конце двадцатых годов я сблизился от тоски и душевной пустоты с некоторыми тюзовскими актерами и стал своим человеком в театре. Я переживал кризис своей дружбы с Олейниковым, не сойдясь с Житковым, отошел от Маршака и, как случается с людьми вполне недеятельными, занял столь же самостоятельную и независимую позицию, как люди сильные. С одной разницей. У меня не было уверенности в моей правоте, и я верил каждому осуждающему, какое там осуждающему – убивающему слову Олейникова обо мне. Но поступить так, как он проповедовал, то есть порвать с Маршаком, я органически не мог. Хотя открытые столкновения с ним в тот период имел только я. И так как распад состоялся, и я отошел в сторону один, испытывая с детства невыносимые для меня мучения – страх одиночества. Вот тут, весной 27 года, я познакомился с тюзовскими актерами…

Назову имена некоторых, с кем он подружился наиболее близко: Леонид Любашеский (в писательстве – Д. Дэль), Борис Чирков, Елизавета Уварова, режиссеры Борис Зон и Евгений Гаккель.

Первая пьеса

«Вчера я эту пьесу закончил, а сегодня прочел с ужасом и отвращением. Я знал, что пьеса будет плохой. Я не привык к большим вещам, где большие и сложные фигуры должны двигаться гармонично и целесообразно. До сих пор я отыгрывался на том, что окрашивал небольшую вещь в одно чувство. Это создавало некоторое подобие цельности, но очень часто только в моих глазах.

Ясно, что с таким крохотным литературным опытом я осужден был на неудачу. Более того – я сознательно шел на неудачу, думая, что легче перекроить, перестроить, дописать неудачную вещь, чем до конца обдумать, от верха до низу мудро строить… У меня руки-ноги отнимаются от таких методов, разумных, но мне чуждых.

Вот моя неудача, моя бедная пьеса, о которой я столько мечтал, а ни разу не обдумал, вот она передо мной. В двух-трех местах что-то как будто проглядывает. Энергия? Нервы? Остальное бесформенно. Действующие лица иногда говорят так, что автор, перечитывая, горит со стыда. Какое горе, что я могу думать только с пером в руках. Как медленно учишься. Какое чудовище я построил, чтоб из него кроить пьесу. Одни действующие лица у меня только декламаторы, другие (Орлов и Васька) различаются только именами.

Нет, это даже неопытностью не объяснишь. Еще недавно – как легко мне было мысленно закрутить любой тугой узел. Мозги слушались, волнение заражало. А теперь я в отчаянии, из суеты выкарабкивался на недолгие минуты к столу и писал, торопясь, забывая, что позади, не думая, что будет дальше. Ну и вот. Сделал впервые длинную вещь, большую станковую в некотором роде, – и стыдно! Немедленно переработай, всё обдумав, не теряя энергии и языка!

Судак. 21 августа». – Двадцать седьмого года.

Довольно редкий документ по самокритичности. Не правда ли?

Это страничка из толстой тетради в 100 листов и в черном твердом переплете. Подарил её на день рождения Шварцу Николай Олейников. На первых страницах, как в «Чукоккале», рисунки В. Лебедева, Н. Лапшина, В. Гринберга, Э. Будогоского, шарж на тридцатилетнего юбиляра.

А в конце июля 1927 года Шварц и художник Петр Соколов с женами отправились в Судак.

– В эту поездку набралось так много минут равновесия, что вспоминается она, как один счастливый день… Большинство приезжих в Судак снимали комнаты в немецкой колонии, за большой генуэзской крепостью, но мы, посидев в кофейне и расспросив местных жителей, отправились в обратную сторону, к горе Алчаг, и сняли здесь домик… В одной комнате Соколовы, в другой мы, хозяева в пристроечке… Нашу жизнь определяло море. Изрезанный берег и неровный цвет моря – то зеленые, то темные пятна – поражали меня, привыкшему к Кавказскому берегу. Особенно бухты и заливы, ограниченные скалками у горы Алчаг. Здесь дачников было немного, и мы с Соколовым ходили целыми днями в трусах. Комната была просторная, с запахом известки и полыни. Я тогда начал новую жизнь: бросил курить и работал.

С утра они шли к морю. Гуляли по берегу. Потом Шварц падал в него, плавал, обсыхал на солнце. И снова нырял в море. Когда начинало припекать, около двенадцати, он возвращался «домой» и садился писать пьесу.

– Вечер мы, как правило, проводили дома, и я иной раз выходил из садика на верхнюю тропинку, где росли кусты каперса. Я бродил по тропинке и мечтал, и томился – у меня не было слов для того, чтобы передать черное небо, с детства знакомое, со звездами, имена которых я давно собирался узнать, но в последний миг лень не позволяла, пугала. Кричали, пилили в кустах и полыни кузнечики. Иной раз слышен был прибой – и перед всем этим стоял я и молчал. Впрочем, в этом мучительном желании ответить было своеобразное наслаждение, ощущение силы, не нашедшей выхода, но все-таки силы… Погода все время стояла хорошая, и, просыпаясь утром и видя солнечный луч, прорезающий комнату с плавающими пылинками, я испытывал радость без всякой примеси, полную надежду на чудо. Какого? Неизвестно. Только в результате я перерождался и начинал отлично работать.

Когда Наталия Евгеньевна, дочь Шварца, дала мне микрофильм этой пьесы, которая от автора так и не получила названия (в РГАЛИ папка с нею обозначена как «пьеса о молодежи 20-х гг.»), и я перепечатывал её на машинке, меня в ней тоже многое раздражало и печалило. Особенно длинноты. Хотелось сокращать, вычеркивать… Но, однако, сразу стало ясно, что произведение не безнадежно. Более того, я уверен, что взгляни Шварц на пьесу отстраненно, он нашел бы способ улучшить её. Но, по-видимому, отчаяние его было столь велико, что он не преодолел отвращения к ней.

Действие разворачивалось в небольшом, провинциальном, в «меру южном» городке, «в наши дни», т. е. в середине двадцатых. Сюда приезжают два афериста. Первый акт – в городском саду на обрыве. Внизу река. Прекрасный вид. (Как в Майкопе).

«БЕЛОРУСС: Нет, ты уедешь, я говорю. Потому что мал город. Мал на двоих город, гардероб ты несчастный, гибель Севастополя окаянная. Когда я тебе внушу, что надо делать по-моему! Дурак, я говорю!

ВЕЛИКАН: Ваня, расход лишний! Билеты – то да сё, номер – то да сё.

– На билеты истрать, на номер истрать, а на то, на сё не трать. Вот и небольшие расходы выйдут. Иди, я говорю! Проклятие отцовское! Компрометирующий документ! Пойми ты – город маленький, подозрительный, увидят нас вместе – каждый гвоздик узнает! Приезжай через два дня в пятницу, в пятницу, я говорю! В базарный день – город вдвое больше будет. Приезжай и действуй. А пока – вон!

– Ваня…

– Вон! Видишь, дама в капоте идет. Вон! (Великан уходит)».

(Белорусс и Великан – это их клички).

«БЕЛОРУСС (поворачивается от парапета. До сих пор он смотрел на горы за речкой. Взглядывает вправо – и вдруг – вытягивает руки, растопырив пальцы): Товарищ! Это не надо лучше! Зачем вы это? Товарищ!

ПАРАЛЛЕЛЬСКИЙ (его не видно): Простите, ради создателя. Это я для оживления вида. Вы не совсем меня поняли. (Выходит из-за кустов.) Я не с целью вас именно. Я, прошу прощения, так сказать, не вымогатель, насильно не снимаю-с. Я просто хотел зафиксировать – вы непринужденно смотрели на воду – а я, как профессионал, хотел зафиксировать. Вид, и на первом плане – вы. Одеты по дорожному, глядите туристом…

– Нет, я не к тому. А просто – не люблю сниматься. Не люблю, я говорю. Есть у меня такой пунктик. Просто я суеверный. Заметил – как снимусь – сейчас в делах ничего не выходит! Как пробкой заткнуло. А в делах, знаете, как на войне. Суеверным делаешься. Каюсь, душа моя, каюсь. Мы, дельцы, – такие.

– Интересуетесь зерном? Мукой?

– И этим. Мне скрывать нечего. И зерном, и мукой, но сейчас у меня дело покрепче. Вы, видимо, фотограф…

– Да, я владелец художественной фотографии. Светопись.

– Не в службу, а в дружбу, голубчик, вы, верно, старожил. Верно, знаете разных местных жителей…

– Интеллигенцию? Торговцев?

– Да, собственно… Вот что, голубчик. Буду говорить начистоту. Вы сами – не делец?

– Кто теперь не делец. При здешней безработице…

– Будем знакомы – Иван Антонович Великанов.

– Василий Яковлевич Параллельский. Простите, вы не из тех ли?..

– Из тех. Сын Антона Ивановича.

– Ну, господи, то-то я смотрю, и рост отцовский, и глаза. Вдвойне в восторге! Вдвойне… Да я не раз снимал… Ваш батюшка… и губернатор… Царский день… Первый благотворитель… Вдвойне… Вдвойне…

– Вот и отлично, и великолепно. Видите – не дал себя снять – и знакомого нашел. Вот она – примета. Мне необходим именно местный житель, именно как вы – я не ошибусь – вы, голубчик, здесь известны.

– Более или менее…

– Известны, стало быть. Да, да! Не скромничайте, я говорю. И вы художник – вас знают в интеллигентных кругах, вы делец – и вас знают в деловых кругах. Вы человек умный и тонкий.

– Что вы…

– Не спорьте. У меня – глаз. В людях и в зерне – не обманешь Ивана Великанова!

– Врожденный нюх.

– Чутье! Вы человек верный и общественный. Вы знаете всех, а мне нужны все, все. Верное, мощное дело. Америка! И на этот раз не зерно!

– Нет?..

– Выпейте воды. Примите порошок. Упадите в обморок. Не смейтесь, я говорю. Вы не угадаете, что я покупаю. Ну?

– Не берусь…

– Бумажки.

– Как?

– Я уже подсказываю, я уже выкладываю, всё сказал, а он не понял. Молодец, Иван Великанов!

– Эти намеки… которые… Ирония… При всем уважении…

– Кто смеется, почтенный? Просто я в делах веселею. Это у нас семейное. Покойный дед так на мельнице веселился, что полицию звали…

(Если предыдущие и последующие персонажи не схожи с майкопчанами (или мы их не знаем), то дед Великанова скорее всего – это владелец майкопской мельницы Зайченко).

БЕЛОРУСС: Ну, ладно, без обид. Руку. И слушайте со всем невероятным вниманием. Я покупаю романовки. Да, да! Я говорил – не угадать. Сторублевки. Романовские. И только 1879 года. Есть спрос в Москве. Гигантский. Небывалый. Продолжится неделю. Идут, между нами, выше номинала. Кто скупает, зачем – нас не касается. Нас касается спрос – понимаете? Спрос, я говорю. Москва опустошена. Закуплены дикие количества. И отсюда я их должен высосать. Не брезгую никакими партиями. Хоть сто, хоть тысяча.

ПАРАЛЛЕЛЬСКИЙ: Я посмотрю дома…

– А я оплачу. Для начала по пятьдесят рублей. Идем к вам, а потом знакомьте меня, знакомьте со всеми – пусть по всему городу идет слух – романовки, они в самых неожиданных местах лежат…».

Замысел пьесы прежде всего выстраивался Шварцем вокруг образа Белорусса. «Самый ясный пока что – Белорусс, – записывал он в тетради. – Деньги уважает до суеверия. Сил у него излишек – есть время посмотреть на себя со стороны, упиться своей хитростью и могуществом. Сил хватает на обобщения. Он теоретик. В своей правоте уверен до крайности – человек здоровый. А кроме того, он защищается (все рвачи). Шутит. Ростом огромный, белокурый, усатый».

Прежде чем сесть за пьесу, Шварц все-таки продумал сюжет и характеры персонажей. А строчка «писал, забывая, что позади, не думая, что будет дальше», относится скорее к тому, не чтопроизойдет, а какпроизойдет. Ему были совершенно ясны обитатели городка, и пьеса задумывалась, по-видимому, как столкновение характеров.

Текст пьесы предваряет перечень действующих лиц. Это расширенные характеристики героев – для себя. Если бы он подготовил пьесу к печати, «действующие лица», думаю, выглядели бы как обычно: имя, быть может, годы. Еще не существовал «великий комбинатор» Остап Бендер, который обирал глуповатых обывателей и в ореоле славы выходил сухим из воды. Шварц рассудил несколько иначе. «Уважающие деньги до суеверия», по нему, такие же потребители, как и те, кого обманывают, только – с хваткой. Значит должен найтись кто-то, кто противостоял бы и тем, и другим. И, конечно, это – новая советская молодежь.

В соответствии с этим все действующие лица поделились на три лагеря. Обыватели, которых надувают, «отважная пятерка», разоблачающая «комбинаторов», и – между ними – Белорусс и Великан, который к концу пьесы станет просто Спутником, наверное, потому, чтобы Белорусс-Великанов и Великан не путались и не мешали бы друг другу.

К первым относится Параллельский – «самолюбивый и злой человек. Истеричен. Мы – интеллигентная профессия. Остро ненавидит сына». Он первым клюнул на приманку. «Затем Леонид Иванович Первый. Мягкий остряк. Что-то знал – всё прожил. Сначала думать некогда. Спасается чувством юмора. Способен к пафосу. Жена его Анна Афанасьевна – подергивает плечами. Ждет беды. Восхваляет инициативу. Он городской архитектор – десять лет без работы. Она зубной врач – замечательно дергает зубы. Ненавидит неудачников. Варвара Александровна – учительница, вдова, пять человек детей. Скептически настроенная, до полусмерти напуганная». В общем-то, все они неплохие люди и наделены автором, как мы видим, различными характерами. Но всех их объединяет одно – пиетет к деньгам. На этом их и ловит Белорусс.

Другое дело – ребята. Их вожак – Сергей Орлов. (Это какое-то магическое имя для Шварца. Мы ещё не раз встретимся с ним в «реальных» произведениях писателя.) «Живет фельетонами с стихах (как когда-то начинал его автор), которые пишет в местной газете. Был комсомольцем. Нечаянно не заплатил за три месяца – исключили. Огорчился мало – мечтает о Москве – там комсомол настоящий, здесь с придурью. Работник, пружина. Силен. Здоров. Говорит и читает по-английски. Прост. Деньги не уважает до суеверия». Отсюда и конфликт. Васька-футурист, сын Параллельского, «…художник. Талантлив, здоровяк. Отец не верит, что это его сын. Васька мечтает о Москве». Подрабатывает на жизнь слесарным делом в железнодорожном депо. Он и заприметил двоих прибывших, и из их разговора понял, что «мазурики» «будут стричь взрослых». Пятерка неустрашимых решает вмешаться – «…размяться надо. Дядя рослый, гладкий. Такого свалить…» – «А в милицию?» – «Да оно можно… Только больно просто…».

И вот – первая схватка:

«БЕЛОРУСС (оглядываясь): Гм… Разрешите прикурить.

ОРЛОВ: Да, да… Это я вас звал. Не он… Я.

– Непонятно. Какой он?

– Он? Ваш длинный товарищ, Антон Иванович! Жили-были тигры…

– Что такое?..

– А это – отличное мы настроение. И явился носорог. А мне это не нравится.

– Нельзя ли по-русски…

– Можно! Я – против. Поняли?

– Сумасшествие…

– Именно. Облака скандалят! Солнце зашло. Музыка играет. Носороги вылезли и собираются грабить. Есть от чего с ума сойти. Надо бы в угрозыск, а я лезу на единоборство.

– Ах вот оно что. Агент?

– Какой вы льстец! Нет, я любитель.

– Лестно ищейкой быть?

– Да, товарищ вор! Я разумею единоборство моральное. А так – с взрослыми не дерусь. Жалко их. Хоть и воры.