Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 50 страниц)

Меня все время беспокоит твоя болезнь. Ты, наверное, лежишь там сейчас одна. Что ты без меня? Как? Больше никогда без тебя уезжать не буду. Посылаю ещё вырезку. Та была из Вечерней газеты, а это из самой большой «Зари Востока». Целую тебя, моя родная. Женя».

3 августа в этой газете были помещены портреты всех ленинградских писателей, но не сделанные в Грузии, а то ли переснятые с их книг, то ли привезенные ими с собой про запас.

«7 августа.

Дорогой мой Котик, пишу тебе со станции Джугелли, в трех часах езды от Кутаиси. Мы приехали сюда вчера. Через несколько часов едем дальше. Жизнь становится все интересней и интересней. Утром мы выехали из Боржома, чтобы к трем часам попасть на ту самую Джугелли, где мы сейчас находимся. Боржомский поезд опоздал. Мы приехали на станцию Хашури, где у нас пересадка на кутаисский поезд через 15 минут после его приезда. Простые смертные должны были бы ждать с 1 дня до 11 ночи. Но мы – делегация. И вот нам разрешают ехать на электровозе поезда, состоящего из нефтяных цистерн. Электровоз прекрасен. Чистый, с проходами по бокам, как на пароходе, с мягкими сидениями на площадках передней и задней. Это трамвай с необычайно массивным низом. Низ у него, как у паровоза. Везет он втрое больший состав. Везет значительно быстрее, чем товарный паровоз.

И вот мы поехали. Дорога (Тифлис – Батум) – красивее всех, что я видел. Огромные тоннели, которые я разглядел впервые в жизни как следует, стоя на площадке электровоза. Пропасти. Крутые спуски. Невероятные закругления. Скалы. Реки. Леса. Ехали быстрее пассажирского поезда, но все-таки, когда приехали на станцию Джугелли, было уже темно. Итак, первое впечатление – на электровозе по тоннелям и мостам и так далее.

Второе: здесь, в Джугелли, нас ждали с утра. Здесь огромный завод – ферро-марганцевый. Встречают. Приветствуют. Везут на завод. Здесь – гигантские электрические печи. Расплавленный металл, который льется из печей в формы. Грохот. Искры. Пламя. Дальше – третье впечатление: нас везут с завода на концерт. Девушки в национальных костюмах под управлением вежливого старика поют грузинские песни. Эти песни меня страшно трогают. Чуть не до слез. Зал (рабочий клуб) – неистовствует. Все песни бисируются. Четвертое впечатление – нас везут ужинать. Кормят моим любимым слоистым мингрельским сыром. Цыплятами. Говорят речи. (Кстати – я пью очень мало и совсем не говорю речей. Не могу! Не хочется! Смотрю и слушаю.).

Затем нас ведут в гостиницу, где нас ждут постели. День так набит событиями, как видишь, что мы засыпаем мгновенно. Просыпаюсь со свежей головой и чувствую себя почему-то необычайно здоровым.

Иду с нашим спутником, грузинским поэтом Каладзе, на реку. Сады, виноградники, тополя. Мост через реку пешеходный, висячий – держится на стальных канатах, прыгает под ногами. Идем по берегу к роднику. Пьем воду – очень вкусную, холодную. Сидим на камнях, смотрим на другой берег. Там чей-то дом с большим садом, с балконом. Над ним и вокруг него такие же дома, вокруг каждого сады. Каладзе рассказывает мне о великом грузинском полководце Георгии Саакадзе, о деревнях, о мингрельских обычаях. Все это интересно. Потом идем домой, и я сажусь писать тебе письмо, пока за нами не прислали машины, чтобы ехать смотреть деревни, колхозы и совхозы.

Вот так я живу, Кот мой дорогой. В Боржоме на меня напала тоска. Горы со всех сторон давят. Ты далеко. Наверное, больна. Наташка далеко. Я далеко.

Со станции Хашури я тебе телеграфировал. Неужели ты не получаешь телеграмм? Неужели не ответишь в Кутаис, где я пробуду два дня?

Все хорошо, все интересно – в голове масса материала, но все-таки без тебя я жить не могу. Пиши мне так же часто, как я тебе. Помни меня. Целую тебя, родная. Твой Женя».

Из каждого места Каладзе давал телеграммы в следующий пункт назначения, чтобы делегацию встречали со знаменами. Ленинградцы не знали, куда деваться от неловкости. Каждая встреча начиналась с банкета. И на каждой трапезе читались стихи.

<13.8.35.>

«Дорогой мой, маленький мой, Котик мой, пишу тебе из Батуми. Это, Котик, рай. Если будут у нас деньги, мы приедем обязательно сюда. Здесь настоящий юг, которого я ещё не видел. Огромный бульвар, весь засаженный огромными магнолиями в цвету, пальмами. Ботанический сад. Весь город асфальтирован. Роскошные магазины и столько зелени, что города не чувствуешь. Пишу в номере с большим балконом. На балконе две большие пальмы и огромные красные цветы, названия которых не знаю. Сегодня были на зеленом мысу и в Чакве – это чайная плантация. Видел я, как собирают чай с маленьких кустов. Собирают молодые листья. Старые не годятся. Потом мы были на чайной фабрике. Это чистое большое трехэтажное здание, которое стоит в саду. В саду цветы голубых и розовых гортензий. Видели мы на фабрике, как чайные листья по трубам гонят воздухом на третий этаж. На третьем этаже они вылетают из пола и поднимаются до потолка. Это очень красиво. Не то фонтан, не то дерево без ствола и веток. Потом листья сушат. Потом роллерная машина их сворачивает. Потом они идут в печи. Потом в машины, состоящие из сит, они сортируют. Потом нас угощали чаем первочая. Директор фабрики велел нам заварить чай так: в маленькийчайник насыпают две-три ложки чаю. Потом наливают кипятку – очень немного, только чтобы покрыть листья. Затем чайник накрывают чем-нибудь, чтобы не очень остывал. И держат его так минут пять по часам. Затем доливают чайник на три четверти. Держат так две минуты по часам. Потом можно пить. В большом чайнике заваривать нельзя.

Сегодня мы купались. Но прибой такой, что плавать нельзя было. Котик, я каждый раз убеждаюсь, что лучше моря ничего нет. Я его забываю, а увижу – и ахаю. Из сада ботанического смотрел и поражался. Очень синее.

Мы, Котик, завтра, 14-го уезжаем в Тифлис. 15-го утром будем там. Неужели не будет письма от тебя? Получив твою телеграмму в Кутаисе я было повеселел. А теперь смотрю, восхищаюсь и боюсь. Что-то вы там без меня делаете? А? Кот?

Сегодня утром проснулся, вспомнил, как ты меня раньше любила, вспомнил, что ты раньше говорила, и расстроился. Не будешь ты меня больше так любить. Теперь я у тебя свой, домашний, а раньше, дружок ты мой маленький, как ты меня любила, как ты меня ласкала, что говорила.

А впрочем – люби меня как хочешь, только не бросай меня. Я о тебе думаю все время. Как увижу что-нибудь, так хочется это и тебе показать. Если бы не было стыдно, – все бросил бы и приехал. Но не приеду. Может быть, ты будешь меня больше любить.

Котик, родной – как твое здоровье? Если бы ты поправилась! Как бы мы с тобой дружно жили! Счастливо жили бы.

До свидания, моя девочка.

Из Тифлиса поедем в Хевсуретию. Их Хевсуретии ненадолго в Армению, и наверное, всё. Целую тебя, солнышко. Люби меня! Женя».

«18/ VIII. <Тифлис>

Дорогой мой Кот! Не писал тебе 4 дня. Выяснялось, поедем ли мы в Армению или нет. Армения отпадает, потому что там 10-го съезд всех писателей по вопросу о сборнике к 15 годовщине. Ехать нам до съезда – нелепо. Ждать до 10-го – невозможно. Туда поедет новая бригада, а мы домой. Так что скоро увидимся. Очень рад твоим письмам. Письмо от 12 пришло сюда 16! Вот как скоро!

Возможно, что у меня примут здесь сценарий. Если да – я останусь в Ялте и выпишу тебя туда. Если нет – приеду прямо домой. Пишу коротко – сейчас уезжаем в Кахетию с Табидзе и французскими писателями. Выяснилось это внезапно. Спешу. Целую тебя. Очень скучаю. Женя».

В то же время по Грузии путешествовали французские писатели Шарль Вильдрак и Люк Дюртен, которые присоединились к ленинградцам. В эту поездку поехали с писателями ещё и Паоло Яшвили, Симон Чиковани и Платон Кешелава.

Возможно, не сохранились письма, а быть может, Евгений Львович думал, что вернется раньше, чем они придут в Ленинград, и потому не писал жене после второго выезда из Тифлиса в Кахетию. Несколько подробностей удалось узнать у Льва Левина. Он рассказал, что когда они путешествовали по совхозам Алазанской долины, «Карло нас спаивал, в тайне разбавляя свое вино водой. Однажды мы засекли его. «Ну погоди, где будет водка мы тебе отомстим…». Возили нас на открытых хлипких машинах (козликах). В Гори председатель Горисполкома говорил: «Я царствую в этом маленьком городе с большой гордостью», за каждого поднимал бокалы и всех называл «великими»: «Кацо великий драматург Яков Горев, кацо великий поэт Виссарион Саянов, кацо великий детский писатель Евгений Шварц…».

А когда уже было выпито за Сталина, за Берию, который тогда был первым секретарем Грузии, за всех нас, Яшвили предложил выпить за птичку. «За какую птичку?» – спросил Табидзе. Оказывается, когда мы проезжали какой-то мост, «на нем сидела птичка, которая первой приветствовала наших гостей! Так выпьем же за эту птичку». И мы пили за птичку. А водка нашлась только в Батуме, в гостинице». Отомстили ли ленинградские писатели грузинским, я тогда не сообразил спросить. А спросить об этом сейчас уже не у кого. Так что здесь у нас пробел.

А 22 августа Екатерине Ивановне доставили телеграмму: «Вероятно, выеду 24 через Батум, Одессу <в> Ленинград. Все благополучно. Телеграфируй срочно здоровье = Женя».

Несколько иначе вспоминал Евгений Львович это путешествие через два десятка лет.

– Эта поездка вовсе не вспоминается как счастливая – я никогда не мог освободиться от зависимости от людей, от спутников, а тут они подобрались сложные, беспокойные. И если Герман, Левин и даже Штейн были понятны и чаще легки, то Горев и в особенности Саянов делали все возможное, чтобы существом своим отравить радость путешествия… А новые знакомые с их вежливостью, даже ласковостью, с их строгим соблюдением застольных правил, с вечной улыбкой, как будто и легкие и доступные, вместе с тем все ускользали, едва ты старался их понять. Особенно, когда я делал обычную ошибку – старался поставить себя на их место… Надо было проделать довольно сложную работу: понять, что люди эти настолько отличаются от меня, что ставить себя на их место не следует. Привыкнуть к этому. И смотреть снова. Проще говоря, чтобы понять наших новых знакомых, грузинских писателей, надо было пожить в Грузии подольше… Иногда на наших обедах (в Тифлиси) появлялся ладный, смуглый, сосредоточенно-жизнерадостный Паоло Яшвили и томный от полноты барственно милостивый Тициан Табидзе. Яшвили был внимательнее к нам, проще держался, не прятался в зарослях вежливости, как многие другие представители Союза <писателей>. Прост был и Табидзе по величественности своей.

Спутником нашим, точнее проводником нашим, был молодой драматург – Карло Каладзе. И не проводником он был, а как бы разъездным, гостеприимным хозяином. Начинались наши поездки ранним утром, непривычно ранним утром, как свойственно это настоящим путешествиям. И утро было ясное, и как в ленинградские летние дни вдруг чувствуешь острый холодок, напоминание о сущности климата, здесь в утренней прохладе угадывался готовый вот-вот проснуться зной… Жизнь, не то бурная, не то несдержанная, кипела и на станциях и в вагонах. И становилась она все более и более зарубежной, к чему я не был подготовлен. Меня это и веселило и смущало: уж очень были мы в этой жизни ни к чему…

Сейчас, чтобы точнее вспомнить поездку, разыскал я свои письма того времени – и ужаснулся глухонемоте и косноязычию тех дней. И не в том дело, что я не умел писать. Я был приглушен множеством впечатлений. И заранее зная, что по ряду причин я не решусь найти им выражение. Я писал, что друзья, с которыми я еду, – легкие и простые люди. Веселые. И со всеми ними установились прекрасные отношения. Да уж. Все было сложно и либо чуждо, ибо непонятно. Замки радовали. Погода. Юг… Напряжение, напряжение, вечное напряжение – вот основное чувство поездки по Грузии… При всей строгой вежливости наши хозяева не соблюдали очень часто одного правила: избегать языка, не знакомого гостю. Они и в Союзе на совещании о нашей поездке, и в ресторане вдруг заводили веселый, оживленный разговор по-грузински, и мне чудилось, когда они разражались смехом, что они отводят душу, устав от тяжелого ярма гостеприимства и вежливости… Горев однажды спросил секретаря райкома: «Неужели никто во всей деревне не говорит по-русски?» И секретарь быстро и не без раздражения ответил: «А ты укажи мне русскую деревню, где хотя бы один человек говорил по-грузински». Я чувствовал, что мог бы полюбить это новый мир, если бы чувствовал хоть маленькую надежду на взаимность. Нет, я был чужой тут. И за богатством, вежливостью, гостеприимством то и дело угадывал я холодный взор…

…Поезд утром подходил к Ленинграду, и двойное чувство испытывал я: чужая природа и самые близкие люди ждут меня. Дом и не дом. Чувство дома в запахе полыни, выбеленных домиках, криках кузнечиков, теплой ночи – тут начисто исчезло. Только недавно поверил я, что дом мой здесь. Но и тогда уже в самом городе любил я его строгие и растерянные, разжалованные дворцы. Ленинград – не суетливый, сохраняющий высокие традиции – и так далее и тому подобное, сохранял строгое, высокое выражение, но вокруг все было в жизни очень скудно, северно. Но вся моя жизнь, все, что было мне в жизни дорого, переплелось навеки с этой стороной России. Так уж занесло меня. И чем ближе к городу, тем больше забывал я о южной своей родине. И под сводами огромного вокзала увидел я Катюшу, бледную, тоненькую, только что оправившуюся после болезни. Обыкновенно она не встречала меня на вокзале, но впервые разъехались мы на такой срок. И этим кончилось мое путешествие, которое сумел я приблизительно обдумать, определить и рассказать только через девятнадцать лет.

И вот, вернувшись отуманенным от вечного напряжения среди чужих, попал я в ледяную область друзей. И тут я был чужой. И только в притихшем доме нашем я почувствовал, что жизнь продолжается. Да, что-то нависло над нами, но на это у себя дома можно было не смотреть. И я так и делал.

Новый ТЮЗ

В августе 1934 года Б. В. Зона удостоили звания заслуженного артиста республики, а 23 октября было принято решение о создании филиала ТЮЗа, которому предоставили помещение на ул. Желябова, 27, где до того играл прекративший свое существование Пионерский ТРАМ. И вскоре филиал стал самостоятельным театром, получившим название Новый ТЮЗ. Вероятно, Зону не вполне комфортно было работать под началом А. А. Брянцева. К тому же первый зоновский курс заканчивал Театральный институт, и следовало подумать о судьбе будущих артистов. Среди выпускников были П. Кадочников, Н. Титова, Е. Деливрон, А. Тимофеева, В. Андрушкевич, Р. Котович, А. Красинькова, Е. Полозова, Н. Старк, Е. Фирсова, С. Коваль, Л. Шостак, А. Семенов, Л. Кузнецова, А. Степанов, Н. Замятина, К. Фрейдина. Г. Спасская и другие.

Из ТЮЗа с Б. Зоном ушли Б. Блинов, Л. Любашевский, Е. Уварова, О. Беюл, Б. Чирков, Л. Колесов, Т. Волкова, Б. Коковкин, В. Никитин, С. Емельянов, В. Усков. Пришли Ю. Кранерт, С. Поначевный, С. Антонов. Чуть позже появится кинозвезда немого кино Федор М. Никитин.

И конечно же, основными драматургами Нового ТЮЗа стали Александра Бруштейн, Д. Дэль (Любашевский) и Евгений Шварц.

Открылся театр 23 марта 1935 года дипломным спектаклем курса Зона «Снегурочка» А. Островского. Затем была поставлена «Музыкантская команда» Д. Дэля, рассказывающая о полковой музыкантской команде времен Гражданской войны. (Замечу в скобках, что эти два спектакля настолько запали в души молодых артистов, что экранизацией именно этих пьес начинал кинорежиссерскую судьбу Павел Петрович Кадочников).

Третьим спектаклем стало возобновление «Клада» (25.1.36). «Спектакль внешне переставлен заново: новое оформление, другие мизансцены, – писал Б. Зон в «Рабочем и театре» (№ 5). – Основное решение спектакля в смысле истолкования актерских образов не изменилось. В первом составе остались те же исполнители, что и прежде… Второй состав – полностью молодежный… Сейчас готовится к выпуску новая пьеса Евгения Шварца «Брат и сестра»».

Теперь, на этом спектакле, ассистентом Б. Зона стал Лев К. Колесов. Вероятно, он и вводил поначалу бывших студентов во второй состав. Правда, на роль Птахи дополнительно была введена Е. Уварова. В остальных ролях стали выступать: Саша Суворов (С. Коваль), Грозный (В. Гринвальд), Р. Котович (Дорошенко), Л. Шостак (Али-Беков), А. Тимофеева (Мурзиков), К. Фрейдина (Орлов).

А 16 марта показали премьеру новой пьесы Шварца «Брат и сестра». Это уже был в основном молодежный спектакль. Марусю исполняла А. Красилькова, её старшего брата Сергея – Т. Волкова, их мать – О. Беюл, отца – С. Пономаренко, деда Тараса – П. Кадочников, Юру, приятеля Сережи – Е. Деливрон, директора школы – Н. Замятина, полковника – С. Емельянов и др. Постановка Б. Зона, режиссер Т. Сойникова, художник М. Григорьев.

Евгений Львович задумал эту пьесу ещё в 1934 году. В рубрике «Над чем мы работаем?» «Литературного Ленинграда» он рассказал: «Собираюсь писать пьесу для ТЮЗа – о поведении мальчика в школе и дома. Герой будущей пьесы – образцовый ученик в школе, прекрасный друг своих товарищей, но дома он деспот и ни во что не ставит свою сестру. Небольшое недоразумение по его вине едва не приводит сестру к гибели. В спасении её принимает участие весь город».

Это была не самая интересная пьеса Шварца, но, на удивление, принята она была лучше предыдущих. «Зритель взволнован и потрясен, и ещё долго после окончания спектакля грохочут аплодисменты, и ещё долго ребята кричат «ура» и «бис», – замечал Юрий Герман. – Жалко расставаться с героями, на которых хочется быть похожими. А неплохо было потом взрослыми сделаться или такими докторами, как дядя Шура, или такими полковниками, как тот, что командует спасением Маруси, или такими мастерами, как Сережин Отец. Спектакль отлично поставлен режиссером Зоном. Все предельно просто, умно, натурально и человечно. Великолепно играет актриса Красинькова трудную роль Маруси. Хороши полковник – Емельянов, дядя Шура – Попов, дед Тарас – Кадочников, мать – Беюл. Выразительны и скромны декорации художника М. Григорьева». (Ленинградская правда. 1936. 17 мая).

«Пьеса и спектакль рассматриваются театром, как дальнейший шаг на пути к реалистическому изображению людей и событий советской действительности», – утверждал Б. Зон. А Алиса Марголина настаивала, что «Шварц – он сказочник. Сказочность есть в каждой его пьесе – и в «Ундервуде», и в «Кладе», и в «Приключениях Гогенштауфена». В «Брате и сестре» сказка, пожалуй, меньше ощущается… Но сказочная приподнятость, значительность каждого слова и каждого происшествия, особый сказочный трагизм, очень понятный детям, – все это есть в пьесе, все это создает её поэтичность и освобождает от приземленности натурализма. Но сказочность, поэтичность не мешают «Брату и сестре» быть реалистической, даже психологической пьесой. Если в прежних пьесах Шварца находим порой детские остроты, рассчитанные на взрослых, то здесь и психология, и взаимоотношения героев, и сам язык рассчитаны на восприятие ребенка…» (Литературный современник. 1936. № 2).

Развил эти мысли и более пространно сказал о спектакле упомянутый уже С. Львович. «В замысле своем пьеса превосходна, – писал он. – Шварц – как очень немногие наши драматурги – понимает и чувствует нашу советскую детвору. Он знает её язык, её игры, её повседневные интересы. И – что особенно важно – Шварц умеет говорить о детях серьезным голосом, без тени искусственности и наигрыша. Интересная вещь: Шварцу лучше других удаются именно наиболее трудные персонажи – дети. В «Брате и сестре» это особенно чувствуется…». И в отличие от автора, в Сереже он почувствовал не грубость по отношению к семье, а то, что «Сережа стесняетсябыть нежным и заботливым с матерью и сестренкой». И о спектакле: «В постановках Зона неизменно присутствует общее для них качество – ясная простота и конкретность всего художественного замысла, культура актерской работы. В «Брате и сестре» Зон выдвигает на тюзовскую сцену ряд новых даровитых исполнителей. Марусю играет А. Б. Красинькова с настоящим актерским темпераментом – весело и остро. Очень хороша Л. Кузнецова в роли Володи – мальчишеская задорность, неуклюжая развязность, рисуется ею по-новому, свежо и самостоятельно. Чудесный образ деда Тараса создал П. Кадочников, один из наиболее талантливых исполнителей тюзовской молодежи. Трудная характерная роль ведется Кадочниковым на большой внутренней простоте и вместе с тем – смелым актерским приемом. Роль Сережи исполняет Т. Волкова мягко и культурно…» (Советский театр. 1936. № 7).

Вскоре Евгений Львович по пьесе написал киносценарий. В «Сведениях о сценариях и картинах, находящихся в производстве» на 1936 год говорилось, что «вместо «Леночка выбирает профессию» готовится другой детский сценарий того же автора Е. Шварца «Брат и сестра». Будет готов в первых числах июня. У автора есть уже первый вариант сценария и пьеса под тем же названием, поставленная ТЮЗом. Режиссером назначен Иогансон. Срок вступления 1/VI – 36». И сценарий оказался более «сказочным» нежели пьеса. Здесь резко разделились силы «добра и зла». Одно дело льдина на сцене, и другое – в половодье посреди настоящей бушующей реки. Кажется, все силы природы обрушились на маленькую Марусю – бурный поток, вихрь, темень, а на её защиту встают все люди, и первой спешит на помощь Мать. Как потом она пойдет на выручку своих сыновей в «Двух кленах».

Если на сцене это выглядело несколько «по-домашнему», походило на игру в папанинцев во дворе дома, то подвижность камеры и вынос действия «на натуру» давали возможность автору в полную силу показать столкновение стихии и человеческой воли. И когда Человек вырывал из пасти взбесившейся реки её жертву, она утихомиривалась, ласкалась к его ногам, чтобы потом, погасив бдительность Человека, снова напасть на него.

Никаких сведений, поясняющих, почему постановка не осуществилась, найти не удалось. Могу только предположить, что Иогансону была чужда детская тема. Более близкой ему оказалась комедия для взрослых «На отдыхе», написанная Шварцем и Олейниковым тогда же.

Если «Клад» и «Брат и сестра» поначалу были пьесами, а потом переделывались Евгением Львовичем в сценарии, то «Красная Шапочка» родилась, как киносценарий для цветного мультипликационного фильма. Писался он Шварцем и Олейником для экспериментальной студии цветного кино, образованной при Ленфильме в середине 30-х годов.

«Кадр» от 31 мая 1936 года сообщал, что «для рисовальных мультипликаций создана уже «Красная Шапочка» (сценарий Шварца и Олейникова, режиссер <М.> Пащенко)». Но в редакционной статье того же номера читаем, что сценарий, хотя и «написан талантливо, но сдан чрезвычайно сырым и недоработанным. Очевидно, эти товарищи (авторы. – Е. Б.) не сделали для себя достаточных выводов после того, когда сценарий «Леночка и виноград» дорабатывался вторично, что вызвало большие пересъемки по картине». Будто редактор или никто из его коллег не присутствовал на обсуждениях материалов съемок и готового фильма, или, по крайней мере, не слышали об истинных причинах пересъемок от других ленфильмовцев.

К счастью, по какой-то случайности текст сценария сохранился, правда, только в рукописном отделе Госфильмофонда, на обложке которого 10 июля появилась резолюция с неразборчивой подписью: «В производство не пускать».

Содержание сценария весьма лаконично. И героев немного. Помимо основных, традиционных, – кузнечик со скрипкой, птичий оркестр под управлением аиста, в котором солистами барабанщик дятел и флейтист соловей да пограничник. И чуть ли не главный персонаж после Волка, сорока – любопытствующая сплетница, подглядевшая, как волк проглотил бабушку и внучку, и растрезвонившая эту новость по всему лесу. И вовсе не для того, чтобы вызвать помощь для них, а показать, что именно она первойузнала эту новость. От неё об этом и узнает Пограничник, сразу помчавшийся на мотоцикле к дому бабушки.

Здесь он сытому и спящему Волку связывает лапы и рассылает записки с птицами. Те разлетаются в разные стороны. Ласточка замечает самолет, передает записку летчику. «Летчик читает. Поворачивает самолет. Летит обратно. Ласточка с ним. Сидит на крыле самолета. Площадь в городе. На площади здание с надписью «Больница». Летчик с запиской исчезает в здании. И сейчас же выбегает обратно. С ним доктор…».

Громадными ножницами доктор вспарывал волчье брюхо, и оттуда появлялись Красная Шапочка и её бабушка, жующая пирог с вишнями и запивающая его молоком.

Варвара Васильевна Соловьева, рассказывая о майкопском детстве, если помните, говорила о любимых Жениных пирожках с вишнями, которые пекла её мама Вера Константиновна и которые потом появились в «Драконе». А оказывается, что впервые они объявляются в этом мультипликационном сценарии.

Фильм не был снят, но замысел «Красной Шапочки» терять не хотелось. Николай Олейников то ли не посчитал себя драматургом, то ли – сказочником, то ли был занят экранизацией «Дон Кихота», и за пьесу взялся один Шварц.

«Я сейчас связался с театром Наталии Сац в Москве, – рассказывал он на совещании с драматургами «в связи с 20-летней годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции» 11 мая 1936 года. – Мы договорились о пьесе о Красной Шапочке. Это будет синтетический спектакль с танцами и пением, но Красная Шапочка будет несколько измененного характера – очень активная, действенная героиня. Дело это разрешено очень осторожно, чтобы сказка осталась собой в полной мере, и всё современное вводится чрезвычайно осторожно. (Он будто предчувствовал, что через несколько лет его обвинят в «неуважении к сказке». – Е. Б.). Сюжет остается тем же: мать просит Красную Шапочку отнести бабушке еду, но она знает, что это очень серьезное и ответственное поручение, и Красная Шапочка берется выполнить его. Сроками я связан очень жесткими: будет готова пьеса к сентябрю 36 года, с тем, чтобы уже начались репетиции».

Но поставить пьесу тогда Наталии Сац не удалось. «Евгений Шварц вместе со мной – режиссером этого спектакля – задумали совсем новую «Красную Шапочку» как музыкальную комедию, – вспоминала Наталия Ильинична. – Замечательный художник-архитектор, мой ближайший сподвижник по детской работе Григорий Гольц принес эскизы, полные неотрывного ощущения воздуха, леса, цветов и солнечных лучей, и мне стало ясно, что композитором этого спектакля должен быть именно Михаил Рафаилович Раухвергер… Репетиционные работы по «Красной Шапочке» уже шли полным ходом…». Когда вскоре, в 1937 году, Наталия Сац исчезла из Москвы. И только «в 1945 году начатое в 1936-м было продолжено и завершено в столице солнечного Казахстана, Алма-Ате, – продолжала рассказ Н. Сац. – Теперь я участвовала в строительстве Театра для детей и юношества Казахстана, который открыл свои двери ребятам «Красной Шапочкой» М. Раухвергера в моей постановке. Исполнительница роли Красной Шапочки Юля Карасева обладала чистым, звонким сопрано, а внешний её облик был так юн и грациозен, что, казалось, природа уже заранее предназначала её для этой роли. Вежливый, даже несколько застенчивый Заяц – Михаил Заре – очень музыкально пел и был очень ловок. Некоторые даже полагали, что я обрела его в цирке. Но самым выразительным был молодой артист Юрий Померанцев в роли Волка с точильным станком на плече… Так свершилась моя первая постановка «Красной Шапочки»» (М. Раухвергер. Статьи и воспоминания. – М. 1983. С. 111–112).

Евгений Львович передал пьесу в Новый ТЮЗ. Сюжет её стал шире, чем в сценарии, разнообразнее, появились новые персонажи – Заяц Белоух, Медведь, Уж, Лиса, пособница Волка, Лесник вместо Пограничника, но очень похожий на милиционера. На мой взгляд, основная мысль пьесы – это дружба и любовь между «хорошими людьми», будь то Красная Шапочка или Заяц, двухнедельные птенцы или Лесник. Только взаимовыручкой и преодолением страха можно победить зло. Но пирог с вишнями остался. Уже сценарий был достаточно музыкален, а в пьесе появилось много текстов песен, для которых композитор В. Дешевов писал музыку.

А всем критикам хотелось увидеть в героях пьесы не просто сказочных персонажей, но своих современников. Так Л. Фрейдина писала, что «Красная Шапочка у Шварца превратилась в бойкую ленинградскую школьницу, похожую на Маруську (из «Ундервуда». – Е. Б.) и Птаху (из «Клада». – Е. Б.). От девочки «бебе» из сказки Перро не осталось и следа». А аноним из «Рабочего и театра» обратил внимание на то, что «серый волк оказывается не просто злым волком, он махровый индивидуалист и себялюбец, он ведет принципиальнуюборьбу с Красной Шапочкой – другом и учителем зверей. Лиса Патрикеевна не просто хитрая проказница, – теперь она ловкая интриганка. Красная Шапочка – находчивая, смелая и умная советская девочка, которая воспитывает не только зайцев и птиц, но даже свою мать и бабушку» (1937. № 7). Последний посыл, похоже, надуман.

В Новом ТЮЗе премьеру «Красной Шапочки» сыграли 12 июня 1937 года. Поставил её молодой режиссер, в недавнем прошлом – балетмейстер Владимир Чеснаков, который пришел в театр ставить танцы в «Снегурочке», да так и остался здесь. Пьеса Шварца стала его режиссерским дебютом. Естественно, что Зон курировал эту постановку. Оформила спектакль прекрасная художница Антонина Анушина, музыку написал В. Дешевов. В заглавной роли выступила А. Тимофеева, в роли её матушки – Н. Старк и Р. Котович, бабушки – К. Фрейдина, Волка – А. Семенов, Зайца – Н. Титова и А. Красинькова, Ужа – П. Кадочников, Медведя – П. Горячев, Лисы – Е. Уварова и Е. Деливрон, Лесника – А. Степанов и С. Коваль. Вел спектакль В. Андрушкевич.

Татьяна Григорьевна Сойникова, педагог и режиссер, которая стала первой помощницей Б. Зона, вспоминала: «Каждые 10 дней труппа собиралась на декадники, где обсуждались все вопросы, все недоразумения и творческого, и бытового характера. Даже сплетни, любое столкновение выносилось на декадники… Часто на них приходил и Шварц. А на репетициях он бывал сплошь. Особенно в наш первый период. Он схватывал реплики актеров, если они ему нравились, когда они бродили по сцене в этюдах, нащупывающих действие. Правил текст на репетициях. Он хватал любое предложение и тут же дрожащей рукой, посмеиваясь и остря, записывал. Особенно много он использовал кадочниковских импровизаций. Тот был любимейшим актером Шварца.

Он бывал участником наших капустников. В одном из них Е. Л. играл пожарника. Это было удивительно смешно. У нас однажды чуть ли не во время генеральной репетиции, на сцену вышел пожарник, осмотрелся и говорит: продолжайте, продолжайте, – и ушел. В другой раз – на сцену выскочила кошка. Зон тогда яростно кричал об уничтожении всех кошек. И вот Шварц торжественно вешал бутафорского кота. Все лежали от хохота, как он это проделывал. Или в самое неподходящее время он подходил к кому-нибудь и говорил, что его к телефону, или ещё что-нибудь в этом же роде».