Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

Правительство Таджикистана присвоило ведущим артистам республиканские звания. Так народными артистами Таджикской ССР стали Н. П. Акимов, Б. М. Тенин и И. П. Зарубина; заслуженным деятелем искусств – Л. А. Кровицкий; заслуженными артистами – Л. К. Колесов, Л. П. Сухаревская, Ж. Н. Лецкий, Г. А. Флоринский, П. М. Суханов, И. А. Ханзель, К. Я. Гурецкая, Т. В. Сукова, композитор Л. В. Песков. А почетными грамотами Президиума, награждены чуть ли не полтруппы.

Уезжали тремя эшелонами. Первый ушел 6 мая, второй – восьмого. На третьем – девятого – поехали Евгений Львович и Екатерина Ивановна. Когда приехали в Ташкент, оказалось, что первые два ещё стоят там. Они пересели в первый, который тут же отошел от платформы, и 17 мая были в Москве…

Судьба «Дракона»

Их поселили в большом номере гостиницы «Москва».

Наташа с Гаянэ Николаевной были ещё в столице. Радость встречи с дочерью перекрывала все мелкие неприятности быта и репетиционного периода в театре. Вскоре Гаянэ Николаевна уехала в Ленинград. Наташа пока оставалась в Москве. Но в середине июля уехала и она. И 23 июля она сообщает: «Дорогие мои папочка и Екатерина Ивановна! Вот я и в Ленинграде. Ехали мы прекрасно. Подъехав к Ленинграду, мы увидели, что нас никто не встречает. Немного спустя, я услышала знакомый голос: «Девочка Наташенька едет в этом вагоне?» Я решила не откликаться. Потому что мне было стыдно, что вместо девочки – Наташеньки появится огромная девица с прической и на каблуках. Но потом мама нашла нас. Мы наняли двух людей, и они за 200 рублей довезли наши вещи на трамвае. Папочка, ты вчера звонил маме, а у неё, оказывается, испортился телефон. Но так как Иосиф Александрович ей сказал, что мы выезжаем в субботу, то она встречала все поезда, приехавшие из Москвы. Квартира наша очень большая и пока что неуютная, не обжитая. Одна комната 30 м, а другая 17 м. Мебель почти вся сохранилась. Мне, к величайшему удивлению, приятнее всего было видеть пианино. Я даже немножко поиграла по нотам. Оказывается, не совсем забыла. Города я ещё как следует не видела, а то, что я видела, проезжая на трамвае, было мне незнакомо. Вообще у меня пока такое впечатление, будто я приехала не в тот город, в котором я прожила почти что всю жизнь, а будто бы приехала в совершенно другой город, будто бы я просто эвакуировалась в чужой город. Сейчас здесь идет дождь. На улице слякоть. Я сижу в комнате одна. Мама на концерте, а бабушка спит, и ужасно мне здесь грустно и одиноко. Я не могу себе представить, что всегда придется жить здесь. Но, должно быть, это только в первые дни так. Может быть, потом будет веселее. Да, сейчас мы с бабушкой заперты. Мама ушла, захлопнула дверь, и мы с бабушкой не знаем, как открывается этот замок. Не знаю, как нас отопрут. Думаю, что маме придется лезть в окно. Ну вот и все. До свиданья. Привет нашим соседям и всем, кого я знаю. Целую вас крепко, крепко.

Ваша Наташа».

А театру в Москве предоставили помещение Центрального клуба железнодорожников. Репетиции продолжились на новом месте. ««Дракон» все время готовится к показу, – записал 16 июля Евгений Львович, – но день показа все время откладывается. Очень медленно делают в чужих мастерских (в мастерских МХАТа и Вахтанговского театра) декорации и бутафорию. Вчера я в первый раз увидел первый акт в декорациях, гримах и костюмах. Я утратил интерес к пьесе».

И тем не менее, в начале августа начались прогоны и просмотры спектакля. Премьерой считается представление, данное 4 августа, когда его принимало начальство. Постановка и сценография Н. Акимова, композитор Л. Песков. Заглавную роль исполнил Л. Колесов, в роли Ланцелота – Б. Смирнов, Бургмистр – П. Суханов, Генрих – И. Ханзель, Шарлемань – Г. Флоринский, Эльза – В. Лебедева, Кот – А. Сергеева. У зрителей спектакль имел колоссальный успех.

В отчете «Творческая работа театра КОМЕДИИ в 1944 г.» сказано: «Е. Шварц – «Дракон»». Эта комедия-сказка была трижды показана театральной общественности Москвы и один раз широкой публике. Острота политических проблем, затронутых автором в этой пьесе, потребовала дальнейших уточнений и доработок. Поэтому в течение 1944 года спектакль больше не ставился». (ЦГАЛИ СПб. Ф. 261. Оп. 1. Ед. хр. 27).

Театральные чиновники дождались своего часа.

В тот же день, 4 августа, в Комитете по делам искусств состоялось обсуждение спектакля. Стенограмму разыскать не удалось. Более того, Н. Акимову казалось, что и обсуждения-то, по существу, не было. Были сказаны некие общие слова о неправильно трактованной тогдашней международной обстановке, и только. Но очень точный и аккуратный человек Н. Н. Чушкин в тот день сделал в дневнике запись некоторых высказываний принимавших спектакль, которые и продиктовал мне однажды в начале семидесятых годов:

«Б. А. Мочалин (руководитель Реперткома): Пьесу можно по-разному понимать. Она вмещает самые разнообразные содержания. В ней есть что-то подкупающее…. Концепция, возникшая на канве сказки, главный порок пьесы – она требует постоянных разъяснений и доказательств… Неясна фигура Ланцелота. Дракон объясним, и с ним все понятно… Слишком много толкований. Надо, чтобы Шварц нашел для себя более точные ответы. Многое неясно, завуалировано. Театр не помог автору. Если спектакль выпустить сейчас, это было бы бестактно по отношению к зрителю.

А. В. Солодовников (заместитель председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР): …Нельзя согласиться с прогнозами автора, что будет после Гитлера, и то, что предлагает Шварц. Сейчас сильно изменяется обстановка. Пьеса была рассчитана на предвоенное время, или на самое начало войны. А теперешняя пьеса должна отвечать уже на следующие вопросы…».

Все делали вид, будто «Дракон» – злободневная однодневка, будто их не перепугало сходство Дракона не только с Гитлером, но и с «другом всех народов», что подметил более бдительный, чем они. В коридоре акимовской квартиры висят несколько картинок – «эскизы к памятнику Сталина». На одном из них вместо бюста хата с зарешеченными окнами, а над ним драконова башка.

Когда Евгений Львович писал «Дракона», конечно, он имел в виду фашистское правление. И поэтому ответные его слова на том обсуждении (или позже – в кулуарах), которые тоже записал Н. Чушкин, были: «Ненависть к Гитлеру… От меня требуют точности, как в аптеке, а я точен, как в песне. В пьесе есть точный вывод, который должен сделать зритель из «Дракона», единственный – Гитлер сволочь, и его окружение тоже сволочи, и они ответят за то, что сейчас происходит…».

Перед первой репетицией «Дракона» второй театральной редакции 7 декабря 1961 года Николай Павлович говорил участникам будущего спектакля: «Нам памятны невысказанные мотивы первого запрещения пьесы в период культа личности. Три четверти пьес тогда были антинемецкими. Шварца же интересовал не только немецкий фашизм, а фашизм как идея, метод, философия. Поэтому он выбрал обобщенную сказочную форму, которая помогла рассмотреть явление в корне, а не на поверхности. На самом деле причины были намного страшнее – о них никто не говорил. Исторический анекдот с «Драконом» в том, что некоторый обобщенный фашизм приняли на свой счет. Спектакль был запрещен с ужасом».

Когда Шварц понял, кого он, даже неумышленно, зацепил маленько, он пришел в ужас. Лев Константинович Колесов рассказывал, что уже в другие времена (в оттепель) он устраивал свой творческий вечер, и попросил разрешения у Шварца сыграть сцену из «Дракона»… «Что ты, что ты! – воскликнул Евгений Львович. – Если ты меня любишь, ты этого никогда не сделаешь…».

Однако в 1944 году спектакль нужно было спасать – слишком много любви и ненависти, доброты и печали, радости и труда, мысли и отчаяния вложили в него автор, режиссер, артисты – театр. И Шварц берется за переделку пьесы.

30 ноября на заседании у А. В. Солодовникова состоялось обсуждение второго варианта пьесы. «Я никогда не вмешивался в решения Комитета по делам искусств, не верил, что у искусства есть «дела», которыми могут ведать люди, весьма далекие от искусства. Но на этот раз я не выдержал и пошел на совещание, – позже вспоминал И. Г. Эренбург. – Никто из присутствующих ни в чем не упрекал Шварца. Председатель комитета, казалось, внимательно слушал, но случайно наши глаза встретились, и я понял тщету всех наших речей. Действительно, в заключение он сказал, что из всех мнений вытекает: над пьесой нужно ещё подумать. Он хорошо знал, что совещание – пустая формальность».

Стенограмма этого совещания велась и сохранилась – 21 лист машинописного текста – и в музее театра и в архиве Шварца. Приводимые здесь высказывания привожу по музейному экземпляру.

На совещании присутствовали, кроме уже названных, – Н. Ф. Погодин, Л. М. Леонов, С. И. Юткевич, С. В. Образцов, Н. Н. Чушкин, Е. Д. Сурков, С. Т. Дунина, Н. П. Акимов и Е. Л. Шварц. Вначале автор прочитал второй вариант «Дракона». Потом началось его обсуждение.

Нет, не все было так прямолинейно, как вспомнилось Илье Григорьевичу. Почти все высказывали претензии к автору, но в основном делали замечания будто бы подтверждающие запрещение первого варианта, восхваляли – с оговорками – второй и предлагали новые переделки. Постараюсь сделать наиболее характерные выжимки из их выступлений.

Первым взял слово Николай Погодин: «Я читал и первый вариант… Я тогда признал все формальные литературные достоинства вещи. Читалась она с интересом. Драматургически интересна. Но аллегорическая форма – это мстительная форма. В наше время с его острыми политическими моментами у каждого, в зависимости от темперамента, способностей и умонастроения, она может будить и вызывать различные ассоциации и толкования. Чувствовался ход войны, перипетии её, хотел этого автор или не хотел. Или я наивен, но получилось не ахти как и даже временами вызывало какой-то протест. И я не понимал, кому адресовано это произведение… И я не знаю, чему оно меня учило. Здесь это в значительной степени исчезло. Я поймал себя на такой странной мысли. Её нужно немедленно перевести на финский, румынский, французский, болгарский язык, и немедленно им предложить в одном из пунктов договора ставить на их сценах эту пьесу.

Что эта пьеса талантлива – чего же тут говорить. Это здорово, местами это просто блестяще. Но есть какие-то… вещи, которые вызывают ассоциации, может быть ненужные. Государство есть государство, и в особенности в такое острое время, и если автор задался такой страшно тяжелой, непосильной задачей, то, естественно, он может где-то пустить пузыри. И эти пузыри могут толковаться, как политически ненужные ассоциации. Это не мое дело. Как в нашем театре, с нашей сцены люди, увидевшие этот спектакль, будут его воспринимать, я не знаю, я не специалист. Я приветствовал что-то новое. Мы ничего не ставим, мы больше снимаем, чем ставим. Если бы мы сами не были как-то засорены и не видели того, чего, может быть, и нет, то я смотрел бы на это, как на какое-то блестящее, свободное, замечательное сценическое произведение. Но, может быть, оно не своевременно? Я здесь ничего не понимаю, как многого не понимаю сейчас в нашей театральной жизни. Поэтому я уклоняюсь от подобных суждений…

С другой стороны, я должен сказать, как драматурга, как автора, просто Шварца нужно поздравить. Это работа не сегодняшнего дня, это может идти и через пять лет. Это та работа, которая должна оставаться у автора на письменном столе, которую можно с любовью продолжать и дальше. Это, по-моему, настоящее большое литературное произведение».

В выступлении Сергея Образцова наиболее полно выявлены те перемены (к худшему), что произошли между первым и вторым вариантами: «Я знаю первый вариант, я читал этот вариант вчера, и я слышал его сегодня. Каждый раз я получал огромное наслаждение от совершенно безудержного таланта автора. Такое настоящее наслаждение. Вы правы, конечно, что если даже эта вещь не пойдет, то все равно она останется значительным произведением данного автора… Между первым и вторым вариантами есть разница не только укорачивающая первый. Первый был точней по мысли. Может быть, эта мысль была неверная. Может быть, она была спорная, может быть, даже вредная, но она была довольно точная, что людей надо спасать даже тогда, когда они спасаться не хотят, т. е. людей из человеческих, гуманистических соображений нужно загонять в рай мечом. И ради людей, которые не желают спасаться, Ланцелот, рискуя жизнью, убивает Дракона, который властвовал над людьми 400 лет, несмотря на то, что эти люди не хотят, чтобы он убивал этого Дракона. Он видит, потому что он человек, неиспорченный Драконом. А они, покалеченные Драконом, испорченные люди. Но убив его, выяснилось, что он ошибся, что этого, оказывается, недостаточно. И затем начинается огромная работа по выкорчевыванию дракона из каждого жителя, причем, если я не ошибаюсь, это брал на себя тот же Ланселот… Я так понимал эту концепцию. Теперь она шибко изменилась. И по очень простой причине. Сейчас получилось вроде как три сорта народонаселения данной страны. Первый сорт – это приближенные Дракона – Бургомистр, его сын и его помощники. Второй сорт – это те обыватели, которых мы видим в комнате. Это не министры, не капиталисты, это вроде гости. Так как Ланцелот обращается только с ними и говорит им, что ему нужно будет выкорчевывать душу Дракона, говорит им, что это будет полезно, то выходит, что они представляют собой если не народ, то значительную часть народа, ради которого Ланцелот и жертвует жизнью. Но появился довольно серьезный народ, который кричит на улице, который бежит куда-то и уничтожает тушу Дракона, который поднимает восстание. Уже фельдфебель прибежал в штатском костюме. То есть существует довольно большая масса. Раз такая здоровая масса существует, то ради этой массы Ланцелот и убивает Дракона, потом снимает голову второму правителю. В новом варианте пьесы ради этих мелких людей, которые населяют эту комнату, не стоит возиться, не стоит выдирать из них драконову душу, ибо их мало… Из-за этого сместилась идея. Финал автора, обращенный больше к нам, в ВКИ, к Реперткому, по существу, обращен только сюда…

Мне кажется, что данный второй вариант, потерявший, может быть, некоторую свою точность и философскую заостренность, практически возможнее к осуществлению в театре, и мне сдается, что было бы жалко, если бы ещё театр и автор не сделали усилий, и если бы друзья театра и автора, и Комитет не помогли бы доделать эту вещь, потому что наличие литературных и театральных перлов, которые здесь есть, при такой нашей театральной бедности сейчас, заставляет нас не бросаться такими богатыми вещами».

Леонид Леонов говорил, что пьеса ему «очень понравилась», что «литературные её качества очень высоки и, конечно, мне бы хотелось, чтобы она была в репертуаре», что «сказка, которую мы прослушали, очень изящна, исполнена блеска, большой памфлетной остроты, большого остроумия», что «автор сделал второй вариант очень честно, это не механическая правка первого варианта…» Но!.. Но дальше его мысль развивается по примитивнейшему направлению. По его мнению, главное – «чтобы не возникало никаких параллелей». «А что, если бы ушел Ланцелот тотчас после победы над Драконом?»; «Я бы убрал целиком женитьбу Бургомистра»; «А те вопросы, которые решает автор, были ли они решены на Московской и Тегеранской конференции? Я, например, этого не знаю». И как вывод: «Если бы это было убрано – не возникало бы никаких параллелей. Это смотрелось бы легко, просто, приятно, и комедийный сюжет, который здесь вложен и который автор хорошо нашел, это очень самостоятельно и хорошо, ловко сделано…».

Прежде, чем дать слово Илье Григорьевичу Эренбургу, мне хотелось бы привести кусочек того разговора, что состоялся у нас в апреле 1967 года и в котором речь шла о первом варианте «Дракона»: «Когда Шварц был в Москве в сорок четвертом году, мы встречались. Перед этим началась кампания против книг – на Платонова, Сельвинского, Федина за книгу о Горьком, на Чуковского за «Бармалея», на шварцевского «Дракона». Спектакль я не видел, но пьесу читал. В Комитете говорили, что фашизм уже разбит и не возродится, поэтому что ж про него ставить пьесу, а если это написано не о фашизме, то это на совести автора. Я понял, что это идет откуда-то сверху (Сталин, я думаю, не читал «Дракона»), и говорил Шварцу, что с «Драконом» нужно немного подождать. У запретивших были веские резоны: Шварц бичевал деспотизм, жестокость, приспособленчество, подхалимаж. «Цепные» души рассердились: это было в 1944 году не по сезону».

Теперь станет понятней его вступление на обсуждении, на которое он несколько опоздал. Он хотел упростить спорные ассоциации, вызвавшие страх у «цепных душ»: «Вы меня простите, я буду говорить публицистически. Художественно я ставлю пьесу очень высоко. Но думаю, что в общем сейчас не дискуссионный вопрос о том, хорошо ли она написана, – как будто все согласны с этим, и об этом говорить не приходится… Первый вариант художественно мне больше нравился, он лучше. Но первый вариант был – в порядке политическом – абсолютная неразбериха, настолько, что все время у меня мысль разобраться, о чем идет речь, о государстве, захваченном фашистами, или о фашистском государстве. Это сказочное путало два мира. Франция и Германия. Положение Франции, захваченной драконом, и положение Германии, где дракон более или менее… Из второго варианта для меня ясно, что речь идет о захваченном фашистами государстве и о том безобразии, которое представляет эта маскировочная полуфашистская, камуфлированная группа, – то, что нам важно. Необходимо это во всех странах разгромить, и не оружием, а разоблачением. И в этом отношении пьесе предстоит очень большая дорога. Я её вижу во всех театрах Европы… Политическое значение такой пьесы огромное. Поэтому что тут нужно сделать? Первое – убрать все то, что дает впечатление о том, что это Германия. Это осталось из-за имен. Пускай это будут фантастические имена… Это страна X… Пускай Ланцелот будет одним из таких странствующих рыцарей, на котором не концентрируется монополия освобождения. Здесь он, по существу, главный освободитель. На это претендовать можем только мы. И тогда не будет ассоциаций, – а где он был, а почему у него не было оружия. Значит это нужно сделать фантастическим, условным. Ланцелот в моем представлении – это народ… Политическим разгромом фашизма мы, художники, заниматься не можем. Заниматься моральным разгромом фашизма – это наше дело. И это первое художественное произведение, которое посвящено этому вопросу, то есть основной задаче завтрашнего дня».

Из выступления Сергея Юткевича: «Мне, во-первых, кажется, что на оценке пьесы сказывается какая-то наша совершенная неразбериха жанровая… Не понять того, что является силой Шварца и что является глубочайшей традицией, свойственной вообще фольклору и сказочной литературе, это не понять, конечно, существа пьесы, её закономерности и её крайней желательности. Ограниченность жанровых средств – это вещь совершенно не здоровая.

По поводу точного адреса вещи. Претензии к пьесе, чтобы она заключала в себе ещё показ второго плана, ещё народных масс Европы, совершенно несправедлива, это совершенно не свойственно данному жанру. От сатирического памфлета или сказки не надо требовать этого плана. Это не в его задаче. Тогда писать некий гибрид, который не может существовать в искусстве, было бы бестактностью Шварца, если бы он попытался это сделать.

Шварц писал, конечно, пьесу заново… А нужность этой пьесы сейчас чрезвычайная. Я думаю, что Николай Федорович (Погодин. – Е. Б.) глубоко не прав, говоря, что «я вижу эту пьесу на сцене Болгарии, Румынии и т. д.». Её нужно увидеть прежде всего на сцене Москвы. Мне все-таки кажется, что за пьесу последовательно дерется театр, потому что он считает, что это очень нужная для нас в театре вещь, и её сейчас очень легко дотянуть до нужного результата».

То есть, каждый хотел спасти пьесу и спектакль самыми различными средствами. Кто отстаивал их художественную ценность, кто – политическую, кто, – используя знания законов жанра. И каждый находил свои аргументы, и по мелочи предлагал кое-что ещё раз поменять. И, конечно же, Акимов и Шварц прекрасно видели и понимали эту игру. И они её продолжали.

Акимов: «Мне очень приятно, что эта новая работа Евгения Львовича Шварца нашла моральное признание и художественную оценку у большинства присутствующих. Я всегда был убежден, и сейчас убеждаюсь в политической нужности этой пьесы. Когда меня спросили, неужели стоит возиться с темой мещанства, против которого она направлена, я был убежден, что с европейским мещанством возиться стоит, оно будет многое представлять собою завтра. Поэтому посвящать пьесу целиком отрицательным персонажам не стоит. А та прослойка, против которой направлена эта пьеса, это самая хлопотливая прослойка. Она и будет вызывать наше внимание. Нужность этой пьесы несомненна. А если пьеса эта нужна, если мы условимся в основном на этом, то нужно всем вместе её доделать и исправить. Здесь уже было сделано много правильных указаний… т. е. уяснение, уточнение того второго варианта, который сейчас есть, если это будет сделано театром с помощью Реперткома и всех прочих начальников, которые нам помогут, то мы можем в довольно быстрый срок довести данный экземпляр пьесы до того, чтобы ни одним лишним словом он не вызвал ненужных ассоциаций и сомнений. После этого театр доработает спектакль по данному варианту, потому что я не перестаю верить в конечный успех и победу данного предприятия».

Из выступления Евгения Шварца: «Собственно говоря, Николай Павлович сказал в основном то, что я хотел сказать. Действительно, самый спор, сказка это или сатира, кажется мне схоластическим и ненужным. Есть разнообразные виды сказок, есть сказки, похожие на пьесу, на сатиру, и есть сказки-сатира, и это совершенно не противоречит сказочному жанру. И действительно, убрать из сказки все то, что в ней есть политического, мне неинтересно. Я в прошлый раз говорил и повторяю ещё раз, что мы – единственное поколение, может быть, которое имело возможность наблюдать не только судьбы людей, а и судьбы государств. На наших глазах государства переживали необычайно трагические вещи, и эти вещи задевали нас лично. Мы были связаны с ними, как будто это происходило рядом. От поведения Франции, Норвегии, Румынии зависела судьба многих друзей в Ленинграде. Поэтому не использовать всего того опыта, который дала нам война, было бы неинтересно».

Казалось бы, большинство, подавляющее большинство, за пьесу и спектакль, и авторы не против пойти всем пожеланиям навстречу. Но Солодовников нашел способ вывернуться из этой ловушки. «Евгений Львович – настоящий подвижник, – сказал он в заключительном слове. – Его такая очень честная, подвижническая работа и убеждает, и побеждает не только друзей, но и противников пьесы. То, что сейчас сделано с этим произведением, в значительной мере привело к такому окончательному варианту произведения, который не только позволит театру вместе с автором работать, но и осуществить спектакль и показать его не только Реперткому, Комитету и ближайшим друзьям, но широким слоям зрителей… Я думаю, что если Евгений Львович, тем более с помощью театра, использует те хорошие советы, которые сегодня здесь были даны, со свойственной ему принципиальностью и в то же время добросовестностью, то пьеса получит тот текст, который у нас будет вызывать сомнений совсем мало, а может быть, совсем не будет, и будет осуществлена на сцене».

Думаю, что Акимов все-таки хотел, чтобы спектакль в любом виде, но состоялся. И на этом совещании он надеялся получить разрешение (даже при соответственных переделках) на спектакль. А потому можно было бы как-то некоторые из них и игнорировать. У Шварца же эта история уже давно вызывала аллергию. И из выступления Солодовникова он понял, что и после внесенных новых исправлений пьеса снова подвергнется обсуждению, и так без конца. А она уже и теперь у него вызывала чувство отвращения. И он не воспользовался «хорошими советами», и правкой пьесы больше не занимался.

Сейчас я подумал: хорошо, что Шварц тогда больше не стал уродовать свое детище. Представьте, что кастрированная эта пьеса, где рукав пришит к штанине, а дырки для головы и вовсе нету, была бы поставлена, её бы напечатали и текст её стал бы каноническим. Какого шедевра лишились бы мы, человечество! Но благодаря тому, что спектакль не состоялся, не состоялся и урод вместо гениального произведения. Не состоялся он и благодаря Екатерине Ивановне.

Но Евгений Львович не знал будущего и был недоволен собой. Подводя итоги 1944 года, он записал: «Работаю мало. Целый день у меня народ. Живу я ещё в гостинице «Москва», как жил… Я почти ничего не сделал за этот год. Кончил «Дракона»… Потом собрался начать новую пьесу в Сталинабаде. Потом написал новый вариант «Дракона». И это всё. За целый год. Оправданий у меня нет никаких. В Кирове мне жилось гораздо хуже, а я написал «Одну ночь, (с 1 января по 1 марта 42 года) и «Далекий край, (к сентябрю 42 года)». Он мог бы добавить в этот список и сценарий по «Далекому краю», и превращение «Принцессы и свинопаса» в «Голого короля», и кукольную пьесу «Царь Водокрут»»…

«Объяснить мое ничегонеделание различными огорчениями и бытовыми трудностями не могу, – продолжал он записывать. – Трудностей, повторяю, в Кирове и Сталинабаде было больше, а я писал каждый день. И запрещение или полузапрещениемоей пьесы тоже, в сущности, меня не слишком задело. Её смотрели и хвалили, так что нет у меня ощущения погибшей работы…».

О Шварце существует уже большая литература. Но лучше всех, умнее, наблюдательнее написал о нем и о его творчестве Евгений Соломонович Калмановский, познакомивший «Современник» с «Голым королем», из которого театр создал легендарный спектакль, курировавший мой диплом о кинематографическом Шварце. И вот его вдова дала мне дискету с четырехлистной (всего лишь) монографией о Шварце, которую он писал в последние годы своей жизни и в которой о «Драконе» сказано: «…Всегда и везде живое смешано с фальшивым тесно, плотно. Жизнь искажается ежечасно, ежеминутно. И все в конце концов выходит настолько сложно, что эту вывернутую жизнь вполне можно принять за настоящую. В тысячу раз труднее не принимать её за такую, чем согласиться войти, принять… Люди объединены отсутствием характера, воли, собственного понимания вещей. Но именно объединены, а не каждый кукует на отдельном суку. Своя сладость – в потере себя на людях, в хоровых чувствованиях и приговорах… Всюду победило чувство привычности, устойчивости так сложившейся жизни. Ланцелот появляется, нарушает, тревожит, настораживает. Он видит все ясно и прямо, так же ясно и прямо принимает свои собственные решения, потом их исполняет. И тем самым вносит острое неудобство в жизнь, основанную на ложной человеческой общности. Увлеченные дисциплинирующим их страхом и сладостью самостирания, люди готовы сообща поносить и гнать героев и праведников. Несравнимо легче и надежней выбросить лишнего человека, будь он семи пядей во лбу, чем заново строить разумную и честную жизнь для всех или многих. Создается полная податливость человека насилию и лжи в каждый час жизни.

Однако легко понять, что все дело у Шварца не сведено к Дракону, к машине обнаглевшей государственности. Есть другая сторона. Постоянную опору для искажения, растления жизни Шварц видит ещё в душевной природе «нормального человека». В его способности разделить обманы (иногда – с упоением), терять с готовностью самого себя, скажем так – морально уничтожаться…

…Особое впечатление на позднейших читателей производит последнее, третье действие «Дракона». Кажется фантастичным, что написано оно в 1943 году, когда ещё не пришел конец фашизму. Как же было увидеть, понять, проникнуть, куда может кинуться биография стран и народов? Одна форма демагогии сменила в «Драконе» другую. Место Дракона занял Бургомистр. Взамен ритуального раболепия является пошлятина, нахально раскрашенная под народолюбие. Разгулялась безграничная корысть в притязаниях. Кто успел, тот и смел. Кто наглей, тот и знатней… Как это Евгений Львович дошел до такой независимости по отношению к судьбе исторической, особенно жутко и нагло разгулявшейся ко второй трети нашего века?.. Предусмотрено всё: от обязательных чувств до места каждой вещи – и всё извращено… Вывернутая жизнь основательнейшим образом осознана и подпирается хитросплетенными самовнушениями… Как набраться отваги, свободы, веры, чтобы написать в тысяча девятьсот сорок третьем году «Дракона»?».

Знаю людей, которые постоянно перечитывают «Дракона» и каждый раз находят для себя в нем что-то новое. Андрей Богданов, всю свою жизнь посвятивший изучению противофашизма в творчестве Шварца и его вершины – «Дракона», говорил, что этоевангелие XX века. Уверен, и последующего.

Шварцы ещё находились в Москве когда родился замысел «Золушки».

Надежда Николаевна Кошеверова расказывала, что, когда она приехала в Комитет по кинематографии сдавать снятый ею фильм «Черевички», встретила там Янину Жеймо. «Она сидела в уголке – такая маленькая, растерянная… Я взглянула на неё и неожиданно предложила: «Яничка, вы должны сыграть Золушку…». Она немного повеселела, и мы тут же отправились к Помещикову, который заведовал тогда Сценарным отделом в Комитете. Возражений у него не было, он только спросил: «А кто напишет сценарий?» И я, не задумываясь, выпалила: «Шварц». Разумеется, никакой предварительной договоренности с Евгением Львовичем у меня не было, но, узнав о замысле, он тоже им загорелся. Сценарий писался специально для Жеймо». (Искусство кино. 1997. № 3).

И уже 6 января 1945 года из Комитета на Ленфильм было послано письмо, в котором говорилось, что «вам разрешается заключить договор на написание сценария по мотивам сказки «Золушка» для режиссера Н. Кошеверовой». Так что, на мой взгляд, особого «простоя» у Шварца и в ту пору не наблюдалось.

А судьба «Дракона» продолжалась.

В 1956 году, в связи с 60-летием Е. Л. Шварца, «Советский писатель» выпустил нетолстый сборник драматических его произведений «Тень и другие пьесы». Под «другими» значились: «Два клена», «Снежная королева», «Одна ночь», «Обыкновенное чудо» и «Золушка». Естественно, «Дракона» там не было. И все-таки то было счастьем: первый и, как окажется, последний прижизненный однотомничек.

Вскоре после смерти писателя издательство решило издать более полную книгу. Составление было поручено С. Цимбалу. В поданной им 15 мая 1958 г. «Заявке» он писал: «Предлагаемый издательству к выпуску однотомник избранных сочинений Евгения Львовича Шварца должен включать в себя наиболее значительные произведения писателя, созданные им за тридцать с лишним лет творческой работы и получившие широкое общественное признание… Последний небольшой раздел однотомника должен составлять публикации из записей, воспоминаний, писем писателя». Ни «Голый король», ни «Дракон» в интерпретации составителя «наиболее значительными» сочинениями ещё не стали.