Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

«Т. Ландис напоминает, что ГИЗ издает сейчас «Ундервуд». Как согласовать это со снятием его с репертуара?», а «т. (Н.) Бахтин (ТЮЗ) сообщает о том, что в школе было проведено обсуждение пьесы, и школьники высказались за сохранение её в репертуаре. Делегатское собрание высказалось и за, и против. Комсомольская печать дала положительный отзыв». И т. д.

И тем не менее было принято решение «снять с постановки пьесы «Ундервуд», «Том Сойер», «Дети Индии» и «Принц и нищий»», вероятно, чтобы ему одному не было скучно.

«Ундервуд» в 1930 году вышел отдельным изданием, но уже больше никогда и нигде не был поставлен. Однако в 1934 году журнал «Репертуарно-инструктивные письма по театру» (№ 7) будет рекомендовать «Ундервуд» к постановке, как «пьесу очень занимательную по сюжету, интрига которого построена умело и интересно, персонажи очень красочны и ярки. Язык живой, выразительный и высококачественный в литературном отношении». Тем не менее «малая актуальность заставляет удержаться от прямой рекомендации этой пьесы. Но надо признать, что литературные и сценические её достоинства ставят её выше большинства пьес нашего детского репертуара». Не «прямая рекомендация», вероятно, означала её не приказную установку: хотите – ставьте, хотите – не ставьте. И не ставили.

«Капризна и прихотлива судьба сказки в детском театре. Она знает крутые подъемы и столь же стремительные спады, – писала в «Советском искусстве» 1938 года (2 сент.) А. Бруштейн. – Пришли для сказки тяжелые времена. Подули враждебные бореи – педологи и другие хмурые люди из тогдашнего Наркомпроса, а также рапповские «идеологи» объявили беспощадную войну всяческой фантастике. Начался сказкоборческий погром… Любопытно, что в наступившие для сказки «годы изгнания» появилась интересная попытка создания некоего полусказочного гибрида. Таким гибридом была пьеса Евгения Шварца «Ундервуд». Сказочная фантастика была завуалирована в «Ундервуде» реалистическими подробностями… Все это очень скоро раскусили гонители сказки, и «Ундервуд» – скрытая сказка – отцвел, не успевши расцвести…».

Мало того, уже в конце 60-х годов шеститомная «История советского драматического театра» объявит постановку «Ундервуда» ошибкой ленинградского ТЮЗа.

Шварц не включит «Ундервуд» в единственный прижизненный сборник своих драматических произведений, выпущенный к его шестидесятилетию. Не вспомнит о нем и Екатерина Ивановна, когда будет собирать более полный его сборник, вышедший в 60-м.

Так Евгений Шварц стал детским драматургом.

IV. ТЮЗ И ДРУГИЕ НАЧИНАНИЯ

Рассказчик

Первая половина тридцатых годов, помимо всего прочего, характерна для Евгения Шварца, как писателя (правда, он утверждал, что «сказать о себе: «я – писатель» – так же неудобно, как сказать: «я – красавец»»; и тем не менее, – не откажемся от такой формулировки), обращением к новым жанрам – к кукольному театру, к кинематографу, к драматургии для взрослых и прочему. К тому же он получил билет только что образовавшегося Союза писателей СССР и был делегирован от Ленинграда на его Первый съезд.

Но продолжал он работать и в детской литературе. Кончился раешник, кончились стихи. Стал интенсивно развиваться жанр рассказа. И хочется перечислить многие, хотя бы названиями, потому что, во-первых, этого никто не знает, а во-вторых, потому, что эти рассказы продолжали оформлять великолепные (подчас – великие) художники, и хотелось бы назвать и их.

Отдельными изданиями вышли книжки: «Крейсер «Варяг»» (ГИЗ. 1930), «Три встречи» (ГИЗ. 1931); «Особый день» (в соавторстве с Г. Дитрихом), «Стоп! Правила движения знай, как таблицу умножения», «Пионеры и прогульщики», «Пожар в лесу», «Наш огород» (художник М. Штерн), «Птичий двор» и «Скотный двор» – все ОГИЗ – Молодая гвардия, 1931; «Книга аварий» (худ. В. Тамби. ОГИЗ, 1931) и др.

Продолжал он печататься и в «Чиже»: «Вася Шелаев» (худ. Г. Петров), «На зимовке» (художник Ю. Мезерницкий), «Храбрый Дейч» (худ. М. Штерн) – все 1931; «В жарких странах» (худ. В. Курдов, 1933); «В горах» (худ. Е. Сафонова) и «Ваня Мохов» (худ. Б. Антоновский) – оба 1934 и др.

Начали выходить новые, более «идеологические» журналы – «Большевистская смена»: «Со всего света» и «Разведчики пятилеток» (худ. П. Кондратьев) – оба 1931; «Маленькие ударники»: «Собираем урожай» (худ. В. Стерлигов), «Вилка» (худ. С. Гершов) и «Давайте путешествовать» (худ. А. Якобсон) – все 1931; «Как они готовятся» (худ. В. Ермолаева), «Находка», «Ни часа даром» и «Прорубь» (худ. Е. Сафонова) – 1932; «Октябрята»: «Две коровы» (худ. Т. Шишмарева), «Жизнь Егора» (худ. К. Рудаков), «Мы и завод» (худ. Б. Ермолаев) – все 1931; «Ганс и Грета» (худ. В. Ермолаева), «Запруда» (худ.

Н. Петрова), «Звери жарких стран» (худ. Е. Чарушин), «Хозяин» (худ. В. Ермолаева), «Сам поймешь» (худ. А. Якобсон) и «Наводнение» (худ. В. Ермолаева) – все 1932. И прочие.

В. Бианки, выступивший на совещании о детской литературе, утверждал: «Взять хотя бы рассказы Шварца, прекрасные рассказы. Он печатался в «Чиже» и «Еже», и никто не подумал о том, чтобы эти рассказы издать отдельной книжкой». (См.: «Детская литература». 1936. № 3/4.) Думаю, что именно Шварц и не хотел собирать свои рассказы в сборник. Они не стали шедеврами, но и «халтурой» для заработка, конечно, тоже не были. Хотя на гонорары за них он в основном и жил. Перед теми рассказами скорее ставилась прикладная, раскрывающая ту или иную тему задача. Или они были развлекательно-поучительными, или научно-популярными. Но я уверен, что благодаря и им Шварц позже перейдет к большой прозе повестей «Чужая девочка» (1936), «Приключения Шуры и Маруси» и «Новые похождения Кота в сапогах» (1937), «Сказка о потерянном времени» (1940).

Если стихотворные детские книжки и перестали интересовать Шварца, то поэзияосталась с ним. Приведу лишь один образец её той поры под названием «СЛУЧАЙ»:

 
Был случай ужасный – запомни его:
По городу шел гражданин Дурнаво.
Он всех презирал, никого не любил.
Старуху он встретил и тростью побил.
Ребенка увидел – толкнул, обругал.
Котенка заметил – лягнул, напугал.
За бабочкой бегал, грозя кулаком,
Потом воробья обозвал дураком.
Он шествовал долго, ругаясь и злясь,
Но вдруг поскользнулся и шлепнулся в грязь.
 

 
Он хочет подняться – и слышит: «Постой,
Позволь мне, товарищ, обняться с тобой,
Из ила ты вышел когда-то —
Вернись же в объятия брата.
Тебе, Дурнаво, приключился конец.
Ты был Дурнаво, а теперь ты мертвец.
Лежи, Дурнаво, не ругайся,
Лежи на земле – разлагайся».
 

 
Тут всех полюбил Дурнаво – но увы!
Крыжовник растет из его головы,
Тюльпаны растут из его языка,
Орешник растет из его кулака.
Все это прекрасно, но страшно молчать,
Когда от любви ты желаешь кричать.
Не вымолвить доброго слова
Из вечного сна гробового!
… … … … … … … …… … … …
 

 
           Явление это ужасно, друзья:
           Ругаться опасно, ругаться нельзя!
 

Больница

В конце мая 1930 года Екатерине Ивановне сделали первую операцию. И каждый день Евгений Львович в больнице. Поначалу его к ней не пускали. Но как и раньше, он передает ей письма.

Без даты: «Котик мой! Когда я увидел в последний раз, в воскресенье, какой ты лежишь больной, отчаявшийся, обезумевший, одинокий, – на меня ужас напал. Как бы я тебе ни сочувствовал, как бы я за тебя ни мучился, – легче тебе не будет – вот в чем ужас. Я тебя очень люблю, родной мой, я никуда тебя больше не отпущу. Будь всегда со мной, Кисыч родной. Жизнь ни на что не похожа стала. Я из колеи выбился, что никаких сил нет. Если ты бы знала, какая без тебя пустота. Я за это время, что мы вместе, совсем разучился говорить и жить с людьми, которые приблизительно подходят. Ты до такой степени со мной, что все остальные раздражают, мешают, кажутся нелюдьми.

Мама и папа тебе очень кланяются. Они тебя любят. Мама готовит нам очень вкусные обеды. Я очень рад, что папа здесь. Очень хорошо все время быть в курсе дел с тобой. А то я совсем отупел бы. И мама очень помогает. Я их очень люблю.

Котик, если можешь, напиши своей маме хоть две строчки. Раз ты больна и слаба, две строчки не обидно. Я сам хотел написать – да не выходит.

Ну, родненький мой, до завтра. Пойду искать тебе чего-нибудь вкусненького. Деньги есть. Совкино заплатил за подписи. Я тебя люблю. Целую тебя, Кисыч, крепко. Твой Женя».

И через несколько дней:

«14/VI

Песик мой маленький! Мне кажется, что сто лет тебя надо ждать. Когда появилась надежда, что тебя отпустят в четверг, мне стало казаться, что до четверга не дожить мне никак. Песик мой, пока я думал, что ты в больнице на месяц, – я держался, а теперь я скандалю и злюсь на всех, у меня вдруг всякое терпение пропало. В больнице тебя разве видишь? Эти несколько дней, которые мне осталось ждать, мне теперь кажутся невозможным временем. Маленький мой, ты меня избаловала.

Песик, ты у меня единственный человек, все другие только притворяются. Ты только один красивый, тепленький, ласковый, все понимаешь. Только вернись, пожалуйста, домой. Я все ещё не курю. Надо, песинька, скрутить себя, как прежде, а то я распускаюсь, и сам ничего не делаю, и тебя дергаю, ругаю и мучаюсь ни за что, ни про что. Надо начать с курения, а потом вообще приберу тебя к рукам.

Послезавтра вторник, а в среду я тебя увижу. Уговори Ольгу (её доктора – Е. Б.) пустить тебя домой в четверг. Я тебя на руках до дома донесу. Родименький, ты не забываешь, что я без тебя дурак и несчастный. Ты любишь меня, родной? Сейчас понесу письмо. Всегда, когда иду, боюсь – как ты там себя чувствуешь?

Маленький мой, ты у меня один на свете, я тебя больше всех люблю. Не забывай меня, пожалуйста, ни за что. Твой Женя».

«17/VI

Песик мой дорогой, я все скучаю и все беспокоюсь. Как твой животик? Меня уже перестали утешать рассуждения о завтра и послезавтра. Я хочу, чтобы ты сейчас, сегодня, все время, была дома. Песик, прости за дурацкие письма, я тоскую до одурения. Невозможно ждать. До завтра как будто тысяча лет.

Пес мой родной, я честно пробую работать каждый день, и работаю очень плохо. Мне без тебя работать невозможно. Первые дни я беспокоился, мотался, бегал, а сейчас только скучаю, скучаю, скучаю. Я не курю. Гимнастику начинаю на днях. Просыпаюсь я рано, в шесть-семь, и больше не сплю, думаю о тебе. А ложусь поздно. А сны вижу дурацкие. Поскорее вернись, миленький, обратно к нам. Сейчас до того неуютно, ни на что не похоже, пусто, уныло. Как неудобно спать одному, если бы ты знала. Первые дни я посплю на диване, а потом будем спать вместе опять. Ладно, Котик? Я ничего не хочу, только бы ты лежал совсем около меня и разговаривал бы потихоньку. Я тебя люблю, мой маленький, в сто раз больше, чем раньше. Прости меня, родной, что я ною, но чем дальше, тем меньше у меня терпения.

Напиши, дружок, когда выяснится, отпустят в четверг тебя или в пятницу? Напиши температуру, как ты себя чувствуешь, спала или нет, и что болит. Не сердись, маленький, что я спрашиваю, но я беспокоюсь очень за тебя.

Целую тебя, моя Катюшенька, моя тепленькая, мой детынь. Возвращайся, моя крошечка, скорей. Твой Женя».

И вот она снова дома.

Первые аресты

В конце 1931 года произошли события, потрясшие весь Детский отдел ГИЗа. 10 декабря по подозрению в «контрреволюционной деятельности группы детских писателей» были арестованы А. Туфанов, Д. Хармс, А. Введенский и И. Андроников, а ещё через четыре дня – И. Бахтерев. Хармс и Введенский – за их обэриутство, Туфанов – за «заумство» и за то, что был «учителем» их, а Андроников – вероятно, потому, что его, шутя, называли грузинским князем.

«Вначале, как положено, был донос, судя по всему, – из детского сектора Ленгосиздата, – писал Игорь Мальский, публикуя в 1991 году материалы «дела № 4246-32» в газете «Санкт-Петербургский университет» (1 нояб.). – Уж больно идеологически невыдержанная вольница образовалась в этом секторе, да ещё заумники нашли здесь великолепную отдушину: не печатают заумь – они сделались детскими писателями, да ещё самыми популярными из состава сотрудников любимейших детских журналов «Еж» и «Чиж». Донос, если на него правильно отреагировать, решал бы сразу две проблемы: поставить крест на «заумниках» и осадить С. Я. Маршака, с чьей подачи развелось все это бесклассовое безобразие (А может быть, не только осадить? Ведь неспроста так старательно «отрабатывал» следователь Маршака в допросах А. Введенского!)».

Все они обвинялись по статье 58–10, контрреволюционность которой тогда свелась к тому, что «группа пользовалась формой «заумной», т. е. зашифрованной специальными приемами, форме, понятной для людей «своего круга» и защищающей мистико-идеалистические философские концепции».

На допросах Хармс сознавался, что он – «человек политически немыслящий», но что «не согласен с политикой советской власти в области литературы, и желаю, в противовес существующим на сей счет правительственным мероприятиям, свободы печати, как для своего творчества, так и для литературного творчества близких мне по духу литераторов, составляющих вместе со мной единую литературную группу». На следующем допросе он признавал, что «наша заумь, противопоставляемая материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базируется на мистико-идеалистической философии» и «является контрреволюционной в современных условиях. Признаю, что находясь во главе упомянутой группы детских литераторов, я творил антисоветское дело». И разъяснял свои детские вещи, в которых ничего антисоветского, по-моему, не было, в нужных следователю формулировках.

Примерно такие же показания давал и Введенский. «Из всех литераторов, проходивших по делу, Введенский самый «разговорчивый», – комментировал его допросы И. Мальский. – Он первым уже через день после ареста начал давать информативные показания, упомянув довольно много имен людей, не проходивших по делу». Однако эту «разговорчивость» автор «склонен объяснить доверчивостью и беспечностью 27-летнего Введенского», тем более, что она «особенного урожая следователю не принесла».

В его допросах возникло и имя Шварца, когда он рассказывал о своих дружеских связях вне редакции, о различных вечеринках, устраиваемых у кого-нибудь из них: «Одновременно происходило сращивание нашей антисоветской группы с аппаратом детского сектора на бытовой основе. Устраивались вечеринки, на которых, помимо меня, Хармса и др., присутствовали Олейников, Дитрих, а также беспартийные специалисты детской книги Е. Шварц, Маршак и т. д.».

Более пространно высказывался о Шварце И. Андроников: «для проталкивания в печать своих халтурных, приспособленческих и политически враждебных произведений для детей, группа использовала редакторов ж. «Еж» и «Чиж» и детского сектора Шварца, Заболоцкого и др., с которыми группа поддерживала тесное общение и в нерабочей обстановке». И дальше: «Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса-Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов, обычно в уединенной обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих лиц. В ГИЗ Хармс и Введенский приходили постоянно, проводя почти все время в обществе Шварца, Олейникова и Заболоцкого, к которым присоединялся и Липавский, и оставались в нем помногу часов. Часто, желая поговорить о чем-либо серьезном, уходили все вместе в пивную под предлогом использования обеденного перерыва». И ещё: «Редкие, но совместные посещения Шварцем, Хармсом и Введенским симфонических концертов и совместное посещение Шварцем и Хармсом выставки картин художника Нико Пиросмани и также на открывшейся выставке картин художника Филонова, на которой я также встретил их, так же, как обмен мнениями по этому поводу в редакции, в присутствии Введенского, Заболоцкого, Олейникова и Липавского, окончательно убедили меня в том, что эти люди связаны между собой интимной близостью, выражающейся в беседах и настроениях… Я был неоднократным свидетелем оживленных уединенных бесед между Шварцем, Олейниковым, Заболоцким, Хармсом и Введенским, которые прекращались, как кто-нибудь из посторонних к ним подходил».

«Оба протокола написаны собственноручно Андрониковым, – замечал И. Мальский. – И по характеру текста явно отличаются от прочих стремлением доказать свою лояльность и каким-то мелким наушничеством». И через месяц Адроников был освобожден «за отсутствием состава преступления».

Леонид С. Липавский, менее известный из упоминаемых в допросах, в литературе принял псевдоним Л. Савельев, – поэт, лингвист и философ. Погиб в ноябре 1941 года.

21 марта 1932 года выездная сессия коллегии ОГПУ вынесла обвинительный приговор: Туфанову – 5 лет заключения в концлагере; Хармсу, Введенскому и Бахтереву – по 3 года лишения прав проживания в крупных городах. После этого Хармс и Введенский были освобождены, а 13 июля – сосланы в Курск. Но уже 18 ноября им разрешено вернуться в Ленинград и даже восстановиться во всех гражданских и писательских правах. Однако, реабилитация участников этого дела произошла лишь в 1989 году.

«Пустяки» и «Остров 5 К»

В шестом номере «Чижа» за 1932 год стали печататься картинки А. Успенского «Приключения Петьки Доценко и гуся Барбоса» с анонимными подписями под ними, заключительная глава которых появилась в № 2–3 за 1933 год.

Одновременно Евгений Шварц писал кукольную пьесу «Пустяки», героями которой являлись тоже гусь Барбос и Петька Доценко. Поэтому авторство подписей под картинками А. Успенского не вызывает сомнения. Интересно другое, – что появлялось раньше: надписи к картинкам, а потом переходили в пьесу, или – наоборот. Хотя это и не имеет принципиального значения. Основная мысль, что из-за различных пустяков – расхлябанности, невнимательности, равнодушия, зряшной потери времени – губились хорошие дела, прослеживалась и там, и тут. Действие происходило на заводе, в сарае, где ребята выращивали поросенка для заводской столовой, на дне реки, откуда водолазы извлекали груз, утонувший по вине капитана, и т. д.

Уже 22 февраля 1932 года состоялось чтение и обсуждение пьесы на Худсовете ТЮЗа, где решался вопрос о репертуаре на будущий театральный сезон. На этот раз все прошло благополучно для пьесы и её автора. Единогласно она была принята для постановки в театре марионеток.

Театр Марионеток был образован при ТЮЗе в 1924 году по инициативе Евгения Деммени. Для него и предназначались «Пустяки».

– У меня в театре Деммени шло несколько пьес. В начале тридцатых годов «Пустяки». Тут я впервые испытал, что такое режиссер и все его могущество. Ничего не оставил Деммени от пьесы. Выбросил, скажем, текст водолаза, целую картину сделал вполне бессмысленной, полагая, что оформление подводного царства говорит само за себя. Я тут впервые понял, что существуют люди, которые не умеют читать и никогда не научатся этому, казалось бы, нехитрому искусству. Он сокращал, переставлял и выбрасывал все, что надо было куклам. И сюжетно важные места вырезал с невинностью неграмотности. И пьеса, то, что для меня главное мучение, оказалась рассказана грязно, с зияющими дырками. Можно было подумать, что я дурак. И что ещё удивительнее, никто этого не подумал. Но и не похвалил меня. Состоялась обычная премьера, поставленная полуумело и заработавшая полууспех».

А у Деммени эти события вызвали совсем иное восприятие. Вспоминая их, он писал: «1930 год был трудным в творческой жизни театра. Атаки педологов, предпринятые ими несколько раньше на сказку, дали уже к этому времени неблагоприятные результаты, и театр находился в поисках пьес, которые могли бы заполнить образовавшиеся в репертуаре бреши. На помощь театру пришли многие сотрудничавшие с ним драматурги и в первую очередь Самуил Яковлевич Маршак, написавший специально для нас несколько маленьких пьес. Он же познакомил нас и с молодым драматургом Евгением Львовичем Шварцем, уже попробовавшим свои силы в Ленинградском ТЮЗе. Е. Л. охотно откликнулся на наше предложение написать пьесу для кукол, и вскоре появилась его первая пьеса для кукольного театра «Пустяки». Эта пьеса в веселой и занимательной форме затрагивала серьезный вопрос о внимании к мелочам. Как часто дети (да и все мы) не задумываемся о последствиях поступков, которые на первый взгляд кажутся незначительными. Как часто проходим мы мимо так называемых «пустяков». Вот о необходимости внимательного отношения к «мелочам», о значении каждого нашего поступка и рассказывал спектакль».

Позже, выступая на совещании по репертуару кукольных театров 24 января 1934 года, Шварц оценил свою первую кукольную неудачу несколько иначе. К тому же ему хотелось определить особую специфику кукольного представления, чтобы в будущем довести такие неудачи до минимума. «В кукольном театре я человек совершенно чужой, – сказал он тогда. – Я один раз только попробовал написать пьесу для кукольного театра, и воспоминание об этом для меня одно из самых неприятных. Я написал пьесу «Пустяки», которую ставили в марионеточном театре. Причем, когда я читал эту пьесу, то она нравилась и мне, и театру, но когда я увидел её с куклами, у меня появился, во-первых, целый ряд идей, а во-вторых, очень неприятное впечатление. Мне представлялось, что пьеса достаточно лаконична, и так как у марионеток нет мимики и очень ограничен жест, то мне казалось, что нужно дать как можно больше действия и чтобы оно все время менялось. Поэтому я наградил пьесу и поездом, который неожиданно уходит, и человеком, который опаздывает на него, и дрезиной, и пожарной командой, и гусем, который все время ходит. Но слов, которых мне казалось в пьесе очень мало (и неудивительно если бы это касалось только меня – я человек новый, но так казалось и театру), – по сути дела оказалось очень много. И дело не только в этом: целый ряд вещей, казавшихся смешными, когда читаешь, на сцене каким-то образом пропадали…

Несомненно, что у кукольного театра есть своя специфика, и несомненно, что её как следует никто у нас не продумал и не формулировал; причем, возможно, что специфики здесь больше даже, чем в кино, потому что в целом ряде точных и непреложных кинематографических правил я сомневаюсь. Первый закон, как мне казалось, состоит в следующем: если ты выпустил на сцену кукол, то они должны делать что-то такое, чего не может делать живой человек. Причем, если куклы начинают оперировать живыми вещами – лить воду, стелить кровать и т. д., то это производит на зрителей потрясающее впечатление. Затем, кукла, как бы её ни двигали (я говорю сейчас сугубо формалистические вещи), все-таки в высшей степени условна, а говорит она чрезвычайно бытовым образом. Это раздражает… Поэтому на манеру читать нужно обратить серьезное внимание. Я не знаю, должны ли говорить куклы другими голосами, но, во всяком случае, для кукол должна быть выработана какая-то особая манера читки. До сих пор этот вопрос каким-то образом совершенно не тронут, и каждый автор является дилетантом поневоле, потому что научиться ему негде, иначе как написав несколько плохих пьес. Но это слишком большой риск…».

И вдруг сам себе отвечает самым удивительным образом: «Что для этого можно сделать, я не совсем ясно себе представляю… Изучением специфики кукольного театра придется заняться специальным методическим кабинетам. Я не особенно верю этому занятию, но, по-видимому, что-то нужно делать…». Вероятно, придется положиться на свою интуицию и, как всегда, на свой «вкус».

А в сентябре 1932 года в помещении, в котором потом будет Планетарий, открылся Музыкальный детский театр. Он являлся как бы филиалом (или – приложением) аттракционов в парке, которые и финансировали спектакли. Но вскоре «американские горы» сгорели; финансирование прекратилось, и 13 мая 1933 года театр прекратил свое существование.

Но 31 марта была сыграна премьера «музыкальной комедии в 3-х действ.» «Остров 5 К». Текст Евгения Шварца, музыка Никиты Богословского, постановка И. М. Кроля, художник В. А. Шварц, дирижер Александр Беренс. Расшифровывалось название как «Остров пяти крокодилов». Сокращение до «5 К» казалось автору загадочней, таинственней, что уже само по себе могло заинтересовать юных зрителей. Никита Владимирович говорил, что это была его первая серьезная работа на театре, потому что музыка, написанная им для спектакля театра Музкомедии в 1929 году «Ночь перед Рождеством» по Гоголю, когда композитору было всего 16 лет, «была крайне несовершенна», а вот следующая работа – «детская музкомедия «Остров 5 К», написанная на либретто замечательного сказочника Евгения Шварца, была уже куда профессиональней…».

А для Шварца, пожалуй, пьеса оказалась проходной, собственно, как и «Пустяки», – на пути от «Ундервуда» к «Кладу». Она рассказывала о трех пацанах Джимми, Эдди и Дайде, случайно попавших на остров. Владелец его, а следовательно, и плантаций на нем, мистер Хегг держит в подчинении чернокожих рабов с помощью электро– и радио-«чудес», изобретенных инженером Роджерсом. Однако Роджерс оказывается «хорошим парнем» и помогает ребятам бежать с острова. И на этом фоне разоблачается капиталистическая эксплуатация рабочих.

В интервью, данном «Ленинским искрам», напечатанном в апреле 1933 года, Шварц говорил, что закончил работу над пьесами «Остров 5 К» и «Клад» и что «в той и в другой пьесе» он «пробовал написать сказку нового вида. Взять, вместо сказочных злодеев и героев, – настоящих, сегодняшних, сохранив почти сказочную занимательность, – вот чего мне хотелось добиться. В первой пьесе «Остров 5-К» ребята попадают на каучуковую плантацию, где трое белых держат в подчинении три тысячи негров. Чем? Чудесами! Настоящими чудесами. Не сразу удается ребятам понять, какие это простые и нехитрые чудеса». Заканчивалась пьеса тем, что ребятам удавалось преодолеть озеро, в котором водились пять крокодилов, и лес, наполненный пугающими электрическими «чудесами»: внезапно вспыхивающие прожектора, светящиеся жуткие рожи чудовищ, звуки сирены и прочее; и увозил их с острова советский корабль «Друг». А один из рецензентов спектакля замечал, что ««идеология» здесь явно была лишь благовидным предлогом для чисто эстетических целей: на сюжетной основе пьесы Е. Шварца театр намеревался развернуть синтетическое зрелище с драматическим диалогом, пением, танцами и музыкой».

Но для Шварца всегда была важна занимательность (завлекательность) сюжета. А Бор. Бродянский утверждал, что «живым доказательством того, что арсенал «волшебной» сказки может быть коренным образом реконструирован и поставлен на службу коммунистическому воспитанию советского подрастающего поколения». Рецензент из «Ленинских искр», оставивший в подписи лишь инициалы А. Л., отмечал ещё один аспект «полезности» спектакля. «За последние годы мы не имеем пьесы для младшего возраста, – писал он. – Поэтому попытку музыкального детского театра дать такую пьесу надо приветствовать. Желая показать, как техника в капиталистическом обществе закабаляет трудящихся, автор нашел увлекательные, сюжетные формы, понятные для маленьких ребят… Музыка (композитор Никита Богословский) дополняет и органически входит в пьесу, пожалуй, только в первой картине. То же с танцами. Лучше всего справился художник (Шварц В.). Он дал красочные яркие декорации» (1933. 21 апр.).

Как мне кажется, «Остров 5 К» явился продолжением «Карты с приключениями» и выполнял её задачи, но только на театре, и где подчас в занимательной форме Шварц рассказывал о жизни ребят в разных странах, особенно – в экзотических. Примыкает к «Карте» и «Острову» ещё одна небольшая, в трех картинах, пьеса «Представь себе…». Пьеса не датирована и, возможно, она была до пьесы, о которой шла речь, но очень может быть, что она родилась позже – из её «отходов». В ней также основное действие происходит на каучуковых плантациях таинственного острова, здесь также присутствуют дети, имеющие сходные имена: «Эдди – мальчик двенадцати лет, Джек – мальчик одиннадцати лет, Лиззи – девочка лет десяти, Мэгги – девочка лет двенадцати». Правда, если в «5 К» действие происходило на таинственном острове, на котором «гнулись» взрослые негры, а ребята были «пришлыми», то здесь обозначается вполне конкретная страна – Либерия, что, собственно, и лля автора, и для зрителей не имело принципиальной разницы, но эксплуатации подвергаются уже не только взрослые, но и дети.

«Представь себе…» начинается и заканчивается в обычной советской квартире, где живут Мишка, «мальчик лет тринадцати, пионер», и его отец – рабочий. Мишка, хотя и пионер, но, читая газету, ту же, вероятно, что читал и автор, когда ему пришла мысль о пьесе, с очерком о жестоком обращении хозяина плантаций с работавшими на него детьми, не сочувствует своим сверстникам. И за это уже нашизобретатель Орлов, благодаря своей машине, отправляет Мишку на ту самую плантацию в Либерию. И Мишка преображается. «Что делать?» – спрашивает он Орлова, когда тот вернул его в советскую действительность. – «Работать». – «Как?» – «Дело делать. Каждая победа у нас – бьет по хозяину в Либерии, в Индии, в Америке, во всем мире…».

Верил ли сам Шварц в проповедь своего героя? Думаю, он её даже не замечал, просто воспользовался несколькими советизированными ходульными фразами. Главное для него было вызвать у зрителей сочувственное отношение к беззащитным и бесправным ребятам. Тогда об этом очень много писали в тех же «Ежах» и «Чижах». Вот такая несложная «идеологическая» подоплека. Скорее всего, эту небольшую пьесу Шварц делал для какого-нибудь самодеятельного школьного кружка.