Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 50 страниц)

У меня здесь оказались друзья-товарищи, и это, конечно, скрашивает жизнь. Но все же чего-то не хватает. Видимо, разговорных сеансов с Евгением Львовичем и пасьянсов с Екатериной Ивановной. Шутки в сторону, но без вас худо. Я даже не подозревал, что так к вам привязался. Вспоминайте меня, дорогие. И пишите. Будьте здоровы!

Леня».

[Мне удалось пообщаться с Леонидом Антоновичем только по телефону. В 1967 году я писал диплом о Шварце. В Москве работал в тогдашнем ЦГАЛИ. Чтобы получить доступ к материалам здравствующих писателей, оказывается, следовало заручиться их письменным согласием. Леонид Анатольевич уже был болен. Но он все сделал, чтобы мне выдали письма Шварца к нему и его письма к Шварцу. И переписка их оказалась наиболее интересной «Вопросам литературы», когда я подготовил четырехлистную публикацию «Переписки Евгения Шварца с друзьями». Сокращая публикацию чуть ли не вдвое, редакторы в основном оставили их переписку.]

2 марта Шварц отвечал Малюгину: «Дорогой Леонид Антонович! Получил Ваши письма с дороги и два – из Ленинграда, и эти последние послания нас очень тронули. Нам показалось, что мы не так уж одиноки в нашем многолюдном общежитии. Не забывайте нас и дальше. Держите в курсе всех ленинградских дел. Умоляю! Здесь всё, как было. Очень хочется уехать. Весь февраль дули невероятные метели. Киров занесло снегом, деньги из Москвы не приходили; работа не клеилась. Сейчас стало полегче. 27-го февраля Большинцов телеграфировал из Москвы, что деньги переведены ещё 27-го января. Я пошел на почту. Оказалось, что причитающиеся мне суммы лежат там с первого февраля. Почему же меня не известили об этом? Почему целый месяц мы голодали почти, будучи людьми богатыми? Ответа я не получил. Но деньги выдали. И на том спасибо. Они теперь тают. Это пока единственный признак весны у нас.

Поступил я завлитом в Кировский Облдрамтеатр, который, очевидно, в результате этого, делает полные сборы. Других причин я не могу найти. Работать там оказалось приятнее, чем я предполагал. Приехал новый худрук, Манский. Он много лет был худруком в Ярославле, потом ушел на войну, был ранен, демобилизован и направлен сюда. Он оказался человеком хорошим. Да и вся труппа – в общем ничего себе. Пока что я не жалею, что работаю у них. И когда артистка Снежная, поссорившись с кем-то из иждивенцев, кричит в коридоре общежития: «кончилось ваше царствие» – я не расстраиваюсь. Меня это не касается. Зарплаты мне положили шестьсот рублей.

Я тут сделал следующее открытие: мелкие периферийные неприятности хуже артобстрела. Они бьют без промаха. Если не верите, приезжайте к нам и поживите зиму-другую. И все же – несмотря ни на что – я больше и больше склоняюсь к мысли о Ленинграде. Я не укладываюсь, но с нежностью поглядываю на чемоданы. Я ужасно боюсь, что когда можно будет ехать, сил-то вдруг не хватит. Впрочем, это мысли нервного происхождения. Работа над «Голым королем» приостановилась. Не могу я тут больше писать. Хочу писать в боевой обстановке.

В общем, все идет помаленьку. Конечно, мы будем ждать, далеко забираться мы не собираемся, но провести ещё одну зиму в Кирове – невозможно. Пишите, пожалуйста, длинно, подробно. Каждое Ваше письмо у нас тут событие. Это и нам радостно и Вам полезно, потому что пишете Вы художественно. Передайте Руднику, что я ему кланяюсь и собираюсь работать над пьесой «Вызови меня».

Целуем Вас.

Ваш Е. Шварц».

Наконец, пришла весна и в Киров. «Все тает, – записал Евгений Львович 7 апреля 1943 года в дневнике. – Грязь. Вода опять летит потоками к рынку. Мы твердо решили, уезжать куда угодно – в Ленинград, в Сталинабад, все равно, только вон отсюда. В Ленинград нас, очевидно, не вызовут, следовательно, в двадцатых числах апреля мы двинемся в Среднюю Азию, к Акимову».

То есть, к апрелю Шварцы отбросили варианты отъезда и твердо остановились на Сталинабаде.

«Дорогой Леонид Антонович! – писал Евгений Львович Малюгину 15 мая. – Очень долго не писал Вам по той причине, что не знал, уеду в Сталинабад или не уеду. Был момент, когда заготовлена уже телеграмма: «25 выехали Акимову». И не только телеграмма была заготовлена, но и карточки отоварены, командировки написаны, чемодан куплен и уложен, броня на билеты получена. Словом, приготовления к отъезду зашли так далеко и были известны так широко, что, решив остаться, я выдумал, что Акимов прислал мне телеграмму, в ней просит мой отъезд отложить до 15–20 мая. Очень уж трудно было объяснить всем и каждому настоящую причину отмены нашего путешествия. А отменили мы отъезд вот почему. Я сам не знал, как ослабел за зиму. Узнал я это, когда сбегал дважды на вокзал и похлопотал по всяким делам, связанным с отъездом. Я обнаружил вдруг, что мне, пожалуй, не доехать, а если доехать, то на новом месте я буду очень плохим работником. И струсил, и отступил. Сейчас я чувствую себя лучше и терзаюсь мыслями о том, как хорошо в Сталинабаде.

Получил я вызов от Солодовникова на совещания драматургов, о чем немедленно телеграфировал Вам. Мечтаю увидеть Вас в Москве. И обсудить совместно: что же делать? Может быть, стоит задержаться в Москве?..

Написал я тут пьесу для кукольного театра под названием «Новая сказка». (Не её ли ждал (и требовал) от Шварца Евг. Деммени, аванс за которую он получил ещё до войны? – Е. Б.). Вообще работа не идет.

Вы представить себе не можете, как радуют нас Ваши письма. Я даже почерк Ваш полюбил, а это не так просто, как Вы думаете. И посылки Ваши нас трогают ужасно. Вспоминаем каждый день и хвалим так, что я даже боюсь, как бы мы не сглазили. А мы ведь люди довольно строгие, особенно Екатерина Ивановна…

Целуем Вас. Мечтаем увидеться. Известный путешественник Е. Шварц».

Чаще всего Леонид Анатольевич посылал им табак. «Курите на здоровье, – писал он в одной из сопроводительных записок, – и угощайте Екатерину Ивановну».

Поездкой в Москву Шварц, по-видимому, хотел проверить (вроде генеральной репетиции), хватит ли у него сил доехать до Средней Азии.

В эту, третью, поездку Шварц пробыл в столице с 25 мая по 17 июня.

– Когда приехал я в Москву весной 1943 года, было воскресенье, комитет закрыт, и я прямо с Курского вокзала зашел к Маршаку. У него сидели и завтракали Шостакович и Яншин, постановочная тройка по «Двенадцати месяцам». Я предложил присоединить банку консервов, что была со мной, и Шостакович кивнул – давайте, давайте. После завтрака Маршак сообщил, что приглашен обедать к какому-то своему поклоннику. И тут же позвонил ему, что не может прийти, так как приехал его старый друг. После чего был и я зван. Я отказывался для вида, но был доволен. Обед оказался неёстественно по тогдашним временам изобильный. И мы задержались и почувствовали по пути, что приближается комендантский час (в те времена, кажется, в 10) и мы опаздываем. У Маршака был пропуск, но он забыл его дома. И мы увидели, что идет последний троллейбус, как раз нужный нам номер, но до остановки далеко. И Маршак вышел на мостовую и поднял руку. И троллейбус остановился. И Маршак сказал: «Я писатель Маршак. Мы опаздываем домой. Подвезите нас!» И вагоновожатый согласился… И я с удовольствием чувствовал себя в сфере Маршака, в обаянии его энергии и уверенности особого рода. Скорее поэтической…

Малюгина в Москве Евгений Львович не обнаружил. Вероятно, того на это совещание не «вызвали». Некоторые подробности этой поездки находим в письме Шварца к нему: «Сижу в Москве и раздумываю, как Гамлет какой-нибудь: закрепляться здесь или все-таки ехать в Сталинабад. Здесь Юнгер, которая описала мне, как там хорошо и как там ждут нас… Прошло совещание. Интересно говорили Юзовский, Бояджиев, Дикий. Вообще было интереснее, чем можно было ждать. Попросите Рудника, чтобы он изобразил Вам, как выступал Охлопков. Описать это нельзя. Это можно только сыграть…».

Возможно, Евгений Львович ещё боялся долгой и изнурительной дороги из Кирова в Сталинабад, потому что путь этот проходил в ту пору через Новосибирск, да ещё с пересадками, что более всего пугало его. Но отчего же он не «закрепился» тогда в Москве, если и такой соблазн возник?

В письме Малюгину же, написанном сразу по возвращении в Киров, он попытался объяснить это. Но то письмо не дошло до адресата. Поэтому он, уже из Сталинабада, вновь «кратко» повторяет причину: «В Москве надо было на полгода, по крайней мере, спрятать самолюбие в карман, забыть работу, стать в позу просителя и выпрашивать в Союзе писателей и Литфонда комнату, паек, уважение и почет. А я человек тихий, но самолюбивый. И даже иногда работящий. И легкоуязвимый. Выносить грубости сердитых и подозрительных барышень, работающих в вышеуказанных учреждениях, – для меня хуже любого климата. И вот мы уехали в Сталинабад…».

По возвращении в Киров, Шварцы обсудили все «за» и «против» переезда в Таджикистан и твердо решили – ехать. Тем более, что Гаянэ Николаевна отпускала с ними Наташу. В Новосибирск к Б. Зону полетела телеграмма: «Будем проездом Новосибирске Возможность остановиться несколько дней гостинице». Даже без подписи.

Ушло письмо и к Акимову:

«Дорогой Николай Павлович!

Я надеюсь, что дней через пять-шесть после того, как Вы получите это письмо, я приеду к Вам сам. Задерживался я до сих пор потому, что что никак не мог решить оставить здесь дочь. На этот раз я приеду в Сталинабад со всей семьей, и с Екатериной Ивановной и с Наташей.

Был я в Москве. Каждый день виделся с Еленой Владимировной и с Анютой. Привезу Вам большое письмо от Елены Владимировны, которое обещал передать из рук в руки…

В конце апреля, когда я телеграфировал, что выезжаю, отъезд пришлось отложить… Я говорил всем, что получил от Вас телеграмму с просьбой отложить отъезд до середины мая. Ставлю Вас в известность об этом. В Москве с Еленой Владимировной говорили только о Вас и очень тосковали без Вас… (Комментировать последнее не стану. – Е. Б.).

Привет Вам,

Ваш Е. Шварц».

Покинули Шварцы ненавистный Киров в ночь на 10 июля.

Таджикистан

Вначале поезд полз на восток – в Новосибирск. Встреча со старыми друзьями. Три дня Шварцы провели в этом городе. Не знаю, удалось ли им за это время посмотреть «Далекий край». Об этом нет ничего ни в его дневнике, ни в воспоминаниях. А быть может, специально для него поменяли спектакли и показали его, но он не произвел на него особого впечатления.

Зато, судя по воспоминаниям Владислава Андрушкевича, режиссера Нового ТЮЗа, Шварц будто бы предлагал «Дракона» Борису Вольфовичу Зону. «В Новосибирске, в страшный морозный день, – рассказывал он на вечере памяти Евгения Шварца в Театральном музее в 1971 году, вероятно, намерзшийся в Сибири на всю оставшуюся жизнь, ибо на самом деле действие происходило в июле, – в те военные годы, как-то пришел ко мне Евгений Львович (в городе он был проездом) и стал рассказывать о своей новой пьесе, у которой ещё нет твердого варианта последнего акта. «Читал Акимову – ему очень нравится, хочет ставить, но он куда-то не туда меня тянет. Сегодня показал Зону, а он тянет в другую сторону». Всем известно, что Н. П. Акимов и Б. В. Зон были самые близкие его друзья, как в творчестве, так и по человеческой линии. «Я, – говорит, – спрашиваю Зона: мне нужен режиссер, который по своему почерку был бы между тобой и Акимовым. И кого, ты думаешь, он назвал? Тебя. Вот я и пришел с предложением». К моему великому огорчению, я не смог по независимым от меня причинам поставить «Дракона» и оправдать доверие своего учителя Б. В. Зона и не подвести любимого автора, но до сих пор ещё живу с этой мечтой».

Скорее всего, то была шутка, очередной розыгрыш Е. Ш. Во-первых, потому, что, разочаровавшись в Зоне и теперешнем состоянии театра, он вообще не стал бы предлагать Зону никакую свою пьесу; а во-вторых, он вез в Сталинабад лишь первый акт «Дракона», а дописывал пьесу уже там. Вероятно, и обсуждение с Зоном, кому дать пьесу, Е. Ш. тоже придумал.

Потом поезд полз на юго-запад, и вот 24 июля Шварцы в Сталинабаде, столице Таджикской ССР. И Наташа с ними.

Город поразил Евгения Львовича, тоже намерзшегося в Кирове, родной южной стихией. Но природа – природой, а люди и животные другие. «Юг, масса зелени, верблюды, ослы, горы, – записал он в дневнике 3 августа. – Жара. Кажется, что солнце давит. Кажется, что если поставить под солнечные лучи чашку весов, то она опустится. Я ещё как в тумане. Собираюсь писать, но делаю пока что очень мало… Хочу поездить, походить по горам…».

Получили жилье – ул. Пушкина, 49, кв. 2.

Шварц, действительно, приехал «с товаром» – привез почти законченную переработку «Голого короля». Но то ли Акимов отболел «Принцессой и свинопасом», то ли до сих пор в нем оставался неприятный осадок от её запрета, он от Шварца потребовал «Дракона», первое действие которого он читал в театре ещё до войны.

Но уже в августе Акимов вынужден был уехать в Москву, и оставил Евгения Львовича вместо себя – исполняющим обязанности художественного руководителя театра. «Когда мне приходилось уезжать по делам в Москву, – вспоминал Николай Павлович, – а эти поездки по условиям того времени длились не менее месяца, он оставался моим официальным заместителем, ответственным за порядок, дисциплину и успехи театра. Должность директора театра, которую ему фактически приходилось выполнять, была, пожалуй, самая неподходящая из всего, что ему случалось делать в жизни.

Доброта, деликатность и душевная нежность этого замечательного человека не мешали ему в своих произведениях энергично бороться со злом в больших масштабах, но сделать замечание отдельному человеку он был не в состоянии. А такой коллектив, как театр, к сожалению, иногда требует в лице отдельных своих представителей строгого обращения. И все-таки я не мог жаловаться на своего заместителя, вернее, на результаты его деятельности во время моих отлучек, хотя достигал он этих результатов своеобразным, одному ему присущим способом: он настолько огорчался всякой неполадкой и проступком, что наиболее «закоренелые», в театральных масштабах измеряя, нарушители боялись огорчить такого хорошего человека».

Но на этот раз Акимов отсутствовал почти два месяца. В архиве Шварца сохранилась записка Лидии Сухаревской (как один из примеров его деятельности в качестве зама Акимова): «Евгений Львович, дорогой, пожалуйста, простите мою неявку на читку. Всю ночь после спектакля я собирала Тенина и, проводив его, прилегла чуть-чуть и проспала. Отчаянно была утомлена. Затем ещё вопрос. К Вам зайдет Алексей Васильевич (с Ташкентской киностудии) с просьбой отпустить меня на пробу в Ташкент. Сроки небольшие, а в театре сейчас я, по-моему, долго гуляю. Как Вы смотрите на это дело? С приветом Л. Сухаревская».

И Шварц «простил» и, проверив занятость артистки в спектаклях, отпустил её в Ташкент, где её пробы на роль Лотты в «Человеке № 17» прошли вполне удачно. А Борис Тенин уехал на съемки фильма «Здравствуй, Москва!», где он сыграл роль Писателя.

Вообще, артисты театра много снимались тогда в картинах Союздетфильма, благо не надо было никуда ездить.

А «Голым королем», помимо московского театра им. М. Н. Ермоловой, заинтересовался Сергей И. Юткевич, который в ту пору руководил Союздетфильмом. Шварц заходил на студию, интересовался, собираются ли снимать принятый его сценарий «Далекий край». Нет – не собираются – пока. Хотели было снова запустить в производство «Снежную королеву». Но дети, начинавшие сниматься перед войной в ролях Кея и Герды, за это время подросли и не монтировались со снятым материалом 1941 года. То есть надо было снимать сначала, искать других исполнителей и т. д. И студия отступилась. Не нашлось режиссера и на «Далекий край».

Юткевичу надо было ехать по каким-то киношным делам в Москву, и он хотел взять с собой «Голого короля». А Шварц куда-то запропастился. «Дорогой Евгений Львович! – пишет он записку, не застав его ни в театре, ни дома. – Куда Вы пропали? Я уезжаю в воскресенье и долженувезти «Голого короля». Боюсь, что Вы ничего не сделали, а если и сделали, то теперь уже не удастся перепечатать. Тогда прошу Вас внести все ваши поправки в тот экземпляр, который я Вам передал. Без «короля» уезжать немогу!!! Умоляю появиться завтра днём на студии – тем более, что хочу показать Вам картину.

Ваш С. Юткевич».

И уже из Москвы летит телеграмма (12.9.43): «Договорился с театром Революции о немедленной постановке «Голого короля». Прошу срочно выслать окончательный вариант. Привет = Юткевич». Через два дня он повторит телеграмму. И ещё через десять дней (24.9.): «Удивлен молчанием, вторично прошу телеграфьте в гостиницу Москва срок высылки окончательного варианта «Короля» = Юткевич».

В свое время я попросил Сергея Иосифовича прокомментировать его переписку со Шварцем. «С «Голым королем» познакомился ещё в Таджикистане, – писал он 16.2.68, – взяв рукопись у Евг. Львовича, и начал мечтать о её постановке. Е. Л. захотел прокорректировать пьесу, прежде чем я заберу её в Москву, – отсюда и записка. Но я уехал без окончательной редакции – отсюда и телеграммы, ибо я договорился с Охлопковым о моей постановке «Г. К.» у него в театре. К сожалению, она не состоялась».

Думаю, что постановка не состоялась потому, что тогда Юткевич текст так и не получил, т. к. Шварцу уже не хотелось отвлекаться от «Дракона», замысел которого захватил и драматурга, и режиссера.

И Акимов торопил, но работа шла туго. И 6 сентября он писал из Москвы: «Дорогой Евгений Львович! Ну, как пост худрука? Не сладко? Или ничего? Тогда уступаю Вам место!

Дела: делал доклад на Комитете 2 часа. С успехом. Перевел вопрос в высоты искусства.

Решено: театр переводить в Москву.

Техника: гастроли на 6 месяцев (!), а там и совсем закрепят. (Если не завалимся). Сейчас бегаем по вопросу помещения. Это не легко. Как только все решу, выедем домой.

План: в Сталинабаде выпустить «Кречинского» (как он?) и «Дракона».Чтобы им открывать.Жмите во всю и с блеском. Репутация у «Дракона» уже хорошая…

Скажите труппе, что предстоят гастроли в Москве, которые решат участь театра (Союзный). Чтобы, сволочи, подтянулись и опомнились! Соберите их и торжественно воздействуйте. Трудности будут: квартиры, холод и голод (относительные). Пусть подготовятся. Если сейчас не сделаем московской карьеры, когда все московские театры в стадии перетряски, потом будет поздно. Бениаминов был здесь. Он возвращается в театр. Скоро. Вы здесь везде звучите прелестно. Сегодня послал молнию об отпуске (с 7-го сент. по 7-е окт.). Если он велик, можно его уменьшить хотя бы для состава «Кречинского»…

Передайте моим приветы. Пусть шлют телеграммы о здоровье.

Вижу здесь много общих знакомых.

Срок переезда театра мне ещё не ясен и зависит от Меня и обстоятельств.

Звоните почаще, чтобы я знал, как дела.

Целую, Н. Акимов».

А. Д. Бениаминов в ту пору руководил армейской труппой, и вернулся в театр Комедии уже после войны.

– Николай Павлович Акимов, маленький, очень худенький, ногам его просторно в любых брючках, но производит впечатление силы; вихри энергии заключает в себе его субтильная фигурка. Энергия эта не брызжет наружу, по-одесски, наподобие лимонадной пены. Она проявляется, когда нужно. Пусть только заденут его на заседании или на обсуждении работы театра, – новый человек удивится и, если он вызвал отпор, ужаснется силе, которую привел в действие. Проявляется его сила и в неутомимой настойчивости, с которой ведет он дела театра, не пугаясь, не отступая. В отношении с людьми ясен и прям… Даже людей, которых он любит, забывает он в пылу борьбы. Во время схватки не до нежностей… Вот он появляется в театре, маленький, тощенький, голубенькие глазки пристально глядят из-под очков, заряженный энергией, лишенный суетности. В записной книжке записаны все дела на сегодняшний день. Несмотря на маленький рост, он кажется самым взрослым в своей труппе, чем старые, крайне принципиальные актрисы и сильно пьющие, поседевшие в разложении своем герои. Он знает, чего хочет, а они томятся, он думает, а они более склонны к чувствам. Очень умно, очень ясно он действует, приказывает, настаивает – настаивает на своем, даже когда не прав. Он больше воплощен, более существует, чем окружающие его… И своей внимательной, строгой и ясной манерой обращения наводил он на свою многообразную труппу одинаковый страх…

Когда Комедия готовилась к эвакуации из Ленинграда… он делал все, чтобы вывезти как можно больше людей из блокады. И не только ему близких… Он вернул в труппу сокращенных артистов, злейших своих врагов, предупредив, что на Большой земле снова их сократит. Его ясная и твердая душа не могла примириться с тем, чтобы люди умирали без всякой пользы в осажденном городе… И когда я встретился с театром в Сталинабаде, – эти живые уже дружно ненавидели Акимова. Все забылось, кроме мелких обид. Ежедневных, театральных, жгущих невыносимо, вроде экземы. Но театр жил… И в самом деле – переменчивее и капризнее существо, чем актерский коллектив, – вряд ли разыщешь. Но вот Акимов совершил очередное чудо и добился перевода театра в Москву. Коллектив присмирел и повеселел. А после того, как гастроли в Москве прошли с сомнительным успехом, уважение сменилось раздражением. Но и в раздражении, и в ненависти театр был послушен.

Хотел получить «Дракона» и Камерный театр. «Дорогой Евгений Львович! – писал завлит театра Н. Д. Оттен 5 ноября. – Как Вы, вероятно, знаете, Камерный театр вернулся в Москву и скоро открывает сезон. Восстанавливается нормальная жизнь со всеми атрибутами, включая репертуарные планы, а для сего нам нужно накануне Нового года быть твердо уверенными в тех пьесах, которые мы намеревались ставить. На мою молнию Вы не ответили. Готов полагать, что это шалости почты в равной мере, как и проявление Вашей любви к официальной переписке. Но дело обстоит для театра чрезвычайно серьезно. Ваша идея пьесы нам очень нравилась, на Вас мы очень рассчитывали, и поэтому большая просьба, немедленно отписать, как у Вас движется работа и насколько достоверно её завершение в ближайшем будущем. Я очень прошу Вас о быстром ответе вне зависимости от всех формальных к тому оснований, сроков договора и всего прочего, потому что в этом случае, как и в работе вообще, это дело второстепенное, а самое важное, чтобы пьеса реально вышла и была поставлена.

С нетерпением жду ответа. Крепко жму руку. Н. Оттен.

Где пьеса? Жду с нетерпением. Сердечный привет.

А. Таиров».

Я пытался выяснить, почему спектакль у Таирова так и не состоялся, почему Шварц не отвечал (или – отвечал) на последующие телеграммы Таирова? Но оказалось, что часть архива Камерного театра, хранящегося в Центральном Театральном музее им. А. А. Бахрушина, при пожаре сгорела. И могу только предположить, что, собираясь в Москву, Шварц и Акимов решили не создавать там конкурента спектаклю театра Комедии. И потому Таиров пьесу не получил. Ну, а после запрета «Дракона» эта тема попросту отпала.

21 октября Акимов вернулся в Сталинабад. Оказалось, что «Дракон» у Шварца продвинулся мало. «Сначала мне казалось, что ничего у меня не выйдет. Все поворачивало куда-то в разговоры и философию, – записал Шварц в дневнике. – Но Акимов упорно торопил, ругал, и пьеса была кончена, наконец. 21 ноября я читал её в театре, где она понравилась…».

А торопил и ругал Акимов таким образом: зная любовь Евгения Львовича отвлекаться и лодырничать, он просто запирал его дома. А потом проверял, что сделано за день. В свидетели беру Павла М. Суханова. Из его рассказа на вечере памяти Шварца в 1971 году: «… Началась война, эвакуация, и мы встретились с Евгением Львовичем в Сталинабаде, куда его зазвал Николай Павлович, чтобы дописывать «Дракона». Первый акт был готов, второй – в фрагментах. Акимов сразу же засадил Евгения Львовича писать пьесу. Но он не мог писать по заказу, он отнекивался, сопротивлялся. Я был свидетелем их споров, споров жарких. Жаль, что я их не записал, это были весьма интересные беседы, они содержали в себе много мыслей и много остроты. Один убеждал, другой – сопротивлялся, и неизвестно, кто из них сильнее защищал свои позиции. Доходило до того, что Николай Павлович, сердясь на Евгения Львовича, запирал его у него дома.

Был такой эпизод. Он жил в районе Комсомольской улицы и Лахути. Я прохожу и слышу меня зовут: «Павлуша!» Смотрю – Евгений Львович сидит у окошка, грустный. «Зайди, – говорит, – ко мне, только сперва зайди в магазин, купи чего-нибудь». – Я прихожу, Евгений Львович говорит: «Через дверь не ходи, я заперт, давай через окно». Я забрался через окно, за что потом мне очень попало от Николая Павловича. На другой день Евгений Львович принес третий акт, хотя в нашей беседе мы говорили обо всем, о чем угодно, только не о пьесе. Мы были удивлены. Вот как хорошо иногда побеседовать ни о чем. «Ты ушел, – говорит Шварц, – и у меня все пошло гладко»».

Психологически это понятно. Запертый человек, тем более писатель, чувствует себя некомфортно, и это занимает мысли. Естественно – не пишется. Но перекусив и поболтав «ни о чем», он забывает, что заперт. Теперь ему это не мешает. Ему жаль впустую потраченного времени. Мысли сосредотачиваются на работе (теперь их ничто не отвлекает), – и всё получается.

Следует заметить, что Николай Павлович этот метод (запирание) в отношении Шварца будет использовать и в будущем.

В ноябре намотавшаяся по фронтам с актерской бригадой Гаянэ Николаевна приехала за Наташей и увезла её в Москву, откуда, как казалось Гаянэ Николаевне, было проще вернуться в Ленинград. В Ташкенте их вагон должны были переставить на московское направление. Все ушли на базар. В вагоне осталась одна Наташа. Со скуки они пишет отцу: «24 ноября. Дорогой папочка и Екатерина Ивановна! Вчера вечером приехали в Ташкент. А уедем отсюда только завтра вечером. Мама получила в нашем купе нижнюю полку. Так что все в порядке. Папочка, мне без тебя скучно. Мне сейчас здесь неплохо. Но все-таки меня ужасно тянет к вам. Мама пока злая. Выпрыгивает на каждом разъезде и лихорадочно покупает. Сейчас я сижу в купе одна. Здесь ещё очень много крыс и мышей, которые отравляют мне жизнь. Так вот, сижу я одна с мышами. Все ушли в город. А наш вагон стоит в самом тупике. Сижу и думаю, как хорошо было в Сталинабаде. И так мне хочется домой! Но вообще-то мне не плохо. Так что ты, папа, не беспокойся за меня. У меня все-таки большая надежда, что мы скоро увидимся. Ну, до свидания. Целую вас крепко. Ваша Наташа».

В Москве они поселились у родственников Гаянэ Николаевны.

12 декабря: «Дорогой мой папочка и Екатерина Ивановна! Позавчера я получила от вас письмо и очень обрадовалась. Вы, наверное, сейчас тоже уже получаете мои письма. Я сегодня вот уже второй день как встала после болезни. У меня был грипп, и я пролежала всю неделю. Сейчас в Москве очень сильная эпидемия «испанки». Я, наверное, тоже болела испанкой. У нас в квартире уже все переболели. Но завтра уже я пойду в школу. Сегодня учу все. Оказывается, что я не очень забыла. Но все-таки в школу идти страшно. Живу я на метростроевской. Мать дома бывает очень редко и вообще меня мало касается. Она собирается уезжать в Ленинград. Меня прописали до 28 января. Так что пока все благополучно. У тети Лёли я ещё ни разу не была, а она к нам приезжала. Она меня зовет к ней жить, но сейчас она уезжает в дом отдыха, и я пока останусь здесь. К Соловьевым я не звонила. Как-то страшно. Бабушка здорова. Все время спит. Вообще она заметно постарела и ослабла. А бабка Варя такая смешная! Она впала в детство. Прыгает, скачет. Папочка, я пишу, а сама думаю, вдруг ты уехал в Сочи? Папа, все равно я думаю, что ты приедешь в Москву, и очень жду тебя. Мне иногда кажется, что ты уже едешь сюда, а телеграмму нарочно не даешь, чтобы приехать неожиданно. Конечно, я понимаю, что так не может быть, но все-таки думаю.

Живу я неплохо. Конечно, здесь довольно шумно, но ничего. А когда тетя Аня кричит на маму, так я испытываю чувство большой радости. Вообще все скандалы здесь такие смешные, что мне за обедом часто приходится идти в коридор, чтобы отсмеяться. Прямо невозможно. А Манук какой потешный. Глазами хлопает. Только иногда мне надоедает эта суетня и шум. Куда ни сунешься, везде шум, гам и суетня. На улицу пойдешь, шум. Дома и в школе тоже орут, бегают, ругаются. Но вообще живу я неплохо. Только неприятно то, что здесь негде читать. Все время мешают. А за едой тут уж не почитаешь. Убьют. Вообще они все очень дикие. Ну, папочка, вот и все; больше нечего написать. Привет всем от бабушки. Крепко, крепко целую вас. Ваша Наташа».

И вот «Дракон» написан. Акимов с ним снова уехал в Москву. Можно расслабиться, написать письма.

«Дорогой Леонид Антонович! – пишет Шварц Малюгину 20 января 1944 года. – Сухаревская мне сообщила, что Вы меня ругаете нехорошими словами. В свое оправдание могу сказать одно: Вы совершенно правы, ругаясь. Сознание преступления снимает половину вины. Вторая половина – тоже имеет объяснение. С тех пор, как мы приехали сюда, мы все ждем решения судьбы театра. Куда-то мы должны уехать. Но куда? Это до сих пор неясно. А пока ничего неизвестно – откладываешь, не пишешь. Словом, любим мы Вас по-прежнему, с нежностью. Если Вы не забыли Киров, научную столовую, все наши грустные разговоры, – то простите мое нелепое молчание…

Здесь много любопытного. Театр – интересен по-прежнему. Акимов умен и блестящ больше прежнего. Только благодаря ему я дописал здесь «Дракона». Сейчас Акимов с пьесой в Москве, и я жду вестей. Пока что я не жалею, что повидал настоящую Азию. А это, честное слово, извините за прописную истину, но все-таки самое главное. В настоящее время я занят пьесой под названием «Мушфики молчит». Мушфики – это таджикский Насср-Эддин.

Но довольно о себе. Поговорим о Вас.

Первый спектакль, который я здесь увидел, был «Дорога в Нью-Йорк». Спектакль – прелестный. Начинается с кинофильма, где показаны главные действующие лица. Потом очень легко и весело идет остальное. Прекрасно играет Сухаревская. Это её спектакль. Я только здесь понял, какая хорошая роль Элли. Тенин, говоря глубоко между нами, хуже Полицеймако. Дубоват и грубоват. Ролей он никогда не учит, а собственный язык у него подвешен плохо. И когда он в комедийном темпе кустарной скороговоркой выбалтывает свой собственный текст, получается нескладно. Но не огорчайтесь. Он, подлец, все-таки талантлив, обаятелен, музыкален. И в общем Питер получается. Зрители от него в восторге. Но, повторяю, Полицеймако много лучше. И, опять-таки повторяю, – никому об этом не говорите. Каким-то чудом становится известным в труппе все, что ни скажешь об актерах, хотя за много тысяч километров от них. Кровицкий чудно играет старика Эндрюса. Словом, спектакль удался, имеет огромный успех, идет часто, всё время делает сборы, с чем Вас и поздравляю.