Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

Довольно часто можно было встретить Шварца и в «Звучащей раковине». Когда идешь по улице Рубинштейна к Невскому, перед глазами на противоположной стороне проспекта стоит дом, на верхнем этаже которого находилась мастерская фотографа-художника Моисея Соломоновича Наппельбаума. Рядом с громадным окном – длинный балкон. Бывавшие там рассказывали, что, выходя на него вечером, любовались закатами просматриваемого до самого Адмиралтейства Невского. Старшие дочери Наппельбаума Ида и Фредерика, ученицы Николая Гумилева, устраивали здесь поэтические вечера. «Серапионы-прозаики относились к наппельбаумовским сборищам презрительно и не посещали их, – напишет много лет спустя Николай Чуковский. – Но серапионы-поэты, Полонская и Тихонов, приходили каждый понедельник. (…) Стихи читало человек тридцать. Но по-настоящему волновали слушателей только пятеро – Тихонов, Вагинов, Рождественский, Кузмин и Ходасевич. (…) Гостей угощала Фредерика. Тоненькая, стройная, с негромким мелодичным голосом, с прелестными руками и ногами, она появлялась в комнате, где происходило чтение, неся тарелку, в которой лежали бутерброды с прозрачными ломтиками сыра. Она подходила по кругу к каждому и предлагала взять бутерброд. В этом и состояло угощение, которое Наппельбаумы предлагали большинству своих гостей. По тем временам это было немало, если принять во внимание, что гостей собиралось человек тридцать-сорок».

В 1922 году Дом искусств был закрыт. Писатели разбрелись кто куда. «Звучащая раковина» Наппельбаумов просуществовала до 1925 года, но к концу 1922-го она тоже начала приходить в упадок. Был расстрелян Гумилев, уехали Ходасевич, Одоевцева, Георгий Иванов, Адамович и другие. Одним из последних, вероятно, вечеров стало чествование в связи с 20-летием писательства Михаила Кузмина в 1925 году.

Ида Моисеевна подарила мне групповую фотографию (новодел) этого вечера, снятую её отцом. На ней в центре – юбиляр, справа от Кузмина Анна Радлова, не спускающая с него глаз, слева – Вс. Рождественский. Над этой группой – Анна Ахматова и Мих. Лозинский. У ног Кузмина сидят Ида Наппельбаум, Юрий Юркун и Александр Введенский. Если смотреть на фотографию, то слева сидит Фредерика Наппельбаум и Конст. Вагинов, а справа стоят Ник. Клюев и К. Федин. А над ними Серг. Радлов, Евг. Шварц и Ник. Чуковский, шевельнувшийся, когда сработал затвор аппарата. Все мужчины в темных костюмах и при галстуках (кроме Клюева), и только один – Шварц – в толстовке.

Секретарство же у Корнея Ивановича Чуковского, помимо прямых обязанностей, отмечено несколькими стихотворными экспромтами Шварца в «Чукоккале» и довольно-таки обидным для «шефа» портретом, который Шварц назвал «Белый волк». Если Евгений Львович читал его кому-то из писателей, те чаще всего говорили ему, что портрет неточен, Корней Иванович был не совсем таким. Шварц соглашался, обещал переписать. Но скорее всего, не успел. Зато Шварц на 75-летие Чуковского напишет совсем иной текст, и он доставит юбиляру большое удовольствие. Но когда уже не было ни Шварца, ни Чуковского, «Вопросы литературы» предложили мне сделать у них публикацию «Белого волка», я отказался. Мне не хотелось огорчать потомков Корнея Ивановича. Но они посчитали, что для их деда там нет ничего обидного, и напечатали «МЕмуар» Шварца.

А первый эскпромт Шварца в «Чукоккале» появился ещё в 1923 году. 1 июня больной Лунц уезжал в Германию, к родителям, будучи уверенным в тамошнем излечении.

– Молодой Лева Лунц, в сущности мальчик, веселый, легкий, хрупкий, как многие одаренные еврейские дети его склада, уезжал к родным за границу, «серапионовы братья» собирались проводить его. Были и гости. Среди них – Замятин. Я тоже был зван, и Корней Иванович дал мне «Чукоккалу», чтобы я попросил участников прощального вечера написать что-нибудь. Вечер был так шумен и весел, что альбом пролежал на окошке в хозяйской комнате весь вечер, и никому я его не подсунул… На другой день после вечера проводов я у Чуковского не был. Вечером зашел Коля и сообщил, что папа очень беспокоится, – где «Чукоккала». Утром я Корнея Ивановича не застал – он унесся по своим делам. Но на промокательной бумаге письменного стола в нескольких местах было написано: «Шварц – где «Чукоккала»». Так было на самом деле.

Возвращая же «Чукоккалу», Шварц сказал «шефу», что побоялся взять эту бесценную рукописную книгу на это сборище, и принес Корнею Ивановичу оправдательные стихи, которые тот «поместил» в своей книге.

 
Отрывок из трагедии «Секретарь XV».
 

 
Монолог секретаря, д. V, картина VIII.
 

 
Секретарь:
 

 
Корней Иванович! Чукоккала была
В руках надежных! Невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированьи
Забыли осторожность. Лева Лунц,
И Федин, и Замятин, и Каверин,
Полонская, известная Гацкевич ¹
И Харитон ²(которые дрожали
Благоговейно) – все они
Чукоккалу пытались обесчестить.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля!
И вот я, притворившись огорченным,
В разгаре пира, глядя, как Радищев ³,
Ваш родственник (и сам в душе палач),
Пьет пиво и кричит «Эван-эвоэ!»
Как Лева Лунц почесывает челюсть
Слегка испорченную. Как старик Замятин
Жует мундштук с английскою улыбкой, —
Я произнес дрожа, как прокаженный:
«Увы мне! Братья…» Все остолбенели —
Радищев уронил котлету. Лева
Воскликнул: «мама!» ⁴’ засмеялась Зоя,
Замятин плюнул. «Братья!» – я заплакал.
«Чукоккала лежит в моей квартире,
Нечаянно покинутая. Фреры! ⁵
«Экрир е дифисиль!» ⁶И трудно
Служить безукоризненно. И я
Обычно аккуратный – опозорен!»
Умолкли все. И в мертвой тишине
Стучали слезы в грязные тарелки.
И вдруг М. Л. Слонимский,
Потомок Венгерова, Вестника Европы
И Стасюлевича ⁷, заговорил, качаясь:
«Мы возьмем бумажки и напишем
Слова для Лунца лестные. И завтра
В Чукоккалу их, поплевав, наклеим». —
Восторженные вопли! – и котлета
Исчезла в пасти сына вашего. И Лева
Сказал: «Не надо мамы!» И опять
Замятин улыбнулся по-английски.
 

 
Все. Дорогой учитель! Неужели
Я плохо вел себя. Рукопожатья
Я жду за мудрую лукавость. Dixi ⁸
Ваш верный ученик
 

Евгений Шварц.

<Примечания К. И. Чуковского:>

¹Гацкевич – впоследствии жена одного из Серапионов, Николая Никитина.

²Харитон – Лидия Харитон, постоянная участница собраний Серапионов.

³Радищев – ранний псевдоним моего сына Николая Чуковского.

⁴В студии часто дразнили Лунца, который по молодости лет, говоря о литературе, постоянно ссылался на авторитет матери. Мне запомнилось насмешливое двустишие Владимира Познера:

 
А у Лунца мама есть.
Как ей в студию пролезть?
 

⁵Фреры – русифицированное французское слово «братья».

⁶«Экрир е дифисиль» – «Писать трудно» (франц.). По словам Горького, девиз Серапионовых братьев, которым они приветствовали друг друга при встречах.

⁷Отец Михаила Леонидовича Слонимского был известный публицист, сотрудник «Вестника Европы», выходившего под редакцией М. М. Стасюлевича. Дядей М. Л. Слонимского был профессор-литературовед Семен Афанасьевич Венгеров.

⁸Dixi – я сказал ( латин.): употреблялось древними римлянами в конце письма или речи.

Щур

А в июне же 1923 года Евгений Шварц, пригласив с собой Михаила Слонимского, с которым из серапионов наиболее сдружился, поехал на Донбасс, на соляной рудник имени Либкнехта под Бахмутом, где в ту пору работал Лев Борисович. Подкормиться.

– Нищий, без всяких планов, веселый, легкий, полный уверенности, что вот-вот счастье улыбнется мне, переставший писать даже для себя, но твердо уверенный, что вот-вот стану писателем, вместе с Мишей Слонимским, тогда уже напечатавшим несколько рассказов, выехал я в Донбасс. Весна была поздняя. Несмотря на июнь, в Ленинграде (тогда Петрограде) листья на деревьях были совсем ещё маленькие… Дорогу не помню. Помню только, как наш поезд остановился на крошечной степной станции Соль, в двенадцати верстах от Бахмута. Мы вылезли. Нас встретил папа, которому в те дни было сорок восемь лет. Его густые волосы были подернуты сединой. Бороду он брил, так как она и вовсе поседела, но усы носил – их седина пощадила. Я с удовольствием издали ещё, высунувшись в окно, узнал стройную, высокую, совсем не тронутую старостью отцовскую фигуру. Мы не виделись с осени 1921 года. Он мне очень обрадовался. Приезд Слонимского, о котором я не предупредил, его несколько удивил, но даже скорее обрадовал, – писатель! Папа был доволен, что я приблизился к таинственному, высокому миру – к писателям, к искусству… Поэтому Миша, представитель религиозно-уважаемого мира людей, «из которых что-то вышло», тоже обрадовал папу своим появлением у нас в доме. И вот мы сели на больничную бричку, запряженную двумя сытыми конями, и поехали на рудник. Степь ещё зеленая лежала перед нами. И на меня так пахнуло Майкопом, когда увидел я дорогу за станцией. Пожалуй, тут дорога была более холмистой. Ехали мы среди травы, которую солнце ещё не выжгло. Кобчики носились над степью. Все это вижу так ясно, что не знаю, как описать… Привезли нас в белый домик, где у отца была квартира. Две комнаты и кухня…

Одна комната была выделена гостям. Они набили матрасы соломой и устроились на полу. Когда позже, после закрытия сезона, приехала невестка, в этой же комнате установили арендованную у соседей железную кровать. А чтобы оставить хоть маленькую тропочку в комнате, один тюфяк пришлось задвинуть под умывальник.

На следующий день Лев Борисович повел их на рудник. Они обошли весь поселок – чистенький, с белыми мазанками, вишнями в палисадниках и подсолнухами, растущими прямо у дороги. Им разрешили спуститься спуститься в шахту. Шаткая, ветхая клеть стремительно увлекла их вниз. Соляные выработки сверкали арктической белизной. Высокие дворцовые потолки поддерживали столбы, оставляемые вместо подпорок. Иногда, сказали им, в этой красотище рабочие рудника проводят свои собрания. Не этот ли соляной дворец вспоминал Евгений Шварц, когда описывал царство Снежной королевы?

Удивительная вещь – человеческая память. Как она преображает прошлое! Слонимский вспоминал: «Через несколько днейя отправился в Бахмут (ныне Артемовск), в газету «Кочегарка», чтобы завязать связь с местными литераторами. Сосед Шварцев, уполномоченный Сольтреста, довез меня на своей тачанке. Вот и Бахмут…» А Шварц об этом же пишет совершенно иначе: «В Донбассе, когда пришло время возвращатьсяв Петроград, произошло событие, перевернувшее всю мою жизнь. Слонимский зашел в редакцию. Чтобы помогли ему с билетом. С железнодорожной броней. И редактор предложил ему организовать при газете журнал «Забой». И Слонимский согласился с тем, что секретарем журнала останусь я. Мы съездим в Ленинград, вернемся и все наладим… И уехали. И вернулись обратно…» И т. д. Может, такой разнобой образовался из-за времени написания этих воспоминаний: Слонимский писал их в 1965 году, а Шварц – в 1956-м.

Но, как бы это ни происходилона самом деле, главное – сохраняется: в Бахмуте Евгений Шварц начал писатьи печататься.

В редакции местной газеты «Всероссийская кочегарка» Слонимского встретил белокурый, румяный молодой человек. Так и хотелось приладить фуражку с околышем ему на вьющийся казачий чуб. Слонимский сказал, что он литератор из Петрограда и что хотел бы познакомиться с местными литераторами. Красавец-секретарь слушал вежливо, солидно.

– Прошу вас подождать, – и он ушел в кабинет редактора.

Через минуту оттуда выкатился маленький, круглый человек в распахнутой рубахе и чесучовых брюках.

– Здравствуйте, очень рад, – заговорил он сразу, схватив Слонимского за обе руки. – Простите меня, – тащил он его в свой кабинет, – я не специалист, только назначен. Но мы пойдем на любые условия, только согласитесь быть редактором нашего журнала.

Он усадил Слонимского на диван, сам сел рядом. Белокурый секретарь стоял возле них – неподвижный, безгласный.

– Я так рад, я счастлив, – продолжал маленький редактор, – что зашли к нам! Договор можно заключить немедленно, сейчас же! Пожалуйста! Я вас очень прошу!

Ошеломленный приемом, Слонимский не мог вставить ни слова.

– Вы только организуйте, поставьте нам журнал! Ведь вы из Петрограда!

Слонимского осенило:

– Но я не один, с товарищем…

– Ах, вы с товарищем? Пожалуйста!..

– Шварцем Евгением Львовичем…

– Мы приглашаем и товарища Шварца. Товарищ Олейников, – обратился он к секретарю, – прошу вас, оформите немедленно. И товарища Шварца – тоже!

На рудник Слонимского доставили на линейке Губисполкома. На козлах восседал милиционер.

Шварцы забеспокоились, вышли навстречу.

Михаил Леонидович за руку попрощался с милиционером, поблагодарил его за приятную прогулку и важно направился к дому.

– Вот стервь! А мы думали, тебя арестовали, – сказал Евгений.

– Нет, дорогой!.. С завтрашнего дня мы оба работаем в «Кочегарке».

Лев Борисович ушел в дом, и вскоре все услышали звуки «Сентиментального вальса» Чайковского. Значит, Женя по-дольше побудет с ними.

– Петит… Нонпарель… Корпус… – бормотал Женя. – Как достать учебник шрифтов? Слушай ты, редактор, есть такой на свете?

Почему-то знание шрифтов в ту минуту ему казалось главным в работе редактора.

Вдали показались домики Бахмута. Слава богу! Оттопали двенадцать километров по степи, и с непривычки преодолеть их оказалось нелегко. Еще немного, и они у цели. Один взглянул на другого и расхохотался.

– Ты что, рехнулся? – обернулся тот и сам покатился от смеха.

Черная пыль пути превратила их в негров. Они смотрелись в глаза друг другу и не узнавали себя. Хохочущими друзьями заинтересовался любопытный прохожий.

– Вы не могли бы дать нам помыться и почиститься? – спросил один.

– Пожалуйте в дом. Я живу тут неподалеку.

Они окунули лица в прохладную воду. Из их поношенных пиджаков пыль шла клубами. По брюкам стучали долго и ожесточенно. Снова запершило в носу. Надо было вначале чиститься, а потом уж умываться. Хозяин воды не жалел.

– Вы откуда?

– Из Питера.

Питерских в России уважали.

– Не хотите молочка?

– С превеликим удовольствием.

Ну вот, теперь и дышать стало легче. Да и сил поприбавилось.

По дороге в редакцию «Кочегарки» они взяли у мороженицы по порции «тромбона» и почувствовали себя вполне готовыми к исполнению своих новых обязанностей.

Они подружились – гости из Петрограда, Олейников и приехавшая из Харькова на практику в газету студентка Эся Паперная.

Разъяснился и тот бурный прием, которым удостоился Слонимский в свой первый приход в редакцию. Было решено организовать литературный журнал, а ни опыта, ни писателей, ни литературных связей не было. И когда пришел «настоящий» писатель, а Олейников знал о Серапионовых братьях, он воспринял это, как перст указующий, и сказал редактору, что в Бахмуте проездом объявился пролетарский Достоевский, которого во что бы то ни стало нужно уговорить помочь в создании журнала.

«В то время, – писал М. Л. Слонимский, – в широчайших народных массах росла необычайная тяга к культуре, молодые и немолодые люди с азартом «грызли гранит науки». Жила страсть ко всякому культурному начинанию и в редакторе, который с энтузиазмом и величайшим доверием поручил молодым людям ответственное и важное дело, чтобы как можно скорее осуществить его. То был симпатичный, горячий человек, и мы с Шварцем всегда вспоминали о нем с сердечной благодарностью. Вскоре он перешел на другую работу, а к нам пришел В. Валь, длинный, худой, точнейшая копия Дон-Кихота. Простой и умный, он отлично разбирался в литературных делах, и работали мы с ним душа в душу».

Талантливый рассказчик не всегда становится писателем, и Шварц это прекрасно понимал. Но его друзья были уверены, что его импровизации, шутки, пародии, рассказы скоро, очень скоро выстроятся в стройные, гармоничные словесные строчки на бумаге. Они только ждали, когда он доверится бумаге. Чаще других с вопросом: «Почему ты не пишешь?» приставал к нему Слонимский.

– Мишечка, – ответил он однажды, – я не умею. Если у человека есть вкус, то этот вкус мешает писать. Написал – и вдруг видишь, что очень плохо написал. Разве ты этого не знаешь? Вот если вкуса нет, то гораздо легче – тогда всё, что намарал, нравится. – И вздыхал. – Есть же такие счастливцы!..

«На Донбассе Шварц был несколько другим, чем в Петрограде, – споконей, уверенней, – продолжал Слонимский. – Здесь, под ясным, синим, непетроградским небом, понятней становилась живость и веселость Шварца, острота и пряность его фантазий, которые он, южанин, принес нам на Север… На Донбассе Шварц начал печататься. Это произошло со всей неизбежностью, тут уж нельзя было ссылаться на вкус, отнекиваться, тянуть. «Кочегарка» нуждалась в стихотворном фельетоне, и Женя стал писать раешник. Он подписывался псевдонимом «Щур». Среди значений этого слова есть и певчая птица, и домовой, и уж не знаю, какое из них привлекло Шварца – первое или второе. Может быть, оба вместе. Певчая птица пела хвалу, а домовой пугал и вытягивал «за ушко да на солнышко», как тогда говорилось… Он уже не стеснялся своих литературных опусов. Писал в редакции и тут же читал их нам, прежде чем сдать в газету. Все-таки удивительно бывает полезной в начале писательского пути газетная работа! Она расширяет знание жизни и людей, сталкивает с самыми разными делами, обстоятельствами и судьбами, в то же время погоняет, ставит перед необходимостью в каждом отдельном случае быстро занять свою позицию и без особых промедлений выразить её в слове. Она придает смелости в литературном труде».

Он и сам не заметил, как стал писать. А «стихотворная форма» Шварцу была привычней. Сначала это была обычная обработка читательских писем, ответы на которые складывались в рифмованные строки. И наконец до него дошло, – ведь это он пишет.Так он стал Щуром.

Выявить многие тексты Шварца той поры, пожалуй, невозможно, ибо большинство из них анонимны. Вот несколько материалов, подписанных Щуром и напечатанных в октябре 1923 г.: 7-го – в отделе «На шахтерский зубок» – четыре: «Дельцы», «Старый знакомый», «Быстрота и натиск», «Изобретатели»; 11-го – «Реклама» (маленький фельетон), 12-го – «Учат яйца петуха», 14-го – три материала и т. д.

«Кочегарчанин» С. Савельев, кроме Щура, называет ещё несколько шварцевских псевдонимов – дед Сарай, Домовой. Но Щур, помимо того, что он какая-то птаха, ещё и – домовой. Однако тексты с такими подписями мне обнаружить не удалось. Но и «Полеты по Донбассу» он подписывал Щуром.

А начиналось это так: «В прошлую субботу закончил я редакционную работу и пошел на чердак. Посмотрел – и прямо остолбенел. Сидит на полу домовой, довольно ещё молодой, у отдушины поближе к свету и читает старую газету. Мы с ним разговорились и сразу подружились. Тут же идея пришла. «Хотите, говорю, в газете служить, себя не жалея? – А он говорит: – Ну да. – А я говорю – так пойдемте сюда. Вы по воздуху летать можете? Если да, – вы мне очень поможете. – А он говорит: – Могу быстро и ловко, на это у меня особая сноровка. – Сколько нужно, чтобы полетать по всему Донбассу? – А он мне: – Не более часу. Вчера привез новостей целый воз. Вот, говорит, новости на первый раз, записывай мой рассказ».

Чтобы не мотаться каждый раз взад и вперед, друзья поселились в редакционном общежитии. И в Петроград полетели письма.

Николаю Чуковскому – «Послание первое»:

 
Так близко масло, простокваша,
Яичница и молоко.
Сметана, гречневая каша,
А ты, Чуковский, далеко.
 

 
Прославленные шевриеры [1]1
  Шевриеры (от франц.),здесь – козочки.


[Закрыть]
Пасутся скромно под окном.
Котенок деревенский серый
Играет с медленным котом.
 

 
Цыплята говорят о зернах
Слонимский говорит о снах —
И крошки на его позорных,
Давно невыбритых устах.
 

 
Мы утопаем в изобильном,
Густом и медленном быту,
На солнце щуримся бессильно
И тихо хвалим теплоту.
 

 
И каждый палец, каждый волос
Доволен, благодарен, тих,
Как наливающийся колос
Среди товарищей своих.
 

 
Да, уважаемый Радищев,
Веселый, изобильный край
Вернул с теплом, с забытой пищей
Знакомый, величавый рай.
 

 
И стали снова многоплодны
Мои досуги. И опять
Стал М. Слонимский благородный
Сюжеты разные рожать.
 

 
…………………………………………
 

 
Пиши. Мы радостно ответим.
Пусть осенью, в родном чаду
Посланья о веселом лете
С улыбкой вялою найду.
 

Июнь 1923. Число здесь никто не знает.

Величка (местность).

Дорогой Коля!

1. Ответь немедленно по адресу: станция Деконская, Донецкой губернии. Рудник Либнехта. Мне.

2. Передай Корнею Ивановичу мой привет. Если бы не почерк и не скромность – написал бы ему лично.

3. Передай Марии Борисовне (маме. – Е. Б.), что я и Миша Слонимский низко ей кланяемся и часто вспоминаем.

4. Скажи сестре своей Лиде, что она не любит лето оттого, что никогда не была здесь. Скажи, что письма наши адресованы в такой же мере, как и тебе, – ей.

5. Живем как во сне.

Миша вчера сравнил себя с Брет Гартом в Калифорнии. Брет Гарт редактировал там журнал. Мне не с кем сравнивать себя. Я не знаю, кто был редактором у Брет Гарта. Слонимский утешается сравнением. Я грущу. Пиши. Е. Шварц, секретарь Брет Гарта».

Слонимский сделал приписку: «Шварц – Марк Твен, ибо с Марком мы издавали журнал в Южной Америке. Твой Брет».

Относительная сытость, действительно не возобладала над их воображением. Вполне возможно, что «Машину Эмери» Слонимский начал писать ещё на Донбассе. Или – по крайней мере – задумал. Фамилия главного героя повести – управляющего соляным рудником – Олейников.

Журнал они назвали «Забой». Первый номер выпустили в сентябре. Тираж 32 тысячи. В нем были напечатаны главы из повести Николая Никитина, стихи Николая Чуковского, рассказ Михаила Зощенко – все петроградцы. Не были забыты и местные авторы – П. Трегуб, которого они со Слонимским открыли в Краматорске, К. Квачов и др.

Подготовили и второй. В него должны были войти – ещё один рассказ Зощенко, «Берлинское» Н. Чуковского, стихи Владислава Ходасевича.

Событие решили отпраздновать. На первое – торжественные речи: вот, мол, какие мы молодцы; на второе – представление, организатором и вдохновителем которого стал неутомимый на выдумки Геня Чорн; на третье – банкет, участвовать в котором изъявили желание все. «Он был организатором импровизированных спектаклей-миниатюр, – вспоминала Э. С. Паперная. – В эти спектакли он втягивал и меня и Олейникова: расскажет нам приблизительную тему и слегка наметит мизансцену, а каждый из нас должен сам соображать, что ему говорить на сцене. Помню, был один спектакль из времен Французской революции. Я изображала аристократическую девушку, а Шварц – старого преданного слугу. Он прибегал в испуге и дрожащим голосом говорил: «Мадемуазель, там пришли какие-то люди, они все без штанов. Это, наверное, санкюлоты!» Потом появлялся Олейников в роли санкюлота. Он совершенно не считался со стилем эпохи и говорил бездарно и абсолютно невпопад: «Богатые, денег много… Ну, нечего, нечего, собирай паяльники!» Тут не только зрители, но и артисты покатились со смеху. Шварц кричал на Олейникова, задыхаясь от смеха: «Тупица, гениальный тупица!» Потом во всех спектаклях, на какую бы тему они ни были, Олейников играл один и тот же образ – появлялся некстати и говорил одну и ту же фразу: «Богатые, денег много… Ну, нечего, нечего, собирай паяльники!» И спектакли от этого были безумно смешными».

Страсть к литературе и розыгрышам Николай Олейников сохранил на всю жизнь. Когда, вслед за Слонимским и Шварцем, он собрался в Петроград, то вытребовал у председателя сельсовета станицы Каменской, откуда был родом, справку о том, что он красавец. Потому, уверял он председателя, что в Академию художеств принимают только красивых. И получил, заверенную подписью и печатью: «Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в Академию художеств».

«Олейникову свойственна была страсть к мистификациям, к затейливой шутке, – вспоминал Н. К. Чуковский. – Самые несуразные и причудливые вещи он говорил с таким серьезным видом, что люди мало проницательные принимали их за чистую монету. Олейникова и Шварца прежде всего сблизил юмор, – и очень разный у каждого и очень родственный. Они любили смешить и смеяться, они подмечали смешное там, где другим виделось только торжественное и величавое». Это общая природа их юмора. А вот воплощалось это у них по-разному. «Олейников больше помалкивал и наблюдал, – рассказывала Эстер Соломоновна Паперная, – а потом как куснет за слабое место в человеке, так только держись бедняга, попавший к нему на зубок! А Шварц острил много и щедро, легко, походя, и никогда не было в его шутках ранящего жала. Его остроумие, бившее фонтаном, было всегда добрым и каким-то симпатичным. И любили его все окружающие, независимо от их интеллектуального уровня. Шварц был блестяще остроумен, Олейников – ядовито умен».

Потом Маршак напишет: «Берегись Николая Олейникова, чей девиз – никогда не жалей никого!» А Евгений Львович скажет о нем: «Мой лучший друг и закадычный враг…» Но будет это позже, лет через пятнадцать. Юмор их сдружил, юмор их и развел.

А пока дружба только накипала, и они азартно соревновались друг с другом и Паперной в глоссолалии. Надо было без единой запинки и знаков препинания читать, как стихи, первое, что приходило на ум. Неизменным победителем оказывался Шварц. Один из его глоссолалических «шедевров» запомнила Эстер Соломоновна:

 
Олейников чудесный парень
Репейников глухих пекарен
Хранитель он и собиратель
И доброхотнейший деятель
Сармато-русской старины
Ты огляди его штаны
Прохлада в них и свежесть утра
Река светлее перламутра
И голубые облака
А дальше подпись – РКК.
 

Олейников только начинал приобщаться к стихотворчеству. Паперная, правда, уже сочиняла пародии, которые с двумя соавторами выпустит через два года в Харькове. Их «Парнас дыбом» станет недосягаемым образцом стихотворной пародии до наших дней. Шварц же был уже вполне «опытным поэтом», и потому его победы над начинающими были закономерны.

Слонимский вернулся в Петроград. Еще раньше уехала Ганя. Шварц остался один. В сентябре 1923-го он писал Н. К. Чуковскому:

«Дорогой Коля Чуковский!

Получил сейчас твое письмо. Получил с опозданием, потому что ездил в Таганрог, собирать материалы для 3-го номера Забоя. Во-первых, стихотворения присылай, потому что они здесь очень нужны. Думаю, что напечатают и заплатят по установленной таксе: 25 копеек золотом за строчку. Во-вторых, напиши ещё и побольше. О том, что в Петрограде все работают, и о том, что этот год обещает быть замечательным, я узнаю вторично и верю и доволен. Первый раз писал Слонимский.

Я тоже работаю, и много. С трудом осваиваюсь с мыслью, что у меня достаточно денег. Даже шубу купил. Работаю и помимо шубы, для души.

Очаровательную поездку я сделал в Таганрог. Море очень похоже на Балтийское – раз, и разговоры по дороге и в городе великолепные – два. Когда я приехал, собрали экстренное совещание рабочих корреспондентов. Говорили о литературе, потом они меня проводили на вокзал. Я полчаса объяснял достоинства стихов Ходасевича, и в конце концов мне, кажется, поверили. Вот. А о Зощенко они мне сами говорили, что он, мол, замечательный писатель, и язык у него, и как это он выдумывает, и молодой ли, и наружность, а характер? Зощенко на заводах Таганрогских читали вслух и все смеялись. Один рабкор прочел книжечку рассказов (картонный домик) и пересказывал – почти наизусть – Назара Ильича. Это, по-видимому, начало настоящей известности (у читателя элементарного!). Я их поддерживал, и мы много о нем говорили. Прочел вслух и твое стихотворение «Выше». Понравилось. А один рабкор горько жаловался, что революционные стихи у него не получаются, и можно ли ему тоже, как тебе, писать про любовь. В общем, я чувствую, что учусь непроизвольно и непрерывно. В газете приходится писать ежедневно – о чем прикажут. О клартистах и Барбюсе, о Германских событиях и зарвавшемся хозяйчике. Кроме того, к воскресенью я должен переделывать рассказы местных авторов или давать свое. Видишь? Я хочу остаться сотрудником Кочегарки, уехав в Питер. Этим и разрешу все финансовые вопросы.

Если бы ты написал письмо бескорыстно! Если бы ты вдруг описал бы точно, какой сейчас в Петербурге воздух, и прочее в нем, колыхающееся и так далее, и вообще. Взгляд и нечто! Но ты так корыстолюбив. Ты жаден. Я уверен, что до следующей задержки гонорара писем от тебя не будет. И поэтому, если ты пришлешь стихи ещё, я гонорар задержу.

Привет сестре твоей Лиде, которая тебя умнее, и которая симпатичнее.

Е. Шварц, секретарь Брет-Гарта.

P. S. Женись на Марине».

Вскоре Шварц тоже собрался в Петроград. В ноябре он пишет Слонимскому: «Дорогой Миша! Сегодня говорил с Валем об отъезде. Разговор был трогательный, и пришли мы к следующему: 1) я остаюсь сотрудником Кочегарки, 2) я обещал найти себе заместителя. До 1-го декабря зам должен приехать. Мои кандидаты: 1) Памбэ (отыщи и поговори), 2) Катков, 3) Сологуб или Ахматова, 4) Коля Чуковский. Ради бога, прими меры, поищи и пришли, и извести, а я тебя не оставлю. Сегодня по поручению Валя телеграфировал Зощенко, но на него у меня мало надежды. Во всяком случае, я независимо от заместителей, уеду в начале декабря. Расстаемся пока друзьями.

Таким оборотом дела я доволен, и одно меня беспокоит – это заместитель. Присылай скорее! Денег дам! Сегодня сверстали третий № Забоя. Благополучно и не без блеска. Журнал стоит твердо. Жду бешеной энергии.

Тебе жалование выписывать перестали. Будут платить сдельно. Собери по этому поводу материалы для № 4. Ольгу Форш, Семенова, Полонскую и Тихонова – Валь не принял. Не моя в том вина. Жалованье Зощенко вероятно сегодня вышлют. Все его рассказы идут. Пусть шлет их Валю прямо.

Целую.

Е. Шварц».

Первых три кандидата, которые должны бы были заменить Шварца в «Кочегарке», конечно же, трепотня. Да и четвертый отказался от такой чести.

В Петроград он вернулся уже «опытным редакционным работником». Слонимский (Брет Гарт) стал служить редактором только что открывшегося журнала «Петроград» («Ленинград»). Здесь и Шварц (Марк Твен) тоже получил работу секретаря редакции. Леонтий Раковский, который раньше был внештатным репортером «Петроградской правды», тоже приглашенный Слонимским, стал помощником Шварца. Он рассказывал, что в журнале стали появляться рецензии-фельетоны Шварца, которые он подписывал ещё одним псевдонимом «Эдгар Пепо». Некоторые удалось разыскать: Э. П-о. «Предатель»: Пьеса Б. Житкова: ТЮЗ (1924, № 21); Э. П. Вокруг кино (1925. № 6); Эдгар Пепо. Вокруг кино (Там же. № 9) и т. д. Многие юморески-«рецензии» «Вокруг кино» Шварц и вовсе не подписывал, как бывало и в «Кочегарке». Их множество.

В том же помещении, что и «Ленинград», находился детский журнал «Воробей», которым руководил С. Я. Маршак. И туда Шварц отдал свою первую сказку, сочиненную им в предчувствии наводнения, которые случаются в Петербурге каждые сто лет, «Рассказ старой балалайки»: «Балалайка-то я – балалайка, а сколько мне годов, угадай-ка! Ежели, дядя-комод, положить в твой круглый живот по ореху за каждый год, нынешний в счет не идет, – ты расселся бы, дядя, по швам – нету счета моим годам.