Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

Добрая полоса

С постановками «Снежной королевы» и «Тени» в Германии в «зебре» судьбы Евгения Львовича, кажется, наступала белая полоса.

А 24 апреля началось счастливейшее продвижение на экраны страны «Золушки». «Пятница началась интересно, – записал он в очередной «Амбарной книге». – Телеграмма из Москвы. Кошеверова и Погожева сообщают, что худсовет министерства принял «Золушку» на отлично. Что особо отмечена моя работа. Поздравляют. Едва я успел это оценить – телефон: Москвин поздравляет – ему Кошеверова звонила из Москвы. Едва повесил трубку – Эрмлер звонит. Тоже поздравляет. Потом начались звонки со студии. Я принимал все поздравления с тем самым ошеломленным, растерянным ощущением, с каким встречаю успех. Брань зато воспринимаю свежо, остро, отчетливо… Ну вот. Надо ли говорить, что это ещё больше выбило меня из колеи. Взбудоражило. Суббота принесла новые сенсации. Васильев [С. В.] телеграфировал Глотову, что поздравляет его и весь коллектив. Что «Золушка» – победа «Ленфильма» и всей советской кинематографии. Глотов приказал эту телеграмму переписать на плакат и выставить в коридоре студии. Тут уже я стал пугаться. Я люблю нормальный успех. В этом буме, мне казалось, что-то угрожающее есть. Я вспомнил успех «Дракона», который кончился так уныло. Словом, я притаился внутренне и жду. И я устал, устал – сам не знаю отчего. Впрочем, все эти сенсации меня ободрили. Моментами кажется, что все будет хорошо».

Приехал из Москвы оператор картины Евгений Шапиро и рассказал подробности министерского худсовета, принимавшего картину. Его рассказ тоже Шварц записал (27 апреля): «Чудеса с «Золушкой» продолжаются… После просмотра первым взял слово Дикий. Наши замерли от ужаса. Дикий имеет репутацию судьи свирепого и неукротимого ругателя. К их великому удивлению, он стал хвалить. Да ещё как! За ним слово взял Берсенев. Потом Чирков. Похвалы продолжались. Чирков сказал: «Мы не умеем хвалить длинно. Мы умеем ругаться длинно. Поэтому я буду краток…» Выступавший после него Пудовкин сказал: «А я, не в пример Чиркову, буду говорить длинно». Наши опять было задрожали. Но Пудовкин объяснил, что он попытается длинно хвалить. Потом хвалил Соболев. Словом, короче говоря, все члены совета хвалили картину так, что министр в заключительном слове отметил, что это первое в истории заседание худсовета без единого отрицательного отзыва».

И было принято решение немедленно готовить фильм к выпуску на экран – к дню Победы.

А потом был просмотр в Доме кино. «В фойе – карикатуры на всех участников фильма, – записал, вернувшись домой, Евгений Львович, – на площадках – фото. Но праздничней всего публика, уже посмотревшая первый сеанс. Они хвалят картину, а главное сценарий, так искренне, что я чувствую себя именинником, даже через обычную мою в подобных случаях ошеломленность… Трауберг идет говорить вступительное слово… Хвалит картину, в особенности сценарий, и представляет публике виновников торжества. Нам аплодируют… Начинается просмотр. Смотрю на этот раз с интересом. Реакции зала меня заражают. После конца – длительно и шумно аплодируют. Перерыв. Обсуждение. Хвалят и хвалят…».

Не без удовольствия посмотрели «Золушку» и Заболоцкие с детьми. Сужу об этом по очередному письму Николая Алексеевича Шварцам. Помните песенку кучера про то, что вздорожал овес? Встретим этот «овес» мы и в его письме. К тому же у него вышел нетолстый, не с лучшими стихами, сборник, – первый после возвращения из ссылки. Это многого стоило. И он посылал его своим ленинградским друзьям.

«12 сентября 1948. Москва.

Милые Екатерина Ивановна и Евгений Львович!

Посылаю Вам с В. А. Кавериным мою книжечку, – читайте, не гуляйте, нехороших слов не говорите, автора худом не вспоминайте. Написал бы лучше, да овес дорог, животишки поослабли, в головке трясение.

Дорогие друзья, сделайте мне одолжение: раздайте книжечки по адресатам моим немногим ленинградским друзьям; не посетуйте, что затрудняю, сами знаете – в Ленинград мне попасть трудно, а друзей забывать не гоже.

Прошел слух, что в сентябре Вы собираетесь в Москву, вот бы уж мы рады были, не вздумайте останавливаться где-либо, кроме нас: Беговая, д. 1-а, корпус 29, кв. 1…

Приезжайте, дорогие, вы знаете, как мы вас любим. Ножки будем мыть, воду будем пить, а уж доставим полное удовлетворение. (Когда я был реалистом и объяснился в любви одной барышне, она мне ответила запиской: «Я не намерена удовлетворять ваши низкие потребности»).

Милые Шварцы, обнимаем и целуем вас, и ждем в Москву. Катя целует.

Ваш Н. Заболоцкий.

Детишки кланяются до боли в мозжечках».

В сорок седьмом году Наташа кончила школу. «Каждый выпускной экзамен волновал меня больше, чем если бы я сам сдавал его, – подводя итоги лета, записал Евгений Львович 18 августа. – Кончилось благополучно, – аттестат зрелости она получила. Я был у неё на выпускном вечере и даже говорил речь».

Остатки лета Шварцы провели на Рижском взморье в Лиелупе. Впервые Евгений Львович был на Балтийском море. Плавал, бродил по берегу. «Собирал янтари в песке, – говорят, найденный янтарь приносит счастье, – запишет он позже. – Собрал около двухсот янтарей». Вот сколько обещалось счастья.

И когда вернулись в Ленинград, его ждала «радостная новость. Наташа сдала в университет на пятерки, с одной только четверкой по немецкому языку. Начинается новый период в её жизни. Держала она на восточный факультет, на индо-тибетское отделение».

Как когда-то в первый класс, 1 сентября Евгений Львович проводил Наташу в Университет.

– После шума, который поднялся вокруг «Золушки», после путаной зимы я вдруг совсем перестал работать. С утра я перекладывал работу на вечер, вечером валялся и читал, или уходил. Не только не писал, но исчезло даже то вдохновение, безумное, мечтательное, туманное, праздничное настроение, ощущение радости, которое так помогало мне жить. С огромным трудом, урывками, я написал пьесу для кукол. С ещё большим трудом переделал её.

Речь идет о пьесе «Сто друзей», которую он обещал кукольному театру на Некрасовской. Пьеса, конечно, проходная. Да и сам он не придавал ей особого значения. Хотя, судя по записи в дневнике от 3 февраля, начинал писать не без удовольствия: «Пошли ужасно бестолковые дни. Вчера с утра делал то, что совсем неинтересно, – кукольную пьесу для Шапиро, и вдруг получилось ничего себе. Работал с наслаждением. Пошел к трем часам в Театр кукол. Прочел начало. Шапиро был очень доволен…».

Спектакль, получивший название «Волшебники» и показанный театром в середине декабря, вдруг (совсем неожиданно для театра и автора) стал неким событием театрального года и даже был выдвинут на Сталинскую премию. Поэтому можно включить его в эту добрую полосу. Хотя и этому событию Евгений Львович не придал особого значения. Нет – ни в дневниках, ни в воспоминаниях, ни в переписке – ни единого намека на это. Думаю, поначалу он просто боялся сглазить, а когда премию так и не дали, уже и говорить стало не о чем.

Пьеса рассказывала о строительстве электростанции на реке, против которого восставал Лесовик. А против него на защиту плотины вставали «волшебники». А волшебниками были все те, кто создает что-то новое. «Скажу я тебе, сынок, вот что, – говорит мать главного героя. – Мы ведь волшебники». – «Ой, кто волшебники?» – «Мы, люди». – «Все?» – «Все, кто умеет работать, как следует, кто с душою работает – тот и волшебник».

В который раз Шварц затрагивал тему творческого труда… Эта мысль проходит через многие его произведения. Еще в «Снежной королеве» Сказочник открывал представление словами: «Разные люди бывают на свете: кузнецы, повара, доктора, школьники, аптекари, учителя, кучера, актеры, сторожа. А я вот – сказочник. И все мы – и актеры, и учителя, и кузнецы, и доктора, и повара, и сказочники – все мы работаем, и все мы люди нужные, необходимые, очень хорошие люди…». А противостоят «хорошим людям» силы, которые терпеть не могут созидания, творчества, любви и дружбы. Их смысл жизни – в разрушении. В «Приключениях Гогенштауфена» – это Упырева, в «Красной Шапочке» – Волк, в «Снежной королеве» – сама Снежная королева и Советник, в «Волшебниках» – Лесовик, в «Двух кленах» эта роль будет отведена Бабе Яге и т. д.

А помощниками людям-созидателям становится природа – Белка, Кошка, Мышь, – только Сова, как и в «Кукольном городе», на стороне Лесовика: и предметы, изготовленные человеком из природных материалов: шкатурка – Потапыч, спичка – Пых Пыхович, стакан – Стакан Стаканыч.

Поставил спектакль Савелий Шапиро (художник И. Коротков, куклы по эскизам О. Клевера). «Е. Шварц обладает чудесным даром подлинного сказочника, – писал тогда Сим. Дрейден, – убежденного в абсолютной достоверности рассказываемых фантастических событий. С великолепным юмором и острой жизненной наблюдательностью драматург дает живые характеристики всем персонажам сказки… Безоговорочно восторженная, радостная, целеустремленная реакция юных зрителей, – это не только восхищение ярким занимательным зрелищем, это вместе с тем увлеченность большой, благородной мыслью, воодушевившей сказочника-драматурга… Роль мальчика в хороших тюзовских традициях естественно и выразительно играет Е. Ваккерова…» (Веч. Ленинград. 1947. 14 дек.). Ваккерова, если помните, раньше была артисткой Нового ТЮЗа. «Соединение сказки и современности удачно найдено автором «Волшебников» Евг. Шварцем в детской мечте и игре, – обращал внимание на спектакль потециальных зрителей Юр. Капралов. – «Все, кто умеет работать, как следует, кто с душой работает, – тот и волшебник», – говорит один из героев пьесы. Постановка – большая удача театра в его работе над новым жанром советской современной кукольной сказки» (Смена. Л., 1947. 29 дек.).

«Радостный талант Евгения Шварца, мне кажется, недостаточно оценен у нас, – утверждал детский писатель Н. Дубов, – между тем Евгений Шварц не только создал превосходные поэтические и подлинно советские переработки старых сказок, но делает серьезные попытки создать сказку советскую… «Волшебники» – удачнейшая попытка создать сказку на советском материале… [это] – не только захватывающая, увлекательная, но тонко и умно поучительная сказка. В ней происходят всякие чудеса, волшебные превращение, но у всех у них есть реальная подоплека, жизненный трамплин…» (Театр, 1948. № 12).

А на Худсовете театра, подводящем итоги «театра за 1947 г.» 8 января, С. Н. Шапиро говорил: «Истекший год, год творчески интересный, год принципиальный. Спектакли, выпущенные в 1947 году, являются наиболее убедительными. Погоду истекшего года делал спектакль «ВОЛШЕБНИКИ» – спектакль на современную тему, выпущенный к 30-летию Великого Октября… Значение его очень большое. Нельзя не признать, что осуществить высокую, современную тему в условиях жанра кукольного театра очень трудно, осуществить так, чтобы не дискредитировать эту высокую тему. Спектакль «Волшебники» доказал, что с этой задачей Театр справился успешно и что современная советская тема перестала быть проблемой…».

То есть Шварц «указал» драматургам некий трафарет, по которому они могут следовать. Или что-то иное имел в виду режиссер?

Так что не случайно Президиум Ленинградского отделения Союза писателей выдвинул на Сталинскую премию за сорок седьмой год «по драматургии» пьесу О. Берггольц и Г. Макогоненко «У нас на земле», поставленную в БДТ, и «Волшебников» Е. Шварца. А ещё 8 декабря, обсуждая «о выдвижении кандидатом на Сталинскую премию Е. Л. Шварца за детскую пьесу «Волшебники»», постановили: «Комитетом по Сталинским премиям выдвинут на соискание Сталинской премии за 1947 год спектакль 2-го ленинградского театра кукол «Волшебники» Е. Л. Шварца. Правление Ленинградского Отделения Союза Писателей присоединяется к этому выдвижению и оценивает пьесу как одно из самых значительных явлений детской драматургии 1947 г. В пьесе «Волшебники» Е. Шварц возвращает к жизни подлинно-сказочную фантастику, обретающую особенную типичность от того, что мысль, страсть, взгляды и желания советского человека пронизывают её всю. Главная мысль «Волшебников» – это мысль о том, что сама жизнь и все живое на земле, и все, что делается творческими руками человека – прекрасно, как волшебство, и полно глубокого смысла и значения. Великолепная поэтическая фантазия Шварца помогла ему выразить эту мысль в похождениях своего маленького героя с большой внутренней искренностью и силой».

Если бы это происходило сегодня, номинацияна премию непременно была бы включена в «актив» драматурга, а тогда – будто ничего и не произошло.

А чуть раньше, 27 сентября, Театр марионеток под руководством Евг. Деммени показал премьеру «Сказки о потерянном времени» в постановке Ю. Позднякова с художником Гдалем Берманом (куклы Ю. Пикаллова и И. Ковенчука, композитор А. Розанов). И как отмечал С. Дрейден же, довоенный спектакль по этой пьесе «тогда вышел неудачным», зато теперь «достиг сравнительно б льших успехов», ибо «в этом спектакле бьется пульс настоящей жизни». «Эта работа тем более значительна, что это пока едва ли не первый удачный опыт создания современного спектакля для школьников и о школьниках на большую и важную тему» (Веч. Ленинград. 1947. 14 дек.).

Выходом на экраны «Первоклассницы» и её успехом у зрителей разных поколений и критиков, пожалуй, и завершилась эта белая полоса в жизни Шварца.

На распутьи

И вновь пошла не черная, а какая-то мутная полоса в жизни Евгения Львовича.

– Что определяет мой сегодняшний день? – задавался вопросом Шварц. – Попробую привести в ясность свои дела по пунктам, по разделам… Союз.Бываю там относительно редко. На заседаниях. По делу. Репутация каждого из нас в Союзе, точнее в руководстве Союза, меняется, и при этом меняется часто, и в большинстве случаев, по причинам для нас загадочным. За дверями комнаты президиума и парткома меня могут ругать, перетолковывать мои слова, приписывать то, чего я не говорил, а оправдаться невозможно. Все это делается заглазно… Как же я отношусь ко всему этому? Говоря по чести, в основном спокойно. Почему? Потому что пишу. Потому что беспечен от природы. Потому что выработались некоторые внутренние, гигиенические правила, помогающие почти без участия сознания не дышать отравленным воздухом. Тем не менее, ввиду того, что я человек общественный, люблю людей и люблю, чтобы меня любили, и когда по тонким приметам я чувствую, что моя репутация в глубинах Союза поколеблена – то расстраиваюсь. Впрочем, на несколько часов… На сегодняшний день, правда, в Союзе мои дела как будто ничего себе…

Дальше. Работа.Я пишу новый сценарий, и многое в нем пока как будто выходит. Сценарий о двух молодых людях, которые только что поженились, и вот проходит год их жизни с первыми ссорами и так далее и тому подобное. Главная трудность в том, чтобы сюжет был, но не мешал. (Словом, как всегда, когда я касаюсь самого основного – литературы, и касаюсь, так сказать, со стороны, мне делается совестно, слова отнимаются, и мне хочется заткнуться). Итак, работа на данный день – идет. И нет у меня чувства, что я выброшен из жизни…

Дальше. Дом.Здесь – основа Катюша. Бог послал мне настоящую жену, которую до того не отделяю от самого себя, что не умею написать о ней, как следовало бы. Благодаря Катюше, где бы мы ни жили – в страшной ли комнате в Кирове, на даче ли, в своей ли квартире – всё чудом преображается, превращается в дом… И этого мало. У неё особый дар понимания – я ей читаю все, что пишу, и слежу, нравится или нет, и всегда она права, хоть ничем не похожа на литературных дам. Даже языком их владеть никогда не умела. Ужасно трудно говорить о близком. Она очень хороша собой и следит за собой, как и подобает женщине. Нет больше сил писать о ней, так похоже и не похоже. Бог дал мне в жены женщину. Прожили мы вместе вот уже восемнадцать лет. И до сих пор мне не стыдно читать письма, которые я писал ей в начале нашего знакомства. Ну и довольно об этом… Итак, дома я спокоен, дом помогает работать, и самое путаное и тревожное существо в нашем доме – это я сам. Я сам пытаюсь держать себя в ежовых рукавицах, и вечно срываюсь, и снова начинаю новую жизнь. На сегодняшний день меня даже пугает бессмысленная радость, с которой я живу. Вчера увидел спящего кота, его розовый нос и великолепную шерсть, и вдруг так обрадовался, так восхитился, что сам ужаснулся. К чему бы это? Ну, довольно ловить себя за хвост.

Попробую дальше по пунктам приводить свои дела, свой сегодняшний день в ясность. Друзья.Друзей у меня нет. Мой первый и лучший друг – Юра Соколов – пропал без вести, очевидно, погиб в конце войны 14-го года. До сих пор я вижу во сне, что он жив, и радуюсь, что на этот раз это уже не сон, а, слава богу, правда. Дружил с Олейниковым, но в сущности дружба с этим странным человеком кончилась в году 25-м. После этого много было всякого. Бывало, что месяцами мы не встречались. Никто за мою жизнь так тяжело не оскорблял меня, как он. Но я все-таки любил, как мог, этого человека. Страшно сказать – но был гений. И он пропал без вести, очевидно, погиб. Теперь есть люди, с которыми мне интересно более или менее. Но не могу сказать, чтобы я их любил. Полагаю, что и они меня тоже. Я в хороших, приятельских отношениях с ними, но это не вполне близкие люди. Все время ощущается некоторое расстояние – то ли от разницы натур с другими, то ли это вообще свойственно нашему времени…

И в дальнейшем с «друзьями» как-то не получалось. Кое-кого он все-таки выделял, считая своим другом. И как же было больно, когда приходило разочарование в нем.

Через несколько лет, 21 октября 1950 года, как раз в день своего рождения, он записал: «Приходит Пантелеев. Глубоко задевший меня разговор о пьесе «Медведь», которую я дал ему почитать вчера. Задело меня то, что он сказал: «В пьесе, как и в тебе,мне многое нравится, а многое и не нравится». День рождения делается серым!.. Как смеет Пантелеев, с которым я обращаюсь бережно, как со стеклянным, так говорить! В пьесе, видите ли, есть «шутки ради шутки», «дурного вкуса» и так далее. Значит, и в жизни я ему кажусь таким. О пьесе Пантелеев может говорить, что ему угодно, а я с этим могу соглашаться или нет, но как он осмеливается говорить обо мне!.. Он посмел сказать это только потому, что считает меня слабее, чем я есть на самом деле. Потому что он, как все почти, груб с близкими, со своими, словом, с теми, кого он не боится. Я с моим страхом одиночества надеялся, что нашел друга. Как всегда в таких случаях, я забыл, что защищаться следует непрерывно. И вот получил весьма вразумительное напоминание об этом».

Сценарий, о котором Евгений Львович сказал, как о пишущемся в сегодняшние дни, – это «Первый год». Он задумывался, как «сценарий о советском студенчестве» для Надежды Николаевны Кошеверовой и Янины Жеймо ещё во время съемок «Золушки». Так, из стенограммы обсуждения «Тематического плана Ленфильма на 1947 год» узнаем, что «в декабре 1946 года и начале 1947 аннулированные договоры были перезаключены на новые темы. Например, договор на сценарий «Дом на Мойке» перезаключен на сценарий «Первый год». Заключен договор 17/ VI – 47. Срок сдачи сценария 1 ноября 1947 г.».

«Первая ступень» школьника, «Первый день» студенчества… Шварца всегда интересовало становление характера человека в столкновении с чем-то новым, первым.

Действие сценария разворачивалось осенью сорок пятого года. Шварцу хотелось столкнуть мальчиков и девочек, только что окончивших школу, с людьми взрослыми и зрелыми, пришедшими в ВУЗ прямо с фронта. Это «давало возможность показать разные характеры, рассказать о своеобразных взаимоотношениях, возникающих благодаря различию возрастов и жизненного опыта», – как сказано в его заявке на сценарий. Главная героиня, как и в «Первокласснице», как в более ранних его произведениях, – Маруся Орлова, два месяца назад демобилизовалась и пошла работать маляром, думая, что всё из школьной программы перезабыла. Ремонтируя здание Университета и прислушиваясь к разговорам и спорам абитуриентов (кажется, такого слова в те времена ещё не существовало), она понимает, что это не совсем так, и тоже подает документы в Университет.

Но сценарий, представленный Шварцем на Худсовет студии в апреле 1948 года, был совсем о другом. Маруся, бывшая детдомовка, стала студенткой, вышла замуж. «Первый год» учебы стал «Первым годом» замужества. То есть он решил использовать мотивы пьесы, которую так и не дописал два года назад для Акимова.

Все произведения о любви в кино (да и в драматургии) обычно заканчивались либо поцелуем в диафрагму, либо свадьбой. Шварц решил исследовать начало совместной жизни молодых после свадьбы. Как молодожены притираются друг к другу, как меняются их характеры и взаимоотношения. Теперь сценарий начинался с того, что по полуразрушенному городу везли громадную корзину цветущей сирени. И весь сценарий был пронизан весенним настроением. И потому, что действие происходило весной, и потому, что это была первая послевоенная весна. Весна новой жизни.

Худсовет принял сценарий, и студия послала его на утверждение в ГУПХФ. Ответ оттуда пришел несколько неожиданный и для автора, и для студии. От них требовали «коренной переделки» сценария. Потому что «автор избрал очень трудную задачу – показать, почему возникают недоразумения в хорошей советской семье, если муж и жена уважают друг друга, любят, равноправны и т. д. Ответ дан неясный, неточный, неправильный… Неясность предмета споров, отсутствие остроты в столкновениях героев – приводят к тому, что жалобы Марии воспринимаются как сентиментальные излияния. Вся она становится беспомощной, инфантильной, забываешь, что это студентка, комсомолка… Жизнь героев протекает в замкнутом семейном кругу. В сценарии нет атмосферы общественной жизни, недостаточно раскрыты интересы героев вне семейной жизни…», и т. д.

Евгений Львович пообещал почистить сценарий, но, перечитав его, только слегка поправил.

4 мая обсуждался этот вариант, и на Шварца («в свете указаний свыше») обрушивается лавина упреков. Выслушав их, он отвечает: «Я был бы в высшей степени расстроен, если бы мог согласиться, что виноват в тех грехах, которые мне сегодня приписываются. Должен с горечью сказать, что на три четверти я их не принимаю. Поэтому я даже не огорчился. Очень странно, когда кажется, что ты один прав, а все остальные нет. Но страшнее было бы, если бы меня убедили, что я органически не сумел сделать того, что нужно, и вы все правы. Я категорически не согласен с тем, что герой «психопат», что и Сергей и Маруся инфантильны, что мир их беден. Я уверен, что зритель и читатель узнает в этой картине очень многое из своих семейных отношений. Мне кажется, что тема становления семьи далеко не маленькая тема. И для решения этой темы я вовсе не отдаю предпочтение первому году. Первый, второй или третий год – неважно. Но первый год – это год становления семьи. Если в первый год семья не устанавливается, не устанавливается она и дальше. Важно показать этот процесс, тот момент, который наиболее поучителен для зрителя.

Чирсков обвинил меня в том, что я выбираю наиболее дидактические моменты. Естественно, что я выбираю такие моменты, которые являются для зрителя не только интересными, но и назидательными. Впрочем, возможно, что в этой дозировке я сделал ошибку. Я допускаю, что эту тему можно решать иначе. Но для меня это единственно возможное решение. Сценарий «Первый год» – обдуманная и перечувствованная со всех сторон вещь. Мне кажется, что в данных условиях задача решена наиболее добросовестно и образно… Что нужно мне переделать в сценарии? С чем я согласен? Нужно снять параллельность линий судеб второстепенных персонажей, нужно уточнить в частности историю Шуры и изменить прошлую семейную жизнь Степана Николаевича. Эпизод болезни Маруси переделывать не буду. Болезнь нужна для того, чтобы показать очень простую истину: мы начинаем понимать все как следует, когда что-нибудь случается…».

И он пишет ещё один вариант сценария. Через три месяца, 10 августа, его обсуждают, и снова автора упрекают в мелкотемье, во вневременности, в назидательности и прочих грехах.

На этот раз Шварц раздражен гораздо сильнее, нежели в предыдущий. Ему кажется, что студия хочет избавиться от этого сценария, расторгнуть договор, а вину свалить на него. Не дожидаясь окончания выступления И. И. Гомелло, он вступает с ним в полемику.

«Гомелло: …И ещё на одном персонаже мне хочется остановиться – это Вася. Единственный человек, для которого как будто мелькает счастье, которое иногда находится в сирени. Между прочим, мне кажется, что счастье советского человека не находится в сирени, а оно создается…

Шварц: Об этом как раз и говорится в сценарии. Вася находит свое счастье, и это как раз самый несчастный человек в сценарии, потому что он находит безответное счастье, и здесь очень ярко звучит блоковская линия радости страдания…

Гомелло: Появление Маруси в больнице среди детей после скарлатины – это самое настоящее воплощение приемов французской мелодрамы…

Шварц: Назовите точно, какой французской мелодрамы.

Гомелло: Нора, Гертруда…

Шварц. Я спрашиваю о французах.

Гомелло: Стендаль.

Шварц: Это французская мелодрама?

Герман: Как можно смешивать такие вещи.

Гомелло: Я утверждаю, что у Норы очень много общего с вашей героиней.

Шварц: Её рост? Если бы вы сказали, что здесь есть чеховское влияние, я бы мог согласиться…

Гомелло: Я выступаю здесь не как секретарь партийной организации, а лично от себя, и я берусь отвечать за свои слова, однако я не вижу здесь правильного отношения к критике.

Шварц: Я целиком беру на себя ответственность за сценарий… Брался я за эту работу, обдумав её со всех сторон и думая, что это чрезвычайно важно. Обсуждая вещь, можно говорить, что мне она нравится, но с какой-то точки зрения я считаю её плохой. Но писать вещь, считая её плохой, но с какой-то точки зрения полезной, нельзя. Можно писать только то, что тебя волнует и что ты считаешь важным.

Я берусь доказать т. Траубергу насчет 94 года… И в 1910 и в другие годы вопросы брака решались иначе, и успех той же «Норы» был в её уходе и в том, что она почувствовала себя человеком… Это Вася говорит, что Маруся слабее всех, а на самом деле она сильнее всех. Очень маленького роста женщины бывают в высшей степени мощными. И вот эту маленькую женщину война научила тому, что жизнь в её руках… Признаки времени у нас другие, и пока мы их не увидим, нам неинтересно будет работать. Признаки нашего времени в утверждении семьи, которых, вероятно, не было с 16 века, а если тогда и было, то другое. Новая семья, проверенная кровью, смертью, голодом, любовью к близким, которая существует как часть целого, не была ни в одной стране.

Теперь о дидактичности. Именно потому, что я взял на ответственность эту тему, и потому, что она решена не в традиционном ключе, приходится говорить об элементарных вещах, когда говоришь о них впервые. Когда я собираюсь впервые идти к Москвину, он не только называет мне номер дома и квартиры, но и рассказывает, как пройти к нему. Приходится говорить лишние вещи, причем ни в одну сторону перетянуть нельзя. Перетянется в семейную сторону, исчезнет советский человек, потому что любовь действительно играет огромную роль, перетянешь в другую сторону – сразу на первое место выступит завод, производство, и уж не мне вам объяснять, Леонид Захарович, что в фокусе, а что не в фокусе. Я не хотел делать большую проблемную вещь и не вижу разницы между лирической комедией и большой проблемной вещью, так же как не может быть разницы между маленького роста и большого роста женщиной, если речь идет о её душе, а не прочих габаритах…» И т. д.

Больше переделывать сценарий он не стал. И после «Золушки» Янину Жеймо в кино больше не снимали. Роль Золушки стала её лебединой песней.

После этой неудачи Евгений Львович старался не обращаться к кинематографу. Правда, его все время тревожили со студии. И он то обещает написать сценарий «о семье и школе, о коммунистическом воспитании молодежи, о выпускниках средней школы, избирающих свой жизненный путь», который он хотел назвать «Жизнь – впереди!» (1949 – режиссеры Н. Кошеверова и М. Шапиро), (1950 – режиссеры А. Граник и Т. Радионова); то они с Ю. Германом берутся за «комедию об автомобильном туризме, о летней, отпускной поездке группы советских людей – владельцев машин по нашей стране. Лицо преобразованной советской земли, широта интересов наших людей, их приключения по дороге, вмешательства в живые дела на местах», которую они назовут «По новым дорогам» (1950). Или подаст заявку на «Веселую историю», которую переименовывает в «От десяти до 22-х». И даже пишет на 38 машинописных страницах либретто сценария о пионерах, отправляющихся в летние каникулы в путешествие на плотах, которое он называет по майкопско-отроческому примеру «Неробкий десяток».

В 1951 году Шварц получил письмо от В. Легошина, который ещё до войны начинал снимать его «Снежную королеву». Теперь он просил написать для него «киносказку о борьбе за мир». В октябре Евгений Львович посылает в Союздетфильм заявку на «Сказку о мире», сюжет которой «будет построен на основе фольклорных мотивов. Сказка расскажет о борьбе двух сил – созидательной и разрушительной. Основные герои сказки: солдат, кузнец и другие простые работящие русские люди, а также Солнце, помогающее всем людям доброй воли в их борьбе с силами разрушительными… В сказку вступают те герои народных сказок, которые славятся своим мастерством… Тут и мальчик-богатырь, который растет не по дням, не по часам, а от беды к беде. Горе его не пригибает к земле, не убивает, а будит в нем все новые и новые силы. Тут и его мать, неотступно следующая за сыном, мудрая его советница, самоотверженная помощница…».

Евгений Львович вспоминает свою неопубликованную «Сказку о бомбе», и его новые герои строят «чудесную пушку», на месте взрыва снаряда которой «вырастает целый город». «Снаряд, созданный трудом миллионов работников, не разрушает, а созидает». И это чудо поражает «разрушителя в самое сердце. Он погибает. Коллективный труд, мастерство доброй воли в борьбе за мир одерживает решительную победу». И, как бы заранее отметая обвинения в различного рода «ассоциациях», он заканчивает заявку словами: «аллегоричности предположено избежать».

29 ноября в письме к Шварцу режиссер сообщал: «Заявка застряла у нас на студии: кажется, не понравилась директору или кому-то ещё. Я пока не спорю и не настаиваю. Но как только вы перестанете сомневаться сам или захотите написать либретто – дайте мне знать. Я верю в эту сказку и хочу её снимать по-прежнему; но ведь её сначала надо написать! Ну, что ж буду ждать, пока у вас не появится к ней аппетит». Но аппетит не появился. Еще свежа была эпопея с «Царем Водокрутом». Поэтому, столкнувшись уже в самом начале работы с сопротивлением, он не написал ни сценария, ни либретто.