Текст книги "Евгений Шварц. Хроника жизни"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

Ну, Леонид Антонович, давайте возобновлять переписку. Здесь нет кировского одиночества, но я много дал бы за то, чтобы Вас повидать. Мы к Вам привыкли и не отвыкаем. Вы у нас свой. Целуем Вас вместе с Екатериной Ивановной и ждем добрых писем.

Когда мы увидимся? Вести с фронтов подают надежды, что скоро. Я прочно связался с театром Комедии. Куда они, туда и я. Но, тем не менее, верю, что мы увидимся скоро. Привет чудотворцу Руднику, Мариенгофу и Никритиной, Казико, всем.

Ваш Е. Шварц».

По-моему, к пьесе «Мущфики молчит» Евгений Львович даже не приступал. По крайней мере, в его архиве нет даже набросков к ней. Может быть, в названии заложена какая-нибудь шутка, понятная только автору и его корреспонденту?

Думаю, что в этот промежуток времени – после написания «Дракона» и с возвращением Акимова из Москвы и началом репетиций, когда мысли Евгения Львовича вновь вернулись уже к воплощению его на сцене, – и была закончена переделка «Голого короля». И тот текст, что был опубликован в посмертном сборнике Шварца (1960) и впоследствии поставлен «Современником», должен датироваться 1943 годом или началом сорок четвертого.

В августе 1943 года Шварц предложил Союздетфильму написать сценарий-сказку «Кот в сапогах». Заявка была большой, подробной, развернутой, в ней много интересного. Четыре машинописные страницы. Сюжет не повторял шварцевскую прозаическую сказку «Новые похождения Кота в сапогах», действие которой проходило в СССР – на советском корабле, в детском саду, выехавшем на дачу; среди героев – капитан, его сын, естественно, Сережа, сережины друзья и воспитатели… И т. д. И хотя первоисточником кино-Кота должна была стать сказка Перро, но Шварц и оттуда воспользовался лишь несколькими сюжетными линиями. Как и у Перро, умер мельник, у которого было три сына: «старший совсем глупый, средний – и так и сяк, а младший – умный, добрый, храбрый, благородный. За эти свойства старшие ненавидят младшего». Они делят отцовское «имущество», и младшему, конечно же, достается только кот, ставший другом и помощником своему хозяину.

В этой заявке, помимо всего прочего, проявилась любовь Шварца к братьям нашим меньшим, и особенно – к котам и медведям, которые фигурируют чуть ли во всех его пьесах. У него был громадный откормленный кот. «Чудище зовется Котик, – вспоминал кинорежиссер Мих. Шапиро, – он ходит по головам (в точном смысле этого слова), ложится посреди накрытого к обеду стола. Если хозяин работает, кот глядит в рукопись. Когда ленивого бандита купают, сообщает Шварц, он сначала цепенеет от ужаса, а потом лихорадочно кидается лакать воду из корыта. «Он рассчитывает, что если выпьет всю воду, его не в чем будет мыть!» – комментирует, давясь тихим смехом, рассказчик. Про котов он знает всё… Коты в «Драконе» и «Двух кленах» написаны с Котика. Автор этого и не отрицает».

После того, как младший брат и кот уходят из дома, «сюжет развивается так же, как в известной одноименной сказке Перро, – пишет в заявке Шварц. – Дело осложняется только тем, что фея и дочь короля – одно и то же лицо. Медведь и камергер короля, придворные и зайцы, телохранители короля и ежи – очень похожи друг на друга…» – персонажи, которых у Перро, кажется, нет.

Завершалась «Заявка» неким резюме: «Сценарий «Кот в сапогах» будет решен как волшебная сказка, феерия с большим количеством музыки, пения и танцев. Идея сказки – благородство, честность и трудолюбие – путь к счастью». Конечно, если даже Фея признается, что могла бы «сама, очень просто, с помощью волшебной палочки сделать (хозяина кота) богатым и знатным». Но!.. «Во-первых, богатство и знатность, которые достаются человеку слишком легко, по мановению волшебной палочки, не всегда идут ему впрок. А во-вторых, и это самое главное, ей ужасно нравится сын мельника. Он ей совсем как свой, как родной. А благодетельствовать своим – неудобно. Это все равно, что делать добро себе…» (Зато теперь отовсюду, в уши и глаза, внушают, чтобы каждый хапал все только себе – любимому.)

«Заявка» представляла собою настолько законченную вещь, что через двадцать пять лет Янина Болеславовна Жеймо совершенно уверенно говорила, что Шварц читал ей сценарий.

И хотя заявка в Государственном управлении по производству художественных фильмов (ГУПХФ) не понравилась: в редакционном заключении говорилось, что «наименее удачные стороны замысла автора сценария Е. Шварца проявляются в отступлениях от оригинала, то есть вся история со сном мельника в лесу, с животными и феей. Поэтому целесообразно в работе над сценарием как можно точнее придерживаться сюжета сказки Перро». И тем не менее разрешение на заключение с автором договора на сценарий было студии предоставлено. Договор подписан: «срок сдачи сценария 5 января 1944 г.».

Однако автору просто экранизировать (инсценировать) «первоисточник» никогдане казалось «целесообразным», да и интересным. И на этот раз замысел его был оригинальным.

Но что-то «заело» с этими кинематографическими инстанциями, да и Евгений Львович уже, кажется, «отболел» «Котом» и начал работать над пьесой, которая в разных вариантах будет называться то «Царь Водокрут», то «Сказка о храбром солдате», то «Марья искусница». И через год он пишет режиссеру А. Роу: «Дорогой Александр Артурович! Я кончил детскую пьесу «Царь Водокрут» на русском материале. Все хвалят. Все говорят, что это прямо для кино. «Кота» я могу дописать к концу сентября. Но, как я ни боялся, западный материал мне несколько скучен. Не заменить ли нам «Кота» – «Царем Водокрутом». Материал разработан. Сдам скоро. Основной герой – солдат. Героиня – царская дочь. Пьеса писалась для кукольного театра. Если договоримся – никуда больше не отдам, кроме маленького театрика в Ленинграде.

Умоляю, возьмите командировку и срочно приезжайте. Уверяю Вас, нам гораздо интереснее заняться новой, оригинальной русской сказкой. Приезжайте! Или телеграфируйте, как решение. Если «Кот» – пусть будет «Кот». Но… Словом – жду Вас. Не ругайте меня – все к лучшему. Тот или другой, но сценарий будет. Хороший сценарий будет».

Предложение Шварца было принято, и тогдашние директор студии Е. Нефедова и заведующий сценарным отделом Шнейдерман через год пишут заместителю начальника ГУПХФа Е. Помещикову: «Студией «Союздетфильм» в 1943 г. было получено разрешение ГУПХФ на заключение договора с драматургом Е. Шварцем на литературный сценарий полнометражного фильма «Кот в сапогах» по мотивам Шарля Перро. Однако, ввиду неясности производственных перспектив для данной вещи, договор с т. Шварцем не был нами оформлен. (? – Е. Б.) В настоящее время студия подбирает для режиссера А. Роу русскую народную сказку с тем, чтобы запланировать её как переходящую постановку на 1946 год. Одновременно с этим просим заключить договор с т. Шварцем на сценарий «Кот в сапогах», как на резервный сценарий для режиссера А. Роу. Сумму договора просим разрешить в размере 40000 рублей».

С этих заявок началась многолетняя маята, закончившаяся только после смерти Шварца. Это история следующей главы нашего повествования.

И ещё один замысел родился в Таджикистане. Медведь и раньше был излюбленным героем Евгения Львовича. После людей, конечно. Медведь был уже в «Леночке и винограде» и «Красной Шапочке», а сейчас он начал писать пьесу, которую пока так и называет «Медведь». Появится медведь в его пьесах «Иван Честной работник» и «Двух кленах», а громадного плюшевого мишку найдем даже в «реальнейшей» «Повести о молодых супругах». Но «Медведь», ставший со временем «Обыкновенным чудом», дописан будет ещё не скоро.

Акимов все ещё в Москве, и Шварц рассказывает ему о жизни театра без него:

«Дорогой Николай Павлович!

Из наших телеграмм Вы знаете уже, что все награждения и почетные звания получены. По непонятным причинам в газетах опубликованы только грамоты. Звания обещают обнародовать дня через два-три. Но подписанный указ о званиях передан в театр. В афишах Вы и все награжденные именуются уже по-новому. Карточки всем обменяны. Так что указ вошел в силу, примите поздравления. На днях в театре состоится общее собрание, на котором будет присутствовать Гафуров (сейчас в командировке)…

19 января назначена премьера «Кота». Я смотрел прогон. Буду смотреть ещё. Как будто все благополучно. Касаткин работает прелестно. Все оформление сдается вовремя, почти без скандалов.

Костюмы «Подсвечника» тоже шьются тихо, без истерик, и скоро будут готовы. Вчера я смотрел репетицию «Подсвечника». Это, Николай Павлович, будет замечательный спектакль. Вот увидите. Не знаю, может быть, он испортится, когда перейдет на сцену, но в комнате я глядел и наслаждался. Смирнов – трогателен, изящен. Это большое приобретение для театра. Это настоящий первый любовник. Зарубиной минут через десять после начала репетиции я охотно простил все её внешние данные. И Савостьянов хорош. И Бонди. Пьеса кажется поэтической, благородной, романтической, – что и требуется. Словом – я почти уверен, что это спектакль для Москвы. Правда, мне показали только два акта с пропусками, но, тем не менее, все уже достаточно ясно.

«Нахлебника» и Уайльда ещё не видел. Но, судя по тому, что оба режиссера требуют комнат для разводок, – все движется у них нормально. А комнат, как Вам известно, нет. Но есть надежды.

Упорно говорят, что дорогие соседи наши – Театр Оперы и Балета – с 25–26 января перестанут играть и уедут в Москву на декаду таджикской литературы. Тогда мы репетируем, где угодно, и играем каждый день.

Со сборами пока благополучно. «Неравный брак», например, в воскресенье, утром и вечером, и в понедельник сделал три аншлага. Но когда идут сильные дожди, сборы соответственно падают…

Позавчера, возвращаясь из театра ночью, Богданова была сбита с ног автомобилем. У неё легкое сотрясение мозга, сильный ушиб бедра. Лежит в больнице. Не везет бедной девушке. В «Коте», по-моему, она играла очень хорошо.

Как Вам нравится история с Николаем Волковым? Он возил театральных детей на ёлку к летчикам и вернулся пьяным. Играл он благополучно, но настроен был агрессивно. На легкое замечание Колесова обиделся. Назвал его пьяницей. Шумел. Словом – мы, собственно говоря, обязаны были по решению, вынесенному известным Вам общим собранием, уволить его из театра. Но – следствие показало, что в публике ничего не заметили. Затем – кажется, он впервые в жизни. Заседали мы часа два. Осипов настаивал на исключении. Но мы вынесли ему: 1. Строгий выговор с предупреждением. 2. Постановили известить Вас. 3. Окончательное решение отложили до Вашего приезда. Волков был испуган, расстроен, извинялся, объяснялся. Словом, я надеюсь, что Вы подтвердите строгий выговор с предупреждением.

Радость наших пьяниц была почти безгранична. Совсем безгранично обрадовались бы они, если бы напился Алексей Волков. Но и Николай доставил им много счастливых минут. Как видите, замещать Вас летом было проще. Такие столпы шатаются! Настоящие же алкоголики пока что ведут себя осторожно.

Вот как будто и все театральные новости. Дома у Вас все благополучно, все здоровы. Была телеграмма от Елены Владимировны, поздравительная, в которой говорится, что она скучает по дому. Наталья Павловна, впрочем, кажется, уже переслала Вам эту телеграмму.

Труппа полна надежд и ожиданий… Я телеграфировал Вам, что есть сведения об интересной комедии. Сведения эти я взял из телеграммы, адресованной Вам и подписанной Герман. Если это Юрий Герман, то кланяйтесь ему и дайте ему мой адрес.

Вот и все новости. Живем ожиданиями.

Целую Вас, и.о. худрука, завлит Е. Шварц.

P. S. Злобин устроился. Получил роли, которые наметили для него. Доволен всем, кроме роли в «Нахлебнике». Имел со мной разговор по этому поводу. Говорит, что к этой роли у него душа не лежит, что эта роль не соответствует его данным, что начинать в новом деле с неподходящей роли ему не хочется. Я просил Колесова освободить его. Он пока колеблется.

P. P. S. Шлом забыл сдать костюмерше казенные носки и ушел в них домой. Утром вернул. Предупрежден, что в случае повторения получит взыскание.

Idem».

Несколько пояснений. Б. Г. Гафуров – в 1941—44 гг. секретарь ЦК КП (б) Таджикистана. «Кот» – это «Не все коту масленица» А. Н. Островского; «Подсвечник» – пьеса А. де Мюссе; «Нахлебник» И. С. Тургенева, – премьера его не состоялась; ни одна пьеса О. Уайльда в театре Комедии поставлена не была; «Неравный брак» – пьеса бр. Тур. Все имена, которые перечислялись в письме Шварца, – артисты и режиссеры театра Комедии.

То есть занятость Шварца в театре (и в замыслах) была настолько велика, что его мечта путешествия в горы никак не могла состояться. Да и не с кем было идти. «Поездить и походить по горам я не успел до сих пор, – записал он в дневнике 23 января Евгений Львович, – хотя послезавтра уже полгода, как я живу здесь. Уже зима, которая похожа на весну. На крышах кибиток растет трава. Трава растет и возле домов, там, где нет асфальта. Снег лежит час-другой и тает…».

– Когда я вспоминаю о Сталинабаде, то жалею, что мало вгляделся в него. Уж очень жил там, как на станции, где пересадка. При внешней веселости, уживчивости и укладистости я встревожен, всегда у меня душа болит. Страдаю внутренней гемофилией. То, что для других царапина, меня истощает, отчего я и осторожен, стараясь ладить, уладить. Таков я был и в Сталинабаде. И не рассмотрел я в тумане и тревоге новую страну, не побывал в горах… Это – новый мир, новая жизнь, надо было постараться понять – но как? Хлопотно… Два таджика на коврике под чинарой пьют зеленый чай, степенно разговаривают, умышленно не обращают внимания на городскую суету вокруг. Они носят свой мир с собой. Может быть, и не слишком богатый, но свой упрямый… А верблюды, те и город не считают достойным внимания, «проходят из пустыни в пустыню», как сказала в Ташкенте Ахматова. Впереди ослик, а за ним эти надменные рослые существа. Вот и пойми, что за мир окружал меня с конца июля 1943 года.

24 января из Москвы пришла телеграмма: «Пьеса блестяще принята <в> комитете. Возможны небольшие поправки. Горячо поздравляю = Акимов».

Как мы уже убедились, театральные вести распространяются мгновенно на тысячи километров. Телеграмма Акимова пришла 24-го, а Алла Владимировна Бороздина, жена кинорежиссера В. Г. Легошина, послала Шварцам письмо с поздравлениями ещё 16-го: «Дорогие мои! Поздравляю вас с ослепительным успехом пьесы и радуюсь за вас ужасно! Хоть я и думала, что так все и будет, но побаивалась всяких неожиданностей. Теперь все в порядке и можно полным голосом вопить от восторга. Муж моей приятельницы (у которых я остановилась), композитор Кабалевский, спросил у своего приятеля Храпченко (да, да, того самого) экземпляр пьесы, тот обещал. И все не могут её вырвать у жадных читателей. Да что Кабалевский! Володя до сих пор не прочитал пьесы, а он был у Акимова пять раз с просьбой хоть на один день дать «Дракона». Так и не дал жадный Дра-Дра. Я его так и не видела здесь. Поехать с визитом не могла, валялась, а он не позвонил. А у него телефона нет, и «экземпляр для друзей» бродит в неизвестном направлении. Жаль, что я не уехала раньше с экземпляром для кинематографа. Кстати, Кабалевский мечтает делать комическую оперу по «Дракону». Володя давал ему читать первый акт, а я рассказывала сюжет и некоторые фразы второго и третьего. Теперь уж пойдут паломники и в кино, и оперы и балеты, и цирковые пантомимы. Будете богаты и знатны, и с удивлением вспоминать сталинабадскую грязь…».

Неожиданности долго не заставят себя ждать.

Наконец, 5 марта вернулся Акимов, и начались репетиции. Шварц знал, что в изустных спорах (что слышал Суханов) он проиграет. У него не всегда слету находились нужные слова и аргументы, чтобы в чем-то переубедить режиссера. Поэтому он обращается к бумаге, где ему, не торопясь, проще было изложить свои доводы. Он пишет большое послание Николаю Павловичу. Это «письмо» интересно по многим причинам. Там изложено не только видение «Дракона» на сцене, но и шире – о взаимоотношениях автора и режиссера, когда только в согласии рождается более или менее идеальный спектакль, или – уже в который раз – Шварц определяет меру сказочного, волшебного, фантастического на сцене, да и не только в драматургии, но и в литературе вообще. Да ещё и объясняет самого себя. Поэтому, несмотря на величину письма, приведу его целиком.

«Дорогой Николай Павлович!

Я боюсь, что основной мой порок, желание, чтобы все было тихо, мирно и уютно, может помешать работе Вашей над постановкой «Дракона». Возможно, что стараясь избавить себя от беспокойства, я буду приятно улыбаться тогда, когда следовало бы хмуриться, и вежливо молчать, когда надо было бы ворчать. По непростительной деликатности характера я могу лишить Вас такой прелестной вещи, как столкновение противоположных мнений, из которых, как известно, часто возникает истина. Исходя из всех изложенных опасений, я твердо решил преодолеть свою натуру. С этой целью я от времени до времени буду писать Вам, Николай Павлович. Письма – это все-таки литература, и в этой области лучшие стороны моего характера проявлялись до сих пор более легко и отчетливо, чем в личных беседах. В литературе я человек наглый, с чего и позвольте начать мое первое послание к Вам. Дальнейшие будут написаны и вручены Вам по мере накопления соответствующего материала.

Должен признаться, что настоящих оснований для толкования противоположных мнений, для споров и плодотворной полемики у меня ещё маловато. Чтобы изложить с достаточной убедительностью первый пункт настоящего послания, я должен предвидеть некоторые опасности. Вообразите их. Темпы работы над «Драконом» таковы, что лучше заранее, ещё до появления опасности, принять против них кое-какие меры, что сэкономит время.

Итак, первая опасность – это иногда невольно возникающее у постановщика чувство раздражения против трудностей пьесы. Будьте внимательны, Николай Павлович, ибо я сейчас буду писать о вещах сложных, труднопреодолимых и тем не менее опасных. Но, уверяю Вас, они не выдуманы. То, что я пытаюсь определить и выразить, – результат моего опыта.

Трудности пьесы могут вдохновлять и могут и раздражать, особенно человека столь страстного, нетерпеливого, как Вы. Как только появляется чувство раздражения – так возникает желание не преодолеть трудности, а либо обойти, либо уничтожить их. В преодолении трудности – секрет успеха. В обходе и уничтожении можно проявить много настоящего творческого воображения, выдумки, ума, но и спектакль, и пьеса, как правило, на этом проигрывают. Представьте себе альпиниста, который с гордостью сообщает, что он с помощью изобретенного им сверхмощного мелинита взорвал такой-то пик, считавшийся до сих пор недоступным. Этот альпинист, конечно, молодец, но не альпинист. Он кто угодно: великий сапер, великий ученый, гений изобретательности, но не альпинист. И ещё менее альпинист человек, который с искренним и совершенно разумным раздражением обругает труднодоступный перевал «дураком» и обойдет его. Он действительно, может быть, «дурак», этот перевал, но он существует, и с этим приходится считаться.

Тут вы меня с полным правом можете спросить, ехидно улыбаясь: вы что же, батюшка, считаете свою пьесу явлением природы? Стихийным бедствием, так сказать?

Да, должен признаться, что считаю. И не только свою, а каждую пьесу, законченную и принятую к постановке. Пока пьеса не готова и не принята – это материал пластический, поддающийся обработке. Это мир во второй-третий день творения, и вы участвуете в его создании со стороны, с неба. Но вот он пошел, завертелся, и тут уж вы обязаны считаться с его законами, и с неба приходится спуститься на вновь созданную землю. Она до сих пор слушалась и поддавалась, а теперь власть наша ограничена. Можно, конечно, взрывать, приказывать и переделывать на ходу. Но тут есть опасность: взорвешь один кирпич – а выпадет целая стена. Или – построишь что-нибудь, а постройка рухнет, ибо мы не соблюдали физических законов вновь созданного, совершенно реального мира. Нет, нет, нужно, нужно считаться со всеми особенностями, трудностями, странностями каждой пьесы. Тем более, что власть Ваша, власть постановщика, все-таки велика и почти божественна, хоть и ограничена. На этом месте моего послания я должен повторить, что у меня ещё нет уверенности, что такое раздражение против трудностей «Дракона» у Вас, дорогой Николай Павлович, есть. Ну, если будет? Мне, должен признаться, почудилась даже не тень, а тень тени такой опасности, и как раз в тот момент, когда Вы говорили о том же самом, в сущности, о чем я писал выше. А именно о быте и рассказали нам о чудесах этой страны. Чудеса придуманы прекрасно. Но в самом их обилии есть оттенок недоверия к пьесе. Подобие раздражения. Если чудо вытекает из того, что сказано в пьесе, – оно работает на пьесу. Если же чудо хоть на миг вызовет недоумение, потребует дополнительного объяснения, – зритель будет отвлечен от весьма важных событий. Развлечен, но отвлечен. Образцовое чудо, прелестное чудо – это цветы, распускающиеся в финале пьесы. Здесь все понятно. Ничто не требует дополнительных объяснений. Зритель подготовлен к тому, что цветы в этой стране обладают особыми свойствами (анютины глазки, которые щурятся, хлебные, винные и чайные розы, львиный зев, показывающий язык, колокольчики, которые звенят). Поэтому цветы, распускающиеся от радости, от того, что все кончается так хорошо, не отвлекают, а легко и просто собирают внимание зрителя на том моменте, который нам нужен.

Чудо с пощечиной – тоже хорошее чудо. Ланцелот так страстно хочет наказать подлеца, необходимость наказания так давно назрела, что зритель легко поймет пощечину, переданную по воздуху. Но допускать, что в этой стране сильные желания вообще исполняются, – опасно. Не соответствует духу, рабскому духу этого города. В этом городе желания-то как раз ослаблены. Один Ланцелот здесь живет сильно. Если его желания сбудутся раз-другой – пожалуйста. Если этим мы покажем, насколько сильнее он умеет желать, чем коренные жители, – очень хорошо. Но здесь есть что-то отвлекающее. Требующее объяснений. Граф В. А. Соллогуб рассказывает, что Одоевский, автор фантастических сказок, сказал Пушкину, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно Затем он поклонился и пошел. Тут Пушкин рассмеялся… и сказал: «Да, если оно так трудно, зачем же он их пишет?.. Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их не трудно». Здесь Пушкин хотел сказать, что фантастические вещи должны быть легки. Легко придумываться и тем самым усваиваться. Все Ваши чудеса придумываются легко. Но если они для усвоения потребуют объяснения – сразу исчезнет необходимое свойство чуда: легкая усвояемость.

Вот и все мои возражения против ещё несуществующей опасности…

Позвольте в заключение привести несколько соображений, лишенных даже тени полемической. Чистые соображения. Результат наблюдения над жителями того города, где живет и царствует «Дракон». Помимо чудес – быт этого города в высшей степени устоявшийся. Быт, подобный дворцовому, китайскому, индусскому (индийскому). В пределах этого быта, в рамках привычных – жители города уверенуы, изящны, аристократичны, как придворные или китайцы, как индусы (индийцы). Выходя из привычных рамок, они беспомощны, как дети. Жалобно просятся обратно.

Делают вид, что они, в сущности, и не вышли из них. Так Шарлемань требует убедить себя и других, что он вовсе и не вышел из рамок. («Любовь к ребенку – это же можно! Гостеприимство – это тоже вполне можно»). Эльза, образцовая, добродетельная гражданка этой страны, говорит Ланцелоту: «Все было так ясно и достойно».

Они уверены в своей нормальности, гордятся ею, держатся достойно.

Увереннее, аристократичнее, изящнее всех Генрих, потому что он ни разу не выходил из привычных рамок, никогда не выйдет и не почувствует в этом необходимости. И он всегда правдив. Искренне уговаривает Эльзу, простосердечно уговаривает отца сказать ему правду, ибо он не знает, что врет. Он органически, всем существом своим верует, что он прав, что делает, как надо, поступает добродетельно, как должно.

Так же искренне, легко, органично врет и притворяется его отец. Настолько искренне врет, что вопрос о том, притворяется он сумасшедшим или в самом деле сумасшедший, отпадает. Во всяком случае, в безумии его нет и тени психопатологии.

Вот и все, пока, Николай Павлович.

Уже поздно. Я устал писать. Если что в последних строках моего письма ввиду этого недостаточно ясно, то я могу и устно объясниться. На этом разрешите закончить первое мое письмо. Остаюсь полный лучшими чувствами.

Бывший худрук, настоящий завлит Е. Шварц».

Были ли последующие «послания», неизвестно. Если были, то Акимов их не сохранил. Что маловероятно. А если не было, то это значит, что в дальнейшем им было достаточно и без бумаги понять друг друга и прийти к общему решению.

3 февраля было дано разрешение ВУОАПу (Всесоюзному Управлению по Охране Авторских Прав) напечатать пьесу; 23-го она была подписана к печати и вскоре вышла, под рубрикой «антифашистская пьеса», небывалым для этого издания тиражом в 500 экземпляров.

А уже 25 марта газета «Литература и искусство» напечатала рецензию Сергея Бородина, которая называлась «Вредная сказка». По мнению писателя-историка выходило, что народ в пьесе показан в виде «безнадежно искалеченных, пассивных, эгоистических обывателей», что «мораль этой сказки, её «намек», заключается в том, что незачем, мол, бороться с Драконом – на его место сядут другие драконы, помельче; да и народ не стоит того, чтобы ради него копья ломать, да и рыцарь борется только потому, что не знает всей низости людей, ради которых борется».

Первым откликнулся на эту «неожиданность» Леонид Анатольевич Малюгин. В письме от 8 апреля он писал:

«Дорогой Евгений Львович!

Желая хоть в чем-нибудь подражать вашему таланту, – я пока развиваю в себе одно выше качество – неприязнь к эпистолярным жанрам. Но, прочитав сочинение литературного вышибалы Бородина, я сразу же захотел написать Вам сочувственное письмо. А потом как-то сник. И, кроме того, не хотелось бередить незаживающие раны. Но пес с ним – Бородины приходят и уходят, искусство продолжается (если только, конечно, не стоит на месте). Интересно другое. Вчера получил посылку из Москвы, из отдела распространения, и в ней среди всякой дребедени была обнаружена ваша вредная сказка. Сами понимаете, что я немедленно отложил в сторону руководство театром (Рудник уже три недели в Москве) и уселся читать, заранее смакуя удовольствие от предстоящего чтения.

Что я могу вам сказать? Талантливо, умно и грандиозно. Ваша пьеса принадлежит к тем редким очень-очень работам в наше время, когда читаешь и думаешь – бог мой, как мало, уже кончается… Все это напоминает легкую беседу, где шутя, вполголоса, говорятся очень важные и значительные вещи. Это злая и грустная вещь – в ней раз в 8 больше злости и грусти, чем в других ваших пьесах. Люди настолько сжились с бедой, с разбоем и произволом, с несправедливостью, что их ничто не может удивить и расстроить, – даже известие о собственной смерти. Это просто здорово, когда Эльза говорит – возьмите ещё масла, прошу вас – во время рассказа о злодеяниях Дракона. Уже не остается никаких надежд на исправление граждан, – они отравлены подлостью и враньем. Условимся, что этот город находится на территории Германии, и тогда станет легче. Из персонажей мне больше всего понравился бургомистр – ты просто великолепен! Очень хорошо, что вы мало показываете Дракона. Вообще я опускаю идейные ошибки – тут вам все объяснил Бородин – вы ведь отлично знаете театр…

Недавно я снова читал «Одну ночь». В нашей театральной студии мы делаем отрывки из III акта, сцену с ребятами – очень это восхитительно даже в таком исполнении. А потом я собираюсь дать им отрывки из «Далекого края».

Пишите мне, дорогой. Ваши письма значительно скрасили мою не слишком разнообразную жизнь. Обнимаю вас.

Малюгин».

Пытаясь что-то разъяснить, Шварц пишет в редакцию газеты. Его письмо, конечно, не публикуют, а разыскать его мне не удалось. Но по ответу редакции, сохраненному Евгением Львовичем, не трудно догадаться, о чем в нем говорилось. Ответ пришел только в июне: «Редакция не считает статью С. Бородина удачной по форме, по аргументации, признает в то же время справедливой главную мысль этой статьи, находит Вашу пьесу-сказку «Дракон» произведением глубоко порочным… Ваше письмо подтверждает, что смысл возражений по адресу пьесы-сказки Вами не понят. В письме своем Вы продолжаете настаивать на том, что универсальный показ рабьего состояния людей, трусость, предательство и проч. служит якобы целям борьбы с гитлеризмом. В письме Вы продолжаете настаивать на односторонней и ложной трактовке сил народа. Вы видите только одно явление – растленных под властью оккупантов – и ни слова не говорите о тех реальных силах, которые неустанно противодействуют власти оккупантов. Ясно, что Ваши возражения должны быть пересмотрены».

Судя по ответу, газете и их «литературному вышибале», вероятно, не хватало в пьесе партизанского отряда. Один Ланцелот их не вдохновлял. Жаль, что пьеса – сказка, жаль, что действие происходит не у нас, а то бы они потребовали «усиления роли партии» в борьбе с «оккупантами». Как потребовали этого от фадеевской «Молодой гвардии».

Но запрета не последовало. Не могли же Репертком и Всесоюзный комитет по культуре признаться, что они проморгали пьесу. Они ждали спектакль.

И репетиции продолжались.

И решение о переезде театра в столицу было «решено положительно».

– Собираться в Москву мы начали ещё в апреле… Сталинабад в последнее время стал мне очень нравиться. Несмотря на отвратительное ощущение, вызванное ругательной статьей (оно улеглось через шесть-семь дней), вся весна вспоминается, как праздник. Уже в марте весна, которая, в сущности, чувствовалась всю зиму, вдруг начала сказываться так ясно, что даже не верилось… Много друзей появилось в Сталинабаде. Когда окончательно выяснился день отъезда, стало жалко уезжать…

15 апреля театр прощался со Сталинабадом. «Общественность столицы устроила ленинградцам теплые проводы, – сообщала газета «Коммунист Таджикистана» 18 апреля. – В помещении театра оперы и балета состоялось торжественное чествование труппы. Представители партийных, советских и общественных организаций, работники искусств в своих выступлениях отметили огромные творческие успехи театра, их благотворную роль в культурной жизни республики. Делегации сталинабадских театров поднесли своим соратникам по профессии красочно оформленные адреса…». В заключение этого вечера артистами театра Комедии был дан концерт, в котором исполнялись сцены из новых спектаклей.