Текст книги "Откровения секретного агента"

Автор книги: Евгений Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Там в охране был наш человек, он выполнил приказ Арафата, – коротко закончил Гази свое повествование.

– Чтобы сражаться с Израилем и заставить его почувствовать нашу силу, нам нужно оружие, – горячо произнес, наверно не в первый раз, эту главную фразу командир палестинского Сопротивления. – Только оружие даст нам власть в Палестине!

Это было мне знакомо: идеи Мао Цзэдуна, ему принадлежит лозунг: «Винтовка рождает власть». Я сказал об этом Ясиру Арафату.

– А вы хотели, чтобы власть сама к нам упала из рук Израиля? Разве большевики получили власть из одних лозунгов, без винтовки? Я очень внимательно изучал Ленина. «Только та революция чего-нибудь стоит, если она умеет себя защищать» – это Ленин. Да, винтовка – это диктатура! А как же без диктатуры? Она будет подавлять сопротивление, она будет обучать, она будет строить и созидать! – горячо воскликнул Арафат, и я удивился, как он ловко и выборочно пользуется ленинской терминологией, так что мне было даже трудно ему возразить. Да я и не видел в этом смысла; он убежденный боец, и, если надо сражаться за независимость палестинского народа еще двадцать лет, он будет это делать. Мне импонировала его убежденность, именно такие люди делают историю, им история отводит много своих страниц.

– Мы в конце концов победим: мы сильнее Израиля, потому что нами движут разные идеи. Для нас борьба – это свобода и независимость. Эта идея проникает в сознание детей с молоком матери, и никто не сможет перевоспитать подрастающих палестинцев. Вы помните библейскую легенду, как Моисей сорок лет водил по пустыне еврейский народ? Родилось за это время новое поколение, которое не знало, что такое рабство. Люди с новой психологией. А наше поколение рождается с идеей борьбы за　свободу, и уже ничто их не остановит. Мы будем сражаться до полного уничтожения израильского государства! Израилю, как фашистскому государству, нет места на карте земного шара! – горячо воскликнул Арафат.

– А если в Израиле произойдут социальные изменения?

Арафат помолчал, переваривая мой вопрос. Очевидно, он был для него трудным. Разжигая ненависть к Израилю, идеологи ООП вряд ли заглядывали дальше ближайшей перспективы.

– Мы признаем только один результат – создание независимого палестинского государства. Тогда и будем говорить. Сейчас это преждевременно. Если я скажу, что возможно изменение в нашей политике, могут подумать, что Арафат отступает. Найдутся бойцы, для которых Арафат станет предателем, поэтому я еще раз заявляю: мы будем сражаться до полного уничтожения Израиля.

Вот на такой жесткой ноте и закончилась наша встреча. Арафат разрешил мне опубликовать все о нашей беседе, но сохранить главное, чтобы не было ни у кого никаких сомнений, что он был и остается верен своей идее борьбы с Израилем за свободу Палестины.

Он, этот «инспектор финансов», кого-то мне напоминал своей курчавой шевелюрой, то ли Троцкого, то ли Валериана Куйбышева, но глаза у него были острые, пронизывающие, как бы сверлили твой мозг и выискивали, где там спрятана ложь. Именно такими были его глаза, они искали ложь в моем лице, в моих мыслях и как будто предупреждали: «Ты, пройдоха, не старайся скрыть от меня то, что хотел бы скрыть. Я тебя вижу насквозь!» Именно так я понял по его глазам бытующее выражение «видеть насквозь». Они были почище «детектора лжи», потому что, взглянув в них, уже не хотелось врать и выкручиваться. Может быть, это был гипноз, а так как я толстокожий, то на меня гипноз не действует, и всякие там экстрасенсы не для меня. Когда они пытались околпачить, внушая мне всякую ерунду, я в душе смеялся. Эти экстрасенсы были у нас «подпольщиками», лечили втихаря, потому что им грозила тюрьма за шарлатанство, но они все же продолжали свою борьбу. Деньги всегда будут разлагать душу. Из-за них «лекари» готовы идти в тюрьму, но внушают людям,　что они их лечат. Наверно, они и сами верили в то, что сверхчувствительны и способны исцелять.

Как-то Люба уговорила меня пойти к одному «подпольщику» вместе с ней и ее подругой Настей. Мы пришли по адресу. Она, черная как цыганка, с копной отливающих черных волос, сразу от порога подняла руку и сказала:

– Зачем пришли? Вы же не верите!

Черт возьми! Откуда она узнала, что я не верю! Хотя такие люди большие физиономисты, – по моей едва заметной скептической улыбке она уже поняла, что я не ее клиент.

– Нет, Фаулина! Он нас привел, – сказала Настя. – Он не будет лечиться, потому что признает только водку с перцем – она ему и доктор, и чудотворец.

Фаулина – какое-то дурацкое имя – выглянула в коридор: не привел ли я с собой сыщиков, и спросила строго, как на допросе:

– Работаешь где?

– Банщик я! – не моргнув глазом ответил на полном серьезе.

Люба за моей спиной едва слышно фыркнула.

– Банщик он! – подтвердила Настя.

– А что, профессия как профессия. Хотите, мадам Фаулина, я вам такой массажик замастырю, месяц будете помнить!

– Ладно, не нуждаюсь в массажиках! – цыкнула она на меня. – Давай, ты первая, – указала она длинным пальцем, с огромным перстнем, на Настю.

Они ушли в соседнюю комнату и плотно прикрыли дверь.

– А на что ты будешь жаловаться? – спросил я Любу и расплылся в улыбке.

– На мужа! – ответила Люба. – Стал большой врун, банщик. За старухами готов приволокнуться. «Сделаю массажик!» – передразнила она меня. – Я тебе сделаю массажик!

– «Замастырю», – поправил я Любу ухмыляясь.

– Я всякие пакости даже за мужем не повторю. Как поворачивается язык пошлости говорить. Не знала я, что ты такой!

Вдруг я подумал, что тут где-нибудь всунут микрофон, а в комнате можно послушать, о чем мы говорим. Я показал Любе на губы и на уши. Она умница, все сразу поняла и на полуфразе умолкла.

– Люба, а может, тоже попробовать полечиться. Что-то давление у меня стало прыгать, – и снова приложил палец к губам. – На что ты хочешь пожаловаться?

Она помолчала, подумала. Конечно, она поняла, что я собираюсь дурачить знахарку, и сказала:

– По-женски.

Я кивнул головой, что, мол, понял тебя.

Полчаса мы изнывали в приемной перед кабинетом «доктора» Фаулины. Наконец-то, вся красная, вышла Настя. Если бы там. в кабинете, был мужик, я бы что-нибудь подумал про Настю.

– Можно, мы зайдем вместе с мужем, – спросила Люба, и Фаулина царским кивком головы разрешила.

Полутемная комната с подсветкой, а за столом молодой мужик с бородкой. Перед ним фонендоскоп и какой-то прибор с проводами. Выходит, знахарство тут на современной основе, с опорой на технику.

Мужчина сразу же занялся мной. Он поглядел внимательно мне в глаза, подсвечивая настольной лампой, подавил на запястье левой руки, потом потыкал пальцем в мякоть ноги выше стопы и сказал:

– Дорогой мой, у вас дело швах. Подозрение на повышенное кровяное давление. И думается мне, что это перешло в хроническую форму. – Он запустил кучу каких-то научных терминов, обращаясь к Фаулине. Та что-то ответила в том же духе, и он начал измерять у меня давление. По мере того как он слушал, когда щелкнет верхнее и нижнее давление, у него глаза делались все круглее и круглее, в них даже отразился некий ужас. Он снова накачал воздух, поднял ртутный столбик и снова слушал и слушал, потом снова слушал. Так раз пять.

– Что такое? – встревожилась Люба.

– У вас голова не кружится? – спросил мужик Володя, так его называла мадам Фаулина.

– Нет! – ответил я, смеясь в душе этим фокусам.

– У него же давление двести двадцать! Как вы себя чувствуете? Посмотри, Фаулина!

– Нормально. Могу пробежать десять километров.

Фаулина еще раз посмотрела внимательно мне в лицо и таинственно полушепотом сообщила:

– У вас трагичная судьба. Вас ждут тяжкие испытания. Берегитесь!

– Вас надо лечить. Тут пахнет инсультом. Я обещаю, что за пять-шесть сеансов поставлю вас на ноги. – Он начал делать какие-то пассы руками над моей головой.

Я сидел, сидел и захотел спать. Мужик Володя возликовал:

– Так я и думал! Гипноз – вот верное средство!

Тогда я решил: раз меня загипнотизировали, то пойду из этого кабинета и дождусь Любу в коридоре. Я встал, выпучив глаза, поглядел на Володю и пошел прямой, словно аршин проглотил, походкой к двери. Как загипнотизированный или лунатик, вышел в приемную, где сидели две женщины и изумленными глазами уставились на «больного». На лестничной площадке я выругался тихонько:

– Вот сволочи, изобрели для себя кормушку!

Люба пришла минут через двадцать и спросила про Настю. Мы спустились в лифте, глаза у Любы сияли от смеха, который она еле сдерживала.

– У меня очень плохи дела, – сказала она. – По-женски пахнет опухолями. Подслушивают жалобы.

На улице мы встретили Настю, настроение у нее было не ахти, видать, эти «колдуны» чего-то ей наплели. Люба рассказала Насте о нашем розыгрыше.

– Лучше бы на эти деньги купили торт и бутылку шампанского, – пожалел я истраченные деньги.

– Ты загипнотизированный, поэтому несешь такую чушь, – весело остановила меня жена. – Время потеряно – это да!

– Я вам сейчас мини-лекцию прочту о времени, у вас волосы от ужаса зашевелятся. Знаете ли вы, уважаемые дамы, что нет настоящего времени, а есть будущее и прошедшее?

– Что-то из области фантастики, – заметила со скепсисом Люба.

– Как смотреть! Каждую секунду – я уже не тот, кто был секунду назад. Во-первых, я постарел на секунду, стал на секунду мудрее. Одним словом – не тот. Я для тебя новый. Ни к чему мы так не относимся безжалостно и жестоко, как к нашему времени, забывая, что на всю жизнь отведено всего восемьсот сорок – девятьсот месяцев. Больше всего в жизни вы, дамы, спите, чем делаете что-либо, – двадцать три года во сне. Ужас! И поесть любите – целых шесть лет жуете. Зато читаете всего три года. Столько же лет уходит у вас на отпуск и выходные дни. Пять лет вы передвигаетесь и переезжаете с места на место. А работаете за свою жизнь только пять тысяч дней. Стыдно. Еще десять – двенадцать лет вы, дамы, ходите в кино, театр, сидите у телевизора и общаетесь с семьей. А помолиться у вас времени нет – всего пять минут в день, а это лишь три месяца из жизни.

– И что ты хотел этим сказать?

– Я хотел вас предупредить: не днями меряйте жизнь, а делами.

Люба засмеялась. Настя тоже улыбнулась.

– Послушайте, святой отец, а сколько лет нам отведено на любовь?

– А на любовь все девятьсот месяцев! Так что, дети мои, не подгоняйте время и не тратьте его попусту…

…Может быть, и «инспектор финансов», как те колдуны, воздействовал на меня гипнозом, и я ему признался, что деньги прикарманивал по указанию Михаила Ивановича. Больше половины отдавал ему.

Инспектор Антон Крутов, в звании майора КГБ, очень внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Здоров ли, гражданин Головин?

– Если уже гражданин, то, наверно, нездоров.

– Я всех так называю. Ведь это обвинение! – констатировал он. – Притом тяжкое. Начнется служебное расследование.

– А мне все равно! Я уже устал от всей этой брехни! Я всегда делал серьезную работу, а меня принудили заниматься воровством! Могу вернуть все до копейки. Вот у меня записная красная книжица, и здесь все соответствует моим отчетам, а также содержится расшифровка, сколько, когда и с кем было и не было. Большей частью не было! И сколько выплачено Михаилу Ивановичу.

– Я мог бы взять на время вашу красную книжицу?

– Вот вам выписка из нее. – Я вытащил оттуда свернутый вдвое листок и передал инспектору.

– Зачем вам эти записи? – указал он на записную книжку.

– Так, на память о том, как я был жуликом и мошенником. Вы думаете, что можно чего-то достичь вашей проверкой? Кстати, как вы догадались?

– Случайно! Ресторан, где, вы пишете, были там с Н’комо и истратили более шестисот рублей, уже неделю как закрыт на ремонт. И еще парочка документов вызвала у меня сомнения.

– А какое количество разведдонесений я передал Михаилу Абрамовичу, пардон Ивановичу, вы знаете? Наверно, нет! Это совсекретно! А орден Красного Знамени Михаилу Ивановичу дали за мои донесения, а вы думали, это он ходил в разведку, брал «языка», стрелял из «максима» по врагам и не покинул позиции до последнего патрона? Смешно! – Меня понесло: – Накажите Михаила Ивановича! Выбросьте его из КГБ, такого-сякого! А меня отлучите. Я журналист, у меня опубликовано более пятисот работ. Но КГБ может мне закрыть дорогу в журналистику. Это будет несправедливо.

– Вы неправильно истолковали нашу встречу. Никого я не собираюсь отлучать. Я должен сообщить руководству только факты.

– Вы сами боитесь Михаила Ивановича. У него в «конторе» «волосатая» рука, никто не отдаст вам его на растерзание. Хотите, я напишу вам последнее свое донесение. Но для вас это будет приговор. Пока о нашей алчности знали двое – это был секрет, теперь трое – информация поползла… И вас сожрут!

Крутов криво улыбался и глядел на меня своими буравящими глазами. Только сейчас они не действовали на меня как гипнотический инструмент, и спать я не хотел – гипноз не состоялся!

– Если вы раскрыли все по собственной инициативе, так сказать интуитивно, то замрите, будете хорошо спать. – Я нагло ухмыльнулся. Мое состояние было таким, что я не испытывал ни страха, ни сожаления, ни радости, ни удовлетворения. Я был отчаянно спокоен, хотя осознавал, что иду грудью на амбразуру. Только бы прекратить этот убийственный пулеметный огонь, закрыть, заткнуть, хотя бы грудью. Очевидно, я нуждался в стриптизе, это было во мне скрыто где-то в подсознании, и нужен был только толчок. Таким толчком стал «инспектор финансов». Оказывается, я сам себя обманывал, когда считал, что меня уже не коробит　и я не испытываю стыда, что ворую вместе с Абрамычем эти сотни рублей из кассы КГБ. Выходит, все же я первым донес на Абрамыча, хотя и сказал Шведову, что этого делать не буду. Но сделал это, не спасая собственную шкуру. В принципе я почему-то ничего не боялся. Посадить меня не посадят. Ну, заставят вернуть несколько тысяч рублей, но тогда будет большая огласка. Захотят ли в КГБ такой огласки? Наверно, нет! И не отлучат! Добытчик ценной информации!

– Я не собираюсь поднимать этот вопрос.

– Главное, держать в руках компру, – засмеялся я спокойно.

Мы расстались, оба довольные друг другом: инспектор – что получил компру на Абрамыча, я – что исповедался. А завтра, как только Абрамыч скажет, снова напишу липовый отчет и снова украдем…

Все же я плохо знал психологию таких людей, как Абрамыч, людей, испорченных атмосферой лжи, подсиживания, лицемерия и карьеризма, когда личное ставится выше государственных интересов, главное – собственная карьера.

…Америка праздновала свой Национальный день – 4 июня. Посол Колер прислал приглашение, и мне очень хотелось показать Любе американское посольство, точнее, резиденцию посла на Арбате.

Я позвонил Абрамычу и хотел его предупредить, что иду на прием к американцам. Но Абрамыч отсутствовал, и мы с Любой поехали в американский особняк. Встречал гостей один посол. Как сообщил мне Колер, его супруга слегка простудилась. Я не был дипломатом, и посол мог позволить со мной такую откровенность. Мне нравился этот человек: он очень был похож на американского актера, фамилию которого я не помню, но фильм назывался «Судьба солдата в Америке». Когда я ему об этом сказал, то лучшего комплимента не мог бы придумать. Позднее Колер проявил свои симпатии ко мне и прислал десяток бестселлеров – лучших американских книг того времени.

Я обратил внимание, что наших на приеме не было, одно-два лица мелькнули, и все. Это показалось несколько странным. Но потом я связал это с тем фактом, что в Америке была какая-то провокация против нашего посольства и, очевидно, кто-то дал указание игнорировать Национальный день США. Во всяком случае, я такого указания не получал.

Мы погуляли с Любой по аллеям красивого цветущего сада – настоящий оазис в центре Москвы. Полюбовались стоявшими навытяжку морскими пехотинцами в парадной форме, пообщались с приторно-слащавым военным атташе, еще с каким-то генералом, гражданскими лицами.

– Это все американские шпионы? – наивно спросила Люба.

– Думаю, что все они шпионы, но мы им ничего не расскажем.

Элегантно одетая, сравнительно молодая дама, назвавшаяся Линдой, на неплохом русском языке сказала:

– Хочу похитить у вас супругу и показать ей наш аквариум.

Я не стал возражать, видно, кому-то понадобился. И действительно, едва она отошла, как меня взял под руку мужчина средних лет, чем-то похожий на Иосифа Кобзона, но со стрижкой «джиай» – солдата США.

– У нас сегодня почти нет русских гостей; нам дали почувствовать, что обида, нанесенная в Вашингтоне, отражается в Москве. Это временное явление. В будущем мы, два великих народа, будем дружить и уважать друг друга. Мы идем к этому. Я работаю в Госдепартаменте США и здесь тоже в качестве гостя. Когда вы пришли с супругой, господин Колер сказал мне о вас, и я решил с вами познакомиться. Думаю, вы человек мужественный: в то время как другие побоялись посетить резиденцию посла по случаю нашего праздника, вы спокойно, вместе с супругой, появились здесь.

– Я ведь журналист, моя обязанность смотреть, делать выводы, писать. Так что тут нет ничего необычного.

– Да, но были разосланы приглашения и другим журналистам, а их нет. – «Потому что вы из КГБ», – закончил я его мысль.

«Не морочь мне голову, дядя, ты сразу знал, с кем имеешь дело. Чтобы в картотеке ЦРУ не было о моем провале в Каире? Ерунда! Чего же тебе надо? Давай уж открывайся!»

– Я всегда питал симпатии к России. Мой дед Александр Климатов жил на Аляске, а я уже стал носить русскую фамилию на американский лад – Клаймит, Джордж Клаймит. Жора Климатов. – Он засмеялся, изложив мне, как он обамериканился.

Мы еще поболтали о погоде, о дождливом лете, о похолодании в отношениях СССР – США, и он вдруг, без всякого перехода и смены интонации, как дикторы на радио, сказал:

– Двадцать пятого американская субмарина подо льдом на Северном полюсе войдет в территориальные воды СССР. Цель мне неизвестна, но военные придают большое значение этому походу. Вы не были в Штатах? Жаль! Если будете, разыщите в Госдепе Джорджа Клаймита. Я устрою вам приятные развлечения.

Мы еще поболтали о всяких пустяках минуты три, и на дорожке показались Люба и Линда.

Утром я позвонил Абрамычу на работу. Я хотел передать ему разговор с Клаймитом. Я не пытался разгадать, что скрывалось за информацией, есть «умники», пусть они и думают.

– У меня есть любопытная информация из американского посольства. – Долгая пауза. – Вы меня слышите?

– Да, слышу, – ответил он вялым, как после пьянки, голосом.

Я повторил насчет информации. Опять пауза, потом ответ:

– Не надо заниматься провокационными делами. Все, что надо знать об американцах, мы знаем достаточно! – уже прорычал он.

Это было как холодный и неожиданный душ. Я даже невольно поежился. Наверно, таким тоном допрашивали «врагов народа».

– Михаил Иванович, это вы? – неуверенно спросил я, подумав, что ошибся.

– Да, это я! Повторяю, нам не нужна ваша информация.

Я сразу взвился и процедил сквозь зубы:

– Раньше рвал из уст информацию! А теперь не нужна! Как принуждать меня писать липовые… – В трубке загудело. Испугался, что я скажу: «…липовые отчеты и получать львиную долю денег, которые я по твоему указанию выкрадывал из кассы КГБ, прикрываясь деловыми встречами с иностранцами в ресторанах», – поэтому и положил трубку.

Я плюнул в сердцах, мне было нетрудно догадаться, что Крутов либо сообщил руководству о лицевых отчетах, либо в поисках дружбы и протекции – скорее всего, так оно и было – проинформировал Абрамыча о своем открытии. И Абрамыч… «не поленился», сам на меня донес.

Настроение было испорчено на весь день. Даже Люба не смогла поднять его, сообщив мне, что мы ждем ребенка. Она это истолковала по-своему, по-женски, и ночью плакала в подушку. Утром у нее были красные глаза, она не глядела на меня, и я понял: что-то с ней стряслось.

– Если тебя это так напугало, я сделаю аборт, – тихим, бесцветным голосом заявила Люба за завтраком.

– Ты что, совсем сбрендила! Какой аборт? Убить нашего ребенка!

Я ругал ее, а она улыбалась. Я злился еще больше. А Люба была счастлива, она взяла меня за руку и сказала, что вчера поняла меня неправильно.

– Имею по службе полмешка неприятностей. Не относи их к нашему будущему и нашему ребенку, – косноязычно заверил я ее.

– Рассказывай! Я же твоя жена, – потребовала она решительно. – Я самый близкий и любящий тебя человек! Никогда не сделаю тебе вреда!

«А что, собственно, произойдет, если я ей расскажу? Мне будет легче, когда я переложу часть ноши на ее худенькие плечи. На всякий случай надо ее подготовить, вдруг возникнут какие-нибудь неприятности, а она не будет знать откуда», – решился я. Была суббота, мы сидели с ней на кухне, и я посвятил ее в эту часть свой гнусной работы среди дипломатов. А главное – по поводу денег и Абрамыча. Она все выслушала молча, вопросов не задавала. Потом подошла ко мне, села на колени и обхватила мою голову руками, прижав ее к своей груди.

– Бог не выдаст – Абрамыч не съест, – прошептала она мне.

И я был ей благодарен за то понимание, которое она проявила, выслушав мою исповедь по этому кусочку моей жизни.

– Когда-нибудь я расскажу тебе все-все о себе. Целый детективный роман.

Она погладила меня по затылку, и я вдруг почувствовал полное успокоение, словно экстрасенс, сняла с меня напряжение.

– Почему бы тебе не сходить к тому полковнику, которого тебе рекомендовал твой генерал? – выдвинула разумную мысль Люба. Но я решил повременить, посмотреть, как будут развиваться события. Если меня отлучат от КГБ – ну и черт с ними! Если нет – могут быть какие-нибудь акции. Это уже пострашней!

Я стал больше уделять внимания моей беременной жене. Мы сходили с ней в «Современник», посмотрели «Двое на качелях», потом в театр Маяковского на «Виват, королева, виват!».

У меня был отпуск, Любу отпустили с работы на две недели, и мы собрались поехать на Дон.

Я проехал по городу, сделал кое-какие покупки для будущей рыбной ловли, потом выбрал подарки родственникам в Михайловку, покидал все это в машину и, как всегда, пошел в киоск за газетами. Это была моя привычка. Мыловар когда-то говорил, что разведчик не должен иметь постоянных привычек, чтобы его не смогли изучить. Но я же теперь не разведчик, а просто гражданин, едущий в отпуск. Я взял пару газет, открыл одну и стал просматривать заголовки, мельком поглядывая на дорогу. Пропустив идущие машины, неторопливо шагнул с тротуара и уже почти дошел до середины, как вдруг тревожный женский крик заставил меня остановиться. Я мгновенно увидел зеленый «Москвич-412», который, стремительно развивая скорость, двигался под углом, будто от обочины, чуть опережая меня, и можно было подумать, что проскочит мимо. Поэтому я замер как вкопанный, зажав в руках газеты. Но «Москвич» вильнул прямо на меня! Тревожный вскрик женщины спас мне жизнь. Я успел прыгнуть на машину, как это делает прыгун в высоту, проходя спиной прямо над планкой, проехал по капоту до лобового стекла и, отброшенный стойкой, слетел с капота. Словно кошка, которую бросают с высоты – и она обязательно падает на лапы, – я перевернулся и упал на руки, сильно ударившись об асфальт коленями. Голова у меня была цела, ее я не задел при падении ни о капот, ни о лобовое стекло, ни об асфальт. Сработала годами оттачиваемая реакция. А могло быть все совсем иначе: удар углом капота в верхнюю часть бедра, затем меня подбрасывает, я ударяюсь о лобовое стекло – тут уж голову не удержать; отброшенный от стекла, перелетаю через крышу, по логике вещей, ударяюсь об крышку багажника, отлетаю от машины и бесчувственным мешком падаю на асфальт, разбивая себе череп; машина, не затормаживая, увеличивает скорость, потом ныряет в первый же переулок и исчезает. Могло быть и по-другому: на той скорости, с которой «Москвич» подлетел ко мне, он бы сразу сбил меня на асфальт, и я бы оказался под колесами с разбитым черепом. Во всяком случае, не окажись я ловким и приученным мгновенно реагировать на опасность, не обладай способностью точного расчета, который требуется в боевом самбо или каратэ, я бы лежал на асфальте не на руках и коленях.

Сгоряча я вскочил, но острая боль в коленях согнула мои ноги. «Господи! Неужели раздроблены колени!» – автоматически подумал я и, превозмогая боль, все же распрямил ноги. Боль не ушла, но ноги меня держали, и сразу вспыхнула какая-то необъяснимая ликующая радость. Ноги целы, ноги целы! Я попробовал сделать шаг, мне это удалось, второй – и оглянулся туда, куда умчалась машина. Черт возьми! Она действительно крутнула в переулок: водитель решил сбежать с места преступления. Кругом было тихо, и я не мог понять, почему царит тишина и такое спокойствие. И вдруг что-то сработало во мне, звуки улицы ворвались в мои уши: женщина кричала истерично, это был тот голос, который фактически спас мне жизнь. Не крикни она, я бы так, с газетой в руках, и ушел бы в мир иной. В деталях вспомнил, как неслась на меня машина. За стеклом лицо водителя – продолговатое, с очень короткой стрижкой и большими оттопыренными ушами. Он сидел за рулем, напрягшись, как мотоциклист перед прыжком через препятствие. Людей было не много, но они сразу обступили меня.

– Как вы себя чувствуете? – спросила участливо девушка, испуганно оглядывая мои окровавленные от ссадин руки.

Я сказал, что ничего. Я не храбрился и не рисовался, потому что уже понял, что легко отделался. Брюки на коленях изодрались, и сквозь дыры просвечивали кровавые клочья кожи.

– Я видела эту машину! – воскликнула женщина, которая истерично кричала. – Он пьяный вдребезги! Свинья! Он садился в машину, а сам еле держался на ногах.

– Да-да, я его тоже видела, он стоял у газетного киоска, а потом пошел к машине, – поддакнул старичок. – Его качало от водки! Я даже чувствовал запах.

– Нажрутся, гады, и лезут управлять машиной! – выдала свой комментарий расплывшаяся во все стороны баба в каком-то немыслимом фиолетовом платке и с авоськой,　полной пустых бутылок. – А этот не был пьяным, уж я-то точно знаю, меня не проведешь, – вдруг сделала она неожиданное заключение. Все это укладывалось в моем мозгу каким-то фоном.

Наконец появилась и реальная помощь: молодая женщина подхватила меня под мышки и властно сказала своему спутнику:

– Коля, запиши свидетелей, пока я отвезу его в больницу.

Я подчинился ее напору, она подвела меня к белому «жигуленку». Ноги меня плохо слушались, но благодаря ее поддержке я смог идти. Болело где-то в верхней части бедра, наверное, ударился, когда перевернулся на машине и приложился к лобовому стеклу.

Женщина распахнула переднюю дверцу и стала прямо-таки заталкивать меня на сиденье. Теперь боль вспыхнула снова в коленях, потому что пришлось сгибать ноги.

– Да ты его назад посади, ему так больно сидеть, – подала совет толстая баба, которая заключила, что водитель не был пьян.

– Отстаньте! – огрызнулась женщина и, захлопнув дверцу, села на водительское место.

В первые минуты я еще был героем, а сейчас скис. Меня при каждом повороте швыряло из стороны в сторону, и я начинал заваливаться либо к дверце, либо к женщине. Тогда она меня подхватывала одной рукой и возвращала на место.

– Потерпи еще немного, больница тут рядом, – успокаивала она меня.

– Не надо в больницу, мне домой надо, – с трудом ворочая языком, пытался я вмешаться в процесс доставки меня в больницу. – Там жена волнуется, она ждет ребенка.

– Вразумительно говорите, значит, не так все страшно, – отметила женщина.

– Я выпачкал в крови чехол.

– Чехол ерунда, отстирается, – сказала она беспечно.

А я считал своим долгом объяснить ей, как отстирать кровь с чехла, и начал неторопливо рассказывать:

– Только не надо горячей или теплой водой.

Она рассмеялась. Видно, это было очень забавно в моем положении учить хозяйку машины, как отмыть кровь с чехла.

Мы подкатили к приемному покою в МОНИКИ. Женщина быстро скрылась за дверью и уже через несколько минут вернулась с санитарами. Эти со мной не церемонились: они, не обращая внимания на мои стоны, вытащили из машины и, подхватив под руки и ноги, понесли в приемный покой.

Женщина записала наш телефон и, пообещав позвонить, скрылась.

Меня раздели и начали обследовать. Все же перелома коленной чашечки я не избежал, в остальном – были синяки и ссадины без серьезных последствий. Мне сделали какие-то уколы, и когда приехала Люба, я уже был в палате и почти отключился. Женщина, которая меня привезла, была тут же, с Любой, и передала ей лист бумаги.

– Здесь семь свидетелей, которые видели этот наезд на вашего мужа. Потом вы мне позвоните, вот по этому телефону, но я сама позвоню. – Она вырвала листок из записной книжки, оставила Любе и ушла.

На третий день меня выписали. Опираясь на костыль, я смог дойти до такси, и мы с Любой приехали домой.

Наступило время анализа. В больнице меня навещал два раза следователь. Первый раз он завел уголовное дело. Второй раз привез с десяток фотографий.

– Может быть, вы помните водителя, видели его раньше? – Он разложил передо мной снимки. Это было место аварии «Москвича». Машина врезалась в железобетонный столб, который ее развалил почти надвое. На фото был изображен мертвый мужчина с окровавленным лицом. – Вот этот водитель вас и сбил, а потом, пытаясь скрыться, не мог справиться с управлением, и вот результат. Перед этим он выпил довольно много, не менее пол-литра водки. Хорошо, что вас не отправил на тот свет, такое могло случиться запросто.

Я глядел на мертвеца, на лице потеки крови, узнать его было просто невозможно. Но что-то мне мешало, что-то настораживало, а что, я и сам понять не мог, и согласился со следователем, что дело следует прекращать.

Надо сказать, Люба мужественно держалась, ни одной слезинки, никакого оханья и аханья. Сначала в больнице у нее были испуганные глаза, но все же ласковая улыбка. Любочка, какая же ты молодец!

– Я пойду в церковь, – сказала она, когда мы уже вернулись домой. – Я беспартийная, меня исключать ниоткуда не будут. Поставлю свечу и помолюсь за тебя.

– Пойди, – согласился я, – это доброе дело.

– Хотела маму вызвать из Моршанска, чтобы за тобой походила, а она сама приболела.

– И не надо! Я же не беспомощный, не лежачий.

Люба ушла, я улегся на диван и начал все раскладывать, на листе бумаги отмечать все существенные детали, которые мне вспомнились.

Видел ли я вообще зеленый «Москвич» у обочины?

Да, по-моему, он стоял метрах в тридцати. В кабине кто-то сидел, но на пассажирском месте. Это я видел, когда шел к киоску покупать газеты. Потом зеленая машина ушла из моего поля зрения и появилась в ту секунду, когда закричала женщина. «Москвич» был не у обочины, когда я его увидел. Он уже шел по дороге, но впечатление было такое, будто только отъехал от обочины. Мотор приемистый, наверно новый, уж очень стремительно машина развивала скорость. Я увидел ее метрах в двадцати-пятнадцати. Она шла под углом; если бы я не остановился, я бы попал под нее, сделай я примерно три небольших шага. Я вычертил почти точно местоположение машины, свое и угол ее приближения. «Москвич» приближался ко мне со скоростью примерно семьдесят километров, может быть шестьдесят. Значит, он приближался ко мне со скоростью пятнадцать – семнадцать метров в секунду. Через две секунды я успел бы сделать эту пару шагов. Он шел с упреждением на один метр и через две секунды сбил бы меня. Если бы он начал тормозить, то при скорости шестьдесят километров в час терял бы в секунду шесть-семь метров. Ему бы понадобилось всего три секунды. Все равно он меня сбил бы, правда с меньшими потерями. Значит, я был обречен оказаться под колесами автомашины. Обречен! Обречен!