Текст книги "Откровения секретного агента"

Автор книги: Евгений Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Вот и познакомились, Любочка!

Я отвез ее домой с тайной мыслью, что она пригласит меня, а там видно будет. Люба пригласила к себе домой, потому что я отказался взять у нее деньги. В порядке компенсации она пообещала мне чашку кофе. Только моим гнусным надеждам не суждено было сбыться: после кофе Люба решительно и бесцеремонно выставила меня за дверь, сославшись, что ей рано вставать.

Я не такой уж раззява, чтобы отказаться от такой женщины, еще и свободной от мужа. По отработанной шпионской привычке, в шесть утра я был у ее дома и занял для себя удобную позицию. Прошел час, второй – я ждал. Наконец в половине девятого она вышла из подъезда. Я сразу же рванулся вперед и затормозил возле нее. Люба засмеялась.

– Садитесь, я вас подвезу. Вам куда?

– У меня нет денег, чтобы платить за проезд.

– Сегодня день бесплатного проезда и дарения цветов.

– А где же цветы?

– Там, впереди, на базарчике.

Я купил ей чайные розы. Она была в восторге – наверное, не часто доставлялось такое удовольствие или ей было приятно, что цветы подарил я.

Прощаясь у трансагентства, она сказала:

– Сегодня у меня день расплаты за проезд.

Был кофе, был коньяк, была любовь. Еще какая любовь!

Мать сразу заметила во мне перемены и, приглядываясь к тому, как я тщательно чищу туфли и выбираю галстук, сказала:

– Может, привел бы домой? Все же я мать.

Матери Люба понравилась. Главное – не белоручка, все умеет делать, заметила она. В жизни ей пришлось довольно туго: никакой помощи от родителей, да еще дочка на руках.

За моей спиной уже все было решено. Мама, полагаясь на свое чутье, считала, что она будет мне хорошей женой.

– Ты же ее лучше меня знаешь. Вы давно знакомы?

– Да, очень давно, уже пять дней.

Мать так и села в кресло. Сказать ей было нечего.

Пришла и неприятная новость от Бориса Сергеевича Шведова.

– У тебя будет новый шеф. Меня передвинули на интеллигенцию, артистов Большого театра.

– Это же вам лучше. Будете с ними ездить за рубеж, – порадовался я за Шведова, хотя и был огорчен его переходом.

– Как сказать. Если кто-нибудь убежит за рубежом, вот и конец моей карьере.

– Но ведь там, в Большом, полно вашей агентуры.

– Полно! Стучат друг на друга и по делу, и без дела – таким образом устраняют с дороги конкурентов. Все хотят в загранку, да не всех пускаем, вот и стучат. Да еще такие солидные люди, заслуженные-перезаслуженные, а ведут себя, как пигмеи. Будет у тебя новый шеф. Зовут его Михаил Иванович, но только он не Иванович, а Абрамович. Ты все понял? Держи с ним ухо востро: надо тебя заложить – он тебя заложит, этот умеет ходить по чужим костям. Не проколись где-нибудь. Диагноз будет один: смертельно болен.

Михаил Иванович сразу взял быка за рога. При первой встрече он порасспросил меня о степени знакомства с большим кругом дипломатов. Выяснил, через кого можно получать какую-либо информацию. Разработал план моих встреч с послами, будто они только и ждут со мной встречи. Но я прекрасно понял, что Абрамыч составил этот план, дабы показать своему руководству, какой он деятельный, что может даже планировать встречи и получение деликатной информации. Правда, на этот счет я очень ошибся. Он действительно планировал встречи для своего руководства, а истинную цель этих планов я усек лишь через несколько дней.

– Ты неплохо внедрился в дипломатический корпус. Некоторые послы даже приглашают тебя на узкий раут – ужин при свечах, где ограниченный круг гостей. Ты пользуешься доверием. Дай им понять, что у тебя есть солидные источники получения доверительной информации. Например, на уровне Совета Министров, ЦК партии и даже в Министерстве обороны. Чтобы послы чувствовали необходимость контактов с тобой. Информацию мы будем подбирать – твой авторитет не упадет. А теперь конфиденциально: каждый раз, когда будешь писать отчет, указывай, что встречи проходили в ресторанах, что за ужин ты платил из своего кармана, и не стесняйся указывать расходы на такие встречи. Мы ведь с тобой люди живые, делаем большую государственную политику. На это наше ведомство не скупится. И мы будем компенсировать свои нервные затраты рублями.

– Но я должен к отчету прикладывать счет из ресторана.

– Не глупи! Счета не требуют. Ты же не будешь просить официанта, чтобы он выписал тебе счет в два раза выше, чем ты израсходовал. Или вообще выписал счет, когда ты и в ресторане-то не был. Пиши отчеты и смелее финансовые расходы.

Да, тут повеяло моей молдавской практикой. В Молдавии отдавал часть денег своему шефу, писал липовые отчеты в КГБ. В Одессе сами чекисты наладили переброску долларов через Ливан. В Москве тоже есть свои Иваны Дмитриевичи в органах безопасности, которые не прочь урвать клочок со шкуры КГБ. Мне вспомнилась реакция Шеина, когда я спросил его в Каире, сколько я должен отдавать ему из подотчетных фунтов. Какой яростью блеснули его глаза! Такому человеку место только в Монголии. Здесь он как белая ворона среди черных Абрамычей.

Первый раз я пошел на дипломатический прием в посольство Непала вместе с Любой. Какое это было волнение: что надеть, как себя вести, языка не знает. Я улыбался ее страхам, потом успокоил, что надо вести себя так, как она ведет себя в театре, в фойе перед началом спектакля. Там все прогуливаются, показывая, что на них надето, мужчины обмениваются репликами, и все едят, пьют «а-ля фуршет» – стоя.

– Если чему тебе стоит поучиться, так это есть стоя. Как корова или лошадь.

Люба засмеялась. Ей эта шутка пришлась по вкусу.

Мы приехали на пять минут позже назначенного в приглашении времени. Прием был в посольстве, и встречал гостей сам посол Дамодер Шам Шер Рана. Он был неженатым человеком, поэтому стоял у входа один. Выглядел Рана типичным представителем индийских краев, но был одет в черный строгий костюм. Напротив него были две его сестры, завернутые в сари, с искусственными родинками на лбу. Перед тем как мы вошли в холл, я рассказал Любе, что господин Рана из королевской семьи и в его доме тринадцать женщин – все родственницы. Самая младшая, изумительной восточной красоты сестра – ей восемнадцать лет, – больна туберкулезом. Влюбилась в нашего русского парня из университета. Посол направил бумагу королю и матери-королеве с просьбой рассмотреть вопрос о ее замужестве с безбожником. Решения королевский совет пока не вынес.

Господин Рана обрадовался нашему появлению. Мы, вообще, как-то быстро сошлись с этим принцем, и иногда он приглашал меня на коктейль без всякой причины, просто так, от скуки. Мы пили коньяк из больших круглых фужеров, болтали, но Рана быстро пьянел. Помню, однажды я с двумя моими знакомыми журналистами – Геной Ереминым и Юрой Зиньковским – были у него на коктейле, и Рана сильно набрался. Через час ему предстоял визит в посольство Великобритании по приглашению сэра Харрисона. Я не знал, как он туда пойдет. Но Рана выпил какой-то настойки и вскоре довольно твердо держался на ногах.

Как-то он посетовал, что в свои сорок лет не имеет семьи.

– Мне трудно жениться, я из королевского рода. Жена должна быть тоже из высокой, знатной семьи. Но я не нашел себе пары. А без женщин мужчине тяжело. Да и о потомках пора подумать.

На Любу Рана глядел с нескрываемым восхищением и сказал ей по-английски длинный, по-восточному замечательный комплимент.

Я представлял ее всем знакомым дипломатам как свою жену. Потом сказал ей об этом. Она пристально поглядела мне в лицо и заметила с ироничной улыбкой:

– Если это нужно ради дела – потерплю!

– И ради дела тоже!

Здесь, на приеме в посольстве королевства Непал, я и сделал ей предложение. Люба, как я понял, была моя первая настоящая любовь. Много у меня было до нее встреч с женщинами, но Люба – единственная и неповторимая.

* * *　

…В Узбекистан дипломатический корпус поехал в конце лета. Для меня эта поездка оказалась малоинтересной. Восточное гостеприимство просто перехлестывало через край. Мы проехали на автобусах через всю Голодную степь, и там, где делали остановки, нас поили различными коньяками, кормили шашлыками и пловом, и длиннющими тостами, после которых ни один иностранец не мог отвертеться от «пей до дна». Особенно выделялся в этом отношении Карим Мамарахимов, полковник МВД. Он так искусно убеждал их, что вечером в Ташкенте весь дипломатический корпус был не в состоянии принять приглашение главы мусульманской церкви Зия-Утдина Бабаханова. Поэтому встреча была перенесена на утро. Половина из них болели не от выпивки, а от обжорства, поэтому стол, который ломился от яств в резиденции Бабаханова, почти не был тронут. Дипломаты отпивались боржоми и с ненавистью глядели на поджаренные куски баранины, дымящийся плов, огромные гроздья винограда, персики, яблоки, разваленные на ломти сочные дыни. Это были уже не едоки. Всем нам от имени мусульманской церкви преподнесли ценные фолианты с красочным изображением религиозных памятников культуры Узбекистана и пояснительным текстом на арабском, персидском и английском языках.

Как ни страдали больными желудками дипломаты, а я своей журналистской обязанности не оставил. Может быть, это жестоко, когда ноет от боли желудок, требовать от них ярких впечатлений от одной из восточных советских республик, но мою просьбу они выполнили и написали свои богатые сочинения…

Абрамыч встретился со мной, как только я прилетел из Узбекистана. Он схватил все мои интервью, полистал, понял, что не сможет в них ничего понять, потому что не　читает по-английски, да и не только по-английски, и потребовал:

– Срочно переведи и один экземпляр – мне. Запомни: это мощное оружие против любого из этих дипломатов. Если вдруг изменятся отношения с какой-либо страной, мы всегда подкинем такое интересное интервью нашей прессе. И пусть повертятся!

Этот чекист как в воду глядел. Корреспондент «Известий» Юра Рытов тоже ездил с дипкорпусом в Узбекистан. Перед вылетом в Москву он обратился к послу Туниса и попросил господина Наджиба Бузири высказать свои впечатления для газеты «Известия». Вскоре на страницах газеты появилось интервью посла. А из посольства Туниса пришло письмо-протест, где было подчеркнуто, что посол никаких интервью не давал. Публикация является элементарной инсинуацией, направленной на то, чтобы дискредитировать посольство.

Главный редактор «Известий» потребовал от Юры текст интервью. Такого у него не было, он записывал себе лишь устные ответы. Сыр-бор разгорелся из-за того, что накануне появления интервью из Туниса выслали двух советских корреспондентов, обвинив их во враждебных действиях. Наджиб Бузири просто испугался, что дал хвалебное интервью, в то время как тунисские газеты мазали черной краской советских журналистов и весь наш Союз. Запахло скандалом. Юре грозило увольнение, разбирательство на уровне Политбюро.

Я встретил его в Домжуре. Вид у него был непрезентабелен, над ним начали сгущаться черные тучи. Когда-то он был в фаворе у Аджубея. Случись такое при зяте Хрущева, Рытов отделался бы легким испугом. Сейчас ему могли припомнить и добрые отношения с Аджубеем.

– Я могу тебя спасти. У меня есть интервью Бузири, написанное его собственной рукой с датой и подписью. – И я продал ему оригинал за бутылку коньяка.

* * *　

Я женился тихо, скромно, без помпы. Люба сама настояла, чтобы это событие мы отпраздновали очень скромно, словно понимала, что я буду чувствовать себя дураком, когда она в фате, а я в праздничном костюме, будем идти сквозь строй друзей. Мы оба сочетались вторыми браками, и все эти брачные ритуалы были ни к чему. Меня очень удивил Абрамыч. Он явился как раз к столу, уже после регистрации, и принес нам в подарок скороварку. Поздравляя нас, этот чекист понес какую-то ахинею насчет того, что скороварка будет символизировать нашу бурную жизнь, но что она бурная, никто не будет об этом знать – то, что и требовалось доказать.

В АПН откуда-то прознали про мою женитьбу и заявили, что я жмот, который зажал новоселье, свадьбу и, может быть, зажму рождение первого ребенка. Они вырвали из меня обещание, что в конце недели мы дружно отправимся в Домжур и отпразднуем все события одновременно. Коля Ситников сказал:

– Хорошо праздновать сразу несколько событий. Нанизывай тосты, как мясо на шампур. Дешево решил отделаться.

Я заказал в Домжуре стол для всей нашей компании и собрался уходить, как вдруг мои глаза наткнулись на седовласого человека, и я не поверил своим глазам. Передо мной был Иван Рогов. Его мы прикрывали в Бейруте целым взводом, а потом была эта встреча на Воробьевых горах лет десять назад…

…Я тогда возвратился из загранкомандировки, получил расчет в Главном разведывательном управлении и поехал и Лужники. Там был плац, где стояли «Волги», оплачиваемые за рубежом валютой. У смотровой площадки на Воробьевском шоссе вышел из машины. Я любил смотреть отсюда на Москву: за спиной величественное здание Университета, а внизу, насколько хватало глаз, в легкой дымке Москва и сверкающий золотыми куполами Новодевичий монастырь. Здесь, на площадке, поблизости от церкви, я и встретил Ивана Рогова. Он стоял чуть в стороне, но на виду у подъезжающих сюда свадебных кортежей: женихи, невесты, молодые, счастливые и щедрые. На нем был старенький замызганный костюм и мятый, видавший виды галстук, который хозяин, очевидно, всегда надевал через голову, со стабильным засаленным узлом. Стоптанные наружу каблуки когда-то бывших офицерских коричневых туфель непроизвольно　бросались в глаза. Немытая сальная голова. Хотя на глазах у него были темные очки, в нем была заметна какая-то затравленность. Это был далеко не тот Рогов, с которым мы обучались шпионскому ремеслу у Мыловара.

Тогда американский корреспондент писал в «Луке», что Иван получил пулю в голову. В Бейруте я пожалел его и надеялся, что парень выкарабкается, хотя даже не подозревал, что это был мой товарищ.

Он равнодушно скользнул по моему лицу темными очками, не задержав взгляда и на долю секунды. Мне показалось, что он даже не узнал меня – здорового, спортивного бугая с черным атташе-кейсом в руке. Но я-то узнал его. Я был уверен, что это Иван Рогов, и подошел к нему. На его груди висела коряво написанная табличка: «Братья и сестры! Помогите, чем можете!» В руке он держал старенькую фуражку, где лежали мелкие деньги.

– Ваня! – окликнул я его тихонько.

Он повернулся ко мне и снял темные очки. В его глазах мелькнула тревога и в то же время отразился интерес.

– Ты меня помнишь?

– Помню, – тихо ответил он и воровато оглянулся. – Ты… – Он сделал паузу. Я видел, что он мучительно хочет вспомнить, как меня тогда звали. – Мы с тобой учились…

Да, он вспомнил меня, и я обрадовался.

– Как ты живешь? – задал я глупый вопрос, хотя мог бы и догадаться по шапке с мелочью и плакатику на шее.

– Хорошо, – все так же тихо ответил он и снова воровато оглянулся, словно бы искал за собой слежку. – Тут сержант ругается. Не положено просить, – пояснил он. Потом улыбнулся и идиотски захихикал. – Пенсию мне дали. Теперь стало легче, – уже довольно бодро заверил он меня.

– Живешь где?

– Неподалеку. С мамой. – И снова идиотски хихикнул.

– Я слышал, ты был ранен?

Он в третий раз оглянулся и почти шепотом сказал:

– Да, вот тут, выше правого виска, вошла пуля. – Он приподнял прядь волос, и я увидел вдавленный пулей шрам на коже на правой стороне посередине залысины. – Пулю сейчас трогать нельзя, но потом будут оперировать.

– А где твоя жена? Она была с тобой в Бейруте?

– Она ушла от меня. Говорит, я стал не такой. Совсем не такой.

«Господи, кому ты нужен, кроме родной матери!»

Следующей фразой он просто сразил меня наповал:

– Сейчас все хорошо, у меня пенсия шестьдесят пять рублей.

«Шестьдесят пять рублей! Столько стоит твоя преданность Родине! Столько стоит твоя дырка в голове, которую ты получил, думая о Родине и вербуя для этой цели ливанского летчика! Шестьдесят пять рублей!» У меня кольнуло сердце от жалости к этому несчастному полуидиоту, который даже не понимает, что за свою преданность делу Коммунистической партии выброшен на свалку.

Мы еще поговорили минут пятнадцать. Он все идиотски хихикал и оглядывался по сторонам, опасаясь зверя – сержанта милиции, понижал голос до шепота, когда отвечал на мои вопросы. А я глядел на табличку: «Братья и сестры…», и слезы стояли в моих глазах. Я выхватил из кармана пачку двадцатипятирублевых купюр и, не считая, сунул ему во внутренний карман пиджака. Он даже не понял моего жеста и все твердил, что у него теперь порядок.

– С мамой стало легче жить: у нее пенсия, у меня шестьдесят пять рублей.

Сейчас была наша четвертая встреча: первая – на уроках у Мыловара, вторая – в Бейруте, когда его вынесли из подъезда на носилках, тяжело подстреленного пулей агента из Сюртэ, третья – у церкви.

И вот теперь он снова стоял передо мной. Но это не был опустившийся полуидиот. На нем красовался отлично скроенный костюм темно-синего цвета в полоску. Я вряд ли ошибся, подумав, что костюм из Голландии фирмы «Голден». Да и туфли не фабрики «Скороход», скорее всего это была «Саламандра» – как раз в это время в московских магазинах «Саламандра» прочно заняла место на полках. Итальянский галстук, синий в полоску. И стригли его, видно, в дорогом салоне на улице Горького. В руке он держал кейс с шифрозамком. Я засомневался – вдруг это не Рогов. Слишком хорошо я помнил, несмотря на прошедшие годы, того Рогова, которого встретил на смотровой площадке с плакатом на шее.

Я обошел его и остановился у стены, где висело несколько картин какого-то художника – очередная экспозиция. Мне не было видно места, куда вошла пуля, его прикрывали зачесанные направо волосы. Он разглядывал картину и, очевидно, почувствовал мой взгляд, потому что повернулся, мельком взглянул в мою сторону и перешел к другой картине. Это был все-таки он, несмотря на ту метаморфозу, которая с ним произошла.

Он внимательно смотрел на то место, где был автограф художника, даже слишком внимательно, отчего приблизился к картине вплотную, словно приглашая и меня сделать то же. Я посмотрел на автограф той картины, которую он только что рассматривал, и смог разобрать лишь несколько букв: «Ив. Ро.» – дальше художник сделал немыслимый росчерк. Неожиданно меня осенила безумная мысль: «Ив. Ро.» – это же Иван Рогов! Я снова вгляделся в строгий профиль мужчины и убедился, что не ошибся.

– Ваня! – тихо окликнул я его.

Он повернул голову. Да, это был Иван Рогов. Но в его глазах не читались тревога и любопытство. Они смеялись. Казалось, он ждал, что я его окликну, потому что сразу слегка улыбнулся.

– Неужели это ты? – изумленно спросил я его, не в силах сдержать радостной улыбки.

– Конечно! Удивлен? – Он, довольный, ухмыльнулся.

Не то слово! Я был сражен: на меня смотрели умные, внимательные глаза. Они искрились от сдерживаемого веселья. Черт возьми! А где тот хихикающий идиот, который оглядывался тревожно, будто искал за собой слежку сержанта? Что же с ним произошло?

– Ваня, это какое-то чудо! – воскликнул я. – Тебя оперировали?.

– Я сам себя оперировал, – усиливая мое любопытство, ответил он загадкой.

– Конечно, я понимаю, мы приучены не задавать вопросов. Но мне трудно справиться с изумлением, которое ты вызвал своим видом. Что же произошло?

– Все очень просто. Как ты думаешь: нужны свидетели той секретной операции, которая провалилась, и того поганого времени?

Я промолчал. Мне все стало ясно: эти годы он косил под идиота, тем более в это легко поверить после такого ранения в голову. Он опасался за свою жизнь: чтобы спрятать концы в воду, участник этой сверхсекретной операции должен был исчезнуть и унести с собой всю тайну. Может быть, так оно и было бы, а может, и нет – слишком серьезная проблема. И какие существуют инструкции – кто знает, только ГРУ. Да, опасения Ивана, наверное, не лишены оснований. Какой спрос с идиота, он и свою фамилию не всегда мог вспомнить. И все же я не поверил в ту опасность, которую видел он.

– У тебя хватило сил и мужества играть роль идиота все эти годы? – восхитился я недюжинной волей, которую он проявил, чтобы выжить.

– Хочешь жить – замри! Но я не все время был идиотом. Когда лежал на госпитальной койке, понял одно – надо все «забыть», все «забыть», а потом, спустя годы, постепенно вспоминать, кто я и что я. Перед тобой никогда не хотелось играть идиота, но и показать, что я нормальный, было все же рискованно. Вдруг ты… А тебе я очень благодарен за те деньги – мы так в это время нуждались. То, что я собирал с добрых людей, мне не принадлежало, это Богово. Я в неоплатном долгу перед Всевышним, что остался жив, что остался человеком. Все, что подавали мне добрые люди, отдавал в церковь и нищим. Это были не мои деньги! – повторил он с дрожью в голосе. – Кстати, как тебя сейчас звать-величать? Тогда у нас были чужие имена.

– Анатолий Головин. Корреспондент агентства печати «Новости», аккредитованный в дипломатический корпус силами КГБ.

– А я начал писать картины, – с плохо скрытой гордостью сообщил он. – Говорят, в них много ненормальной фантазии. Может быть, поэтому они и оригинальны. Когда пишу их, отключаюсь от земного, ухожу в иной мир, доступный лишь моему сознанию. И там нет места нашей горькой реальности.

– Так это, выходит, твои картины? – удивился я, хотя уже был уверен по его автографам.

– Да, это моя вторая выставка. Первую раздавили бульдозерами на Профсоюзной улице. Может, слышал? Антиреализм! Безыдейщина!

– Слышал. Писали, что один из художников псих ненормальный. Это про тебя?

– Конечно, – усмехнулся Иван. – Меня тогда привозили в КГБ, и я им показал, что такое идиот! Отстали.

Были со мной предельно вежливы, обходительны – нельзя же измываться над больным! Жаль, три мои картины там пропали. Но я написал новые, четырнадцать полотен, – указал он на одну из картин. – Смотри, «Закат человеческой жизни».

Мне было непонятно в ярких красках, где же тут закат. Иван пояснил:

– Смотри эту гамму – это жизнь в ее многообразии. А вот сюда идут тусклые цвета, все, что мы еще видим, но оно уже не для нас – идет закат. – Он весь преобразился, блеск в глазах, лицо одухотворенное и мягкая, доверительная улыбка.

Удивительно, но я вдруг увидел его картину совершенно в другом свете. Представил себе нашу возню в жизни: всплески и разочарования, пики яркие и тусклые в цветовой гамме. И я разглядел и дома, и человеческие лица в радости и ужасе. Что-то подобное я видел у Босха. Но он был ненормальный. А Иван со своим всплеском творческой фантазии? Но в его картине был смысл: в той извилистой дороге, которая вела в тусклое никуда. Нет, все-таки он был талантливый художник. Может быть, это пуля в голову пробудила в нем дремавшую фантазию? Ведь такое было, например, с болгаркой Вангой, которая после урагана, ударившись головой о землю, стала ясновидящей.

– Вот еще две картины. Вторая называется «Здесь и там». Здесь – на земле, в жизни, а там – по ту сторону бытия. Ты веришь в загробную жизнь?

– Я верю, что мы уже когда-то жили в другой жизни.

– Именно это я и отразил на картине. Один француз предложил мне за них сумасшедшие деньги. Но я до этого еще не созрел. Хочется, чтобы свои люди посмотрели. Уже прогресс: мне разрешили выставить картины в Домжуре. Будет выставка в Париже, может быть, пробьюсь. А так хотелось бы!

Передо мной был совсем другой человек. Могли ведь и убить в Ливане. Возможно, могли убить и свои, чтобы свидетель случайно не рассказал о своих тайных делах. Он будто уловил ход моих мыслей и сказал:

– Есть мечта написать картину-символ, как все произошло там, в Бейруте. Я и название ей придумал: «Сигнал», и набросал контуры. Это будет грандиозное полотно, но время для него не пришло. Поверь мне, время это идет:　ценности будут определяться не тем, как мы ловко лжем друг другу, как на собрании говорим одно, думаем другое, а третье высказываем на кухне. Я начал такую картину, называется «Трехликий Янус». Это страшное разоблачение нашего партийного «сегодня». Время приближает нас к развалу партийной правды, к разоблачению идеологической лжи. Когда мы все это увидим, мы ужаснемся, что десятки лет верили и лгали, что так и надо жить. Нострадамус утверждает, что это время наступит, когда коммунизм перешагнет свою семидесятилетнюю черту. Поживем – увидим. Я тебя разочаровал?

– Нет. Ты высказал то, над чем я иногда размышлял и не находил ответа. Но я пришел к Богу! Трудно, но пришел.

– Это есть главное в твоей жизни. Люди по-разному приходят к Богу, но приходят. Все остальное суета сует. Бог даст тебе ответы и рассеет все твои сомнения.

Мы расстались. Я ушел, потрясенный этой встречей. Это была не просто встреча с прошлым, это было соприкосновение с подлинной истиной, от которой просто некуда деться.

…Люба очаровала всех. Ближневосточная редакция признала ее своей. Сурен Широян написал для нее стихи-экспромт и в духе армянской лести восславил ее красоту и преданность мужу. Потом, когда мы уже пили кофе, я предложил всем посмотреть необычную выставку Ивана Рогова.

Она произвела на всех большое впечатление. Саша Алиханова заметила, что художник, видно, пережил в жизни трагедию: картины отражают его боль и скрытый мир его видений.

Я не знаю, по каким признакам она все это определила, потому что я дилетант в понимании живописи, но, видно, так оно и есть.

– Он напоминает мне Босха, художника с больной психикой. Но написано просто гениально. Хотелось бы с ним поговорить.

«Ах, дорогие мои друзья и коллеги, как я вам признателен, что вы поняли правильно этого человека и оценили по заслугам».

На следующий день позвонил Абрамыч. Мы встретились, и он без всяких подходов спросил:

– Был вчера в Домжуре?

«Черт! Кто-то уже донес. Кому-то надо было отработать хлеб».

– В общем, так. Напиши отчет, что ты ужинал в Доме журналиста с послом Чили, как его там, и его дочерью. Не скупись! Его скоро отзывают. Мне нужны срочно деньги.

Я написал этот липовый отчет, тем более что у меня были хорошие отношения с Памелой. Абрамыч проворчал, что можно было бы и большую сумму – например, подарок дочери. Я приписал подарок, золотые часы. Он забрал этот документ, подписанный «Роджером». Масимо Пачеко и его дочь не подозревали, что сработали на КГБ. Если посчитать, я уже много получил за свои встречи то с послами, то с секретарями посольств. Например, мнимая встреча с консулом Нигерии господином Абдулкадиром Дафуа Гадау в ресторане «Седьмое небо» на телевизионной башне обошлась КГБ в шестьсот рублей, а с временным поверенным в делах посольства Кувейта господином Насралахом стоила еще дороже. Злейка Шихаби из пресс-службы короля Иордании обошлась госбезопасности в семьсот рублей.

Конечно, я с ними со всеми встречался то на приемах, то на экскурсиях, то на концертах. Отношения у меня с ними были дружеские, но Абрамыч считал, что для руководства звучит солиднее, когда эти отношения подкреплены обедом, ужином, подарком за мой счет, в смысле – КГБ.

Две трети суммы я отдавал своему шефу и числился у него на хорошем счету. Если еще учесть, что после каждого приема в посольствах я писал на четырех-пяти страницах о том, что порой очень интересовало службу КГБ, то мои дела вообще шли в гору. Иногда информация была захватывающей, и Абрамыч это не скрывал. В общем, мы регулярно крали у КГБ сотни рублей, но госбезопасность от этого не слабела. Вначале мне все это было противно, но потом я вошел во вкус.

Когда в ряде стран интервью с послами об их впечатлениях от поездки в Узбекистан были опубликованы, Абрамыч просто возликовал. Я понял, что стал курицей, несущей для него золотые яйца. Как же иначе? Он организовал　и воспитал агента, который по его указаниям внедрился в дипломатический корпус и установил дружеские отношения с рядом дипломатов высшего ранга.

Если взглянуть трезво хотя бы на один важнейший факт таких отношений, станет ясно, что Абрамыч был уже на коне.

* * *　

Как-то неожиданно он позвонил мне перед обедом и открытым текстом – времени для конспиративной встречи не было – сказал:

– Анатолий, покажи, что ты способен на многое. То, что я хочу тебе предложить, это моя карьера, это твой авторитет в КГБ. Вывернись наизнанку, но выполни! Инициатива в твоих руках, как решишь, так и будет. Главное – результат. Мы получили информацию с борта французского самолета, который летит сейчас в Москву. Там глава алжирского Революционного совета. Он летит без предупреждения, без согласования повестки переговоров. Встречать его по протоколу должен глава правительства СССР. Он выезжает в Шереметьево через час. Надо выяснить, с какими вопросами едет гость, чтобы успеть поставить нашего Премьера в известность.

Ну и задачу он мне поставил. Конечно, я бы, наверное, мог позвонить послу Алжира господину Омару Усседыку. Мы с ним уже установили добрые отношения. Он даже оказал как-то мне услугу. По моей просьбе дал указание срочно выдать визу нашему корреспонденту Саше Мельникову, который уже месяц ждал этого решения. Потом я подумал, что Усседык может уклониться от прямого ответа на мой вопрос о цели визита главы Революционного совета. Если бы это не держалось в секрете, посол сам бы поставил в известность МИД СССР.

Пожалуй, надежным источником для получения подобной информации мог быть посол Хашимитского королевства Иордании Абдулла Зурейкат. С ним мы дружили, не раз вели доверительные беседы. Он знал о моих связях в высших правительственных и партийных кругах, поэтому мог оказать мне услугу. Я был уверен, что послы Туниса, Алжира, Судана, Кувейта, Иордании обмениваются различной информацией, их связывают дружеские отношения. Я заключил это на том основании, что однажды был приглашен послом Судана господином Османом Абдаллой Хамидом на ужин в его резиденцию. И там, в узком кругу, встретил Абдуллу Зурейката и посла Кувейта Саида Шаммаса. Мы довольно тепло обменялись приветствиями.

Сейчас для выполнения поставленной передо мной задачи я оценил Зурейката как наиболее подходящую кандидатуру. Я попросил по телефону секретаря соединить меня напрямую с послом.

– Дорогой Абдулла, беспокоит Анатоль. У меня очень серьезный вопрос. Я хотел бы с вами сейчас встретиться. – Мы уже давно называли друг друга просто по имени.

– Я очень сожалею, но у меня через час назначена встреча с сэром Харрисоном. Я готовлюсь к этой встрече. Это важно?

– Очень прошу. Мне нужно всего десять минут.

Он не мог мне отказать, и вскоре я уже был в посольстве. Мы обнялись и поцеловались – так у нас уже было принято. Несмотря на спешность, Зурейкат выдержал восточный ритуал. Он задавал вопросы о здоровье, о делах. Я, в свою очередь, поинтересовался его здоровьем, здоровьем его супруги, и только после того как мы выпили по чашке принесенного нам кофе, я напрямую спросил: