Текст книги "Откровения секретного агента"

Автор книги: Евгений Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Он мне нравился, чем-то напоминал меня самого. Любил стрелять, прекрасно ходил на лыжах, отлично плавал и не скрывал своей страсти к хорошеньким женщинам. Неподалеку от Дублина у него был собственный дом, молодая жена и двое симпатичных на фотографии мальчуганов. Он работал в фирме, которая специализировалась то ли по сборке, то ли по производству базук, и уже одно это делало его интересным для нашей разведки. Пару раз он вскользь упомянул, что денег ему едва хватает на жизнь. Мой мозг, постоянно настроенный на нужную информацию, автоматически отметил эту важную для вербовки деталь. Он очень много рассказывал об Ирландии и, на мое счастье, не проявлял интереса к Финляндии – тут я мог основательно «поплыть». Но два вопроса, которые меня очень интересовали, он почему-то все время обходил в наших беседах. Я хотел знать, что он делает в Египте и кем работает в своей фирме. Если не хватает денег, значит, фирма мало ему платит и его пост в ней невелик. Но тогда зачем он появился на берегах Нила? Рядовой, малозначимый сотрудник фирмы не поедет за свой счет в такую командировку. И я нарушил инструкции Мыловара. Я напрямую спросил его как бы между прочим. Он слегка смешался, возбудив во мне сильное подозрение в его неискренности по поводу всех его баек о семье и домике. Но он неожиданно «раскололся», чего я от него не ожидал.

– Меня послали в Египет, потому что я владею арабским, – доверительно сказал он мне. – Наша фирма намерена договориться с египтянами и поставить им наши базуки для палестинцев.

Бизнес! Для меня это было что-то новое. Выходит, объявилась конкурирующая фирма, которая хотела бы вытеснить нас с арабского региона. Так, по крайней мере, я истолковал эту информацию, хотя все могло быть значительно сложнее и скрыто под хитростями дипломатического покрывала. Почему бы нам, например, не позволить ирландцам подкинуть сюда базуки для передачи их палестинцам? Они же используют их против Израиля. Выходит, это отличный дипломатический ход. Не может быть, чтобы арабы скрыли от советской стороны свои шашни с ирландцем. Мы все это, наверное, уже разнюхали. Нам невыгодно с точки зрения мирового престижа снабжать палестинцев таким вооружением даже через Египет или Сирию. Надо быть идиотом, чтобы не понимать, что завтра арафатовские боевики из базуки разнесут какой-нибудь израильский автобус с мирными гражданами. А мы, как Пилат, умоем руки. Все это, конечно, мои умозаключения, а большая политика, как айсберг – самая значимая ее часть под водой.

И как ни был мне симпатичен Питер, я все же сдал его Визгуну. Такая уж у меня служба: когда симпатии и служба вступают в противоречия, во мне побеждают долг и впитавшийся в меня с молоком матери патриотизм. Мы все время твердим, что патриотизм – это качество, которое присуще только нам, людям социалистического мира, потому что нам есть что защищать – свои завоевания революции. А буржуям? «Сделано в США». Так это не патриотизм. Американский образ жизни? Распространить его на весь мир? Тут все и так ясно: внедрить буржуазную идеологию, поколебать наши коммунистические убеждения, превратить нас в голых индивидуалистов – каждый сам за себя. Я вспомнил свою встречу с американским священником. Он был в цивильной одежде, и я на него клюнул. Батюшка позволил себе виски с содовой за мой счет. Вот их психология: за чужой счет и священник пьет. Так он такой елей лил, расхваливая Америку, что я подумал: не политический ли он комиссар из Белого дома? И все твердил: «Свобода! Свобода!»

Уж большей свободы, чем у нас в стране, – ищи, днем с огнем не сыщешь. Правильно поется в песне: «Человек проходит как хозяин необъятной Родины своей».

Он меня тогда убеждал, что в России больше тюрем, чем домов отдыха. У нас каждый город начинался со строительства тюрьмы. Что у нас в России на каждую тысячу жителей приходится одна тюрьма.

Задурили голову этому святому отцу. Но мое положение не позволяло встать на защиту своей прекрасной и свободной Родины. В одной Москве, где миллионов семь-восемь жителей, всего три тюрьмы: «Матросская тишина», Бутырская и тюрьма КГБ Лефортовская. Таким аргументом я запросто сразил бы этого попа. «В Советском Союзе не поедешь свободно, куда захочешь, а поглядеть бы на эту Россию», – продолжал он бубнить, как в церкви.

Ишь чего захотел: поехать по стране! Да в нашу страну приезжают с Запада девяносто процентов шпионов. Только пусти их ездить по стране – никаких самых секретных секретов не останется. Будто у них в Америке советский человек может поехать куда угодно! Дальше Нью-Йорка или Вашингтона не высунешься! Конечно, мы тоже своих надежных людей посылаем в Штаты. Мы тоже не прочь заглянуть в их секреты, чтобы всегда быть готовыми к их каверзам. А знать их военные замыслы – сам Бог велел. Наша боевая мощь наводит ужас на весь международный империализм, иначе нам не выжить – сотрут в порошок, разнесут социализм.

Мне вспомнились дни, когда наш пароход «Полтава» вез на Кубу ядерные ракеты, прямо под бок главному империалисту. Ох и паника поднялась во всем мире! Буржуи обезумели от страха! Вот это, я понимаю, был мощный взмах социалистическим кулаком! Три дня радио захлебывалось от безумных сообщений. Собака лает, а «Полтава» идет и идет себе вперед. Американцы выбросили свои корабельные заслоны. Навстречу нашему сухогрузу, у которого трюмы были набиты ядерными ракетами, помчались эсминцы, рейдеры; авианосец подтаскивал поближе боевые самолеты.

«Русские не уступят! Русские идут напролом! До начала войны осталось менее десяти часов! Американцы тоже не уступят, и начнется обмен ядерными ударами», – кричало взахлеб западное радио.

И вот тут хлынул поток из Европы: тысячи людей платили бешеные деньги, чтобы улететь на Ближний Восток. Было убеждение, что ядерные удары будут нанесены по России и Америке, а на Ближнем Востоке можно отсидеться. Я видел этих пассажиров с обезумевшими глазами. Это были богачи: в руках чемоданчик, в кармане чековая книжка. Любые деньги за номер в отеле, за транзистор, за телевизор. А дикторы, захлебываясь, кричали: война приближается с каждым часом! Европу сметет ядерный вихрь! Они говорили правду: ядерная война никого не пощадит, спасайтесь кто может.

«До начала войны остается восемь часов!» Восемь часов оставалось до встречи американских боевых кораблей с «Полтавой». Самолеты прибывали в Каир каждые полчаса, беженцы растекались по огромному городу. Говорили только о начале войны, никаких других тем не существовало. Туристическое бюро предлагало экскурсии к пирамидам, к сфинксу, в долину Смерти Королей в Асуан. Никто не слушал эти глупые предложения. Всем хотелось куда-то закопаться, укрыться, выжить.

Удивительное дело, только наши военные специалисты были тогда спокойны, хотя и понимали, что столкновение может вызвать войну между СССР и США. Мы тоже обсуждали радио– и телекомментарии. Мы знали английский язык, и на нас обрушивалась вся эта истерия. Наши полковники жили в относительном неведении. Профсоюзный руководитель, а попросту политкомиссар, собрал нас, переводчиков, и приказал информацию среди советских специалистов и их жен не распространять. Он тогда посоветовал нам: «На вопрос отвечайте, что это все буржуазная пропаганда и клевета на нашу страну. Империализм хочет поставить нас на колени, но с нашей Родиной у них номер не пройдет!»

А радио– и телекомментаторы продолжали надрываться в эфире: «До войны осталось четыре часа! „Полтава“ приближается к месту мировой катастрофы! Русские намерены идти напролом! Три подводные лодки русских с полным комплектом ядерного вооружения на борту всплыли рядом с „Полтавой“. Русский ядерный конвой из подводных лодок закрыл собой борта „Полтавы“. Американские боевые самолеты с авианосца делают облеты сухогруза и подводных лодок. Ядерной войной резко запахло в воздухе! Ракеты, запущенные с подводных лодок, достигнут берегов Америки в считанные секунды. Если США не нанесут упреждающего удара по подводным лодкам, жить американцам осталось четыре часа!»

В таком духе вопил эфир на английском, французском, немецком, испанском языках. Несколько тысяч человек собрались на набережной Нила и молча стояли, слушая страшную информацию. Да, умеют западные пропагандисты и идеологи нагнетать истерию, взвинчивать людям нервы.

«До начала войны осталось два часа! Десятки самолетов висят в воздухе. Они проносятся над самыми мачтами „Полтавы“, имитируют атаку. Но, видно, нервы у русских жгутовые, они идут вперед… Уже видна заградительная зона, выстроенная из боевых кораблей. Если „Полтава“ не отвернет в сторону, она врежется в борт эсминца».

Я сидел перед телевизором на нашей конспиративной квартире, куда меня привез Визгун. Мы глядели все, что снимала армейская хроника. Я переводил Визгуну все комментарии. Он молча слушал и мрачнел.

– Пусть только попробуют! – грозно прорычал я, даже не обращаясь к шефу.

Он пристально поглядел на меня, словно оценивая мою ментальную способность правильно мыслить и рассуждать. Его тяжелый взгляд исподлобья придавил меня к креслу.

– Ну и дурак! – тихо, но выразительно произнес он. – Кто тебя так задурил? Колесовать бы его!

Это было что-то из ряда вон: Визгун не одобрял моего ура-патриотизма. Но почему? Он же всегда стоял горой за наш патриотизм. Если бы я заикнулся против того, что творилось в океане, где медленно, но неотвратимо сближались два полушария ядерного заряда. Да, я не думал о том, что будет. Я только был уверен, что мы все сделаем правильно. Наш Никита Сергеевич не ошибается! Как он им в ООН башмаком по трибуне! Сразу все замолкли. Может быть, так с империалистами и надо? Цыц! – и башмаком. Если подводные лодки поднялись рядом с «Полтавой», это еще не значит, что их тут только две или три. Все в боевой готовности. Наверное, уже дана команда «товсь!». Палец на кнопке!

– Ты когда-нибудь задумывался, что будет, если начнется ядерная война? – неожиданно продолжил Визгун разговор.

– Главное – упредить, – произнес я, как попугай, бездумную фразу. Черт возьми! Я уже был такой набушмаченный лозунгами из газет, что своего не осталось в мозгах. А надо думать! Мыслить! Ведь этому нас учат наши идеологи. Да, но в каком направлении мыслить? Если только «пусть попробуют» – то честь и хвала. А если «что будет, коль начнется ядерная война?» – сгорим все в ядерном огне. Так мыслить нельзя.

– Что будет с нами? – снова спросил Визгун, и я понял только одно: он задал вопрос, который у меня вертелся в голове. – Вся эта тысячная орава, которая примчалась на Ближний Восток, здесь уцелеет? Горячо будет на всем земном шарике. Весь мир сгорит дотла. Одни – в огне, остальные вымрут от радиации.

Я понял, что шеф все это говорил не мне. Он просто рассуждал вслух, и голос у него был тревожный. Ничего для меня нового в его рассуждениях не было: я начитался всего этого в научных западных журналах. Меня удивляло только то, что я увидел Визгуна в другом свете – он боялся, его испугала смерть. Хотя я был уверен, что он не трус. Когда мы ездили в Ливан прикрывать нашего человека, я нисколько не сомневался, что шеф пойдет под пули и не дрогнет. А тут что-то в нем сломалось. Что? Может быть, и я всего недооцениваю? Может быть, я мыслю незрело? Для меня существует лишь «пусть попробуют», закидаем ядерными шапками. И умирать мне было не страшно, потому что эта смерть была не от направленного на меня автомата, ножа, пистолета. Она была абстрактной.

– Ты знаешь, сколько в Африке ежегодно умирает детей от голода? – спросил Визгун и сразу же ответил – видно, и вопрос он задавал не мне: – Четыреста тысяч! А может быть, пятьсот! Тебе известно, сколько погибнет детей в Америке, если мы нанесем ядерный удар по Штатам? Восемьдесят миллионов! А у нас сто миллионов детей ходят в школу и учатся. Но хоть один из них заслужил такую смерть? Почему должны умирать мои внучата? Почему?

Елки-палки! Вот это понесло шефа! У него, наверное, крыша поехала. Может быть, надо на него стукнуть Шеину? При таких мыслях еще неизвестно, куда он шарахнется. Вдруг к американцам? Ну и сукин же сын ты, Головин! Я был о тебе другого мнения. Ты ведь гордился собой, что никогда никого не предал, не донес, а выходит, ты такая же вонючая падла, как и другие. Чего же безумного в словах Визгуна? Он не хочет, чтобы погибли его внуки. Может быть, осуждает наш бараний ход с «Полтавой»? А почему, собственно, надо переть, как сохатый? Ленин учил нас быть хитрыми, уметь идти на компромисс. В 1918 году он же не поддался на провокации Троцкого и подписал Брестский мир. Разве это было нашим унижением? Нет, это было спасением советской власти. Потом мы отыгрались на немцах. Надо уметь, когда нужно, отступать. Ну, столкнемся мы лбами с американцами. Кстати, этого очень хотел Мао – мол, потом на обломках ядерного разлома мы построим всемирный коммунизм. Кому он нужен, такой коммунизм? Мы с американцами уничтожим друг друга, а они построят на земле свой желтый коммунизм. Нет, мы не должны таскать для китайцев каштаны из огня.

– Может, хватит ума у американцев и у наших и они договорятся? – неожиданно выдал я вслух свои умозаключения. И откровенно испугался значения сказанных мною слов. Я с тревогой поглядел на шефа, но он, казалось, не обратил внимания на мои слова. Только черта лысого! Визгун все замечал. Может быть, он своими разговорами специально спровоцировал меня, чтобы накинуть на шею удавку. Вот оно в чем дело! Идиот, купился на такой дешевке! Я вспомнил, как еще год назад он мне сказал: «Смотри, когда-нибудь ошибешься!» Это в связи с чем он мне пригрозил? Ага, это было связано с капитаном первого ранга из Александрии, которого я предупредил по поводу его матери. Вот и дождался, гнида! Теперь потребует письменно изложить мою точку зрения – и в Союз! Ну, я вам изложу! Из партии все равно исключат, из ГРУ попрут! Я вам напишу! Я вам такое напишу!

Что именно хотел написать, я не смог бы объяснить. Может быть, все же мне самому раньше Визгуна настрочить на него телегу – и сразу Шеину. Вот какой я бдительный. А насчет ума я имел в виду только американцев. Мне вспомнился бородатый анекдот тридцать седьмого года. Сидят двое в тюрьме, один другого спрашивает: «Ты за что сидишь?» Тот отвечает: «За лень. Мы с соседом выпивали и политические анекдоты рассказывали. Легли ночью спать, а жена говорит: „Пойди донеси на соседа“. А я ей отвечаю: „Спать хочу, утром донесу“. А сосед не поленился – ночью на меня донес».

Господи! Опять Головин сукиным сыном хочет обернуться. А если он не собирается на меня стучать, а я стукну… Может быть, спросить его: мол, Борис Иванович, вы на меня телегу сегодня или завтра настрочите? Может быть, он не знает анекдот про ленивого? А что, и спрошу. Терять мне нечего, кроме карьеры.

– Борис Иванович, вы когда на меня стукнете советнику-посланнику? – произнес я небрежным тоном, словно мне вообще бояться нечего и все будущие неприятности не про меня.

Он взглянул на меня какими-то озверелыми глазами. Мне показалось, что они налились кровью, как у быка. Щека нервно дернулась, и он – что было для меня полной неожиданностью – как ляпнул мне наотмашь прямо по носу. Благо, мой нос закаленный и не пустил кровавую юшку. Но больно было адски.

Шеф вскочил и, ни слова не говоря, торопливо покинул комнату. Это был финал! Как было понимать зуботычину? Наверное, я его очень уж оскорбил своим предположением.

Тут начали показывать по телевидению встречу «Полтавы» и американского флота. Они стянули десятка два кораблей. «Полтава» стояла, попыхивая дымом из труб, лодки все еще были на поверхности, но вдруг, как по общей команде, ушли под воду. Диктор усталым, бесцветным, но успокоенным тоном сказал: «Президент и Хрущев договорились! Русские отступили. Сейчас „Полтава“ пойдет обратно в Одессу или в Новороссийск. Хрущеву не удалось поставить американцев на колени».

Дальше я не слушал. Переносица сильно заныла. Я не мог продохнуть через нос и, как рыба, хватал воздух ртом. Наверное, шеф сломал мне переносицу. Ну что за гад, мог бы выругаться, накричать, так нет – по роже! Я сам могу так дать, что он не встал бы. Все это я ворчал вслух. Наконец начал соображать и пошел в ванную, где подставил нос под холодную воду. Легче не стало. Тогда я вспомнил, что в холодильнике есть лед, и принялся лечить нос льдом.

Больше на тему о доверии мы с Визгуном не говорили. Он даже не извинился и каждый раз при встрече угрюмо поглядывал на меня, будто искал на моем носу отпечаток его порядочности.

Недели две я болтался без работы. Переводчиком Визгун запретил меня использовать, а шпионскими делами мы не рисковали заниматься, хотя времени с последних событий прошло довольно много.

Откровенно говоря, я с нетерпением ждал возвращения Шеина: я хотел домой, я был сыт заграницей, своей «романтической» деятельностью. Мне хотелось спокойной жизни без притворства и лжи, общаться с нормальными людьми, не видеть буржуев, империалистов, врагов социализма и нашей свободы. Я был оторван от Родины более двух лет и знал о том, что творилось дома, из буржуазной желтой прессы и радио. А от них можно было услышать только о том, что появились литераторы, художники, поэты, которые норовили что-то опубликовать, издать запретное, продать за рубеж.

Я уже настолько привык не верить буржуазной печати, что с определенным скепсисом читал все эти статьи о Советском Союзе. Появление Синявского и Даниэля, Марченко, Плюща и многих других я рассматривал с позиций Ленина, когда тюремщик сказал ему: «Молодой человек, чего вы бунтуете, перед вами стена?» Чего же вы плющи-амальрики бунтуете? Перед вами стена, и она не развалится, если вы в нее ткнете. Но тут я прочитал об академиках Орлове, Сахарове. Статьи давали много информации, и я подумал: этим-то чего не хватает? Революцию творила голытьба, она хотела что-то отнять у богатых, улучшить себе жизнь, но почему выступают академики? Тут мое сознание начало буксовать. Я ведь не верил в душевные порывы, совесть, правозащитность. Какие мои права они хотели защищать? Этих прав у меня была полна Конституция. Выборы – так 99 процентов «за», пожелания трудящихся – так единодушно. Право на труд, на отдых, на бесплатное образование, медицину. Они и академиками стали, потому что пользовались всеми правами, дарованными им социалистической Конституцией. И все-таки что-то было не так. Если они ненормальные, как утверждает наша печать, то поступок генерала Григоренко, который отказался от всех благ, какие имел, и стал выступать против святая святых, подтверждает диагноз. А как с академиком Сахаровым? Судя по его поступкам и выступлениям против власти – тоже ненормальный? Но ненормальный не создал бы водородную бомбу. Вот он парадокс, который остается неразрешимым и зарождает сомнения в правильности нашей политики.

Где-то было несоответствие содержания и формы. Мы отказываемся признать право писателя опубликовать свое произведение, хотя эти произведения никакого вреда нам не наносят. Не стали публиковать «Доктора Живаго» Пастернака, и совершенно напрасно. На мой взгляд, это произведение вряд ли кто читал бы взахлеб. Я его прочитал в зарубежном издании – хотел знать, чего там написано антисоветского. Скучная книга. А Ивинская, которая переправила рукопись за рубеж, попала в лагеря, кажется, на восемь лет. Солженицын со своим «Одним днем Ивана Денисовича» в одночасье стал литературным гением с легкой руки Хрущева, а потом подался в антисоветчики. Как понять психологию этих людей? Мы же не признаем их гениями. Хрущев как-то посмотрел произведения Эрнста Неизвестного и запретил их выставлять, чтобы не развращать народ безыдейными творениями. А Запад утверждает, что он гений. Может быть, это и хорошо, что мы запрещаем безыдейщину. Наш идеологический патер Суслов, очевидно, верно говорил, что от клешей и «дудочек», джаза и западного низкопоклонства один шаг до предательства Родины. А с другой стороны, мы ведь своими руками лепим всяких антисоветчиков. Литератор написал книгу, мы запретили ее издавать – он ее на Запад. Вот уже и готовый антисоветчик. Можно же было опубликовать и так его раздраконить! Мнение рабочих, крестьян написать за них, опубликовать – и кончился наш литератор. А мы его в психи определяем: докажи, что ты не верблюд. Что-то не так в Датском королевстве. Хочу домой, хочу сам разобраться, понять, хочу свободы!

Наверное, безделье развращает сознание. Пока ты вкалываешь, ты меньше размышляешь, голова занята другим. А тут читаешь желтую прессу, и закрадываются сомнения. Визгун поймал меня в один из таких моментов. Я прочитал статью американского корреспондента из Москвы, где он приводит выдержки «остроумных выражений из речи Никиты Сергеевича по различным вопросам». Два из них привлекли мое внимание. Одно американский корреспондент оказался не в силах правильно истолковать. Когда Хрущев был в Каире, он по случаю национального праздника Египта появился на трибуне в сопровождении телохранителей из службы безопасности. Охрана президента спросила Хрущева, кто эти люди. Никита Сергеевич решил блеснуть своей литературной эрудицией и ответил, что объяснит это словами великого советского поэта Маяковского: «Моя милиция меня охраняет!» Кто-то из сопровождающих тихонько поправил Хрущева: «меня бережет». Премьер кивнул головой и поправился: «Верно. Моя милиция меня стережет!» Американский корреспондент очень запутанно пытался объяснить игру слов «охраняет, бережет, стережет».

А над вторым комментарием я от души хохотал. Дело было в ООН, когда Никита Сергеевич сказал с трибуны: «Мы вам покажем кузькину мать!» Для каждого русского ясно, что имел в виду Никита Сергеевич, а американец перевел, может быть, сознательно: «Мы вам покажем место, откуда вышел Кузька!» Получилось вроде сильного английского матерного ругательства: «Я твой отец!», что значит: «Я твою мать факал!»

Я еще не успел погасить улыбку на своем лице, когда вошел Визгун. Он взглянул на журнал, открытый на странице, где были помещены покадровые снимки Никиты Сергеевича, лупящего башмаком по трибуне Организации Объединенных Наций.

– Чему радуешься? – спросил шеф, пристально вглядываясь в мое лицо.

Я перевел ему про кузькину мать. Он скупо улыбнулся и произнес:

– Есть одна работа. Только ты можешь ее выполнить. – Визгун сделал паузу, и я почувствовал его неуверенность. Понимаешь, мы больше не можем тобой рисковать, поэтому дело, которое я хочу тебе предложить, будет последним. Больше ты не будешь светиться нигде.

– Хорошо, – я согласно кивнул. Мне хотелось проделать еще что-нибудь острое, захватывающее. – Излагайте!

Визгун протянул мне фотографию, сделанную скрытой съемкой где-то на улице. Качество получилось неплохое, видно, снимали американской «Минольтой», а не нашим номерным аппаратом. На снимке была изображена женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, в тонированных очках, что не давало возможности получше ее рассмотреть.

– Что она может сделать для нас?

– Возможности неограниченные. Секретарь одного из отделов американского посольства. Известен адрес. Каждое утро ее возит на работу вместе с другими сотрудниками микробас. С работы тоже. Редко выходит из дома. Эта домоседка живет одна, мужчин у нее не замечали. Тебе полная свобода действий и свобода легенды. Южноафриканский бур – неплохо, говорит по-английски растянуто и поменьше американизма, – поучал он меня акценту. – Знакомство лежит на тебе – очень трудный процесс. Мы сняли квартиру рядом с домом, в котором она живет. Позиция очень удобная для подготовки.

Пока он говорил, я все еще рассматривал фотографию и довольно легкомысленно отнесся к его информации. Подумаешь, познакомиться с американской старушкой! Управлюсь за пару дней.

Я переоценил свои способности и понял это в первое же утро, когда начал слежку за ее домом. Видел, как к подъезду подкатил микробас и она тут же появилась. Я поглядел на нее в бинокль и отметил, что она недурна собой, хотя возраст уже сказывался. Паузы между прибытием микробаса и ее выходом из подъезда не было. В микробасе сидели еще трое сотрудников американского посольства: две молоденькие девушки, обе в очках и непривлекательные, и мужчина средних лет. Она села на переднее сиденье, и автобус покатил. Я проехал следом почти до самого посольства, чтобы проследить, не будут ли они еще кого подсаживать.

В два часа пополудни я «взял» американку от посольства, когда она вышла из здания и садилась в микробас. Снова тот же путь и та же компания. Ни одной остановки. Первая – у дома, где она жила. Я проехал за микробасом до самого конца, пока усатый араб-шофер не высадил обеих очкастых пассажирок. Они, очевидно, жили в одной квартире. По тому, как они пошли к подъезду, слегка прижимаясь друг к другу, я заподозрил их любовные отношения по части лесбоса. Я вспомнил замечание своего оставшегося безвестным для меня инструктора, что, подбирая в «тяжелые» страны молодых сотрудниц посольства, берут тех, кого мужчины не интересуют. Таким образом создается гарантия изоляции их от мужского соблазна и вероятности вербовки.

Возвращаясь домой, я внимательно просмотрел весь маршрут микробаса, и у меня появился первый контур плана выхода на американку. Еще два дня я мысленно «обживал» свою идею, и когда уже почувствовал, что ее можно воплощать, встретился с Визгуном. Практически мы уже начали осуществление операции, поставив возле дома американки разъездную тележку уличного торговца сигаретами. Я дважды останавливался почти у подъезда и покупал пачку «Филип Моррис». Во второй раз я сместил на две минуты время своей остановки и успел увидеть за стеклом двери подъезда коротко стриженную головку. Когда я отъезжал, она вышла из дома, и сейчас же подкатил микробас.

Еще три дня я проделывал тот же фокус с сигаретами, но теперь каждый раз выходил из машины и сам покупал пачку. Только на третье утро, когда я, купив «Филип Моррис», открыл пачку, взял сигарету и, чиркнув зажигалкой, прикурил, американка вышла из подъезда. Она бросила на меня любопытный взгляд. Могу поклясться, что я заметил в ее глазах интерес голодной дамочки к лакомому сексуальному кусочку. Я взглянул на нее и приветливо поклонился, слегка улыбнувшись. Она улыбнулась в ответ, и я уехал. А микробаса еще не было. Выходит, дамочка заметила интересного молодого мужика и, нарушив то ли установку, то ли принцип, вышла из подъезда раньше на пару минут, чего ни разу не сделала в прошедшие пять дней.

Я пас ее несколько часов в субботу и воскресенье – с девяти утра до двенадцати дня, пока еще не наступила жара, и с пяти до девяти вечера, когда наступало время отдыха: прогулок, ресторанов, ночных клубов, любовных развлечений. Глухо. Она не показывала носа. Что она делала два выходных дня, оставалось тайной. Правда, часов в одиннадцать утра к подъезду подкатила велотележка, и посыльный внес в подъезд корзину продуктов. Может быть, по ее заказу, а может, и нет. Здесь, в подъезде, на семь этажей было семь квартир. Где-то жила и американка. До обеда из подъезда выходили шесть человек: пятеро арабов и один европеец. К часу дня все вернулись домой. После обеда, когда спала жара, дом покинули, кроме молодежи, только две женщины европейского вида. Не было только американки.

Понедельник начался с удачи: когда я подъехал, чтобы купить сигареты, она уже стояла возле подъезда. Я уже как старой знакомой улыбнулся ей и сказал:

– Доброе утро, мадам. Какой ароматный воздух.

Она улыбнулась в ответ и поздоровалась своим мягким приятным голосом. Я пожелал ей хорошего настроения и уехал.

Вторник был повторением понедельника с той лишь разницей, что мы дольше, чем требует вежливость, смотрели друг на друга. Она мне нравилась. Возможно, это патология, но женщины бальзаковского возраста и постарше очень меня привлекали: Августа, Кира, теперь в моих мозгах и еще где-то зашевелилась идея об американке. Визгун, наверное, придет в восторг, если узнает, что мы к этому движемся.

Я решил, что процесс следует ускорить, почва подготовлена, тянуть больше не имеет смысла. Еще предстоит закреплять знакомство и, возможно, на что я тайно надеялся, разделить с ней ложе.

С шефом мы все согласовали, все рассчитали по минутам, и утром операция началась. Я, как обычно, выехал из-за угла своего дома и сразу же увидел ярко-голубой сарафан и голубую ленту на поседевших, но подкрашенных волосах. Она смотрела в мою сторону и, казалось, ждала моего появления. Я остановил машину рядом с ней, поздоровался и сказал:

– Мадам, ваш микробас потерпел аварию в нескольких кварталах отсюда. Я как раз там проезжал. Окажите мне честь, позвольте вас подвезти.

Сначала на ее лице отразилась тревога, очевидно, по поводу аварии, затем неуверенность по поводу принятия моего предложения. Наконец внутренняя борьба окончилась моей победой: она сошла с тротуара, я открыл ей переднюю дверцу. Порядочный, уважающий себя европеец, никогда не сядет рядом с шофером, потому что водитель – это слуга. Но я не был слугой, я был хозяином «мерседеса», престижного автомобиля, и она уверенно села рядом со мной. Я отпустил сцепление и рванулся вперед. Хотя и был уверен, что авария там состоялась, но почему-то поспешил поскорее убраться от дома.

Я сам спланировал и разработал эту аварию. Визгун нашел грузовой «форд» с железным кузовом, поставил его в узком переулке, по которому каждый день проходил микробас. За руль посадил нанятого для аварии араба с задачей сразу исчезнуть с места аварии. Сигналом к движению грузовичка послужит прошедший впереди микробаса старенький «шевроле» черного цвета. «Форд» должен поставить борт микробасу или ударить его задом. За пятьдесят фунтов араб предложил раздавить микробас в лепешку, но мы этого не планировали. Авария должна быть бескровной.

Свою часть операции я почти выполнил: рядом со мной сидела слегка смущенная женщина из Соединенных Штатов. Первая американка на моем пути.

– Меня зовут Юджин, – представился я с улыбкой.

– А меня Эвелин, – повернула она ко мне голову. Ее глаза по-прежнему скрывали темные очки.

– А глаза у Эвелин серые? – Мне хотелось, чтобы она сняла очки.

– Почему вы так решили? – усмехнулась она, показав мне свои красивые зубы.

– Ваше имя требует серых глаз, – выдал я ей экспромт.

Она засмеялась и сказала:

– Очевидно, вы специалист по женским именам и глазам. Ваша теория оправдывается на моем лице. – Она сняла очки, и я увидел обрамленные мелкими морщинками красивые темно-карие глаза, слегка вытянутые на восточный манер.

– Я не сдаюсь, потому что вы не подходите под мою теорию.