Текст книги "Откровения секретного агента"

Автор книги: Евгений Ивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– А две пальмы-бесстыдницы?

– Нет там пальм. Перед рестораном навес и столики для посетителей. Войдешь в правый вход, поднимешься наверх, увидишь буфетчика Саида, или, как он любит называть себя, бармена, на правой щеке у него шрам до уха – легко опознаешь.

«Конечно, о каких пальмах-бесстыдницах может быть речь. Если я жил в другой жизни, то прошло несколько десятков лет, любые пальмы зачахнут, – продолжал я думать о великой Тайне. – А чайхану снесли и построили ресторан наподобие чайханы: два входа, один выход и жующий араб».

– Ты меня не слушаешь? – разозлился Визгун. – Я тебе долблю уже второй раз. Дались тебе пальмы, – неожиданно погасил он вспышку злости. – Сядешь на стул справа перед стойкой, положишь транзистор и пачку сигарет «Салем», будешь пить и слушать музыку. Он транзистор и сигареты заметит.

На этом инструктаж закончился, я сунул в кармашек куртки маленький японский транзистор, пачку «Салема», и мы распрощались.

Когда я подъезжал к Порт-Саиду, у меня было странное состояние, которое я не мог объяснить, состояние раздвоенности: половина меня сидела за рулем «опеля», а вторая бродила по пустыне. Но там, где она должна обойти скалистые нагромождения, вдруг открылась гладь канала и множество пароходов, ожидающих оформления документов на таможне. Одна часть меня повернула машину вдоль порта, а вторая пошла к глинобитным постройкам, которых здесь уже не было. Был только базар, он значительно разросся и видоизменился, появилось множество лавочек и лавчонок, закутки мастеров и ремесленников, чеканщиков и торговцев поддельными драгоценностями и ножами.

Я шел по этому знакомому и незнакомому мне базару, сохранившему старинный запах смеси растительного масла, гари, ослиной мочи, жареного мяса и фруктов. Вот здесь должен быть кривой на один глаз чеканщик, искусно изготовлявший бронзовые блюда с изображением Нефертити, голубей, ибисов. Какой чеканщик? У меня, наверно, крыша поехала. Какой там кривой чеканщик? Но что это? Черт возьми! Чеканщик-то был на месте! Он склонил голову в белом чепчике и ритмичными ударами молоточка творил свои чудеса с бронзовым блюдом. Я остановился не в силах сдвинуться с места и побороть в себе чувство растерянности и подавленности. Слишком мощный прессинг на мозг и эмоции. Чеканщик перестал стучать молоточком и поднял голову, – Господи! Это был не он, не кривой чеканщик из моей прошлой жизни. Этот, с лицом, прокаленным солнцем пустыни, был молодой. Черными как угли глазами чеканщик уставился на меня вопрошающим взглядом, не выпуская из рук молоточка.

– Купил бы блюда с ибисами, – хрипло вымолвил я с трудом. – Мне нравились картины, которые изображал кривой чеканщик, – неожиданно помимо своей воли добавил я.

– Кривой? – переспросил араб. – Но здесь нет кривого, это моя мастерская. – Он озадаченно рассматривал меня.

– А твой отец не был кривым на один глаз?

– Спаси его Аллах! – воскликнул в испуге мастер.

– Может быть, дед? – Мне было очень важно узнать, действительно ли была у меня другая жизнь, или это просто какое-то наваждение. Я уже настолько уверовал, что был в Порт-Саиде, потому как многое мне было знакомо: дома, улицы, а отказаться от этой мысли оказалось выше моих сил, я действовал как завороженный.

Чеканщик помедлил, думая над моим вопросом, потом повернулся к торговцу местными сувенирами и что-то быстро ему сказал. Торговец неопределенного возраста с лицом словно испеченное яблоко пожевал беззубым ртом и неторопливо ответил.

– Был кривой чеканщик, – воскликнул молодой мастер, – брат моего отца. Но он умер лет двадцать пять назад. Его задавила машина англичанина.

Господи! Так можно сойти с ума! Значит, двадцать шесть лет назад я жил здесь в образе кривого чеканщика, который попал под машину. Но когда это было – точное время? Я уже не мог отступить и стремился проникнуть в Тайну тайн.

Все вокруг меня включились в обсуждение вопроса о смерти чеканщика: они кричали, размахивали руками, доказывали что-то. И только тогда, когда заговорила старая, с продубленным морщинистым лицом арабка, все замолкли и уставились на нее. Чеканщик шепнул мне:

– Это третья жена того кривого.

Она медленно и долго говорила, шамкая беззубым ртом, и все кивали головами. Наконец чеканщик объявил дату моего рождения – он умер восьмого марта. Все! Конец! Это дата моего рождения!

Больше оставаться здесь у меня не было сил. Я спросил у старой женщины, нет ли у нее блюда чеканной работы мужа.

Она, согнувшись в три погибели, сходила куда-то и принесла бронзовое блюдо с ибисами. У одной птицы не было головы, но я понял, что чеканщик не успел закончить картину. Господь забрал у него душу и вложил ее в меня в момент рождения. Если рассказать кому об этом? Примут за психа. Прямая дорога в дурдом. Будут удивляться, как этот шиз попал в ГРУ. Но уйти от мысли, что я в образе кривого чеканщика прожил здесь целую жизнь, я не мог. А блюдо, которое я купил, было моим свидетелем великой Тайны. Как я ушел с этого базара, лишь с трудом мог вспомнить. Только все выглядело кругом таким знакомым, как я это себе и представлял. За базаром стояла мечеть, и муэдзин призывал правоверных к полуденной молитве. Я обошел мечеть и невдалеке увидел ресторан с вывеской, на которой жевал араб. Дорога туда была заасфальтирована, рядом оборудована платная автостоянка для посетителей. Я, все еще находясь под впечатлением открытой мной Тайны, подошел к правому входу в ресторан. На открытой площадке перед входом сидела всего одна парочка: он явно восточного происхождения, она европейского. Наконец я взял себя в руки, зорко проверил окружение, не найдя ничего подозрительного, вошел внутрь. Тут, следуя правилам конспирации, я замер, поджидая, кто проявит интерес к моему визиту. Мимо прошла молодая женщина, которая сидела с арабом. Лица ее я не разглядел, она отвернулась, дав мне возможность посмотреть на ее светлые короткие, слегка подвитые волосы. Но что привлекло мое внимание – это спортивные туфли с красной, желтой и зеленой полосками от носка до пятки. Туфли, конечно, дорогие и явно не арабского производства.

Она скрылась в туалете. Я легко взбежал на второй этаж по широкой мраморной лестнице и сразу направился к стойке бара. Саид был на месте – тонкий шрам на щеке к правому уху – примета хоть куда. Я сел на самый край у стойки, положил на прилавок открытую пачку «Салема», рядом маленький транзистор. Саид возился со своим хозяйством, не обращая на меня внимания. Это так только казалось, потому что я заметил, как бармен бросил мимолетный взгляд на транзистор и сигареты. И больше не проявлял интереса. Так продолжалось до тех пор, пока я не включил транзистор и не стал слушать тихую музыку. Окинув взглядом пустой ресторан, он ловким движением смахнул со стойки транзистор и пачку «Салема», и на их месте мгновенно появились дубликаты: транзистор и «Салем». Мелодия тихо лилась из приемника. Саид налил мне двойное виски, бросил в стакан лед и толкнул его ко мне. И все это без слов. Я неторопливо выпил, положил на стойку пару фунтов и молча пошел к выходу, прихватив транзистор и сигареты. Передача посылки состоялась: что-то я отдал ему, что-то он передал мне. Что он мог передать? В Порт-Саиде не было ничего, что бы интересовало советскую военную разведку. Стоп! А корабли – гражданские и военные, а люди? Нет, здесь был хороший перекресток для разведки: иностранцы разгуливают, как в зоопарке. Значит, что-то получает Саид. Это не мое дело! Чем меньше знаешь, тем лучше спишь. Просто интересно. Ревность! Я ведь вообразил, что единственная беговая лошадь здесь в конюшне – это я, и со мной носятся как с писаной торбой. И как-то упустил из виду, что у Шеина здесь может быть целая армия агентов. Наша доктрина предусматривала расширение влияния на Ближнем Востоке и активно осуществлялась путем насаждения здесь агентуры. Шеин добрый десяток лет сидел здесь, в Египте, и хлеб даром не ел. Генерала дают не за красивые глаза. Башковитый, не то что тупица и службист Визгун.

А что я, собственно, знал о Визгуне? Да ничего! Мне он завидовал – я был уверен, хотя бы по тому, с какой неприязнью иногда он смотрел на меня. Но шеф был очень исполнительный, четкий в своих действиях и на подхвате просто незаменим. Но об одной черте характера я даже не подозревал: когда дело касалось исполнения приказа, он фанатично готов переть напролом, не считаясь ни с чем и ни с кем. Он был жесток и, если надо, меня убил бы запросто. Визгун показал себя в полной красе, когда мы «зацепили» одного американского журналиста из «Ньюсуик».

…Боба Лейтера я подхватил в баре ресторана «Виктория». Он сидел у стойки и потягивал виски, видимо пытаясь как-то рассеять скуку или убить время. Я сел к стойке неподалеку от него, показал два пальца бармену, что означало – двойное виски. Пока неторопливо пил и покуривал «Мальборо», я заметил, что мой сосед уже третий раз взял двойное виски. Это, в – пересчете на наши мерки, он выпил уже сто пятьдесят граммов. Между делом я пощупал глазами редких посетителей ресторана и «случайно» встретился с ним взглядом. Показал ему пачку сигарет, мол, угощаю вас. Он обрадовался, улыбнулся и пересел ко мне ближе. Мы закурили.

– Меня зовут Урхо, – представился я. – Из Финляндии.

– Боб! – ответил он с улыбкой. – Приятно встретить бледнолицего в этом горячем уголке. Я из Штатов. Журналист. А на какой ниве трудишься ты, Урхо? – перешел он сразу на «ты».

– Инвестиционный банк, но я здесь ненадолго. Мои дела в Австрии.

– Чудесная страна! Самобытность, история, столетние традиции и неумирающая культура. Австрийцы получают наслаждение от того, что блюдут традиции, это у них в крови, – оживился американец.

– Ты там был?

– Да, я работал пару лет. А сейчас я обеспечиваю Пентагон. – Боб оказался словоохотливым. Видно, два-три дня ни с кем не говорил, кроме официоза, и ему хотелось поболтать, подчеркнуть свою значимость в мире журналистики. Это я уловил сразу же по его интонации, когда он сказал, что работает на Пентагон. Как старый боевой конь при звуке военного марша переступает с ноги на ногу и прядет ушами, я при слове «Пентагон» тоже задвигал ушами и переступил с ноги на ногу. Что-то интересное в этом парне могло таиться для нас. Он должен быть начинен именами, должностями, характеристиками высших американских военных бонз, а может быть, чем-нибудь и почище.

– Австрия для журналиста – это курорт, это удовольствия, наслаждения и комфорт. Плохо только одно: нужна информация, притом взрывная, стреляющая, а в Австрии надо бегать высунув язык, чтобы добыть что-либо более-менее стоящее.

– А где кладезь стреляющей информации? – поинтересовался я искренне. – В какой стране?

– Россия, да и весь этот лагерь за «железным занавесом». Диссиденты, самиздат, протесты, аресты, психушки, тюрьмы, лагеря. И люди – ты думаешь, это все уголовники, как там Кремль утверждает, тупые, ограниченные? В том-то и секрет, что не так!

Как правило, это образованные люди, интеллектуалы, ученые, профессора. А значит, не заблуждающиеся, а убежденные борцы за демократию. Эта тема у нас, на Западе, всегда представляла интерес, ее можно было легко продать в любое издание. У нас они борцы, а дома преступники! Парадокс!

Очевидно, у тех, кто борется, и тех, кто подавляет, разное представление о патриотизме. Если ты хвалишь что-либо на Западе – ты не патриот, ты космополит. Я как-то читал, что в России уже было такое течение лет сто назад, когда русские патриоты боролись против французского засилья в стране, особенно в языке. Считалось, например, патриотичным называть калоши «мокроступами» и так далее. Я всего не помню, чему нас обучали по истории зарубежной литературы. Давай лучше выпьем! Возблагодарим Бога, что мы живем в странах, где не надо подстраиваться под политиков, идеологов и различных политических идиотов.

Я заказал два «триплз» – тройных виски – два по семьдесят пять граммов. Бармен мгновенно исполнил просьбу и поставил нам тарелочку с миндальными орехами. Я проследил, как американец выпил сразу все и не тянул по глоточку. Потом сказал бармену, чтобы дал нам русской водки. Настало самое подходящее время начинать «глушить» бедного Боба. Бармен налил нам по пятьдесят граммов, но я взял у него бутылку и подлил еще в наши стаканы. Боб перешел уже грань, когда еще можно разумно сопротивляться, и за два приема прикончил водку. То ли его подсознание работало по-американски, что «на шару и уксус сладкий, а на дурницу и горчица», а это как раз и есть характерная особенность иностранцев, отличающая от нас, русских. Иностранцы прекрасно пьют, когда знают, что выпивка дармовая. Это я уже хорошо усвоил за полтора года пребывания на Ближнем Востоке и встречаясь с разной публикой.

Наказав бармену присмотреть за моим другом, я выскочил из бара. В туалете засунул два пальца в рот и освободился от всего, что было лишним в желудке. Потом проглотил таблетку аспирина, попросил у повара ложку оливкового масла, сославшись на больной желудок, и только после всех манипуляций позвонил Визгуну. Его дома не оказалось, и Шеин сразу снял трубку. Я сказал ему, что со мной американский журналист, аккредитованный в Пентагоне. Прибыл сюда с группой военных, которые намерены встретиться с Главкомом Амером. Весь разговор занял не больше минуты, дополнительно я сообщил ему, что Боб живет тут же, в гостинице.

Когда я вернулся, а отсутствовал не более пяти минут, Боб был уже готов. Его развезло – перед русской водкой он не выстоял эти пять минут. Я бросил бармену десять фунтов, подхватил под руку американца и, помогая ему кое-как держаться на ногах, повел к лифту. В номере Боб вырубился окончательно. Я свалил его на кровать, снял с него туфли и сел в кресло. Минут через пятнадцать пришли четверо: смазливая девица, очевидно, проститутка, мужчина, которого я знал в лицо, но не предполагал, что он работает на ГРУ. В руках у него был саквояж, глаза прикрывали темные очки. Третьего вообще видел впервые. Невысокий, чисто выбритый, с подкрашенными губами и подведенными глазами. Я догадался, что он «голубой», но не мог уяснить его роль в нашей шпионской компании. Возглавлял все это Визгун.

Тот, что был в очках, открыл саквояж, вытащил шприц, в который уже была набрана жидкость, и прямо через брюки сделал Бобу укол. Я смотрел, как споро они вдвоем с «голубым» раздели американца и «голубой» быстро сбросил с себя брюки, но тут запротестовала девица: она хотела первой отработать обещанный гонорар. В мгновение ока она оказалась без одежды и полезла в кровать к Бобу, который после укола несколько оживился и вскидывал мутные глаза, оглядывая гостей.

Я взирал на всю эту дикую сцену, которая разворачивалась передо мной как в кино, и не мог охватить все это разумом: то ли потому, что был сам еще пьян, то ли все это было нереальным. Очкастый выхватил из саквояжа фотокамеру и начал торопливо делать снимки, указывая проститутке, какую позу принять, с какой стороны наклониться и взять в рот член Боба. А голый «голубой» равнодушно глядел на эти сексуальные игры, ожидая своей очереди заняться любовью с американским журналистом.

Мне вдруг пришли в голову слова наркома юстиции Крыленко, что гомосексуализм является политическим преступлением, направленным против революции, советского строя и пролетариата. Чушь какая-то, хоть и наркомовская! Интересно, что бы сказал Крыленко при виде такой картины? Упал бы в обморок? А пролетариат бы, наверное, вымер.

Мне стало все противно до тошноты, я не мог больше вынести этого гнусного зрелища и тихо спросил Визгуна:

– А по-другому нельзя было с ним?

Визгун повернул ко мне голову, и я увидел в его холодном взгляде столько ненависти и презрения, что мне стало не по себе.

– Пошел отсюда! – прошептал он злобно. – Чистоплюй! Шеф приказал тебе убираться отсюда! Чистюля! – процедил он сквозь зубы, думая, что эти слова наиболее оскорбительные для меня и являются барьером между мной и Визгуном. Я уже слышал от Мыловара про «чистоплюя». Шеф не только ненавидел, он меня презирал, потому что считал себя настоящим профессионалом, способным на любую гнусность, если это обеспечит ему выполнение приказа. В несколько секунд я понял все это, молча поднялся и пошел к двери. Там я приостановился и оглянулся, девица зажала голову Боба между голых ляжек, а «фотограф» примеривался как бы снять это поэффектнее.

Я дошел до лифта, мне не хватало воздуха, я задыхался и почти выбежал на улицу. Полной грудью вдохнул пахнущий Нилом ночной воздух. Как хорошо, что я здесь, не принимаю участия в той мерзости, что происходила в номере у американца. А если бы Шеин приказал мне? Смог бы я все это проделать с Бобом? Нет! Наверное, поэтому я и занимаюсь первой стадией – подбираю материал, кандидатов в агенты. Потом они проходят стадию компромата, этим занимаются другие люди, специалисты в этой области, а уж потом вступают в дело профессионалы по вербовке. И от того, какой компромат сделают на второй стадии, зависит успех вербовки. На четвертой стадии агент превращается в «дойную корову» – его хорошо кормят, и он хорошо доится. И все-таки замечательно, что я не продвинулся дальше контактера…

Что же собой представлял Визгун и почему он в нашем деле незаменим? Разведка должна иметь подобных людей. Они способны всадить тебе в спину нож или в голову пулю, а если потребуется, будут лизать тебе зад и целовать пятки, ненависть в них будет клокотать, словно в автоклаве, в который засунули консервные банки. Визгун – страшный человек, но он не убьет меня, он будет охранять, сдувать пыль и ждать, а вдруг прикажут свернуть мне шею, что он и сделает с огромным удовольствием. Такой приказ может поступить от Шеина, если меня заподозрят, что я предал Родину. Это не наказание, это необходимость – мера предосторожности. Свернуть голову одному, но спасти других агентов. Тут не о чем говорить, если Визгун предаст нас, я сам его уничтожу. Интересно, как бы это выглядело? На этом моя фантазия иссякла.

Как-то Визгун вызвал меня на встречу в посольство, хотя меня старались ограничить визитами в этот офис. Я думал, что оснований для каких-либо опасений пока еще не было.

Он сидел в кабинете военного атташе, в его кресле, за его рабочим столом и пыжился. Именно поэтому он и вызвал меня в посольство, чтобы я увидел его в кресле атташе и почувствовал трепет перед этой личностью. Меня было трудно провести, за плечами уже был солидный опыт по человеческой психологии. Но я и ухом не повел, что обо всем догадался.

– Садись! – величественным жестом предложил он, едва ответив на мое приветствие.

Я сел к столу, так как выбор места он оставил за мной, и преданно, как и подобает, уставился на Визгуна, что называется «ел глазами начальство».

– Завтра утром поедешь в Александрию. Там одна сволочь, – вдруг закипая и повышая голос, взвизгнул Визгун, – спуталась с местной проституткой! Никакой гражданской и партийной совести! Грязное пятно ложится на наших специалистов, на всю колонию! Советский офицер! Моряк! И полез к проститутке! – Он замолчал и смотрел на меня, чтобы понять, какое впечатление произвел на меня своей речью.

Но я ни гу-гу: поддакивать ему, что советский офицер аморальный тип, я не мог, потому что понимал этого офицера. Подумаешь, трахнул проститутку, лишь бы не заболел. А Визгун прямо читал мои мысли.

– Он, видите ли, пользовался презервативом. Как это восхитительно с его стороны. Защитился. Лучше бы надел презерватив на свой моральный облик, на идеологию! – Тут Визгун вдруг почувствовал, что сморозил что-то несуразное. Да еще я, идиот, слегка ухмыльнулся: надеть «презерватив на моральный облик советского офицера, презерватив на нашу советскую идеологию» – жаль, нет Берии или его компании, я бы лично донес на Визгуна. Что-нибудь такое подпел бы вроде «советский моральный облик – это, оказывается, всего-навсего мужской член. Или советская идеология – это тоже член». Браво, Визгун! Могу нахезать на тебя, сколько захочу, и вонь будет, и не отмоешься.

– Какой-нибудь молодой офицерик, – сказал я, чтобы выручить своего шефа. Потому что хезать на кого-либо не приучен.

– Какой там молодой! – снова взорвался Визгун. – Капитан первого ранга! На подводной лодке на Севере воевал! Фашистов бил, ордена имеет, а тут от проститутки не смог отбиться. Одним словом, так: завтра в шестнадцать улетает наш самолет «Аэрофлота». Вот тебе билет, капитана хватай за шкирку, никуда не выпускай, в туалет води, и гляди у меня, чтобы, не дай Бог, не перебежал! Такой может и предать Родину!

– Куда ему бежать? Заложники в Союзе остались?

– Это верно! Но береженого Бог бережет! Возьмет и бросит мать-старушку. Чтобы подозрений не вызывать, скажешь, что ехать должен один, потому как вернется обратно. Пусть жена тут побудет. А потом через недельку и ее отправим под предлогом, что муж назад приехать не может по состоянию здоровья матери. Сообщишь этому капитану первого ранга, что пришла телеграмма – умирает мама. Видишь, как правильная мысль ложится в рифму. А дальше: срочно должен вылететь. Все ясно?

– Ясно! Но это жестоко. Он же будет переживать всю дорогу.

– Твое дело его всунуть в самолет. А в Союзе ему хватит других переживаний: из армии уволят, из партии исключат. Как говорил один знакомый татарин: «Один раз сигарга – десять лет каторга», – засмеялся своей дурацкой шутке Визгун и милостивым жестом отпустил меня.

Вышел я из кабинета шефа, чувствуя себя еще более обхезанным, чем после половой экзекуции американца.

Чуть свет я выехал в Александрию, мне хотелось немного побыть в этом древнейшем городе, портовой гордости англичан, который они соорудили на многие века, очевидно, будучи уверенными, что он будет британским колониальным портом.

Машина плавно покачивалась на идеальной амортизации. Таких хороших дорог до приезда в Каир я не видел в Советском Союзе: без ухабов и рытвин, на поворотах полотно дороги наклонено градусов на тридцать – все как на сирийской скоростной трассе. «Шевроле» – сильная машина, поэтому я установил себе скорость в сто пятьдесят километров и, плавно покачиваясь, погрузился в размышления о превратностях своей счастливой судьбы. Другие, например, все эти полковники, которым осталось до пенсии два-три года, а выбрасывать их в отставку не хотят, становятся военными специалистами. За границей они зарабатывают себе на автомашину, а выйдут в отставку чистые, хорошие, авторитетные, уверенные в себе и довольные своим командованием, что оно им доверило быть военными советниками. Но сколько они до этого перелизали задниц, подличали, пресмыкались, хезали друг на друга, чтобы только поехать за рубеж. А меня выбрали и просто послали, потому что я действительно чего-то стоил и был здесь по-настоящему нужен Родине.

Генерал-лейтенант Пожарский мудро делил всю свою военную колонию на две группы: военных специалистов и переводчиков. Он понимал, что эти две когорты несовместимы, и цена им в Египте разная: переводчик не боится отправки домой, он не пропадет, у него всегда будет кусок хлеба, уж своим-то языком он заработает себе на жизнь, поэтому и не цепляется отчаянно за заграницу. Кроме того, эта когорта в интеллектуальном отношении стоит выше военспецов. Надо быть дураком, чтобы этого не понимать и не видеть. Полковники и здесь ловчат и подличают, убеждают арабских старших офицеров и генералов, чтобы они написали на них блестящие характеристики и просили Пожарского оставить их в Египте еще на один срок, что именно без них остановится развитие военной мысли в Египте и армия захиреет.

Пожарский – мудрый Дед, он им цену знает и предупреждает: если они будут жаловаться на переводчиков, он отправит их в Союз. Поэтому жалоб нет, полная гармония. Правда, у меня был конфликт с одним полковником. Он приехал сюда откуда-то из белорусского военного гарнизона. Стервец – каких свет не видел, жена у него – такая же стерва, хотя и была первой дамой гарнизона. Ростом он не вышел, дотянул до Дэн Сяопина – 156 сантиметров. А жена его возвышалась над ним на целую голову.

У меня в шпионской деятельности были каникулы, я хотел немного отдохнуть, и Визгун пристроил меня переводчиком к главному фортификатору, таковым считал себя полковник Рудой. Он обучил трех египетских коллег в генеральских погонах, как надо строить укрепления. Его лекции – это нудная монотонная муть про кубометры земли, метры глубины, глину, песок, железобетонные накаты, лестницы, кирпич, бетон и другую чепуху.

Я чисто механически переводил, генералы, будто школьники, добросовестно, а может из вежливости, записывали все подробности, которые, я был уверен, им совершенно не нужны. Рудой, этот напыщенный коротышка, громким командным голосом, будто он на плацу в гарнизоне, вещал про свои укрепления, все время задирая кверху голову, демонстрируя тощую шею с большим выпирающим кадыком. Наверное, он хотел казаться выше, чем сотворил его Господь, а может быть, так демонстрировал свое превосходство над этими захудалыми генералами, которые и генералами-то стали черт знает каким образом!

Во всяком случае, Рудой гнул про бетон и железо, а я думал о своем: скорее бы кончилась эта говорильня, съезжу в бассейн, поплаваю, выпью чего-нибудь вкусного, потом схожу в «Гроппи» и выберу себе три самых красивых мороженых.

Мы сидели в генеральском кабинете, оборудованном кондиционером, а за стенами подступала одуряющая жара, поэтому я знал, что сразу захочется и выпить чего-нибудь, и мороженого.

– Гравий должен быть не крупный, – переводил я Рудого, – тогда за счет вибрации он хорошо спрессуется, и повысится прочность покрытия. К гравию надо отнестись серьезно… – Полковник продолжал нести чушь про гравий, но я решил это пропустить и перевести что-нибудь существенное. Фактически я отключился и включился лишь в ту минуту, когда Рудой сказал сакраментальную фразу: – Высыпуемое должно равняться досыпуемому…

Стоп! Мой мозг не сработал, произошел сбой – полковник считает меня за дурака и придумывает заковыристые фразы. Я, конечно, разозлился, но вида не подал. Я просто молчал.

– Ты чего? – напыжился Рудой, считая, что я хочу пропустить такой важный момент его лекции. – Переводи! – Он уставился на меня: я сидел, а он стоял, и притом задрав голову.

– Не переводится! – воскликнул я с хорошо сыгранным отчаянием. – Вы говорите идиомами, а я не приучен к армейскому идиоматизму.

Полковник побледнел, желваки задвигались на скулах, слово «идиоматизм» было созвучно для него с «идиотизмом» и, конечно, он это сразу принял на свой счет. А я уже начал спектакль, выхватил из кейса русско-английский словарь Сегала на сорок тысяч слов, быстро раскрыл страницу на слове «высыпать» и стал тыкать пальцем в страницу и торжествующе сказал:

– Нет такого слова в словаре! Не могу перевести!

Я быстренько перелистал несколько страниц, нашел слово «досыпать» и, глядя в озверелые глаза полковника, ликующе изрек:

– И «досыпуемого» нет! Вы специально изобретаете всякие милитаристические выражения, чтобы меня унизить, показать, какой я тупой переводчик. А у меня словарь самого Сегала. Он в Лондоне его издавал!

Это была красная тряпка для Рудого, я специально взмахнул ею. Он набычился и тихо, лишь для меня, хотя генералы все равно не понимали предмет нашего спора, прошипел:

– Предателями Родины прикрываешься. То-то я замечаю, что ты склонен ко всяким буржуазным штукам. Словарь у тебя беглая сволочь составила. А наш, советский словарь, составленный честным порядочным гражданином СССР, тебе уже не годится, а именно там есть эти слова. Сегал – это же прогнивший сионист, он самый лютый враг этим честным генералам! – нанес он мне запрещенный удар и добавил: – Какой-то дицидент! – не сумел он выговорить «диссидент».

– Есть еще Мюллера на шестьдесят пять тысяч слов, – решил я отыграться на этом дубаре.

– Во-во! Один жид, второй – фашист, гестапо, Мюллер – они и есть твои учителя, – продолжал разнос полковник, не чувствуя, что завалился.

Я просто возликовал, что он попался в мою западню, и, ехидно улыбнувшись, ответил:

– Между прочим, Мюллер членкор Академии наук СССР и лауреат Ленинской премии, – приврал я ради победы.

Рудой покосился на генералов, которые тихо о чем-то переговаривались, не обращая на нас внимания, и, подавив в себе ярость, сказал раздельно:

– Высыпуемое равно досыпуемому – это означает: когда машина доставляет гравий на строительство укреплений, то может растерять пятьдесят, сто килограммов, значит, столько же должно быть досыпано. Высыпал – досыпь! Высыпуемое должно равняться досыпуемому.

Мне хотелось смеяться, настроение было прекрасным, прямо захохотал бы в эту самодовольную полковничью рожу. Наверное, так бы и случилось, но один из генералов извинился и спросил, почему полковник держит так высоко голову. Я не моргнув глазом сочинил, что у него был перелом шейного позвонка.

Генерал вскочил, подошел к Рудому и, взяв его под локоть, предложил сесть и читать свою лекцию сидя. Какая роскошь! Я тут же добавил небрежно, что шейный позвонок полковник сломал по пьяному делу, поэтому, мол, вашей чести совсем нечего волноваться.

Генералы умели ценить шутку и, сославшись на неотложные дела, попросили закончить занятия.

Рудой весь горел желанием узнать, что спросил генерал и что я ему ответил. Скрывать мне было нечего, и я сообщил полковнику о генеральской заботе, что, дескать, он, Рудой, устал и они хотели бы, чтобы лекции он читал сидя. Я же ответил, что вы прочный, как гвоздь.

– Что еще за гвоздь? – возмутился Рудой, зло поджав губы.

– А это у Пабло Неруды, чилийского поэта и коммуниста, есть строки: «Гвозди бы делать из этих людей, – он имел в виду коммунистов, – крепче бы не было в мире гвоздей».

Я выбежал из комнаты, остановился на крыльце, но хохотать мне уже расхотелось, и только веселая улыбка застыла на моем лице, освещенном яркими лучами солнца.

Рудой, важный, как Наполеон, с красной папкой под мышкой вышел следом во двор и презрительно изрек:

– Херовый ты переводчик! Мне придется доложить руководству о твоей некомпетентности в английском языке и просить заменить тебя. Я работаю с высшим командным составом!

Я спрятал улыбку и с сожалением ответил:

– Вы забыли, что сказал Дед: «Будете жаловаться на переводчиков – уедете в Союз!» А у вас еще машины нет. Так что собирайтесь домой!

– Что за грубость! – возмутился полковник. – Генерал-лейтенанта обзывать Дедом! Вот об этом я ему тоже доложу! – торжествующе добавил он и пошел к микроавтобусу, подкатившему к подъезду.

– А вы каждую неделю по три литра спирта покупаете в лавке у араба. По пятьдесят пиастров за литр, и делаете из него водку. Зачем?