Текст книги "Сегодня и вчера"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

Набольший

В деревне Карасинская я не был года три. Меня переводили под Славгород. А потом я вновь вернулся в знакомую деревеньку и снова поселился у Тычкиных.

Тычкины меня приняли как родного. И мне было радостно встретиться с этой крепкой, старожильской сибирской семьей. Разговаривая о том о сем, старуха спросила меня:

– А шапку-то хоть нажил там?

– Нажил, – ответил я, – да прожил. Заячья была. Износилась.

– Корсачью надо. Тебе этот мех к лицу, – посоветовала невестка Тычкиных Настя. – Споймал бы корсачка, вот тебе и треушок.

– Да как я его поймаю? Это ведь хитрый зверь.

– А ты его выдыми – да сеткой. Мой набольший тебя научит, – сказала Настя, – как корсаков из нор дымом выгонять.

– Да сколько же лет теперь твоему набольшему?

– Порядком уж. Мужик в полную силу. Девятый год Степе на той неделе пошел.

– Ну, тогда нечего говорить, – согласился я с тем же юмором без улыбки, какой свойствен был Тычкиным, да, впрочем, многим сибирякам.

…И мне вспомнился дождливый осенний день. В луже посреди двора стоял Степочка. Он был в одной короткой рубашонке и в сапогах. Степочка размахивал кнутом, он сражался с драчливым петухом. Петух набрасывался на него, а Степа, стоя посреди лужи, был защищен водой. Озлобленный петух забежит в лужу по шпорину – и с криком обратно. А мальчик тем временем успевает стегнуть кнутом петуха. Озлобленная птица с криком взлетает и снова предпринимает атаку. А Степа смеется, дразнит петуха. Его синие глазенки горят воинственным задором., Ветер раздувает удивительно белые и тонкие волосы. Он без штанов. Ножонки его порозовели на холодном ветру. На голени заметна царапина – петух успел изловчиться и поранил противника… Птица снова с криком переходит в наступление и, поскользнувшись, оказывается в луже. Мокрый и обескураженный, петух дает тягу. Степочка звонко хохочет. Смеется и счастливая мать, тайно вместе со мной наблюдавшая из окна сцену боя драчливого петуха с ее сыном.

Степу зовут домой. Моют в корыте. Он капризничает. Скандалит. Жалуется на мыло, попавшее в глаза. Потом пьет теплое молоко и укладывается спать.

…И вот теперь, спустя три года, вошел в горницу крупный розовощекий парень. В плисовых штанах, заправленных в сапоги. В вышитой косоворотке. Он не узнал меня – забыл. Но сказал:

– Здорово живем!

Я поздоровался с ним и спросил:

– Правда ли, Степан, что ты корсаков можешь выдымливать?

– Могу, да дельных напарников нет. Им бы торопиться только. А зверя с умом выдымливать надо. Ждать.

– Это верно, – согласился я. – Ты меня возьми.

– А чем дымить у тебя есть? Свое дымило я на два капканчика променял.

– Найдем, Степа! Найти бы нору.

– Эка невидаль! Я их штук пять заприметил. Хоть одна-то из них будет не пустая.

– Не может иначе и быть, – со всей серьезностью подтвердил я. – Значит, по рукам?

– По рукам, – сказал Степа и попросил у бабушки есть.

Ел он тоже солидно, аккуратно, не роняя крошек, как бабушка учила. Не залюбоваться таким парнем – значит ничего не понимать в детях.

Дымило я нашел. Оно ничем не отличалось от дымарки, какой обычно окуривают пчел. Разница была лишь в наконечнике в виде изогнутой трубки, которая вставлялась в нору.

Мы вышли в степь утром. Я нес дымило, а Степа – сетку с обручем. Даже две.

Перевалив невысокую гриву, мы оказались на пустынной целине.

– Это самое корсачье место, – предупредил меня Степа. – Бросай курить, Федор, они, как кержаки, дыму не любят.

Степа шел точно к норе и, когда подвел меня к ней, тихо сказал:

– Это первая. Ищи выходы. Их у них не по одному.

До этого я знал, что корсаки, как и лисы, вырывая нору, делают несколько выходов на случай опасности. Вскоре я их нашел два, кроме главного, который Степа называл «большими воротами».

На выходы были положены сетки с обручами. Сетки Степа распер и приподнял стеблями полыни, чтобы корсак, выскочив, не встретил препятствия. Обручи сеток Степа прикрепил дужками из толстой проволоки.

– А теперь давай забивать этот ход, который ты не приметил, – указал он на третий выход норы, вовсе не щеголяя своим охотничьим превосходством.

Этот ход мы забили сухими стеблями, землей, затем Степа велел для крепости заступить его лопатой. Наступив на главный вход норы, на «большие ворота», мой набольший разрешил мне курить и велел раздувать дымило.

Я положил в дымило трут, поджег его, навалил углей и стал раздувать. Когда угли разгорелись, Степа принялся класть в дымило куски кидяка, тряпье, которое, по его выражению, «дымит куда как ядовито». Затем все это он посыпал «горючей серой», потом сказал:

– Давай дыми в «ворота», а я с батиком стану на выходах…

Я и не заметил, что к поясу Степы была привязана палка. Это был ствол молодой березки, выкопанной с корнем. Обработанным корнем батика обычно ударяли по голове корсака, попавшегося в сетку.

– Живьем-то бы лучше, – сообщил мне Степа, – но ежели он начнет прогрызать сетку, тогда придется стукнуть. Давай, парень, не разевай теперь рот, выдымливай!

И я принялся дымить, вставив изогнутый конец трубки дымаря в главный ход норы. Степа поправил меня – присыпал землей трубку, чтобы дым не пропадал даром, а «полняком шел в нору». Правильное замечание.

Хотя я и относился к Степе с добродушной насмешливостью, все же сейчас я почувствовал его первым охотником, а себя вторым. Ведь Он уже добыл на своем веку шесть корсаков, а я ни одного.

Спустя некоторое время дым показался из ближнего выхода.

– Давай, паря, дыми! – приказывал Степа. – На полный мех шевели, чтобы ему ноздри разъело!

И я дымил «на полный мех», качая мехи правой рукой, и левой придерживая дымило.

Так прошло немало времени. Корсак не появлялся.

– Степан Кузьмич, – обратился я к своему набольшему, – никак на пустую нору попали?

Только я произнес эти слова, как Степа крикнул:

– Эх, сундуки! Проглядели… Вон он где! Сыпь теперь ему соли на хвост – остановится…

Оказывается, мы проглядели четвертый выход, и серая степная лисичка – корсак воспользовалась именно этим выходом.

– Значит, пропало наше дело! – с грустью сказал я.

– А ты, паря, не горюй, – посоветовал мне Степа. – Заслоняй ход. Забивай его. Один выскочил, а другой, может быть там.

Охотничий пыл меня бросал слегка в дрожь, когда я заделывал четвертый выход.

Степа, заметив это, сделал замечание:

– С такими торопыгами сам торопиться начинаешь… Ну, да ничего. Это корсачонок выбежал, ноздри у него не выдержали. А матерые в норе.

И он не ошибся. Не прошло и двух-трех минут дымления, как в сетке оказалось сразу два корсака.

Степа молниеносно скрутил их там и крикнул мне:

– Давай их живьем в мешок!

Я помог ему скрученных и запутавшихся в сетке корсаков положить в мешок и туго свернуть его, так, чтобы звери лишились возможности двигаться.

Пока мы этим занимались, из норы, освободившейся от сетки, выбежали еще три корсака – матерые и корсачонок. Степа больно ударил себя кулаком по лбу.

– Так тебе и надо, старый дурак! – сказал он себе, видимо повторяя слова деда. – Не заступил нору. И все ты, Федор! – напустился он на меня. – Вам, городским, только двустволками в чаек пулять, а не то чтобы зверя брать…

Корсаков, не заходя в деревню, мы доставили на станцию, где сдали их живьем.

Сдавая, Степа сказал:

– Мне ситцем, а ему шапкой рассчитывайтесь.

За живых корсаков уплатили вдвое. Зверьков посадили в клетку вместе с тремя другими, сказав, что теперь их можно отправлять в Омск, какому-то учреждению со странным названием «Живзверьзагот».

Я получил хороший корсачий треушок. Мне еще причиталась «сдача»: ситцем, нитками, чаем, керосином – чем я пожелаю. От «сдачи» я отказался и попросил приплюсовать ее к доле набольшего зверолова, но тот сказал на это:

– Уговор был у нас – исполу. Исполу и получай.

Тогда, чтобы не обижать моего дружка-товарища, я выбрал себе цветной шарф, и мне еще дали катушку ниток. Степа взял только ситец. Когда ему намерили положенное, он попросил на бумажке написать, во сколь ценили корсаков и сколько и почем намерили ситцу.

Продавец исполнил это и, попрощавшись со Степой за руку, сказал:

– Если что, Степа, будет опять, отоварим по твоему усмотрению.

– Бывайте здоровы! – помахал рукой Степа, взваливая мешок с ситцем за плечи.

Когда мы пришли в Карасинскую, Степа деловито положил мешок перед матерью и сказал:

– Ситчишко, маманя, тебе на платье и свекровке на юбку.

– Спасибо тебе, родимец, – целовала его старуха, – за то, что ты свекровку-колотовку не забываешь!

Когда сели ужинать, Степан попросил испить с устатку жбан браги. Мать поставила брагу. Он отхлебнул глоток и сделал замечание:

– Беда, какая ядреная! Для меня пожиже надо варить да сахару класть.

– О чем разговор! – согласилась бабушка. – Сказано – сделано.

Об охоте Степа не начинал разговора первым. Это могло выглядеть несолидно. И лишь когда вернувшийся с заимки отец спросил его: «Как зверовали, мужики?» Степа скупо рассказал об охоте, не роняя моего достоинства, а даже похвалил меня:

– Из Федора будет толк. Может…

Взрослые переглянулись, не обронив, однако, ни единой усмешки.

Перед сном мать мыла Степу в корыте на кухне. Степа капризничал, скандалил. Жаловался на мыло, которое ему ест глаза. Потом ему велели выпить кружку парного молока и уложили спать.

…Теперь Степа – второй секретарь райкома. В последнем письме он мне пишет:

«…меня, паря, хотят перебросить в совхоз. Пока заместителем, а там, сказали, видно буде. Адрес сообщу особо».

Мама и мы

Если обо всем своем детстве говорить, недели, пожалуй, мало будет. А так, кое-что, – пожалуйста. Вот, например, случай был…

Мы задержались в школе, потому что заканчивали выпуск стенной газеты. Когда мы вышли, уже смеркалось. Было тепло. Падал крупный, пушистый снег. Видимо, поэтому Тоня и Лида дорогой танцевали танец снежинок. Мой младший брат, ожидавший меня, чтобы идти вместе, подсмеивался над ними:

– Скачут, как первоклассницы!

Снег падал все гуще и гуще. Танцевать стало нельзя. Снегу навалило до половины валенка.

– Не заблудиться бы! – предупредил нас на правах самого дальновидного мой младший братец.

– Да ну тебя, трусишка! – отозвалась Лида. – Через пятнадцать минут будем дома.

Снегопад между тем усиливался. Забеспокоился и я, зная, как жестоки наши степные сибирские метели. Случалось, что люди теряли дорогу, находясь близ своего дома. Я посоветовал прибавить ходу, но по глубокому слою снега, покрывшему дорогу, этого сделать уже было нельзя.

Стало еще темнее. Наступила какая-то белая снежная темнота. А потом началось то, чего я опасался. Снежинки вдруг закружились… Закружились в таком танце, что через несколько минут началась настоящая пурга, вскоре перешедшая в большой буран.

Девочки закутали лица платками. Мы с Федей опустили у шапок уши. Узенькая дорожка, которая вела в наше сельцо, то и дело исчезала под ногами. Я шел первым, стараясь не потерять под ногами дорожный накат. До дому оставалось менее версты. Я верил, что мы выберемся благополучно.

Напрасно.

Дорога исчезла, будто ее из-под наших ног украл кто-то очень недобрый из сказки моей бабушки. Может быть, Шальная Метелица, может быть, злой старик Буран Буранович.

– Вот, я же говорил! – упрекнул нас Федя.

Лида еще бодрилась, а Тоня почти плакала. Она уже побывала в пурге со своим отцом. Она ночевала в снежной степи. Но тогда в санях была запасная теплая собачья яга, и Тоня, укрытая ею, благополучно проспала ночь. А теперь?

Теперь мы уже выбивались из сил. Я не знал, что делать дальше. Снег таял на моем лице, и лицо от этого обледеневало. Ветер свистел на все лады. Чудились волки.

И вдруг в вое ветра я услышал спокойный голос матери:

«Кого ты испугался? Пурги? Тебе хочется кричать? Кто тебя услышит при таком ветре! Может быть, ты надеешься, что вас найдут собаки? Зря. Какая собака пойдет в степь при такой погоде! У тебя осталось только одно – зарыться в снег».

Я так отчетливо слышал голос моей матери, отлично зная, что маминым голосом я разговариваю сам с собой в моем воображении. И я сказал:

– Мы сбились с дороги. Мы можем выбиться из сил и замерзнуть. Давайте зарываться в снег, как это делают кочевники…

Видимо, я объявил об этом так твердо, что никто не возразил мне. Только Тоня плачущим голосом спросила:

– А как?

И я ответил:

– Так же, как куропатки…

Сказав так, я первым начал рыть колодец в глубоком февральском снегу. Я его начал рыть сначала школьной сумкой, но сумка оказалась толста, тогда я вынул из сумки географический атлас в прочном картонном переплете!. Дело пошло быстрее. Меня сменил брат, потом Тоня.

Тоня даже развеселилась:

– Тепло как! Попробуй, Лидочка, – разогреешься.

И мы стали поочередно рыть колодец в снегу. После того, как колодец достиг нашего роста, мы стали прорывать пещерку в его снежном боку. Когда метель заметет колодец, мы окажемся под снежной крышей вырытой пещерки.

Вырыв пещерку, мы стали, размещаться в ней. Ветер вскоре замел снегом колодец, не задувая в пещерку. Мы оказались под снегом как в норе. Будто тетерева! Ведь и они, бросаясь с дерева в сугроб и утонув в нем, потом проделывают подснежные ходы и чувствуют себя там самым великолепным образом.

Усевшись на школьные сумки, согревая нашим дыханием маленькое пространство нашей каморки, мы почувствовали себя довольно уютно. Если бы ко всему этому еще оказался огарок свечи, мы бы могли видеть друг друга?

У меня был с собой кусок свиного сала, оставшийся от завтрака. И если бы спички, я бы сделал фитиль из носового платка и у нас бы появился светильник. Но спичек не было.

– Ну вот мы и спаслись, – сказал я.

Тут Тоня неожиданно объявила мне:

– Коля, если ты захочешь, я подарю тебе моего Топсика.

Топсиком назывался ручной суслик.

Суслик мне был не нужен. Я ненавидел сусликов. Но мне было очень приятно Тонино обещание. Я понимал, чем вызван этот щедрый порыв души. Да и все понимали. Не зря же Лида сказала:

– Ты, Николай, теперь у нас сила! Мужчина!

В ее голосе я снова услышал голос мамы. Видимо, в каждой женщине, даже если ей всего только двенадцать лет, есть какая-то материнская хитринка, подбадривающая мужчину, если этому мужчине тоже только двенадцать лет.

Я почувствовал себя в самом деле сильным и стал рассказывать бабушкины сказки. Я их стал рассказывать потому, что боялся уснуть. А когда я усну, уснут и остальные. А это было опасно.

Одну за другой я рассказал, наверное, тридцать, а может быть, и больше сказок. Когда же вышел весь запас бабушкиных сказок, я стал придумывать свои. Но, видимо, придуманные мною сказки были скучными. Послышался легкий храпоток.

– Кто это?

– Это Тоня, – ответила Лида. – Она уснула. Мне тоже хочется спать. Можно? Я вздремну только одну минуточку.

– Нет, нет! – запретил я. – Это опасно. Это смертельно опасно.

– Почему же? Смотри, как тепло…

Тут я нашелся и соврал так удачно, что после этого никто не пожелал даже дремать. Я сказал:

– Волки нападают на спящих. Они только того и ждут, чтобы услышать, как храпит человек.

Сказав так, я привел уйму случаев, выдумываемых мною с такой быстротой, что даже не верится сейчас, как это я мог…

Теперь рассказывают другие. По очереди.

Время шло медленно, и я не знал, полночь сейчас или, может быть, уже брезжит рассвет. Колодец, вырытый нами, давно замела пурга.

Пастухи-кочевники, оказываясь в таком же положении, выставляли из снега высокий шестик. Они специально брали его в степь на случай бурана, чтобы потом их можно было найти и отрыть.

У нас не было шеста, и нам не на что было надеяться. Только на собак. Но и они бы не учуяли нас сквозь толщу снега.

Мое сало давно было разделено и съедено, как и Лидии ломоть хлеба.

Всем казалось, что уже наступило утро, и хотелось верить, что пурга, кончилась. А я боялся прорываться наверх. Это значило забить снегом пещерку, вымокнуть и, может быть, очутиться снова в белой снежной мгле. Но каждый из нас понимал, какое беспокойство мы причинили всем. Нас, может быть, ищут, кличут в степи… И я представил свою маму, которая кричит сквозь ветер: «Колюнька… Федюнька… Отзовитесь!..»

Подумав об этом, я стал прорываться наверх. Снежная крыша над нами оказалась не столь толста. Мы увидели бледнеющую луну и гаснущие звезды. Занималась какая-то сонливая, словно невыспавшаяся, бледная заря.

– Утро! – крикнул я и стал проделывать ступени в снегу, чтобы выбраться остальным.

С неба сыпались запоздалые снежинки. Я зразу же увидел наш ветряк. Дым из труб поднимался тонкими, будто туго натянутыми струнами. Люди уже проснулись. А может быть, они и не спали в эту ночь…

Вскоре мы увидели наших ребят. Они обрадованно бежали к нам и кричала:

– Живые! Все четверо! Живые!

Мы бросились к ним навстречу. Я не стал медлить и слушать, что рассказывали об этой ночи, обо мне Тоня и Лида. Я побежал бегом к нашему домику.

Саней во дворе не было, значит, отец еще не вернулся. Открыв дверь, далеко оставив за собой Федюньку, я бросился к маме. Бросился и… что было, то было… и заплакал.

– Да о чем ты? – спросила мать, утирая мне слезы передником.

И я сказал:

– О тебе, мама… Ты, наверно, голову потеряла без нас.

Мать усмехнулась. Освободилась от моих объятий и подошла к кроватке Леночки. Это наша младшая сестра. Подошла и поправила одеяльце. И сказала ей: «Спи». Хода та и без того спала и одеяльце незачем было поправлять. Потом она подошла к подоспевшему Федюньке и спросила:

– Валенки не промокли?

– Нет, – ответил он. – Под валенками атлас был. Полушубок вот подмок. Есть я хочу…

– Переобувайтесь, орлы, да живо за стол, – сказала мать, ничего не спросив о минувшей ночи.

«Да любит ли она нас? – впервые подумал я. – Любит ли? Может, эта ревунья Леночка у нее один свет в глазу?» Когда мы съели по две тарелки горячих щей, мать сказала:

– Я постлала – ложитесь. В школу не пойдете. Нужно выспаться.

Я не мог уснуть, а спать, наверно, хотелось. Я пролежал до полудня в темной горнице, с закрытыми ставнями окон.

Нас позвали обедать. Приехал отец. Он уже знал все от Лиды и Тони. Он хвалил меня. Обещал мне купить маленькое, но настоящее ружье. Он удивлялся моей находчивости.

А мать?..

Мать сказала:

– Парню тринадцатый год. И смешно было бы, если бы он растерялся в метель да себя с товарищами не спас.

– Анюта! – укоризненно заметил отец матери.

А мама перебила отца и сказала:

– Ешь давай. Каша стынет. Хватит разговоры разговаривать. За уроки им браться надо. Ночь пробродяжничали, день потеряли…

После обеда Тоня принесла мне Топсика. Я не взял его.

Лидина мать, Марфа Егоровна, явилась с большим гусаком и, низко поклонившись матери, сказала:

– Спасибо тебе, Анна Сергеевна, что такого сына вырастила! Двух девок спас. У Тоньки-то сестры есть, а Лидка-то ведь у меня одна…

Когда Марфа Егоровна кончила свои причитания, мама сказала:

– Как тебе не стыдно, Марфа, моего недотепу Кольку героем выставлять! – И, повернувшись, наотрез отказалась от гусака.

Вечером мы остались с бабушкой вдвоем. Мать ушла на станцию, к фельдшеру. Сказала, что угорела, болит голова.

С бабушкой мне всегда было легко и просто. Я спросил ее:

– Бабушка, хоть ты скажи мне правду: за что нас так не любит мать? Неужели мы в самом деле такие нестоящие?

– Дурень ты, больше никто, – ответила бабушка. – Мать всю ночь не спала. Ревела, как ума лишенная. С собакой по степи вас искала. Колени обморозила… Только ты ей смотри об этом ни гу-гу! Какова она есть, такую и любить надо. Я ее люблю…

Вскоре вернулась мать. Она сказала бабушке:

– Фельдшер дал порошки от головы. Говорит, чепуха, через месяц пройдет.

Я бросился к матери и обнял ее ноги. Сквозь толщу юбок я почувствовал, что ее колени забинтованы. Но я даже не подал виду. Я никогда еще не был так ласков с нею. Я никогда еще так не любил свою мать. Обливаясь слезами, я целовал ее обветренные руки.

А она всего лишь как бы между прочим, будто теленка, погладила меня по голове и ушла, чтобы лечь. Видимо, стоять ей было трудно.

В холодной холе растила и закаливала нас наша любящая и заботливая мать. Далеко смотрела она. И худого из этого не получилось. Федюнька теперь дважды Герой. И про себя бы я кое-что мог сказать, да матерью строго-настрого завещано как можно меньше говорить о себе…

Волчок

Мой дядюшка Петр Артемьевич служил старшим конюхом на опытном поле в Кулундинской степи. Дядюшка был очень любознательный человек. Его затеи привлекали внимание окружающих. Приручал ли дядя лису для охоты, одомашнивал ли диких гусей, придумывал ли новые способы охоты на куропаток – всегда было интересно.

Однажды он добыл в логове волчат и одного из них решил воспитывать вместе со щенком немецкой овчарки. Того и другого кормила мать щенка, крупная собака Альта.

Когда волчонок подрос, дядя, боясь, что он убежит, поместил его вместе со щенком в вольер, за проволочную сетку. Волк получил имя Волчок, а собака была названа Стрелкой.

Когда Волчок и Стрелка подросли, когда пришло им время позаботиться о потомстве, дядя соорудил вместо конуры подобие логова. Вскоре у Стрелки появились дети. Дядя уже не входил в вольер – волк показывал зубы и не подпускал к логову.

– Как же теперь, Петр Артемьевич, их называть? – спросил сторож опытного поля Аким Романович. – Волчатами или щенятами?

– А это будет видно, ответил дядя.

Мало-помалу дети Стрелки подросли и стали выходить из логова. Их было пятеро.

Дядя, внимательно рассматривая их, сказал мне:

– Вот эти двое – волчата, а эти два – щенята… А этот – ни то ни се.

Я не поверил дяде. Как могли родиться у одной матери и щенки и волчата?

– Подрастут – увидишь, что одни в мать, а другие в отца. Так не только у волков, а у многих бывает.

Живущие на опытном поле тоже считали, что дядя мудрит. Когда же волчата-щенята стали подрастать, все ясно увидали, что двое все больше и больше похожи на отца, двое – на мать, а пятый – на того и на другого. Ни то ни се. Так и прозвали его «Нитонисе». Волчата походили на отца не только по окраске шерсти, но и по характеру. Они были жаднее. В их глазах стояла какая-то затаенная злоба, ненависть к людям, хотя люди ничего, кроме добра, для них не сделали.

Дядя, да и все остальные знали, что пословица: «Сколько волка ни корми, а он все равно в лес глядит» – не только крылатые слова, но и правда. И дяде очень хотелось проверить, насколько крепка эта семья. Сумеет ли удержать Стрелка детей Волчка, выросшего среди людей и вскормленного собакой? И всем это хотелось знать.

Однажды дядя объявил:

– Завтра узнаем…

Наутро Волчка, Стрелку вместе с волчатами-щенятами перегнали в клетку. Клетку поставили на телегу и поехали в степь. С нами отправились, кто в бричках, кто верхом, человек пятнадцать любопытных.

Когда мы приехали в степь, клетку поставили на землю и все отошли метров на сто. Дядя потянул шнур, чтобы открыть им дверцу клетки.

Первым вышел Волчок и позвал за собой остальных. Оказавшись в степи, волчата и щенята стали резвиться, кататься, играть, Волчок посмотрел на нас, сидящих поодаль, прищурился, потом повернул морду к березовому сколку леса. Дотянул носом, будто не веря, будто проверяя, лес ли это. Потом, воровски озираясь, он направился к березняку. Остановился. Оглянулся и, увидев, что за ним не пошла его семья, вернулся. Вернувшись, он куснул Стрелку, будто приказывая ей следовать за ним.

– Неужели, – забеспокоился главный агроном опытного поля, – Стрелка изменит человеку?

И я думал о том же.

Стрелка, до этого игравшая со своими детьми, поднялась и нерешительно последовала за Волчком. За нею побежали ее дети.

– Крикни ты ей, Петр Артемьевич! Позови, – попросил дядю главный агроном.

И дядя свистнул, а потом крикнул:

– Стрелка, ко мне!

Собака остановилась. Села. Остановились и ее дети. Остановился и Волчок. Потом он подошел к Стрелке и, угрожая, оскалил зубы. Послышалось рычанье. Если собачий язык можно переводить на человеческий, то Волчок сказал нечто вроде: «Смотри у меня, собачье отродье! Я тебе покажу, что такое волчьи зубы!»

Эта ли угроза или что-то другое – может быть, чувство материнства – заставило Стрелку, виновато опустив голову, следовать за Волчком. Но дядя снова свистнул и крикнул:

– Стрелка, куда ты? Стрелка!

И Стрелка решительно повернула обратно. К нам. К людям.

Мы ее подбадривали, кто как умел.

Вместе с нею вернулись и два щенка. Это были именно щенки. Главный агроном наблюдал за ними в бинокль, а я их отлично различал и без него.

Трое волчат следовали за отцом к лесу, один же из них, бежавший последним, поминутно оглядывался на маты Это был Нитонисей.

– Жалеет, видно Нитонисейка мамашу, – сказал сторож Аким Романович. – Как-никак выкормила она его. На ноги поставила. Свою овчарью кровь ему отдала.

И в это время Нитонисей сел и заскулил, подал голову. Стрелка оглянулась и мягко тявкнула, будто Сказала этим лаем: «Если хочешь, если любишь, оставайся со мной, мой волчоночек!»

И Нитонисей, услышав этот добрый материнский лай, опрометью бросился догонять Стрелку и братьев щенков.

Увидав это, отец зарычал, в два-три прыжка нагнал Нитонисея, куснул его на ходу и кинулся к Стрелке. Он больно укусил ее за бок. Стрелка ответила тем же.

Началась смертельная грызня волка и собаки. Их уже ничто не соединяло теперь. Ни дети, ни время, проведенное вместе. Ничто.

Я не знаю, чем бы кончился этот поединок, если бы дядя не выстрелил в воздух. Он никогда не выезжал без ружья в степь. За первым выстрелом последовал второй. Волк пустился наутек, а за ним двое его волчат и Нитонисей.

Выстрелы будто окончательно размежевали семью собак и волков.

Стрелка приползла к нам. Ласкаясь, легла у ног дяди. А неблагодарные разбойники давно скрылись из виду.

Мы благополучно вернулись. Стрелка и ее щенята бежали рядом с нашей телегой. Но на этом не кончилась история…

Утром к матери прибежал Нитонисей. И дядя сказал тогда:

– Он убежит. Он волк.

И он убежал на третий день. И я видел, как он убегал. Отбежит и начнет скулить: «Мама, мама!.. Мамочка, побежим вместе! В степи так привольно…» В этих или в каких-то других словах следует выразить его зов, я не знаю, только мое воображение подсказывало мне тогда именно эти слова.

Стрелка не последовала за ним из конуры. Нитонисей убежал. Но и на этом не кончилась волчья история…

Зимой на опытном поле появились волки. Они пришли сюда «по знакомству». Им, наверно, казалось, что Стрелка и ее дети не будут лаять в эту ночь и дадут поживиться им в голодную зиму кровью и мясом овец.

Этого не случилось. Овчарки подняли лай. Дядя выскочил в исподнем, с ружьем. Он ранил одного из волков, остальные убежали невредимыми. Ночь была морозная и темная, дядя не стад преследовать раненого. И лишь утром он направился по волчьему следу.

В двух километрах от опытного поля дядя увидел умирающего Волчка. Его нетрудно было узнать по ошейнику. Волчок, как рассказывал мне дядя, оскалил на него зубы. А потом, видимо узнав, опустил голову и прищурил глаза.

– Волк-то он, конечно, волк, – говорил дядя, – но, видно, не зря прошло для него время, которое он прожил у нас за сеткой. Он узнал меня. И мне почудилось, будто он, перед тем как кончиться, по-собачьи вильнул хвостом. А может быть, это все только почудилось мне от моего давнего желания – особачить волка.