Текст книги "Сегодня и вчера"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)
Я поблагодарил его, сказав, что меня все это интересует всего лишь как повод для рассказа, и вручил ему обещанное за сюжет. И мы расстались.
Теперь Пелагея Кузьминична Тудоева может завершить свою быль-небыль, как ей кажется наиболее целесообразным. Нашел волк свою волчью смерть или повторил омскую симуляцию в нью-йоркском варианте и предпочел медленное издыхание в скитаниях по чужим землям – для меня это не существенно. Не существенно, думаю я, и для вас, мои дорогие друзья.
Навечно ваш
Дж. Т.»
LVIII
Недели через две Федор Петрович получил от Тейнера обещанную книгу. Получил такую же книгу и Петр Терентьевич. А до этого на имя Дарьи Степановны пришла посылка с игрушками для Сережи.
Дарья Степановна, может быть, и отдала бы их внуку, придумав какое-нибудь объяснение появлению игрушек, чтобы не напоминать ему о забытом им «гренд па». Не пропадать же ни в чем не повинным хорошим американским игрушкам! Но было в этом что-то оскорбительное и для нее и для Сережи. Посоветовавшись с Петром Терентьевичем, она переслала игрушки в детский сад. И не в свой, не в бахрушинский, а в детский сад дальнего колхоза.
Часы с боем, которые пришли в посылке с игрушками, были вручены Кириллу Андреевичу Тудоеву. Отдавая их, Дарья сказала:
– Это тебе за муки с ним. Как-никак ни за что ни про что месяц жизни на него выбросил.
Тудоев, принимая часы, сказал:
– Носить-то я их, конечно, не буду. Но, может, сгодятся на что-нибудь…
И часы «сгодились» – не ему, а Тудоихе.
Пелагея Кузьминична, многократно перешептывая в длинные вечера складываемую ею быль-небыль о сером волке, сплетала затейливую вязь речений и не находила только конца, венчающего рассказанное.
И вот пришли в ее дом часы с боем. Пришли и нежданно-негаданно темной тихой ночью прозвенели Тудоихе конец этой истории, которая сказывалась ею потом так:
– И затерялись его волчьи следы в большом мире. Ни весточка, ни слух, ни досужая молва о нем не дошли к людям. Остались после него только часы с боем да вот эта сказка о сером волке, который хотел под конец жизни стать человеком, да не пересилил своего звериного нутра…
Слушая эти последние напевные слова Тудоевой, Дарья Степановна, как-то задумавшись, заметила:
– Да уж забегал ли он на родную землю? Может быть, и впрямь все это только сказка о сером волке, о незамолимом грехе измены родной земле…
1959–1960
Старая ведьма
Роман
I
В жизни случается иногда так, что и маловажные события вызывают большие потрясения.
Нечто подобное произошло в новом доме довольно известного сталевара Василия Петровича Киреева. Событие заключалось в том, что владелец и строитель этого добротного дома обнаружил в нем гниль.
Не верилось… Дом в общей сложности с начала закладки не простоял и четырех лет. Его рубленые стены едва-едва пошли в краснину. А сегодня утром, когда Василий Петрович полез в дальний подпол, где хранились снадобья для опрыскивания растений, – увидел невероятное. Балки, переводы и пластины наката черного пола оказались изъеденными бурой гнилью так, что некоторые из них можно было проткнуть пальцем.
Василий Петрович вылез из подпола трясущийся и потный.
– Ангелина! – окликнул он жену, работавшую в саду, – Беда!
– Где? Какая?! – отозвалась та, подбегая к мужу.
– Там, – указал он вниз, утирая рукавом на лбу холодные капли. – Гниет, понимаешь, наш дом. Вот посмотри.
Василий Петрович положил на крыльцо перед женой большую бурую гнилушку. А она, боясь взять ее в руки, смотрела испуганно и жалостливо, не зная, как понять, как принять, как оценить случившееся.
– Только бы не грибок… Только бы не грибок… – твердил Василий Петрович, разламывая и разглядывая кусок сгнившей древесины.
При слове «грибок» молодая женщина вздрогнула, ее миловидное личико искривилось, и она готова была дать волю слезам, но сдержалась. А сдержавшись, припала к груди Василия Петровича и принялась его утешать:
– Почему же именно грибок, Вася, а не что-то другое? Ну почему же именно он?..
Василию Петровичу было не до утешений. Ему, человеку порывистому и нетерпеливому, нужно было знать сегодня же, сейчас же о природе и возникновении гнили и о том, какие нужны меры, чтобы приостановить беду. И он как был, в рабочей одежде, так и кинулся к старенькому «Москвичу», торопливо завел его и, не дожидаясь, пока разогреется мотор, покатил в город.
– Сейчас привезу Чачикова, – крикнул он из окна машины Ангелине, открывавшей ворота, – а там будем решать!..
Проводив мужа, Ангелина Николаевна принялась ощупывать стены своего такого долгожданного, такого любимого дома. Обходя его, она в беспокойстве пробовала крепость бревен сначала ногтем, потом подобранным на земле гвоздем. Стены были целы. Крепки были и нижние венцы.
Значит, поражен только пол. И это, может быть, не означает гибели дома, хотя она и была наслышана, как страшен грибок, этот неизлечимый рак древесины. Он мог перекинуться на стены, и тогда – прощай… Прощай тогда, и сбывшаяся мечта – полная чаша радостей и благополучия.
Разговаривая так сама с собой, Ангелина увидела прислоненную к яблоньке огородную тяпку. Эту тяпку оставила здесь Лидия, шестнадцатилетняя дочь Василия Петровича от первого брака. Вспомнив сейчас о падчерице, Ангелина подумала: а не мстит ли ей жизнь за падчерицу за то, что она была холодна с нею, а иногда и несправедлива?
Подумав так, Ангелина многое вспомнила из их отношений и во многом готова была раскаяться, чтобы предотвратить этим возможное поражение грибком стен дома. Грибок мог не пощадить и здоровую древесину. Грибок мог съесть все строение в два-три года…
Но так думалось Ангелине, пока она, ковыряя гвоздем стены дома, обходила его. Убедившись же, что страхи преувеличены, она посмеялась над своим нелепым предположением. В этом было что-то от покойной бабки Самсонихи, верившей в промысел тайных сил и неизбежность возмездия за всякое зло.
Успокоившись, Ангелина решила дождаться возвращения матери, чтобы вместе с нею слазить в подпол. Судной лезть туда было почему-то страшно. Может быть, потому, что гниль связывалась в ее голове со смертью.
Время шло, а мать не возвращалась с рынка. Наверно, она зашла к Анисье Панфиловне. Эта оборотистая старуха оказывала Киреевым немало различных услуг. У них же не просто свой дом, но и сад, огород, тепличка, три козы, два борова и свиноматка.
Серьезное хозяйство. Оно требовало деловых помощников и оборотистых посредников…
Обо всем этом еще будет сказано, а теперь предоставим слово старому технику-строителю.
II
Мирон Иванович Чачиков хотя и те имел специального образования, но, будучи одаренным человеком, выбившись из десятников в прорабы, пользовался хорошей репутацией не только у застройщиков, возводивших дома своими силами, но и в строительных организациях.
Выйдя теперь на пенсию, Мирон Иванович уже не строил, а занимался одной лишь консультацией, давая советы, всегда умные я всегда исчерпывающие.
Знатоку и практику строительного дела хватало, как он говорил, «легкой умственной работы в частном строительном секторе». Вычертить проектик застройщику, подсказать экономию средств и материалов, распланировать застраиваемый участок… мало ли дел толковому человеку, умеренна берущему за свои наставления!
Вот и сейчас он добросовестно облазил весь пол, затем, рассмотрев образцы пораженной древесины, сказал:
– Самый настоящий домовой грибок, в самом окаянном его виде под названием «домовая губка». Перекрытие необходимо сменить полностью.
– И чистый пол тоже? – заикаясь, спросил Киреев.
– И чистый пол, и, наверно, нижние венцы, Василий Петрович, хотя они и не тронуты. Но ведь глаз, дорогуша, не микроскоп. Да и микроскоп может увидеть не все. Грибница домовой губки въедливая и живучая. Поэтому все пораженные части нужно не только выбросить, но и сжечь, а здоровые тщательно обработать антисептиками. Антисептиков нынче напридумано видимо-невидимо, и это не вопрос. У меня есть рецепт «адской» антисептической смеси. Положение аварийное, но не смертельное. Организм дома здоровый. И после капитальной вырубки поврежденных частей дом будет жить сто лет…
Бледности не покидала лица Василия Петровича.
– Так как же, откуда же все-таки, Мирон Иванович, взялась эта губка? И главное – ни с того ни с сего…
– Дорогуша Василий Петрович, ни с того ни с сего ничего не бывает на свете, – отвечал разговорчивый старик. И его разговорчивость усилилась еще больше, когда на столе в большой комнате появилась зеленый графин, две рюмки вод стать ему, а затем сопровождающая все это закуска. – Дом, как и человек.!. Сегодня жив-здоров, а завтра – бац! – аппендицит или какое-нибудь другое заболевание. Печени, скажем, или двенадцатиперстной кишки, или морально-душевное прободение на нервной почве.
Выпив одну, затем другую рюмку, Чачиков принялся рассуждать о возможных причинах возникновения домового грибка, показывая полную осведомленность в этом вопросе:
– Главное – сырость, затхлость и темнота. Это среда для развития. А причин возникновения – сто. Доска с синевой попала в дело. Плохая изоляция фундамента от деревянных стен. Пол неаккуратно мыли, воды напустили в щели. Вот тебе и опять повод. Засыпку по черному полу сделали непросушенной землей… Всякий дом, дорогуша мой Василий Петрович, хорош только издали да на картинке. А когда он свой, да самодельный, да весь из экономии сделан, без просушки, без настоящего строительного глаза, то это не дом, а заманчивое строение для предварительного погребения.
– Да будет тебе, Мирон Иванович! – огрызнулась из кухни мать Ангелины, теща Василия Петровича. – Наши отцы-деды все своими домами жили.
Мирон Иванович, продолжая развивать свои мысли, не пожелал обратить внимание на замечание.
– Другому хозяину только кажется, что он живет в доме, а не дом в нем. Хоть бы и тебя взять, Василий Петрович… Грибком больно перекрытие, а на тебе нет лица. Будто домовая губка не балки ест, а съедает твое сердце, губит твою нервную систему.
На это Киреев сказал:
– Иначе и быть не может, Мирон Иванович. Я ведь его чуть не наполовину своими руками возвел. И он как бы уже не он, а я сам в его деревянном обличии. И мне в этом доме не только каждая балка, каждая половица, понимаете, дорога, но и каждый сучок мил, каждая капля смолы для меня по-особенному пахнет.
– Точно, – подтвердил Чачиков, выпивая очередную рюмку. – Разве я не понимаю? Сам домом жил. Тоже и сад-палисад был. Корову держал. Своими руками теплый коровник рубил. А рядом тоже курятник был. На двадцать кур. С электричеством. В феврале нестись начинали. Ноские были курочки. И свинок держал. Свои окорока солил… Да на квартиру переехал.
– Что так?
– Дольше пожить захотелось, – ответил Мирон Иванович, улыбнувшись, а затем, опрокинув еще рюмку, стал собираться. – Мне пора. Если понадоблюсь, вызывай, дорогуша. Чем могу, помогу.
Василий Петрович полез было в бумажник, но старик предупредил его:
– Потом. Я еще не один раз к тебе приеду. Так ты уж аккордно… И лучше не деньгами. Тещенька-то твоя любит больше продуктами вознаграждать. И правильно.
Киреев увидел на дворе сына Ивана:
– Вань! Тебе так и так в город надо, подбрось Мирона Ивановича, а потом – куда вздумаешь. Машина мне сегодня не нужна. Только посматривай… Опять, никак, через сальник масло гонит.
Двадцатилетний сын Киреева, которому в этот воскресный день предстояло вместе с сестрой работать в саду, был несказанно рад возможности побывать в городе, повидать друзей.
– Я – раз-два, только переоденусь! – весело согласился он.
Вскоре Мирона Ивановича проводили. Серафима Григорьевна, теща Василия Петровича, сунула ему банку с черносмородинным вареньем и пару ранних огурцов, выращенных в теплице.
«И хватит с него», – подумала она, а потом сказала дочери:
– Весь графин усидел, а работы было всего ничего. На пять минут в подпол слазить…
Происшедшее почему-то не особенно взволновало Серафиму Григорьевну. А Василий Петрович, наоборот, принял все это очень близко к сердцу. После разговора с Чачиковым ему даже стало казаться, что домовой грибок и в самом деле поражает его сердце и легкие.
Труднее дышалось. Будто что-то надорвалось. Будто наметилась какая-то невидимая, но роковая трещина в его жизни.
Но не следует придавать этому значения. Предчувствия иногда обманчивы…
III
Чтобы рассеяться, чтобы забыть о проклятой губке и пока не думать, как он будет менять пол, балки, а возможно, и нижние венцы стен, где он добудет сухой лес и деньги на его покупку, Киреев занялся опрыскиванием плодовых деревьев и кустов.
Когда уходишь в работу, неизбежно отвлекаешься от тревожных мыслей. Но сейчас отвлечься было трудно. И чтобы не думать о грибке, о домовладельческих тяготах, Василий Петрович принялся вспоминать о том, как все это началось…
Все качалось с улыбки Лины. Ей тогда было двадцать два года, а ему тридцать семь или тридцать восемь лет.
Похоронив жену, Василий Петрович долго тосковал. Его утехой были дети Ванечка и Лидочка, а на работе – заметные успехи… Ему будто шептал кто-то, когда он варил сталь, подсказывал новое, хорошее, радовавшее его и всех в мартеновском цехе. Удачи будто сами собой приходили к нему и по качеству плавок и по времени и количеству выплавленной стали.
После войны к его боевым орденам и медалям прибавились трудовые ордена. И все тоже радовались этому. Его любили товарищи, потому что он щедро и широко раздавал окружающим свои сталеплавильные находки. Помогал словом и делом. Его нельзя было не любить.
Ваня и Лида росли хорошими ребятами. Их бабушка, Мария Сергеевна, заменила внучатам мать, и Василий очень любил тещу, называя ее мамочкой, всячески старался выказывать ей свои чувства. Деньги давал ей без счета, подарки дарил без меры. Заработки у Василия Петровича были отличные, а сверх них еще и премии. То за новую марку стали, то за прибавку тоннажа, то за ускорение плавок…
По все-таки, что там ни говори, а жить вдовцом в его еще в общем-то молодые годы, не очень веселое дело. А ездить по всяким-разным курортам или бегать на лыжах по веселой извилистой женской лыжне как-то не подходило солидному сталевару, хотя все это и было возможно…
Конечно, ему улыбались не одна и не две. И главное – из хороших, коренных рабочих семей, стоящие невесты. И, можно сказать, обнадеживали своими улыбками… Но как он мог просто так на улыбку ответить улыбкой? Не в такой он рос семье. Его сызмала научили отвечать за каждый свой поступок и относиться с уважением к каждому человеку, особенно, к женщине.
Нет, не мог улыбнуться женщине «между прочим» и «просто так» хороший человек Василий Петрович Киреев. А не «между прочим» улыбнуться было тоже нельзя: дети же. А комнат две. Лучше сказать – одна, разделенная фанерной перегородкой. Как введешь жену в дом? И, кроме того, какая она ни будь, а все-таки мачеха. И каково это покажется светлой душе Марии Сергеевне? Новая жена будет напоминать теще ее единственную дочь Наташу. Значит, лишние слезы по ночам. Значит, добавочные морщинки да седые волосы.
Нельзя. Нужно жить для детей, и нечего думать об ином семейном счастье, если его нет.
Но счастье пришло.
В диспетчерской на заводе появилась девушка. Высокая, светловолосая, строгая. Из тех, кто с кем попало не танцует и без подружки в кино не появляется. Проводить себя не позволяет.
Крутился, правда, возле нее один смазливый молодой парень, механик заводского гаража Яков Радостин, да, кажется, напрасно.
Девушка из диспетчерской звалась Линой, полностью – Ангелина. Ее заметили на заводе сразу. Это и понятно: чем красавица строже, тем она милее, красивее и дороже. А о том, что она была хороша собой, – никто не спорил. Красота не требует доказательств. Она говорит сама за себя.
Василий Киреев тоже заметил девушку. Заметил так, что и другим стало ясно, как это надо понимать. Он тогда, может быть, и сам не знал, как и чем это кончится и куда все это уведет его, да Лина подсказала ему. И не сама по себе, а по материной указке.
Мать ее, Серафима Григорьевна Ожеганова, слыла женщиной разумной и рассудительной. Ей хотелось, как она говорила, счастья для своей дочери не на одну лишь короткую медовую пору, а на всю жизнь. И еще до знакомства ее с Киреевым Серафима Григорьевна положила в надежные уши, надежным людям веские слова, которые непременно должны были дойти до Василия Петровича. А слова были такие:
– Вот Киреев – жених так жених. Такой богатырь хоть Василисе Прекрасной и той может счастье составить.
Эти слова запали в душу Василия. Запали так, что иной раз, рассматривая кипящую плавку в печи, он видел совсем другое.
Да и Ангелина, находясь под влиянием матери, частенько забегала в мартеновский цех и украдкой любовалась, как Василий Петрович управляется с большим огнем. В слове «богатырь» есть что-то преувеличительное, но сталевару это слово в самый раз, особенно когда начинается в печи кип стали. А уж про выпуск нечего и говорить. Это уже ослепительное волшебство. При выпуске стали Киреев выглядел сказочным витязем – победителем огневого полоза, который, стремительно скользя по желобу своим нескончаемо длинным телом, перегонялся из печи в огромный ковш, поданный краном. А витязь стоит руки в боки, любуясь своей победой.
Несомненно, Яша Радостин моложе и фамилия его ласковее нежели Киреев, зато глуше. Радостин – это что-то цветочное, одеколонное. А Киреев – это мощь. Сила. Возьмет такой Ангелину в охапку и перенесет за тридевять земель, в незнаемое ею счастье, от которого закружится голова и сладко замрет сердце.
Слегка кружится голова и у него, когда он думает об Ангелине. И кажется, все хорошо, если бы не пятнадцать лет разницы в их возрасте.
Пятнадцать лет?!
Но так ли уж это много? С годами сгладится разница. Да и теперь Ангелина, в свои двадцать два, по своей солидности, степенности выглядит старше. И прическу носит не девичью. И, может быть, не случайно. Может быть, и ей хочется сгладить, эту разницу лет?
Так это или нет, только однажды после дневной смены шел Василий квартал, другой, третий следом за своей мечтой, а потом хотел было свернуть в переулок… Неудобно все-таки плестись за чужой девицей по чужим улицам. А мечта возьми да и оглянись, да улыбнись.
– Зачем же вы, Василий Петрович, сворачивать вздумали?.. Неужели я не стаю того, чтобы вы еще квартальчик за мной прошли? Ну, а если не стою, тогда сворачивайте…
Тут Василий не стал таиться – и сразу ее по имени. И по отчеству, конечно, для придания встрече большей солидности.
– Вы, Ангелина Николаевна, не только квартала, я думаю, стоите, а на край света рядом с вами дорога короткой покажется.
А она как сверкнет зубами, да как ослепит его зеленым светом своих больших глаз, да как заворкует своим веселым голосом – у него и сердце в левый сапог. Слова не может выговорить.
Василий и не заметил, когда кончилась улица. Они вышли за город.
– Теперь-то уж недалеко нам осталось, – сказала она. – Скоро дойдем.
– А докуда дойдем-то? – спросил он.
– До конечной станции, – отшутилась она. – До заводского Садового городка. Я там черную смородину на днях высадила. Хочу посмотреть, принялись ли черенки.
Дошли они так до заводских садовых участков. Осмотрели смородиновые черенки на Ангелинином участке, порадовались, что почки в лист пошли, и соседними садами стали любоваться.
Хорошо в этот вечер дышалось Василию Кирееву. Давно не пьянили его запахи весны и женская, тоже весенняя, близость. И он сказал:
– Загородное садоводство – это разумный досуг. Особенно для металлургов. Ох, как славно после горячей работы вольным воздухом подышать! Хорошо бы и мне здесь участок добыть да садовый домишко срубить…
– Так кто же вам мешает, Василий Петрович? Вот, пожалуйста… Рядом с моим, самый крайний.
С этого все и началось. Началось все именно с этого.
IV
На другой день завкомовские садоводы отмерили положенные восемь соток Василию Петровичу да прирезали еще столько же за знатность, за успехи в труде. А неделю спустя был найден «деловой человек», который брался за двадцать дней вывести под крышу садовый домик, пустить дым и вручить ключ хозяину.
«Деловой человек» по имени Кузьма Ключников и по прозвищу Ключ хотя и спросил «деловую цену», но Василий не стал торговаться. Хоть и дорого, зато без хлопот и быстро. Кузька Ключ, слывя в Садовом городке рвачом и выжигой, считался человеком слова: «Хоть и семь шкур дерет, а обещания выполняет в точности».
Выплатив Кузьке задаток, Василий Петрович радовался и за своих ребят. Будет где Лидочке с подружками повеселиться. Может быть, захочет свои кустки вырастить. Скажем, мичуринский виноград или даже большую тыкву для смеха. И его сыну Ванечке с Мишей Копейкиным будет куда на велосипедах сгонять и есть где велосипеды оставить, в субботнюю ночь переночевать.
Садовый домик – это во всех отношениях веселая затея.
С тех пор редкий вечер Василий и Ангелина не встречались на садовом участке. Еще было не поздно, и Киреев сумел посадить и ягодники и яблони, которые так счастливо окоренились, зазеленев в полную силу на третью неделю.
Любовь к растениям, как вспоминает теперь Василий Петрович, проснулась вместе с любовью к Ангелине.
Как она была тогда хороша! Розовое лицо, светло-пепельные волосы. Ямочка на правой щеке и какой-то фарфоровый носик. А глаза веселые, изумрудные. Правда, в них иногда появлялась не то какая-то грусть, не то сомнение или раскаяние в чем-то… Но все равно это единственные глаза, заглянув в которые, кажется, можно было утонуть.
Василию, целомудренному от природы человеку, стыдновато было рассматривать ее руки, плечи, выгиб шеи, редкостное сложение стана. А что сделаешь? Для чего-то все это ей дано? Неужели только для себя?
Надо же было природе выписать такие линии! С какой стороны ни глянь на них, они завораживают своей строгостью, изысканной простотой. Особенно бесподобны очертания Лины, когда она, окапывая растения, стоит между ним и солнцем!
Неужели этакая самородная прелесть может полюбить его ж пренебречь таким красивым и молодым парнем, как Яшка Радостин? Нет! Пусть его красоты хватило бы на троих завидных женихов, зато и легкомыслия тоже было достаточно на добрый десяток вертопрахов.
Нет, Яков Радостин не та фигура, которая может стать ему на пути. Пусть он мелькает на садовом участке, пусть иногда он ей шепчет о чем-то, – ну и что? Нельзя же каждое лыко в строку. Да если бы даже Радостин и нравился ей, он не перестал бы любить свою прекрасную Ангелину. И, как знать, может быть, она, думая о своем счастье с Василием, поторапливает его ложным вниманием к Якову Радостину? А если это так, то во всех случаях не надо медлить. Нужно как-то и что-то сказать… А вот как и что? Можно и спугнуть счастье. Торопливость и утку уводит из-под ружья, говорят охотники.
И вот настал день, когда Василий подал Ангелине ключ от своего садового домика, который был достроен в самом лучшем виде.
– Это вам, Ангелина, – сказал, чуть потупившись, Киреев.
– А зачем? – был задан пытливый вопрос.
– Ну, мало ли, понимаете… Дождь вдруг польет… Или с матушкой, или, скажем, с кем другим захотите чаю напиться, глазунью поджарить… Пожалуйста. Распоряжайтесь.
– Спасибо за доверие, Василий Петрович, – ответила Ангелина, взяв из его рук ключ.
Потом она прошла к домику и открыла ключом дверь. Они вошли в единственную комнату, которая была и кухней, и столовой, и спальней. Вошли, сели за тесовый стол. Они сидели долго друг против друга и смотрели один другому в глаза.
Глазами так много было сказано, что почти не понадобилось слов, хотя и не обошлось без них. Это были простые и прямые слова, которые произносят люди, подобные Василию Кирееву.
– Дальше-то как, Лина?
– Не знаю, Василий Петрович, – ответила она. – У вас ведь дети. А я сама пока еще при матери. А мать – у родни. Своего угла тоже нет. Вот и судите.
Опять умолкли. Опять смотрели друг другу в глаза. Ей было очень приятно, что большой, сильный Киреев робеет перед ней. Ангелине вдруг стало жаль Василия, и она, поднявшись, подошла к нему со спины и обняла его.
– Милый Василий Петрович, и я им не мать, и они мне не дети. И две тещи в одном доме не компания.
Сказанное было сущей правдой, обойти ее было невозможно.
– Тогда хоть дайте, Линочка, я обниму вас. На этом и расстанемся.
Он обнял ее, но расстаться с ней не сумел. Это было выше его сил. Легче было умереть. И он уже дважды умирал на фронте, возвращаясь к жизни неизвестно по какому чуду. И если он дважды вернулся к жизни, так нужно прожить ее так, чтобы можно было вспомнить о прожитом. А жизнь и все ее радости заключались теперь в этих тонких руках, в этой бездонной зелени глаз, в этой доверчивости ее гибкого стана.
Это была, конечно, любовь, а не притворившееся ею влечение, которое посещало Василия в холодные годы вдовства, когда его внимание и во сне и наяву останавливали, может быть, и стоящие молодицы, да не такие, как Лина. Она будто родная тайга, такая знакомая и такая незнаемая, бескрайняя, непроходимая и манящая…
Это была любовь чистая и настоящая. Обнимая Ангелину, он боялся нечаянным, невольным движением руки оскорбить ее еще не расцветшую юность.
– Яблонька вы моя, – сказал он, – спасибо вам за эту радость. Может быть, моя любовь к вам подскажет, как правильнее решить неразрешимое…
