Текст книги "Сегодня и вчера"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

XXVI

Исправно работает Руфина Дулесова на семнадцатой линии. Подчиняется ее неписаным правилам, и со стороны кажется, что она многое поняла. И это так. Многое поняла Руфина. Поняла, но не приняла. Сердцем. Нутром.

Ей нравилась скромность, самоотверженность, спаянность коллектива, борьба за общий, а не личный успех. Но в эти хорошие черты бригады она не могла поверить, как и в ее идейную сущность, в моральные основы. Руфина видела в них показную условность, некий гипноз самовнушения. Повторялась старая история внутреннего разлада, но на этот раз не с одним человеком, которым был Алексей, а с коллективом «Алексеев». И уж конечно, из всех этих «Алексеев» выделялся Сергей. Несомненно, Сергей – душа бригады, и все идут за ним. Не называя себя бригадиром, он остается им.

Руфина не допускает, что Сергей сознательно ввел сменное бригадирство, желая этим устранить Руфину и не дать линии называться «семнадцатая дулесовская», как она уже называлась кое-кем. Пусть он не хотел этого, как не хотел и его брат Алексей, вводя автоматическую приставку, зачеркнуть славу Руфины. Это ничего не меняет. Равноправный дележ успехов бригады не устраивает Руфину, но как об этом сказать?..

Кому?

Ведь она по своему желанию приняла приглашение Гладышева и пошла на отстающую линию, чтобы сделать ее передовой. Теперь она стала такой. Более того, все считают ее коммунистической. Так чем же ты недовольна, Руфина Дулесова? Чего ты хочешь? Тянуть линию назад? Отвести ее на прежние рубежи? Засушить, дать увянуть тому, что должно расти и стать цветом времени, смыслом всей жизни тружеников и твоей жизни, если ты дочь, а не падчерица своего народа?

Разговор с Алексеем, оказывается, продолжается. Продолжается в ней самой. В ее сознании. В ее сознании разговаривает Алексей, ломая незыблемое, сокровенное, взлелеянное.

Нет страшнее разлада, чем внутренний разлад. Ей нужно, ей хочется теперь поговорить с Сережей. Поговорить и хотя бы очиститься перед ним. Виновата она или нет в своей любви к Алексею, но все же она принесла много страданий Сергею, сломав его счастье в домике с башенкой. Начав с этого, она, может быть, и спросит его, как ей быть дальше. Не враги же они. С этих слов она и начнет.

«Сережа! Мне нужно поговорить с тобой. Ты, по законам нашей бригады, не можешь мне отказать в этом. Я жду тебя в шесть часов вечера.

Руфина»

Записка была Сережей показана Капе. Капа сказала:

– И очень хорошо. Не растеряй мои слова.

И Сережа пришел. Он пришел в косоворотке, сшитой Капой, и сел возле Руфины на ступени недостроенного крылечка их дома.

– Сережа, мы все-таки не враги. Мы просто жертвы самообмана…

– Руфина! – прервал ее Сережа. – Не «самообманываешься» ли ты, когда говоришь о самообманах, самовнушениях, самогипнозах…

– Не думаю. Мне кажется, мы не любили друг друга. Нам хотелось любви, и мы выдумали ее, а потом поверили в выдуманное.

– Я опять повторяю то же самое. Не выдумываешь ли выдумку о нашей любви? И если выдумываешь, то говори о самой себе, а не обо мне.

– Сережа, неужели ты до сих пор любишь меня?

– Нет, Руфина, – сказал он, – у меня, кажется, уже нет любви к тебе, но я не могу побороть в себе обиду. Ты не захотела тогда хотя бы немножечко смягчить наш разрыв. У тебя не нашлось сострадания ко мне… Помнишь, как ты повернулась ко мне спиной, стала смотреть в окно и не оглянулась, когда я… когда я так неуверенно уходил?

Руфина не оправдывалась:

– Да, это было бестактно с моей стороны.

– Нет, Руфина, «бестактно» – это не совсем подходящее в данном случае слово. Но я не хочу искать подходящие… Ты поступила тогда, по крайней мере, не по-товарищески.

– Да, Сережа. Я тогда думала только о себе. Иначе я и не могла тогда, Сережа…

– Иначе ты не можешь думать и теперь, Руфина. И в этом все твои беды. Все, Руфа. Ты всегда, Руфина, думала о себе. И работая на «АВЕ»… И собираясь выйти замуж за Алешу… Потом – за меня… Потом – переходя на семнадцатую линию. Ты ведь тоже думала не о линии, а о себе.

Руфине было стыдно признаться, но солгать она не могла:

– Да, Сережа. Мне хотелось счастья.

Горестная улыбка пробежала по Сережиному лицу. Много слов осуждения береглось у него для Руфины. Гневных, заслуженных ею слов. Но Сергей не воспользовался ими. Но пригвождать ее, а убедить хотелось ему. Так требовали законы бригады. Так хотела Капа.

– Ты искала счастья, Руфина. И я понимаю тебя. Но разве человек может быть счастлив сам по себе, в одиночку? Его делают счастливым только другие. Человек не может быть согрет только своим теплом. Его согревает тепло других. Но для этого нужно, чтобы и ты тоже излучал тепло. Это великий закон взаимного излучения теплоты…

Сережа остановился. Его щеки залил румянец:

– Ты меня извини. Я сейчас повторяю слова брата. Но чьи же слова, Руфина, повторять мне, как не его. Ведь он отдает все свое тепло людям. Я хочу походить на него. А быть таким, как он, значит быть правдивым. Очень правдивым! Руфина, у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне ответить тем же? Правдивостью? Так лучше для тебя. Легче. Ты же сейчас очень несчастна и одинока.

– Я постараюсь, Сережа. Говори. Мне нужно знать, что ты думаешь обо мне. Говори все.

В ее голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их.

– Конечно, мне тоже нелегко говорить то, что есть, – признался Сережа: – Но я теперь не просто Сергей Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из нас – это мы. А ты – нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде.

– Кто же меня исключил из нее, Сережа?

– Тот же закон взаимного излучения, теплоты.

– Как же мне быть?

– Реши сама. Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твое сердце.

Несколько минут они сидели молча на лестнице крылечка. Нагретая солнцем ступень была теплой. Давно не сидели они вдвоем.

– А Капа? – спросила Руфина. – Как она собирается распорядиться своим теплом?

– Об этом нужно спросить у нее.

Руфина прищурилась, улыбнулась, осветила зелеными лучами своих глаз Сережу, крылечко и, кажется, все окружающее:

– Спасибо, Сергей, за то, что ты пришел и посидел со мной на этом крылечке, которое не стало нашим крыльцом. Но я еще подумаю о крыльце и, может быть, верну его нам.

Сережа побледнел:

– Это теперь не в твоих силах.

– Если в твоих словах испуг, значит, в моих сила. Но ты не бойся, Сережа. Я не сделаю это крыльцо нашим крыльцом. Поцелуй меня на прощание! Пожалей и уйди!

– Руфина! – чуть ли не взмолился Сережа. – Я боюсь выполнить твою просьбу даже на прощание… Пожалей лучше ты меня, Руфа…

Руфина торжествующе улыбнулась доброй, почти материнской улыбкой. Потом подошла к Сереже, привлекла его голову к своей груди и сказала:

– А я, оказывается, все-таки любила тебя, мой мальчик… Теперь иди.

Она проводила его до ворот и закрыла калитку на засов.

Сережа не спал всю ночь.

XXVII

Новыми друзьями Руфины стали одиночество и размышления. Вот и теперь ей не хочется вставать с сундука и подходить к телефону. Но звонки настойчивы. Она взяла трубку.

– Алло, Руфа? Это я, Лида. Не узнала? Значит, быть богатой или счастливой.

Лидочка Сперанская, заговорив о платьях, туфлях, о новой клетчатой ткани, которую она купила себе и Руфине, кажется, позвонила просто так…

Мы знаем, что нередко желающие поговорить о Фоме, начинают разговор об Ереме. Перейдя с клетчатой ткани на расспросы «как ты?» и «что ты?» и каковы планы на будущее, Лидочка несколько раз назвала имя Николая Олимпиевича. Один раз в связи с переходом на семичасовой рабочий день. Другой раз она, распекая «заплесневевшую в безделье» экономку Гладышева Аделаиду Казимировну, удивлялась терпению Николая Олимпиевича.

Руфина отлично понимала, что главным в телефонном разговоре Лидочки Сперанской была не клетчатая ткань и, конечно, не Аделаида Казимировна, а желание узнать, как Руфина отнесется к тому, что Николай Олимпиевич считал находящимся за пределами благоразумия, а Лидочка – наоборот. Думай так, Лида все же боялась предпринять какие-то более решительные шаги. Зная, что от этих шагов зависит теперь все, она искала поддержки и сочувствия на стороне. И такой «стороной» была для нее Руфина. Пусть ее суждения не станут решающими, но все же небезынтересно знать, как она думает.

Руфина, узнав от матери в день приезда из Москвы о том, как Роман Иванович Векшегонов не то шутя, не то серьезно убеждал два сердца соединиться в одно, отнеслась к этому безразлично. А теперь, после разговора с Лидой, вдруг задумалась…

Тут нам надо очень тщательно, вдумчиво и осторожно разобраться в клубке чувств мыслей Руфины, чтобы не обидеть ее там, где она этого не заслуживает.

Руфина вспомнила чету Радугиных. Молодую Нину Радугину и одногодка Гладышева Модеста Михайловича Радугина. Вспомнив о них, Руфина стала думать о Гладышеве и Лиде. И ей показалось, что их счастье может стать обоюдным.

И это очень хорошо. И Руфина будет рада за Лиду. Но что-то, а что именно – Руфина не знает и сама, мешает ей радоваться.

Зависть?

Нет. Ну что вы? Это чувство оскорбительно в данном случае. Руфина не может даже хотя бы на миг представить себя на месте Лиды. Об этом не следовало бы даже и думать.

Но мысли, как и сны, – над ними не властен человек. Не властна над ними и Руфина. И коли мысль пришла, то ее, как говорит тетя Женя, не вытащишь из головы, подобно седому волосу.

Короче говоря, Руфина сделала уступку коварной или, точнее, коварно-озорной мыслишке: «А ведь и я могла бы, как и Лида, если бы захотела…» И началось…

Руфине вдруг захотелось проверить: а могла ли бы она?

В эти годы озорство нередко берет верх над здравым смыслом, и человек, проверяя свою храбрость или силу, испытывая свои нервы, волю, бывает, пускается в предприятия, которые потом его смешат, а то и ужасают.

Озорство и что-то соседствующее с ним, может быть желание невозможное представить возможным, чтобы выкинуть его из головы, заставили Руфину сегодня, сейчас же представить себя на месте Лиды, которое она еще не заняла и, может быть, не займет.

Скажите, разве это не волнующий спектакль для Руфины, в котором она может стать и зрителем и главной героиней? Скажите, кто из нас не был участником и зрителем таких спектаклей?

Не будем чрезмерно строги к нашей героине. Займем у Ийи и Капы как можно больше добрых чувств и дадим Руфине представить себя в невероятной роли. Что там ни говори, а пережитое ею, пусть она была тому виной, достойно сожаления. К тому же не во всем она одна была автором своих несчастий. И если уж судить Руфину по-честному, то разве этот суд не станет самокритикой для нас? Разве многие черты характера и взглядов Руфины не окажутся и нашими чертами?

Пусть среди нас живут такие, как Алексей, Ийя, Сережа, Капа, пусть мы для них не пожалели самых хороших красок, но ведь и эти молодые люди хоть чем-то, пусть самой малостью, но все же родственны Руфине. Но это к слову… Вернемся в колею.

– Ты куда это, Руфочка, на ночь глядя? – спросила Анна Васильевна, не узнав свою строго одетую и по-серьезному причесанную дочь, будто ей не двадцать один, а за тридцать…

Руфина не скрыла от матери своих намерений:

– Хочу сходить к Николаю Олимпиевичу, мама.

– Зачем?

– Не бойся, мама, я не наделаю ошибок.

– А что мне бояться? – ответила мать дрожащим голосом. – Я знаю, куда бы ты ни шла, свою голову в сундуке не оставляешь. Только зачем это тебе, Руфочка?

– Чтобы не думалось. Я хочу видеть и понять, как это бывает.

Мать проводила дочь до входной двери. На улице уже смеркалось. Сумеречно было и на душе Анны Васильевны.

Сумеречно.

XXVIII

Медленная, величавая, знающая силу своих чар идет Руфина по набережной заводского пруда. Чапаевская набережная, когда-то называвшаяся «Господский односторонок», все еще сохраняла облик улицы, где жила заводская знать старого железоделательного завода. Казенные строения с пристройками для господской челяди стоят и поныне. Теперь эти дома населены рабочими завода, и давно уже нет даже и памяти господ, начальников цехов, смотрителей, надзирателей и всех тех, кто олицетворял заводскую власть казенных заводов. Только чопорные фасады домов да старые липы напоминают о прошлом Господского односторонка.

В одном из этих домов квартира Гладышева. Давно в этой квартире ничего не случалось. После смерти жены Николая Олимпиевича печать одиночества, запустения, темнота окон, закрытый уличный вход, прошлогодние листья на ступеньках крыльца и потрескавшаяся штукатурка навевали уныние, выглядели чем-то вроде траура, который забыли снять.

Однако внешнее впечатление, которое производит дом или человек, бывает и ложным. Неожиданность – мать сюрпризов. А настоящие сюрпризы приятны в любом обрамлении. Кто может предположить, что сегодня произойдет за дверью старой квартиры Гладышева? В этот день можно будет поверить, что жизнь сжалилась над своей строптивой дочерью.

Дверь, как и следовало ожидать, открыла Аделаида Казимировна.

– Николая Олимпиевича нет дома, – проскрипел голос Аделаиды Казимировны, и дверь готова была закрыться перед носом Руфины.

Обиженная тоном встречи, Руфина попридержала дверь и сказала:

– Ничего, я его подожду! – И прошла в дом.

Наверно, во всяком другом случае так не поступила бы она, но сегодня ее спутником было озорство. Оно и провело ее в комнаты.

И когда Аделаида Казимировна удалилась на кухню, Руфина попыталась представить себе, как бы могла она теоретически перепланировать квартиру. Как бы (опять же теоретически) мог сюда переселиться истосковавшийся на сеновале старого сарая новый гарнитур мебели. И теоретически все размещалось хорошо. Невероятно, но хорошо.

Руфине скоро наскучила эта перепланировка. В ней хотя и было нечто реальное и допустимое, но не было и тени здравого смысла. Спектакль рушился, не начавшись. В него уже не верила Руфина ни как играющая главную роль, ни как единственный зритель. И она, довольная нелепостью своей затеи примерить себя в этом доме, решила оставить Николаю Олимпиевичу веселую записку и уйти. Но в это время она услышала чей-то тихий голос, а затем еле слышное пение.

Догадавшись, что «заплесневевшая в лени» Аделаида не выключила телевизор, Руфина решила пойти в комнату Николая Олимпиевича и показать Аделаиде, что электрическую энергию нужно беречь даже в малом.

Открыв дверь в рабочую комнату Николая Олимпиевича, она увидела там спящего в кресле офицера. Он сладко спал, запрокинув голову.

Это был инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев.

Слегка качнулись стены, потом потолок. Кажется, хотел было закружиться ковер, но Руфина не позволила этого сделать ковру, потому что она была сильным и волевым человеком…

Инженер-капитан третьего ранга Виктор Николаевич Гладышев, демобилизованный с флота, приехал к отцу, чтобы провести весну, а затем начать новую, береговую жизнь.

Он прилетел днем. Бессонная дорога, пересадка на другой самолет, плотный поздний обед, три рюмки коньяку и тихая симфоническая музыка, передаваемая по телевизору, усыпили его.

Это был тот самый Виктор Гладышев, курсант морского училища, у которого еще совсем маленькой Руфина сидела на коленях и спрашивала, трогая то погончики, то нашивки: «А это что? А как называется это?» А потом, когда Руфина училась в седьмом классе, она танцевала с настоящим морским лейтенантом, носившем тоже имя Виктор Гладышев.

Она тогда приколола к его кителю белого голубка и сказала: «Виктор, это почтовый голубь. Он будет приносить в своем клювике письма». И письма приходили. Но потом переписка прервалась. Призрачный образ далекого «тихоокеанского офицера» затмился Алексеем Векшегоновым. До переписки ли было ей! Руфина, как мы помним, освещенная лучами славы, даже не ответила на почтовое признание Виктора Гладышева.

А теперь на перепутье ее дорог появился он. Узнав Виктора, она хотела удалиться из рабочей комнаты Николая Олимпиевича, но, споткнувшись о кромку ковра, Руфина задела плечом старую этажерку с книгами. Этажерка скрипнула. Виктор проснулся, вскочил как по тревоге и молниеносно надел китель:

– Руфа! Не сплю ли я! Как любезен отец! Он позвонил тебе. Как любезна ты… Спасибо тебе. Мне так хотелось увидеть тебя. Я так много думал о тебе.

Он кинулся к Руфине и, не раздумывая, расцеловал ее сначала в правую, потом в левую щеку. Потом перецеловал руки. Потом Руфина поцеловала его и сказала то, что хотелось сказать:

– Виктор, как хорошо, что мы встретились… Как это хорошо. Бывает же так…

Руфина заплакала.

Слишком давно копились у нее слезы. Слишком много ей пришлось пережить, передумать. Виктор ни о чем не расспрашивал ее. Аделаида Казимировна в первый же час приезда Виктора пересказала ему повесть Старозаводской улицы. А его отец, как бы резюмируя сказанное Аделаидой, коротко посоветовал сыну: «Не зевай и не тяни».

XXIX

Поздним вечером, когда вернулся Николай Олимпиевич, он увидел открытые двери гаража. Догадка Гладышева подтвердилась Аделаидой Казимировной:

– Нынче девицы недолго раздумывают. Она уехала с ним кататься. Ночью.

– И в добрый час, Аделаида Казимировна. В добрый час.

Дальнейшее Николай Олимпиевич и не думал выяснять.

Руфина и Виктор ехали по большаку. Сосны, как розовые свечи. Темно-зеленая тишина, посеребренная светом луны. Молчит мир. Только о чем-то перебраниваются в лесу маленькие совки.

После молчания Виктор, отвечая на рассказанное Руфиной и слышанное до этого от Аделаиды Казимировны, сказал коротко:

– Это бывает, Руфина. У меня тоже кое-что было и прошло. Не надо вспоминать. Посмотри, какая чудесная вырубка.

Виктор притормозил машину и остановился на обочине.

– Как здесь хорошо! Мы да звезды!

– Хочешь, Руфа, посидим на пнях? – предложил Виктор.

– Хочу.

И они вышли.

Зябкая прохлада апрельской ночи. Далекий дым проходящего поезда. Сладкие запахи смолы и земли.

Виктор выбрал пень и предложил Руфине другой. Но на нем, еще борющемся за жизнь, проступила смола. Янтарная, сверкающая при свете луны.

– Ты что? – спросил Виктор. – Ищешь пень, который получше?

– Да нет. Ищу который поближе.

– Тогда садись на мой, рядом.

– Тесно.

– Тогда на колени.

– Удержишь ли? Я ведь не из легких, – сказала она, ничуть не жеманясь.

– Не удержу – так встанешь.

Удивительно, как легко и просто ей с этим человеком! Она его не видела столько лет, а в их отношениях ничего не изменилось. Он вызывает какое-то огромное чувство доверия. В его глазах ни одной хитрой искорки. В его голосе только то звучание, которое соответствует сказанным им словам.

Руфина села на колени к Виктору. Ища наиболее удобного положения, она обняла его шею правой рукой.

– Теперь уселась? Да.

– Ну вот и хорошо. Будем смотреть на небо. А вдруг да пролетит над нами спутник… Сегодня день неожиданностей. Пусть будет такой же и ночь…

– Пусть, – сказала Руфина и придвинулась к нему, чтобы не сползти с колен.

– Ты что-то ерзаешь, Руфина.

– Виктор, мне так стыдно, что я не ответила тебе тогда на твое письмо. Тогда так много приходило таких писем. Если хочешь, я покажу их тебе.

– Обязательно, Руфа. Обязательно найдем и мое глупое письмо и перечитаем.

– Тебе хочется взять его обратно, Виктор?

Тут ее голос немножечко упал, и она оказалась в объятиях Виктора.

– Нет, я ничего никогда не беру обратно и не отдаю своего. Никому. Я в этом смысле собственник.

– И я…

– Ну вот видишь, какая мы мелкобуржуазная стихия. Тебе не кажется, Руфина, что ты меня обняла первой?..

– Мне теперь ничего не кажется, Виктор. Но только странно, что все это так неожиданно и быстро.

XXX

Еще не было пяти утра, когда двухцветная «Волга» подкатила к дому Дулесовых.

– Мама, – сообщила, входя, Руфа, – я вышла замуж. Вот мой муж.

Как никогда Анне Васильевне было трудно скрыть волнение. И она сказала:

– Я так и поняла, когда узнала от Аделаиды, что вы уехали.

Виктор поцеловал руку Анны Васильевны. Она поцеловала его в лоб.

Андрей Андреевич, отец Руфины, спросонья никак не мог одеться. Тряслись и руки и нош. Наконец он, кое-как одетый, выбежал и крикнул:

– А я как, Анна, женился на тебе? Не при луне ли? Здравствуй, зять?

Старозаводская улица просыпалась рано, и спешащие кто на рынок, кто на пруд, чтобы захватить утренний клев леща, проходя мимо дулесовского дома, удивлялись, глядя на машину: почему в такую рань к ним пожаловал Николай Олимпиевич?

Старик Векшегонов направлялся в лес. Он не обратил бы внимания на «Волгу» и прошел мимо дулесовских окон, но его окликнула Анна Васильевна:

– Иван Ермолаевич! Дорогой… Зашел бы. У нас обручение в доме.

И он зашел к Дулесовым.

– Витька!

– Дедушка Иван!

– Когда успели?..

– Моряки – народ быстрый!

Поцелуи. Объятия. Чарка водки.

Отцу Виктор сообщил но телефону кратко:

– Папа! Поздравь меня, а затем извини, что я так долго задержал твою машину. Если есть время поздравить лично, то я в доме моей жены Руфины Андреевны… пока еще Дулесовой.

Прибежала и Любовь Степановна Векшегонова:

– Вот и нашлись жильцы для домика с башенкой.

Не прошло и недели, как Дулесовы и Векшегоновы договорились о взаимных расчетах. Не ах какие деньги. Дружба дороже. На одной улице жить. К тому же родня. Гладышевы как-никак по женской линии Векшегоновы.

Сережа наотрез отказался получать вознаграждение за труд, который он вложил в этот домик. Деньги выглядели обидной платой. Зато подарок, от души купленный счастливым Виктором Николаевичем, очень обрадовал Сережу. Виктор приехал на новеньком мотоцикле и сказал:

– Сергей! Уж мы-то с тобой никаким боком недругами не можем быть.

– Конечно, – ответил Сережа.

– А если «конечно», то вот тебе конь-огонь, и давай расцелуемся на виду всей Старозаводской улицы.

И они расцеловались.

Это видел из окна Алексей, не высидевший в Гаграх и трех недель. Ему приятно было видеть брата, достойно развязывающего примирением путаный узел больших и малых обид.

Вскоре Сережа снова пришел в дом с башенкой. Отрезок трубы для сгона и муфта с контргайкой по-прежнему лежали у батареи, рядом с газовыми клещами. Сурик в консервной банке высох, но на дне еще сохранялся слой краски, пригодной в дело.

Не прошло и десяти минут, как Сережа сказал Руфине:

– Теперь все, Руфина Андреевна. Присоединена последняя батарея.

Улыбаясь, Сережа подмотал льна между муфтой и контргайкой, подмазал суриком, и затем, как говорят сантехники, он законтрил последний сгон.

– Спасибо, Сережа. – Руфина протянула руку. – Не сердись и прости меня…

– А я и не сержусь. Я даже доволен за тебя. Ты из всего возможного нашла самое лучшее. Передай Виктору Николаевичу спасибо за мотоцикл. Он, кажется, переплатил мне. Ну, да мы еще с ним сочтемся. Только ты не думай, Руфина, что так прост и податлив твой муж. Тебе еще многое придется пересмотреть, чтобы он любил тебя не только сердцем, как я, но и… – Сережа не нашел слова и постучал себя по лбу.

– Я постараюсь, Сережа.

– Руфина! Я и Капа и все мы будем ждать тебя на семнадцатой коммунистической. Мы встретим тебя как сестру. И если ты даже придешь на такую же другую линию, мы все равно встретим тебя и будем с тобой. Потому, что мы теперь всюду. Нас много. А будет еще больше. Ты понимаешь это? – шепотом спросил Сережа, а потом еще тише сказал: – Мы – сила. Мы – главная сила на земле…

Сережа позволил Руфине поцеловать себя. Она, целуя, сказала:

– Звездочка ты моя синяя! Ранняя звезда…

Затем Сережа вскинул на плечи клещи и зашагал к воротам.

Нет вражды между ними. Векшегоновы все-таки очень хорошие люди. И если у Руфины года через два, через три родится девочка, которую она назовет Ийей, то, может быть, случится так, что она и маленький Алеша, сын Алексея, понравятся друг другу…

Когда-то же соединятся два старых рода. Не рок же, в самом деле, мешает породниться столько лет Векшегоновым и Дулесовым!

Подумав так, Руфина услышала знакомый голосок Алеши. Он возвращался с Ийей из булочной. Голос маленького Алеши сейчас не только не резнул слух Руфины, а она даже обрадовалась, услышав его.

Есть ли на свете большая очищающая сила, нежели любовь? Она пришла к Руфине. Пришла и сожгла в ее сердце все мешавшее заглянуть в него солнцу. И кажется, что любовь к Виктору и есть ее первая любовь. Любовь, позволившая Руфине почувствовать себя женщиной и назваться ею.

Так что же она медлит? Не выбежать ли ей на улицу и не зацеловать ли маленького Алешу?

Она так и сделала.

Схватив мальчика, Руфина прижала его к сердцу и принялась целовать – до изумления смотревших из окон соседей.

В ней рождалось еще неизведанное материнство. В ней бушевали прощение и уважение. Уважение к людям, которых нельзя не уважать и не любить…

– Спасибо тебе, Руфа. Я так счастлива, что ты любишь нашего Алешку. Спасибо, Руфина. Я всегда верила и надеялась.

Ийя не закончила начатого. И так ясно. Она пожала руку Руфины и взяла из ее объятий вспотевшего от ласк сына.