Текст книги "Сегодня и вчера"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)
Говорят, что наиболее гармоническую пару составляют разные характеры, которые, взаимно дополняя, или, наоборот, ограничивая один другого, дают счастливые браки.
Может быть, это и так. И, наверно, многие могут подтвердить сказанное примерами из собственной жизни иди из жизни своих знакомых. Однако никто или почти никто не утверждает, что разные по мировоззрениям люди, будь то муж и жена или товарищи, дают благоприятное сочетание, если даже на первых порах общения их сближают взаимные влечения и симпатии.
Старик Векшегонов на этот счет вчера вечером, как бы между прочим, сказал Алексею так:
– С красой-басой целуются-милуются, а жизнь живут нутро с нутром, душа с душой.
А потом, в этот же поздний час первого дня приезда Алексея, дедом было досказано:
– Скворцу всякая скворчиха – жена, ежу всякая ежиха – пара. Им что? Лишь бы поесть, поспать да множиться. В этом смысле разногласий у них не возникает. А у человека иная линия. У него, кроме телес да пищеварения, есть и другие направления. Идеи, скажем. Стремления. Размышления – для чего и как прожить свою жизнь. На то он и человек, а не скворец или, скажем, еж.
Соглашаясь с дедом, Алексей не придавал особого значения его словам. Зная, что дед недолюбливает Руфину, видел в его суждениях ту излишнюю строптивость, которая неизбежна для всякого старика.
Пройдет время, и дедушка полюбит Руфу и назовет ее своей милой внучкой. Алеша завтра же начнет исподволь влиять на свою невесту.
И завтра пришло. Светлая ночь сменилась солнечным утром. Радио не обмануло. С утра слегка подморозило, а часам к восьми наступила живительная теплынь. Природа как бы предвосхищала желаемое Алексеем.
В девять он был у Дулесовых. Жениха потчевали мясными пирогами, что называется, прямо со сковороды. А потом Алексей и Руфина отправились в лес.
Пока еще сыро в лесу, но уже есть просохшие полянки, особенно в сосняке. Не надышишься ароматом хвои. Не наслушаешься птичьего щебета. Почему-то сейчас опять вспомнилась Ийя. Но зачем вспоминать то, что положено забыть.
Травы уже ожили изумрудной зеленью. Тропки манят все дальше и дальше в лес. Повеселели и зверушки, пригретые солнцем. Встретился бурундучок, а затем и еж. Еж напомнил вчерашний разговор с дедом. Как все странно связано… Алеше не хотелось пока говорить ни о чем серьезном. Кругом такое веселье, а еж, посмотревший на Векшегонова маленькими острыми глазками, как бы кольнув своим взглядом, спросил его: «Что же ты все о пустяках да о пустяках, а о главном-то когда?»
Надо же было встретиться ежу и вмешаться в их такой милый и такой задушевно-пустой разговор. Но коли встретился еж, и спросил его голосом деда Ивана Ермолаевича, значит нечего уклоняться.
–. Руфа! – начал он. – Я почему-то всегда… или очень часто… задумываюсь над своей жизнью, над своими поступями. Проверяю, понимаешь, оцениваю… А ты?
– Что это ты вдруг? – удивилась она. – Разве тебе что-то кажется неправильным в моей жизни?
– Да нет, я просто так… Просто так.
Бесхитростный Алексей не нашел тонкой нити для начала разговора. Он не умел подыскивать слова. Они как-то сами по себе приходили на язык, не спрашиваясь его, быть ли им сказанными или проглоченными – до поры до времени.
– Руфа, – опять заговорил Алексей, – не кажется ли – тебе, что ты одна?
– Одна? То есть как одна?
– Без людей. Сама по себе.
Руфа ответила не сразу. О чем-то подумала, что-то взвесила, в чем-то насторожилась. Вспомнила, что об этом же ей говорил Сережа.
– У меня никогда не было особенно близких подруг.
– Почему?
– Наверно, были причины.
– Какие?
Руфа опять задумалась и ответила не спеша:
– В школе я была слишком успевающей и… прости меня, заметной девушкой в смысле внешности. Таких не очень любят. А теперь… Теперь мои достижения., они тоже не могут радовать подруг…
Алеша не сдержался. Пришедшие на его язык слова не проглотились, и он спросил:
– А так ли уж велики, Руфа, твои достижения? Следует ли так часто вспоминать о них?
Руфина вспыхнула. Остановилась. Поправила прическу. Потом сказала:
– Тебе виднее со стороны, Алеша.
– Я не сторона для тебя, Руфа. Мне кажется, я нечто большее.
– Значит, ты лучше других должен видеть, чего я достигла. И воодушевлять меня, а не сомневаться.
Руфина вновь занялась прической. Как очаровательны движения ее рук! Как хороша она в лесу! Стройные и высокие сосны – выразительный фон для ее стройного стана. Но почему опять вспоминается зеркало, возникают каблуки?..
Нет, нельзя останавливаться на полдороге. Это не в характере Алексея Векшегонова. Любовь – это откровенность. И он будет откровенен. С ней же идти. Идти через всю жизнь.
– Руфа, ты только, пожалуйста, не сердись, – снова заговорил он.
– За что же сердиться? – отозвалась она. – Разве ты можешь меня обидеть?
– Нет, но… Мне кажется, Руфина, что ты… – Тут снова помимо его воли роковым образом сорвались слова, просившиеся наружу: – Мне кажется, Руфина, что весь твой внешний облик – прическа, платье, браслеты, сумка, каблуки… и эти золотые серьги… эта брошь демидовских времен… и зонтик с кружевами… и многое другое стало… ну как бы мне сказать… все это стало своеобразным выражением твоего «я», – выпалил Алексей и, покраснев, стал оправдываться: – Как туманно и коряво я говорю!
– Нет, почему же, – возразила Руфина. – Ты очень хорошо умеешь излагать свои мысли.
Наступило молчание. Над их головами усиленно стучал своим носом дятел, выискивая поживу.
– Я обидел тебя, Руфа… Но я не мог. Я должен, я… обязан говорить то, что мне кажется.
– Да, Алеша. У нас ничего не должно быть спрятанным друг от друга. И мне кое-что хочется сказать тебе.
– Так скажи же…
– Алешенька, сядем. Здесь сухо.
Они сели. Обнялись, и голос Руфины заворковал:
– Милый мой, а не завелся ли в твоей светлой голове черный, противненький червячок зависти?
– Какой зависти? К кому?
– Ко мне… К моим успехам.
Векшегонов вскочил. Его словно ужалила оса. Руфина удержала за руку и усадила Алексея:
– Алеша, радость моя, выясним все спокойнее и найдем нужные решения. Конечно, всякому мужчине, даже такому, как ты, неприятно, если он вдруг оказывается при… При ней. При мне, в данном случае. Но ведь я же не виновата, Алеша, что все так случилось… и глупо же, в самом деле, отказываться от того, что принадлежит теперь нам обоим. Ведь я – это ты. И ты – это я. Разве можно завидовать самому себе?
– Я не завидую, Руфа. Да и чему завидовать? Тому, что ты вместо одной детали успеваешь обработать две, три?.. Это, конечно, успех, но не такой, чтобы шуметь о нем так громко.
Алеша заметно волновался. И его волнение придавало Руфине уверенность и твердость. Теперь она не сомневалась в сказанном ею. Алексей, безусловно, завидует ей. И она сказала:
– Алеша, неужели между нами становится моя слава? Неужели тебе неприятно видеть меня известной, уважаемой? Неужели ты позволишь взять власть над собой мелким чувствам? Алеша, сейчас же прогони их прочь. Алеша, я до мизинчика принадлежу тебе. Вот я! Вот мои руки, плечи, мой дурацкий рост, голос, глаза… Это все твое… Так распорядись же разумно мной. Зачем тебе принижать меня? Зачем?..
Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине.
А дятел стучал и стучал своим носом, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея…
XXI– Жизнь как погода, – утешала Анна Васильевна свою дочь, – то ненастье, то солнышко, У нас тоже с твоим отцом бывало всякое. Главного не надо упускать. Любовь. А где любовь, там и дети. Сына заведешь, Алешенькой назовешь, и водой вас тогда не разольешь…
Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея.
То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведет россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попусту не двигали – все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые не выражали особой любви к Руфине?
А вчера в обеденный перерыв был преподнесен новый сюрприз, и он напугал ее.
Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку «АВЕ». Ею он занимался еще до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали ее.
Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к «АВЕ», которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчался мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы «теории непрерывной реконструкции», но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской и, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы.
Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: «Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт». Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат «АВЕ», превратив станок в законченный автомат. А теперь все окрасилось иным цветом.
Мастер цеха со всей определенностью заявил:
– Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе.
Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?..
В данном случае автоматическое усовершенствование станка «АВЕ» устраняло не чьи-то чужие, отвлеченные рабочие руки, а ее руки, руки Руфины.
Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к «АВЕ» заменит ее руки, значит, заменит и ее. Ее, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная «штукенция», то что же будет делать она?
Что?
В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, и одна печальнее другой.
Во-первых, кому не придет в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойденность ее рук?
Пусть этого не скажут подруги, которых она оставила где-то там… Но ведь иногда достаточно и молчаливого взгляда, чтобы понять, о чем они думают.
А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая?
В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озелененного прогала цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи.
Ничего нет для нее сейчас. Она, в самом деле, очень скоро будет выглядеть в своем цехе догорающей лампой. Лампой, которая еще может светить месяц-два… А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнет и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава!
Легко сказать – погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтешь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить ее без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит ее славу? Кто?
Случай? Неизбежность смены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И, может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И, может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?
Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в ее силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорили незнаемые ею дядья и деды, жившие для себя и сами по себе, мерившие весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу целясь в нее или случайным выстрелом – ей одинаково больно.
Руфину не узнали дома:
– Не больна ли?
– Нет, – отговорилась она, скрыв от матери свое горе. – Устала я как-то сегодня… Даже не хочется есть.
Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей.
Он, кажется, пришел. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольет свое горе? Поймет ли он ее? Может ли он понять? Может ли?
Наверно, нет.
XXIIТак оно и случилось. Руфина искала то, чего нельзя было найти в душе Алексея.
Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевернутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Еще не наступили теплые вечера.
– Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, – упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. – Разве твое маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей…
Его голос был очень родным, а слова? Их будто произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра, но не как жизнь. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками.
Неужели ее Алеша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой «житейский парень», на самом деле жертва самовнушения?
А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием ее жизни, ее будущего.
– Алешенька, – прервала его Руфина, – ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьется мое сердце…
– Я слышу… Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно.
Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он ее?
Любит ли он ее?
Подумав так, Алексей почувствовал легкую дрожь. Кажется, холодно?
– Да, – ответил он Руфине, – кажется, похолодало.
Они поднялись. Он посмотрел на часы:
– Завтра ты в утреннюю смену?
– В утреннюю.
– Тогда я провожу тебя и…
Руфина задержалась и тихо повторила его мысль:
– Любишь ли ты меня, Алеша?
Этот вопрос не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился:
– Ты спроси об этом себя. Тебе виднее… Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне…
Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча.
Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались где-то там, за темным горизонтом.
Они простились. Алеша впервые не поцеловал ее при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок «АВЕ». Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится.
Как просто было раньше, когда ее мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?..
Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же в самом дело какая-то автоматическая «штукенция» растоптать ее счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у нее не хватит ума, то у тети Жени достаточно опыта.
Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику.
Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло.
XXIIIТетка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение:
– Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться.
Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять:
– Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом – р-раз, сачком да и в сумку. И был таков…
Что-то грубое, хищническое, браконьерское слышалось в словах тети Жени, но ее совет был единственно верным. Как ни прискорбно сравнивать Алешу с лещом, а в этом сравнении есть какая-то правда. Обидная, но правда. Не сам по себе пришел к Руфине Алексей. Не сам. Многих усилий ее и его родных стоило это сватовство. Именно сватовство. Иначе и не назовешь. И теперь, когда осталось так немного дней до желанного исхода, нельзя шутить с огнем.
Тетя Женя так и сказала: «Порох сыпуч и тих, да горюч и лих». А он порох. Малейшая неосторожность – и будет поздно раскаиваться. А теперь еще можно все исправить. И это было сделано.
Руфина не стала дожидаться прихода Алексея и сама пришла к нему.
– А я собирался к тебе, Руфа. Проходи. Я один дома.
– И очень хорошо..
Алеша провел Руфину в свою комнату. Сели. Обменялись виноватыми взглядами. И, кажется, не о чем говорить. Теперь следует обняться, и все будет ясно.
Нет. Этого мало.
– Алешенька, – начала Руфина, – тебе не хочется за вчерашнее проучить меня? Наказать?
– Нет.
– Напрасно. Такие, как я, нуждаются в хороших выволочках. Отругай меня, пожалуйста. Громко. Назови дурой. Зазнайкой. Воображалкой. Мухой в сметане. Мещанкой. Наглой задирой. Идио…
– Нет, нет, – оборвал ее на полуслове Алексей.
Прозвучал поцелуй, другой, третий. И, кажется, уже не о чем говорить. Все выяснено.
Все ли?
Руфина пришла сюда не за минутной вспышкой. Ей нужно убедить Алексея и, может быть, убедить себя в том, что она поняла, как ничтожна была боязнь за свое личное, каким маленьким оказалось ее тщеславное желание показывать свою работу на трех «АВЕ» и что вообще… Вообще очень многое произошло в эту ночь, когда она не спала.
Алексей не хотел слышать подробностей. Ему довольно было трех слов Руфины: «Я все поняла». И если даже она пока еще поняла не все, а лишь начинает понимать, то поймет рано или поздно. Больше не о чем разговаривать. Не следует торопить того, что Требует не ночи, а многих дней. Нужно глубже, как можно глубже осознать губительную власть славы, которая чуть было не околдовала ее. Мало ли людей, даже на его памяти, запутывались, как в паутине, в золотистых лучах славы. Из них выпуталась Руфина, и он счастлив.
Так думал Алексей, не зная, что ложь, притворившаяся правдой, соткала языком Руфины иную сеть. Но кто знает, во что это выльется. А вдруг да Руфина поверит в то, что ею было сказано притворно? Так тоже можно предположить.
XXIVВсе эти дни перед защитой дипломного проекта Алексеем Векшегоновым прошли в предсвадебных мальчишниках и девичниках. Векшегоновы и Дулесовы не ради приверженности к старине и ее обрядности, а ради того, чтобы предотвратить возможные разногласия «между женихом и невестой, старались не оставлять их наедине. Или, как говорит тетка Евгения, «леща выхаживали и вываживали, не давая ему опомниться».
Появились и бывшие школьницы, с которыми раздружилась за последнее время прославленная сверловщица. Веселился и Сережа Векшегонов. Был бы только счастлив милый, хороший брат Алеша. Наверно, так и будет. Хотя где-то, очень глубоко, еще дают о себе знать сомнения, которые он заставил умолкнуть. Но, может быть, это не сомнения, а любовь к Руфине, избитая и раздавленная, не желая умолкать, шепчет ему всякое и разное…
Зря. Теперь уже все! Прощай, Руфина! Не знай ты тех страданий, которые пережил глупый мальчишка, вообразивший себя любимым тобой.
Но почему все – и родители Сережи, и родители Руфины так часто где-то между слов убеждают не то себя, но то Алексея, что все будет хорошо, что и весна не бывает без пасмурных дней. Почему, разве Алеше необходимо внушать, что он любит Руфу? Разве он этого не знает сам?
Какие-то смутные мысли пробегают в Сережиной голове, словно кто шепчет ему черные слова неверия. Он хочет, от всего сердца хочет верить, что брат любит Руфину, а этого не получается. Даже в улыбке брата он улавливает какое-то непротивление тому, что происходит. И ему кажется, что брат будто не женится, а всего лишь не противится женитьбе.
– Сережа, перестань! Не выдумывай. Ты пристрастен. Ты сочиняешь свои предчувствия. Танцуй, пой!
И Сережа поет и танцует. На девичниках, на мальчишниках, на семейных сборищах будущей родни. Здесь все – и Дулесовы, и Векшегоновы. Приходят ближние и дальние дядьки и тетки. Веселится дядя Николаша – Николай Олимпиевич Гладышев. Только нет деда с бабкой – стариков Векшегоновых. Один жалуется на поясницу, другая – на ноги, а дрова пилят, с огородом управляются. Целый день в ходьбе и работе.
Да уж болит ли поясница у дедушки и ломит ли ноги у бабушки?..
Опять пробегают свинцовые тучки в Сережиной голове, опять шепчет голос всякое и разное, а музыка громит, бежит танцевальная лента магнитофона, жаром дышат рыбные пироги…
– Хватит, Сергей. Не морочь себе голову. Посмотри, как отплясывает Руфинина тетка.
Ярмарочной каруселью кружились дни. Алеша и не заметил, как подоспел день защиты дипломного проекта. Защиту назначили на воскресенье вечером в цехе.
Он должен собраться с мыслями. Еще раз перечитать написанное. Хотя исход защиты и предрешен, но все же… Это серьезный день в его жизни.
Руфина очень предупредительна. Она даже посоветовалась с Алешей, в чем ей лучше всего прийти в цех на защиту. Остановились на темном платье. Хотя оно не празднично для такого дня, но все же это официальный день.
В газете появилось сообщение о дне, времени и часе защиты. Объявлялось, где можно ознакомиться с дипломным проектом.
В жизни Алексея наступило затишье. Теперь уже было все оговоренным и улаженным. Больше нечего обсуждать, выяснять, проверять, теряться в догадках…
Нужно перестать мучить себя и Руфину.
Дни, полные тихой радости, переживали Векшегоновы и Дулесовы. Их желания накануне исполнения. Соединяются два рабочих рода, жившие порознь на одной улице. Докупается недостающее к свадьбе. Лучше перебрать, чем недобрать в таких случаях.
Счастливые хлопоты. Милые заботы. Тепло, светло, радостно. И черемуха зацвела. Все, как хотелось, мечталось, думалось счастливым матерям Руфины и Алексея.
Неужели еще что-то может омрачить эту весну на Старозаводской улице?..
