Текст книги "Сегодня и вчера"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

Разбойник

На зимние каникулы отец с матерью уехали в Омск. Я и моя младшая сестра остались дома с бабушкой. Мне тогда было двенадцать лет. Мы жили на краю села, в новом саманном домике, построенном колхозом моему отцу и матери. Оба они преподавали в школе, где учились и мы с сестрой.

Наш дом был самым крайним в селе. Из окон дома, стоявшего на возвышении, открывался прекрасный вид в степь. Может быть, поэтому отец и выбрал именно это место. Двор дома не успели огородить – помешала ранняя зима. Построек на дворе тоже пока еще не было, если не считать закутка, где жили два ягненка. Мой баранчик… и Танина ярочка… Их купил отец…

Закуток для них был наскоро сделан из жердей, заваленных землей. Для тепла. Дверки сделал отец из прочных сосновых досок. Замок мы с Таней приладили сами. Настоящий, большой висячий замок. Как, будто кто-то мог похитить моего баранчика и Танину ярочку! Но ведь мало ли что могло случиться…

И случилось. Случилось, правда, так, что никто не мог и представить себе подобной истории.

У нас в те дни ночевал мой товарищ Коля Мякишев. Поздно вечером на третий или на четвертый день каникул, когда бабушка спала на глинобитной лежанке, мы втроем – я, Коля и Танечка – сидели на скамеечке, поставленной на стол. Нижние стекла окон были заморожены, а верхние нет, и через них можно было смотреть на степь, освещенную луной.

Эта красота серебряно-голубого снега, волшебного лунного освещения и морозной прозрачности воздуха уводила нас в сказочный мир, в мир мечтаний.

Снежная степная низина распростерлась такая бескрайняя, что нам чудилось, будто мы сидим у штурвала воздушного корабля, который вот-вот двинется и полетит между звездами и снежной равниной, над миром.

Хорошо! Всюду мороз. Тридцать, а может быть, и сорок градусов. А мы сидим в своем воздушном корабле. В одних чулках. И нам не холодно. Если бы бабушка не похрапывала, то ничто бы не нарушало полета нашего воображения.

И вот, любуясь далями, мы заметили темную движущуюся точку. Первой заметила ее Танечка и шепнула Коле:

– Волк!..

Всякой другой девочке Коля сказал бы обидное, а Танечке он всего лишь мягко разъяснил:

– Волки не бегают зимой в одиночку. Да еще по дороге. Это отставшая собака возвращается в село.

Мне тоже хотелось думать, что это волк, и я поддержал сестру, сказав, что такой походки у собак не бывает. Хотя я и не знал, какая походка у волка.

Животное между тем приближалось. То останавливаясь и присаживаясь на несколько секунд, будто отдыхая, то снова переходя на крупную рысь, неизвестное четвероногое не сворачивало с дровяной дороги ведущей в дальний березняк:

– Ну, теперь видите, что это овчарка? – сказал Коля. – Это Дозор Щекиных.

Но когда этот самый Дозор снова остановился и, подняв голову, завыл, что называется, на луну, Танечка прижалась ко мне и, делая вид, будто дрожит, сказала:

– Васечка, мне страшно! Это серый.

– Это волк, – подтвердил Коля.

Да, это был волк. Через двойные рамы окна не было слышно воя, зато было видно, как волк открывал свою пасть. Мне даже показалось, будто я вижу его зубы..

Повыв так, волк направился дальше. Зимняя дорога в березняк проходила мимо нашего дома, и мы увидели волка совсем близко. Я посмотрел на стену, чтобы убедиться, тут ли папино ружье. Как будто оно как-то могло пригодиться! Я никогда еще в жизни не стрелял из ружья. Но мне показалось, что в случае крайней необходимости я могу выстрелить в волка через форточку. И эта возможность вскоре представилась, но я в эту минуту забыл не только о ружье, но и о своем собственном существовании.

Волк подошел к окну. Подошел и приподнялся. Стоя на задних лапах, передними он едва не касался окна.

Теперь никто из нас не делал вида, будто мы дрожим. Стучали даже зубы. Но бабушку мы не разбудили. Коля предложил взять из ящика стола ножи. Это были столовые ножи. Мы их взяли.

А волк тем временем, словно проверив, что в доме все спокойно, направился к нашему ягнятнику. Мы перешли к другому окну.

Бедные ягнята!

Коля нашел в кухне топор. Это придало ему еще более воинственный вид. А я взял лом. Это было тоже достаточно нелепо, но, видимо, необходимо в те минуты.

Волк трижды обошел ягнятник, затем влез на его крышу и стал разрывать лапами снег, затем мерзлую землю. Таня, схватив меня за руки, сказала мне, как взрослому человеку:

– Василий, ты должен выстрелить в него и спасти ягнят.

– Это невозможно, – ответил я, – потому что в кухонном окне крепко-накрепко замазана форточка.

Волк, убедившись, что замерзшей земля ему не разрыть, подошел к ягнятнику. Он долго принюхиваясь затем стал ломиться в дверь.

Но напрасно. Будто обессилев и отчаявшись, он сел. Тут его привлек другой запах. Он направился к бочке.

Это была узкая и длинная бочка. Отцу отдали ее на салотопенном заводе. Она была пропитана жиром. И отец хотел вкопать эту бочку в землю около канавки, для того чтобы собирать сточные и талые воды для поливки будущего нашего садика и огорода. В бочке можно было держать запас воды в семьдесят – восемьдесят ведер. Это не маленький запас. Просаленная бочка, по мнению отца, могла долго простоять в земле как сруб наливного колодца.

Запах лежащей на боку бочки привлек волка, и он влез в нее. И нам показалось, что мы слышим, как он сгрызает жирные бока бочки.

Так прошло минут двадцать. Покинув бочку, волк сел возле нее, облизываясь. Облизываясь точь-в-точь как Дозор Щекиных. И я подумал: «А не Дозор ли это?»

Нет. Сомнения мои рассеялись тотчас, как только чего-то испугавшийся волк сделал огромный прыжок и пустился наутек. Мы снова перешли в большую комнату, взобрались на стол и наблюдали, как он удирает по той же дороге.

Часы пробили три, а нам было не до сна. Мы забрались на печку и шепотом, чтобы не разбудить бабушку, делились впечатлениями и обсуждали планы поимки волка. Чего только мы не выдумали тогда!

Коля, например, предлагал зарядить ружье картечью, укрепить его на треноге, затем нацелить на бочку. И как только волк появится снова и начнет выгрызать сало, дернуть за шнурок, привязанный к спусковому крючку ружья.

Я предлагал поставить капканы. Но где их взять?

Танечка предложила приделать к бочке крышку, так, чтобы она захлопнулась тотчас, как только волк войдет в бочку. Это на первый взгляд нам показалось нелепостью, а наутро мы увидели в Танином предложении разумное зерно.

Коля сказал:

– Если крышку сделать с защелкой, волк не откроет ее.

– Но как сделать, чтобы она захлопнулась? – спросил я.

И Таня сказала:

– Так же, как дверку мышеловки.

Это опять показалось нелепым, но мы сделали именно так, как советовала Танечка.

Соорудив, крышку, мы навесили ее на петли. Защелкой послужила нам воротная щеколда с пружиной. На крышку мы положили три кирпича, чтобы она быстрее захлопнулась. Внутрь бочки мы протянули бечеву, на конец которой было решено подвесить мясо, как это делают в мышеловке. Как только зверь потянет за мясо, он сорвет крючок рычага, удерживающего крышку бочки в поднятом состоянии.

Когда сооружение было закончено, мы с Колей поочередно изображали волков, залезая на четвереньках в бочку. Крышка исправно захлопывалась, и щеколда запирала ее.

Все это делалось тайно. Бабушке было сказано, что мы строим зимнюю избушку для игры.

Наступила вторая ночь. Мы заняли сторожевой пост. Волк не появлялся. Мы уснули после того, как часы пробили четыре утра.

Наступила третья ночь. Мы верили, что он рано или поздно явится. И он явился. Мы его узнали издали. На этот раз он не останавливаясь мчался, к бочке. Мы стремглав перебежали к кухонному окну. Коля споткнулся в темноте. Это насторожило волка, но вскоре он подошел к отверстию бочки.

Что было с нашими сердцами! В них работало по молотобойцу, Танечка даже как-то подскуливала по-щенячьи от нетерпения.

Волк сунул голову в бочку. Понюхал и вернулся. Сел. Облизнулся! Снова подошел к бочке. Затем посмотрел на крышку, нависшую над входом в бочку, и снова отошел.

– Пахнет железом, – сказал Коля. – Боится.

– Да ну тебя! – огрызнулся я. – Как он может различать запахи? Не придумывай!

Посидев, волк направился к двери ягнятника. Он еще раз сделал попытку нажать на дверь и оставил ее… Затем он посмотрел на наше окно. Нам показалось, что он злобно сверкнул глазами и сказал:

«Не проведете! Я бывалый волк!»

Будто сказав именно так, он побрел в сторону. Может быть, в село. Хотя на это он едва ли мог отважится.

Уснули мы огорченные. Мне ночью снилось, будто волк написал нам письмо на бересте, в котором он сообщал: «Вот если бы не пахло железной щеколдой и железными петлями, я бы, так и быть, попал в вашу бочку».

Ужасно глупое письмо! Такое может только, присниться. Но наутро мы помазали растопленным бараньим салом щеколду и петли. Мне это казалось тоже глупым, но Коля настаивал, и Таня говорила:

– Он же тебя сам просит об этом в письме на бересте!

Наш секрет каким-то образом стал известен ребятам и над нами стали смеяться:

– Волка вздумали бочкой поймать!

– Наврали три короба и сами себе верят!

– Прославиться хотят!

Это было очень обидно. Мы решили еще подежурить ночь у окна. Так и сделали. Но в полночь пошел снег, и все заволокло, не только волка не увидишь, даже бочки не различишь.

Утром снег прошел. Я проснулся и подбежал к кухонному окну. Бочка как была с настороженной крышкой, так и осталась. Я снова лег.

Проснулись мы часов, в девять. Бабушка дала вам поесть, и мы решили отправиться на лыжах, чтобы не встречаться с ребятами, которые снова начнут подсмеиваться над нами.

Когда мы вышли из дому, то увидели, что крышка бочки захлопнута. И первое, что пришло в голову: «Это проделки ребят!»

– Они нарочно захлопнули ее, чтобы посмеяться над нами.

– Ну и пусть! – сказала Танечка. – А мы снова насторожим нашу волколовку! Когда-нибудь да попадется. Будет для него еще голодное время…

Согласившись с ней, мы решили насторожить крышку под вечер и стали прилаживать лыжи. Когда мы были готовы тронуться в путь, услышали возню.

– Это в бочке, – сказала Таня. – Это в бочке!!

Я не поверил, но легкий озноб радости пробежал по моим жилам.

– Там кто-то есть! Там определенно кто-то есть! – сказал Коля. – И я думаю, что ребята посадили туда какую-нибудь собаку, чтобы поднять нас на смех.

И мне показалось именно так. Потому что я видел бочку с настороженной крышкой, когда уже начинало светать. В эту пору не мог прийти волк.

– Сейчас мы ее выпустим, – предложил я.

Но Таня остановила:

– А вдруг да…

«А вдруг да там он! – подумал я и сам поверил, что там именно волк. – Но почему он притаился?»

Я направился к бочке и тут же отскочил от нее. Я услышал волчий вой. Волк заметался внутри бочки так, что она заходила ходуном.

Мы боялись приблизиться к нашей волколовке. Мы опасались, что щеколда каким-нибудь образом перестанет держать крышку и он или кинется на нас, или просто убежит. Тогда уж никто не поверит, что мы поймали волка.

– Вот что, – крикнул мне Коля, – неси из кухни лом! Мы припрем крышку, а затем крепко-накрепко начнем заколачивать ее гвоздями.

Заколачивать крышку бочки, в которой рычит волк, было страшновато. Но Таня… Я еще больше полюбил в этот день мою сестренку! Она подавала гвозди и успокаивала:

– Ты посмотри, какие обручи на бочке! Он забился сейчас в глубь бочки. Вбивай не торопясь… Он нас боится больше, чем мы его.

Губы Танечки были бледными. Они дрожали, как и голос, как и руки, подававшие гвозди, но она вселяла уверенность.

Не заколотив еще всех гвоздей, мы услышали насмешливые голоса:

– Волка поймали?

– Заколачиваете, чтобы не убежал?

И Таня ответила ребятам:

– Да! И очень большого!

Ответила она так серьезно, что все поверили. Некоторые из ребят приблизились, к бочке, а другие дали деру.

Вскоре пришли взрослые, в том числе охотники. Они наперебой друг другу пересказывали, как мы изловили бочкой волка.

В этот же день бочка с волком была погружена на сани. Волка поселили в глубоком сусеке хлебного амбара. Сусек затянули проволочной сеткой. Он жил там неделю или больше. Потом надоело его кормить, и он вскоре переселился в школу. Чучелом. Ему подобрали стеклянные глаза. Мы их выбирали сами. Они были точь-в-точь такими же, как в ту ночь, когда он, уходя от бочки, злобно сверкнул ими, покидая наш двор.

После этого мы еще много раз настораживали нашу бочку, но, видимо, остальные волки были умнее или менее голодны. Ни один больше не заходил в бочку.

А чучело волка и по сей день стоит в школе. Мех только немного попортила моль, но его теперь посыпают нафталином.

Дедушкины глаза

Семья Тагильцевых – коренная уральская семья. Старику Тагильцеву Мирону Петровичу, без малого семьдесят лет, а сталеварского дела он не бросает.

– Рад бы, – говорит он, – бросить, да без дела состариться боюсь. А для старика самое главное – не стареть.

Говорит он так, а в глазах смешинка. Веселая такая. С искоркой. Слух идет, что он ее в 1917 году у Владимира Ильича Ленина перенял. Потому что Тагильцеву не раз приходилось Ленина охранять. Доверяли молодому большевику жизнь Владимира Ильича. Сам-то Владимир Ильич и не знал, что Центральный Комитет партии к нему то одного, то другого коммуниста приставляет. Не любил Ленин заботы о себе. А как не заботиться, Как не охранять, коли тогда столько врагов против пролетарской революции, против ее вождя нож да зубы точили… Только не об этом речь. Речь о том, что молодой по тем годам коммунист Тагильцев больше всего на светлом ленинском лице любил его глаза с прищуром. А кто что любит, тот то и перенимаем даже, может быть, и сам того не замечая.

Тагильцева как-то спросили товарищи:

– Мирон, ты нарочно по-ленински глаза щуришь или само собой получается?

А тот даже оторопел. Испугался:

– Да что вы, братцы, в уме? Разве осмелюсь я на Ленина походить, хотя бы даже одним прищуром?

Говорит так и по-ленински щурится, а в глазах смешинка. Умная такая искорка. Ласковая.

Много лет с тех пор прошло. Не баловала жизнь Мирона Петровича. В самые трудные, в самые узкие места партия его посылала. И куда ни пошлют Тагильцева, что ни поручат ему – всегда справляется. И главное – без шума, без крика. Слово-другое скажет, объяснит, прищурится карим глазом и так душу согреет, что все за ним хоть в огонь, хоть в воду.

Умел Мирон Петрович малыми словами и большими делами народ за собой повести. Через всю жизнь пронес он негаснущую искорку от великого ленинского огня. Зажигает она людские души, не меркнет.

Теперь о душах.

В старом рабочем тагильцевском доме душ жило порядочно. Но разговор пойдет о трех душах. О мужских. При старике Тагильцеве жил только старший сын Василий. Остальные – кто куда, по разным заводам разбрелись, а Василий Миронович при отце остался. Специальность у него была тоже не из простых. Строитель. Строитель не по домам, а До печам. Доменные, мартеновские и другие печи возводил. На хорошем счету числился. Три ордена, семь медалей. Того гляди, Золотую Звезду получит. И есть за что. В полтора года свою пятилетку мастер выполнил… Руки такие. И в голове немало положено. Старик Тагильцев никого из пяти сыновей умом не обделил и на внука кое-что оставил.

Внука Мирона Петровича в честь деда назвали Мирошей. Самая младшая в тагильцевском доме мужская душа. Росточка невысокого, чуть не последним на классной линейке стоял, а рукастый мальчишечка. За что схватится – не отпустит…

Взять к примеру озеленение. Мироша перед школой пять липок посадил. И все принялись. Другие по десять посадили, а не ухаживали. Вот и посохли. Или большой школьный аквариум взять. Для него Мироша два редких ерша поймал. Как сомята плавают. А кто классную доску заново черной краской выкрасил? Мироша. Да так хорошо, что за весь год ни одной, плешинки не появилось.

Разве не приятно это все Мироше? Конечно, приятно. И отцу радостно, что в его сыне с малых лет рождается великое чувство трудовой гордости.

Вот как-то и разговорилась три Тагильцева о трудовой гордости. В огороде это было. У бобовой гряды. А Мироша перед этим хороший кварц добыл. С золотой жилкой. Наверно, больше грамма в этой жиле золота было. Показывает Мироша этот кварц отцу с дедом, да и говорит:

– Седьмой самолучший камень для школьной коллекции выискал. Малахит там мой – зеленее зеленого. И яшма – как заря вечером. Изумруд нашел хоть и не первого сорта, а первее моего в школе нет. Теперь бы платиновый самородочен добыть! Хоть с комарика бы… Все равно бы из других школ бегали на самородок смотреть.

Говорит так маленький Тагильцев, а отец с него глаз не сводит. Радуется. Себя в нем узнает. И деду внука нахваливает:

– Вот и я, папаня, таким же рос. До сих пор горжусь батареей центрального отопления, которую я в учительской тринадцатилетним мальчишкой собственноручно установил. И как приду в школу, обязательно на свою батарею погляжу и украдкой поглажу ее теплые чугунные ребра. Хорошо! Как ты думаешь?

А старик молчит. Ест бобы да щурится. Будто от солнышка. А солнышко давно уже за крышу соседнего сарая ушло.

– Или, может быть, что-то не так, отец? – спрашивает Василий Миронович у Мирона Петровича. – Может быть, по-твоему, сын зря своим кварцем гордится, своими ершами да липками, как, скажем, я своими домнами да мартеновскими печами?

– Да что ты у меня, Василий, спрашиваешь? – ответил старик. – Я ведь мало классов кончил. Только три. И книг не так чтобы много прочитал. И работа у меня… как бы сказать… безликая. Выплавишь сталь, сольешь ее в ковши – и прощай. Куда она пойдет, что из нее сделают – и не узнаешь. Может, части для центрального отопления или машину какую – никто не скажет. Как ты свою сталь узнаешь? То ли она в Мирошином поисковом молотке, которым он кварц из горы добыл, то ли гвоздиками стала в твоих сапогах, Неизвестно. Не то что твоя домна или твоя труба. Возвел ты ее чуть не до облаков, и все знают, что эта диковина Василием Мироновичем Тагильцевым кладена. И тебе есть чем гордиться. Есть от чего сердцу замирать. А мне – нечем. Нечем! – повторил старый Тагильцев и прищурился. В его карих глазах снова появилась знакомая сыну, знакомая внуку, знакомая всему заводу смешинка.

– Это верно, отец, – согласился Василий Миронович. – Сталь, как и кирпичи. Не узнаешь, где твое, где товарищево. И я как-то всегда болел за то, что ты не можешь сказать, что вот этот, скажем, твой паровоз бежит или этот путь твоими стальными рельсами пролег.

– Что сделаешь, сын! – снова прищурился Мирон Петрович. – Такова и вся моя жизнь. Негде мне свое имя-фамилию поставить. Ну вот ту же революцию взять… К примеру, Зимний дворец. Я ведь его тоже брал. Не последним через дворцовые ворота перелезал. А вот какая именно часть Зимнего дворца мною взядена и не знаю. А плохо ли, скажем, хоть одну колонку или даже ступеньку себе по законным заслугам приписать? Ведь ступил же я первым на какую-то дворцовую ступеньку… Значит, мною она от царизма освобождена. Приехал бы сейчас в отпуск в Ленинград. Пошел бы в Зимний. Сел бы на свою мраморную ступеньку, погладил бы украдкой ее белое лицо и сказал бы сам себе: «Моя!» Есть, наверно, такая. И не одна. А я, дурак, не запомнил их. Не до того, видно, было. Или не было во мне такого высокого чувства гордости, как у тебя с Мирошей. И теперь мне до этого не дорасти. Таким, наверно, и доживать буду…

Старик Тагильцев умолк. Снова раскрыл стручок и снова вынул из него бобовые зерна и принялся их с хрустом есть.

Василий Миронович и Мироша перестали рвать бобы. Тому и другому стало как-то не по себе. Особенно когда карие глаза Мирона Петровича поглядывали на них смеясь, сверкая ласковой искоркой.

Вечером Василий Миронович отправился с сыном на пруд.

Будто бы погулять в воскресный день. А на самом деле ему нужно было поговорить с Мирошей. И он сказал:

– Не деду до нас, а нам с тобой до него расти надо! Слов нет, хорошо тому, кто через свой труд может видеть свою жизнь в печах, в трубах, в липках Или, скажем, в кварцевом камешке, в золотой жилке… Это очень хорошо. Только дедушкина жизнь была как сталь. Для всех разлилась она по тысячам поделок, поковок, отливок. И ему как будто не на что пальцем ткнуть и даже самому себе сказать: «Это мое». А между тем так ли это? Так ли?..

Тут Василий Миронович усадил сына на бережок, и они оба принялись говорить о дедушке.

И оказалось, что дедушка Мирон с первого дня встречи с Владимиром Ильичем Лениным отдавал все силы, всю жизнь людям. Не думая о своих успехах и забывая о заслугах, он прожил для народа.

И вдруг Мироша так ясно понял, что пришкольные липки он сажал и холил для себя. Для того чтобы прославиться, он поймал двух больших ершей и так хорошо выкрасил школьную доску.

Возвращаясь домой, Мироша незаметно швырнул кварц с золотой жилкой на школьный двор и подумал: «Пусть другие найдут…»

Отец заметил это и, ничего не говоря, крепко пожал своему сыну руку.

Этим вечером в душу Мироши вошло что-то новое, очень хорошее и высокое. А на другой день утром дедушка, удивившись, вдруг спросил внука, который, щурясь, уставился на старика:

– Миронька! Откуда у тебя в глазах такой хитроватый прищур обнаружился?

– Знамо дело, откуда… – вместо Мироши ответила его бабушка и, не договорив, принялась целовать внука в дедушкины глаза с искоркой.