Текст книги "Сегодня и вчера"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

XXI

Пешая свадьба когда-то была очень распространенной в уральских рабочих семьях. Иван Ермолаевич считал ее самой правильной и самой красивой. Такая свадьба была у его отца, у него самого, у сына Романа. Все на виду. Все на народе… Такая свадьба будет и у Алексея.

Пусть видит Старозаводская улица, как они пойдут в загс.

Ийя будет регистрироваться в фате. К черту попирание старых обычаев. В них нет ничего оскорбляющего новое. При коммунизме тоже неплохо сохранить фату и белое платье невесты. Свечи – это другое дело. А кольца? Как можно без колец. Хмелем, конечно, не обязательно осыпать, но бить посуду не помешает. Не ах какие тарелки у Векшегоновых. Давно от них избавиться, правда не бьются, шут бы их побрал..

С ними пойдет и Алеша. Он пойдет впереди. Так решила бабушка. Пусть все смотрят. Скрывать нечего, а показывать есть что.

И вот пришло воскресенье. Из ворот вышли жених с невестой.

За женихом с невестой вышли отец и мать, Роман Иванович и Любовь Степановна. Потом появились двое стариков Векшегоновых и Адам Викторович в новой тройке довоенного шитья. В смысле – до первой империалистической войны.

С боков жениха и невесты шли их друзья.

Митроха Ведерникова пристроилась в хвост. Но ее вскоре оттеснили. Пристала бригада семнадцатой линии.

Старозаводская улица хоть и не так длинна, но короткой ее тоже назвать нельзя. Семь кварталов.

Маленький Алеша устал. Бригадники семнадцатой линии его несли по очереди на руках. Он помахивал ручкой и говорил всем: «С Первым маем». А на улице еще не растаял снег.

Разве он понимает, что это не демонстрация, а свадьба его отца и матери…

Акт регистрации происходил во Дворце бракосочетания. Дворца пока никакого не было. Его только строили, а как учреждение он уже Существовал и занимал временно малый лекционный зал и три примыкающие к нему комнаты во Дворце культуры металлургов и станкостроителей… Потребность в свадебном ритуале не могла дожидаться окончания строительства нового здания. И старикам и молодым не хотелось обычной загсовской регистрации. Расписался, уплатил пятнадцать целковых – и все. Хотелось обрядности. А обрядность еще только-только рождалась. Ее искали. Ездили в Ленинград. Там было что перенять. И переняли.

А вечером собралась в старом дедовском доме вся векшегоновская родня.

Теперь Ийя стала Векшегоновой, законной женой, при всем народе венчанной, дорогой снохой, милой внученькой, белой птицей Фениксом, принесшей второго Алешу из предбудущих времен.

По этому поводу Иван Ермолаевич произнес загодя заготовленную здравицу:

– Да не будет переводу нашему старому рабочему роду, как не будет конца жизни Фениксу, сгорающему в огне и возрождающемуся из своего пепла, согласно старым легендам, а также согласно Большой Советской Энциклопедии, том сорок четвертый, страница пятьсот девяносто восьмая…

Адам Красноперов обливался слезами счастья. Пусть окостенеет тот язык, который скажет, что в нем плакала водка. Она всего лишь дала волю слезам, а слезы были настоящими солеными слезами давнего горя за свою бросовую, сухопаренькую внучку, обернувшуюся теперь такой красавицей-счастливицей.

XXII

Свадьба продолжалась и на второй день и на третий. Иван Ермолаевич старик хлебосольный и широкий, а дом у него рублен не по масштабам круга знакомых дружков и приятелей. Поэтому пришлось свадьбу разбить на три вечера, на три очереди. В первый вечер коренная родня, потом дальняя и ближние соседи и, наконец, цеховой «пенсион», то есть товарищи но цеху, вышедшие на пенсию.

Жених и невеста терпеливо высидели все три сеанса, исправно целуясь, когда кричали «горько», и терпеливо выслушивая длинные здравицы, напутствия и солоноватенькие присловицы.

Ничего не поделаешь, все это делается от чистого сердца, да и нельзя обидеть дедушку с бабушкой и старика Красноперова, Потому что свадебные торжества молодой четы Векшегоновых были торжествами стариков.

Степанида Лукинична каждый раз надевала новое платье, а в последний вечер дважды сменила свой туалет. Возраст не помешал ей наряжаться в яркое и светлое, а быстрые ноги позволили пройтись белой утушкой в «барыне» и уморить своего кавалера Макара Петровича Логинова в «полечке». Он франтовато подстриг свои седые усы, как две зубные щеточки, а бороду клинышком, показывал, «какие кренделя еще могут выводить его циркуля в остроносых чибриках».

Вспомнились и старые игры. Старики садились на пол, как в лодку, и гребли вместо весел ухватами, помелом, хлебной лопатой и пели «Из-за острова на стрежень…» Ийя не отказалась быть княжной. Ее схватил в охапку тот же Макар Логинов, изображая Разина. Он театрально пропел «и за борт ее бросает в набежавшую волну» – и бросил Ийю в набежавшую волну, которой оказался Алексей.

Помниться будет дорогим гостям векшегоновская свадебка. Будет что рассказать старикам о веселом пиршестве. Да и молодые не забудут о трехдневном пире, где метровые пироги тягались румяностью да сладостью с шаньгами всех сортов и видов, а шаньги никли перед горой блинов, а гора блинов пятилась со стола, когда появлялись разукрашенные ранней веленью тетерева и глухари, гуси и утки, а потом заправские меды, добытые в далекой кержацкой деревне, где все еще хранились тайны приготовления древних питий.

Повытряхнула стариков Векшегоновых эта свадьба. А им мало горя.

– С голоду не помрем, по миру не пойдем… А если нехватка случится, старую баню на дрова продадим, и опять гулять можно, – шутит Иван Ермолаевич.

Помниться будет Алешина свадьба и Лидочке Сперанской.

Нарядный и молодцеватый Николай Олимпиевич Гладышев весь вечер танцевал с Лидочкой. Танцевал «вальяжно и марьяжно», как справедливо заметил Роман Иванович Векшегонов. Заметив так, он взял бутылку шампанского и сказал:

– А нет ли в тебе, Николай, какой-то схожести с этим вином?

– В чем же, Роман, какая схожесть? – мягко, но заинтересованно спросил Николай Олимпиевич.

– А ты сам догадайся, – сказал Роман Иванович и улыбнулся Лидочке. – И чего вы только смотрите на эту «бутыль в белом жилете». Взяли да и свернули бы голову вот так…

Тут Роман Иванович выкрутил пробку из бутылки шампанского. Раздался хлопок. Теплое вино хлынуло наружу. А Роман Иванович, довольный этим, снова обратился к Лидочке:

– И кто бы мог подумать, что в этой бутыли столько силы, столько игры? Позвольте вам налить, Лидия Петровна, и предложить выпить вместе со всеми дорогими гостями за то, что всем нам давно в голову приходит, да на язык перейти побаивается.

– Спасибо за тост, Роман Иванович, – сказала Лидочка и, повернувшись к Николаю Олимпиевичу, сказала. – За благополучное выполнение плана нашего завода в этом месяце!

Такой поворот всем очень понравился. Добрый смех прозвучал за столом, а Роман Иванович, далее не сумев удержаться на высоте изящной словесности, сказал Николай Олимпиевичу:

– Не играл бы в прятки сам с собой. Да не боялся бы осуждения, которого нет. Погляди людям в глаза и увидишь, что все тебе, байбаку-вдовцу, хотят счастья.

И все захлопали, закричали «правильно», а кто-то потребовал даже проголосовать предложение Романа Ивановича.

Николай Олимпиевич хотя и пытался свести это на шутку, но это ему не удалось.

– Теперь тебе и провожать Лидию Петровну, – сказал в конце вечера Роман Иванович.

– Я бы и сам догадался, Роман, – оправдывался Гладышев.

Николай Олимпиевич и Лидочка оказались на улице. Он взял ее под руку. Дома спали. На улицах ни души. Он да она. Он – такой притихший, боязливо вздыхающий. А она – легкая, уверенная, посмелевшая:

– Не обращайте внимания, Николай Олимпиевич… Мало ли что болтают на свадьбах…

– Разумеется, это так, Лидочка… Но если болтовня находит отклик в твоей душе и ты хочешь повторить ее всерьез, то что тогда?

Сердце Лидочки затрепетало, а она спокойнехонько сказала:

– Я, право, не знаю, что тогда.

– И я не знаю…

– Тогда спросим у других, – послышался упавший голос Лидочки, а потом она как-то строго и наставительно сказала: – Но во всех случаях не стоит ходить в расстегнутом пальто.

Лидочка остановилась и принялась старательно застегивать на все пуговицы пальто Николая Олимпиевича.

И кажется, все уже было ясно. И кажется, ничто не мешало Николаю Олимпиевичу продолжить начатое сегодня Романом Ивановичем Векшегоновым. Лидочка так была готова к этому. Одно движение, одно слово, и…

Этого не произошло. Застенчивость и, может быть, что-то более значительное не позволяли Николаю Олимпиевичу признаться в своих желаниях.

– Благодарю вас, Лидочка, – сказал он, после того, как Лида застегнула последнюю пуговицу его пальто. – Мне так приятны ваши заботы. Мне так льстит ваше внимание ко мне, и я так счастлив возможности идти с вами рядом. Иногда я рисую себе таким вероятным наше…

Тут он, недоговорив, принялся раскуривать потухшую трубку. А раскурив ее, потерял течение своих мыслей и кратко заключил:

– Люди должны быть благоразумны!

– Несомненно, – согласилась Лидочка и, подняв у своего пальто воротник, ушла в него.

Была Лида, и нет ее.

Может быть, он и прав. Может быть… Но почему так хочется… так хочется думать, что Николай Олимпиевич не верит своей «правоте»?..

XXIII

Ийя настояла на своем. Алексей согласился отправиться в Гагру. Билеты заказаны. Укладывается багаж. Маленький Алеша сидит, притихший, на скамеечке за старым фикусом.

Ему оба «пра» и дядя Сережа внушили, как необходимо маме и папе поехать в Гагру, куда не пускают маленьких. Алеша пообещал не плакать и не скучать. Пообещав все это, он старается теперь держать свое обещание. Но почему так хочется плакать?

Почему он должен остаться с холодным стеклом в рамке, откуда смотрит его папа? Он уже достаточно нагляделся на этот портрет, когда не знал и не видел живого папу. А теперь он встретился с ним и узнал, какие у него теплые и чуть колюченькие щеки и какой большой и такой гладкий лоб. Зачем же он снова должен жить с неживым отцом в рамке и слюнявить холодное стекло?

Неужели мама не понимает, что ему трудно ждать, когда папа уходит даже на минутку? Она купила медведя, который рычит, и электрический фонарик… Зачем ему этот фонарик и этот медведь без отца?

Невесело было в кудрявой головке Алеши. Он долго крепился, а потом спросил:

– Мама, а ты не можешь поехать одна?

Ийя ответила сыну звонким смехом и поцелуями. Алексея же не рассмешило это. Он подошел к сыну и спросил его:

– Алексей Алексеевич, тебе хочется, чтобы я остался с тобой?

Мальчик не ответил. Он опустил голову.

– Сын, я тебя спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы я остался с тобой?

– Нет, – тихо ответил маленький Алеша. – Мне не велели хотеть…

У Алексея опустились руки. Он оставил чемодан. Потом взял на руки сына и сказал:

– Мальчик мой, ты еще очень мало знаешь своего отца. Сейчас ты узнаешь его немножечко больше.

В непонятных словах отца слышалась какая-то надежда. Алеша обвил ручонками шею Алексея.

Вошла Степанида Лукинична, слышавшая в кухне этот разговор.

– Как это ты, Лешенька, – стала она увещевать мальчика. – Обещал, а теперь на попятную?

– Молчи, сын! – предупредил Алексей. – Ты умеешь держать свое слово. Молодец. А я… Я не давал никому никакого слова. Ийя, или мы остаемся, или едем вместе с Алешей.

Услышав это, Алеша еще крепче обнял отцовскую шею и взвизгнул, задрожав всем тельцем. У него было мало в запасе слов, но если бы они были, то он в эту минуту, наверно, сказал бы про себя, что у него теперь есть не только отец, но и друг.

Ийя не стала спорить. Ее очень растрогало решение Алексея. И она хотела взять на руки сына и порадоваться вместе с ним. Но тот не пошел к ней.

Это кольнуло мать. Кольнуло, но не обидело. Сын был прав. Нельзя было разлучать с отцом мальчика, так недавно нашедшего его.

Векшегоновы, решив ехать втроем, уехали вчетвером. Степанида Лукинична, пораздумав, прикинув, сказала:

– Хороша троица, да без четырех углов дом не строится. Замаетесь вы там без меня с мальцом.

Это очень обрадовало их. А об Алексее нечего и говорить. С бабушкой он везде дома.

Иван Ермолаевич с гордостью рассказывал потом старикам.

– В мягком, стало быть. Все четыре полки ихние. Только своя семья… И я бы мог, да как-то родной лес дороже. Давно уж мое ружьишко по боровой птице плачет… Самая золотая пора.

Любил Иван Ермолаевич начало весны, с первых сосулек, с первого ручейка. На Урале самобытная, пугливая весна. Покажется, улыбнется, дохнет теплом, а потом как будто и не бывало ее. И проталины заметет, и небо затемнеет. Но все равно, коли уж ей приходить пора, то темни не темни, а никуда не денешься – посветлеешь, потеплеешь и сдашься.

Редкий день не ходит по лесу Иван Ермолаевич. Есть теперь о чем ему с лесом поговорить. Каждому дереву хочется рассказать, как пришли к нему радости в старости. Все хорошо, с Сережей лишь бы наладилось. Хоть и не пример Алексею, ближе к отцу с матерью, а все равно внук..

Не хочется Ивану Ермолаевичу, чтобы Сергей вернулся под крутую крышу пряничного домика. Нельзя прощать кривой игле, Руфке Дулесовой сердечных обид. Наверно, не зря в Москву уехала. Явится после разлуки в хитром наряде, в модном окладе и заведет опять по весне молодого тетерева в темный лес. Красота – самый сильный капкан. А Руфка – ничего не скажешь, картина. У старого человека глаз ломит, на нее глядючи, а уж про Сережу и говорить нечего…

Напрасно горюет о втором внуке Иван Ермолаевич. Сходить бы ему на семнадцатую линию да посмотреть, чем живет теперь Сергей Векшегонов, как горят его глаза, какая весна у него на душе. Коротким кажется рабочий день. Малым кажется двойное перевыполнение норм. И это всего лишь начало, только начало. Что ни день, то новое ускорение. Иногда совсем незначительные усовершенствования тянут за собой пересмотр привычных операций, а затем и узлов сборки. И нет на линии ни одного успокоенного человека. Нет и не может быть для них последней ступени лестницы, последнего достижения, за которым стоит черта и слово «стоп».

Семнадцатая линия не из главных на заводе. Она всего лишь приток притока большой реки сборки. Малый ручей, а громко журчит. Эти кем-то сказанные, слова перешли с уст на уста, и линию стали ставить в пример.

Слава коллектива – это не слава одиночки. У нее иной аромат. Счастливые дни переживает бригада. Полным-полны новыми замыслами горячие головы, и не одной своей линией живут они. На них смотрит завод. Они впереди. Они ведут. Поэтому им как никогда нужно было работать собранно, не упускать даже малейшей возможности сделать больше, лучше, скорее. И для этого были все основания, но произошло нечто неожиданное.

XXIV

В цехе появилась Руфина. Она еще не вышла на работу. У нее еще не кончился отпуск. Она пришла просто так. Увидеться. Посмотреть. В этом нет ничего ненормального. Ненормальное заключалось в том, как она пришла.

– Ну как вы тут без меня? – спросила Руфина. – Говорят, получается?

Капа выронила гаечный ключ. И он громко звякнул. Это заставило Руфину улыбнуться:

– И ты теперь у меня в бригаде?

Капа, ничего не ответив, посмотрела на Сережу. И Сережа ответил Руфине:

– Да, Капа в нашей бригаде, – он выделил слово «нашей». И это было замечено Руфиной.

– Наше может быть и мое. Страна тоже наша. Но и о стране можно сказать «моя». «Широка страна моя родная», например.

Никто не отозвался. Руфина сделала вид, что не заметила этого, обратилась к Сергею:

– А ты исполняешь обязанности бригадира?

– Нет, – сказал он. – Сегодня не я исполняю обязанности бригадира, а Катя. Мы по очереди исполняем обязанности бригадира, как дежурные в классе.

Такой ответ удивил Руфину:

– Странно! А кто же отвечает за линию?

– Все, – односложно сказал Сережа, продолжая работать.

– Интересно. Очень интересно…

Руфина почувствовала, что ей лучше всего не продолжать расспросов. Но нужно было как-то «закруглить» не очень складный разговор. И она сказала:

– Не буду вам мешать. Желаю успехов, друзья!

Как будто ничего не произошло. Бригада работала дружно, как всегда. Когда же окончилась смена и был подведен, как всегда, итог сделанному, он никого не обрадовал. Бригада сделала очень мало. Видя огорчение товарищей, Катя Шишова, исполнявшая сегодня обязанности бригадира, сказала:

– Секретарю комитета комсомола нужно сказать сегодня же все как есть.

Катю никто не переспросил, что значат слова «все как есть», потому что каждому было совершенно ясно, что стоит за этими словами. Потому что бригада состояла из людей, которые были связаны не только производственно.

– Хорошо, я исполню ваше желание, – отозвалась Капа, хотя ее никто не попросил об этом. Но ведь, кроме языка, есть и глаза. А глаза, много глаз дали ей это поручение.

И когда она, вымыв руки, сняв комбинезон, отправилась выполнять поручение, Катя Шишова остановила ее:

– Подожди! Мы должны пойти вместе. А тебе не надо туда ходить, – сказала она Сереже. – Не надо.

Как жаль, что нет Ийи. У нее всегда находится для Сергея нужные слова и точные советы. Вспомнив об Ийе, Сережа подумал о Капе. «У Капы тоже найдутся нужные слова».

Бригада разошлась. Ушел и Сережа. Шел он медленно, думая о Руфине. О выражении ее глаз. Она, кажется, оправилась от всех потрясений. Как у нее все просто.

Он завидовал ее характеру, ее умению владеть собой. Если бы он мог так. Нет, не нужно ему хотеть этого. Он ни над кем не хочет главенствовать. Он в бригаде равных. В бригаде чутких и добрых товарищей, сестер и братьев. Дорогих и близких людей. Такой никогда не станет Руфина. Поэтому она должна уйти из этой бригады. Ей будет трудно в ней. Ей не понять и не принять тех чувств, которые связывают бригаду. Она будет чужаком и, не желая, разрушит то, что еще только-только рождается.

Сережа плохо ел, был рассеян за столом. Это заметила мать и сказала:

– Теперь тебе нужно взять отпуск!

– Хорошо, я подумаю, мама, – сказал он, не желая доказывать, как невозможен теперь его отпуск.

XXV

Вечером пришли Капа и Катя.

– В комитете сказали, – начала Катя, – что нужно не избавляться от таких, как Руфина, а перевоспитывать их в коллективе хорошей бригады.

– А ты что сказала на это?

– Сережа, это правильно, – ответила Капа. – Это правильно. Мы признали это… Признали и сказали, что Руфина должна жить по законам бригады. Сменное бригадирство. Подчинение большинству. Правдивость. Забота. Помощь… Ну, ты же знаешь, о чем я говорю.

– Кажется, ты права, Капа.

– Ну вот видишь, Сережа… И больше не будем об этом говорить.

– И не будем, – согласился Сережа: – Спасибо тебе. Ты умеешь вносить ясность…

Капа громко расхохоталась.

– Какие милые и редкие слова – «вносить ясность»… Пойдем, Катя, и внесем ясность для остальных. Они же переживают.

Кате Шишовой нужно было забежать домой, а может быть, она хотела оставить Сережу и Капу наедине. Вернее всего, что это было так.

И когда Капа и Сережа оказались с глазу на глаз, она взяла его за руку и начала так:

– Сережа, тебе, наверно, уже мала та косоворотка, которую я вышила тебе давным-давно? В восьмом классе…

– Да нет, Капа… Она, оказывается, была сшита с запасом. Я недавно примерял ее. И она, понимаешь, ничуть не тесна.

Капа не скрыла счастливой улыбки. Она ничего и никогда не скрывала и не будет скрывать от Сережи:

– Я очень рада, Сережа, что косоворотка мною шилась с запасом и ты не вырос из нее.

Как любила Капа прибегать к иносказаниям и находить слова двойного и даже тройного звучания!

– А почему ты, Капа, заговорила о косоворотке?

И та ответила:

– Кажется, искала зацепку, чтобы поговорить о Руфине. Тебе, наверно, понятно, Сережа, что ни я, ни Ийя не можем любить Руфину.

– Конечно, понятно.

– Но понятно ли тебе, Сережа, что не любить еще не означает ненавидеть, желать зла, неудач… Ведь мы на семнадцатой ливши объединились не только для того, чтобы работать по-коммунистически, но и жить… Или хотя бы стремиться жить как можно правильнее.

– Что значит правильнее, Капа? Руфина тоже по-своему правильно живет.

– Я говорю – правильно по-нашему, а не по-Руфининому. Правильно жить, я понимаю, – быть внимательнее к людям. Ко всем людям. Заботливее. И главное – снисходительнее. А так ли мы отнеслись сегодня к Руфине? По-коммунистически ли поступили мы, ощетинившись и отмолчавшись, когда она пришла в цех? А потом? Каким мы чувствам позволили командовать нами, когда она ушла? Когда мы, нервничая и негодуя, из рук вон плохо работали. Сережа, не кто-то, а ты должен зайти к Руфине.

– Этого еще не хватало. Зачем? Ты что? – возмутился Сергей. – И это говоришь ты? Говоришь, не боясь, что твоя косоворотка мне может показаться после такой встречи тесной?

– Она никогда не будет для тебя тесной, Сережа. Ты никогда не вырастешь из нее.

Капа произнесла эти слова, будто она заранее знала и то в жизни Сережи, о чем он не знал сам.

– Но ты понимаешь, Капитолина, – назвал Сережа Капу впервые этим полным именем. – Для меня же Дулесова не просто соседка…

– Тем более. Тем более ты должен встретиться с нею и поговорить так, как будто она – не она, а твоя родная сестра, а ты ее брат. Или «человек человеку друг и брат» ты признаешь только напечатанным в газетах и не носишь в своем сердце как первую заповедь нашей жизни?

Тут Сережа, почувствовав, что власть доводов Капы, сила ее убеждений неоспоримы, неуверенно согласился:

– Конечно, я могу… Конечно, я не считаю, что Руфина какая-то закостенелая, и вообще… Но где мне взять слова? Ведь она же – сила! А я?

Капа на это сказала:

– Сила, Сережа, это мы. И только мы. И нет на земле силы сильнее нас.

Сережа не поверил, что это говорит Капа. Он посмотрел на нее и задумался.

Где та девочка в белом фартучке с букетиком фиалок? Неужели это она? Личико то же. И те же тоненькие пальцы, И тот тонкий голос. Но перед ним другой человек. Человек, который утверждает себя главной силой на земле. И этому он верит.

– А если у тебя не найдется или не хватит слов, – вдруг совсем по-девчоночьи наивно защебетала Капа, то возьми их у меня. Я отдам тебе их все, до последнего слова…

Капа подошла к Сереже и, коснувшись своими устами его уст, прошептала:

– Пусть перейдут к тебе мои слова…

Губы Капы дрожали. Вздрагивали и плечи. Она страшилась встречи Сергея и Руфины. Но эта встреча была нужна. Только Сергей мог повлиять на Руфину. И Капа повторила:

– Ты как можно скорее должен встретиться с нею, Сережа…