Текст книги "Сегодня и вчера"

Автор книги: Евгений Пермяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)

И на виду всей деревни, праздных ротозеев и сочувствующих добрых людей, серенькая полукровка вынесла нас в степь. Мы отъехали не более двух или трех верст. Саламата показала, куда нужно свернуть и где остановиться.

Это была маленькая березовая рощица на пригорке.

– Здесь мы и будем с тобой жить, Тимоша.

Сказав так, Саламата взяла лопатку и принялась рыть ею землю…

Чтобы не затягивать рассказ, я миную две-три недели упорных, чуть не круглосуточных трудов Саламаты, Тимофея и отчасти моих.

Углубившись на пол-аршина в грунт, молодожены стали возводить стены из пластин целинной дерновины. Из Полынной то и дело приходили пары, чтобы помочь подняться Саламатиной пластянке. Кто-то принес и безымянно оставил топор. Принесли две рамы и двери. Начиналась пахота, но молодые люди находили час, чтобы помочь Тимофею и Саламате.

Пластянку перекрыли березовой матицей, мелким березняком, а настлали поверх в два ряда дерновину, промазав ее коровяком, смешанным с глиной.

Когда подсохли стены, Саламата сама побелила свое жилище. Не давалась печь. Ее никогда не приходилось бить из глины Тимофею. Но что не делает человеческое желание, выше и сильнее которого, наверно, нет ничего на свете…

Приплелся старикан печник, лет восьмидесяти, еле передвигавший ноги. Он указывал, как надо бить глину, а Тимофей, не жалея рук, возводил очаг своего жилища.

Настал день, и в Полынной сказали:

– Задымила Саламата! Домом зажила!

На первый дым появился с коровой дед Саламаты, старик Шумилин. Он молча привязал корову к колу и сказал:

– А я, Саламатушка, про тебя худого слова не говаривал и Тимофея не хаял.

Не скоро дошли слухи о перемене жизни Саламаты до Анфисы. Она об этом узнала после того, как молодые всходы на поднятой Тимофеем целине дали веселую зелень, когда у приведенной дедом коровы появился свой камышовый закуток. Анфиса примчалась на двухколесной легковушке вместе с Матвеем. По-хозяйски зорко тот и другой осмотрели убогое хозяйство Саламаты.

Через неделю, а то и раньше закудахтали первые куры на еще не огороженном дворе Саламаты и появились овцы.

Теперь уже Шумилиным нельзя было дальше выдерживать характер. Все будто сговорясь, помогали молодой паре. И потекли слушки о скаредности Шумилина к родной дочери. И ему теперь было не до самолюбия. Приехал он с матерью. Саламата боялась этой встречи. Боялась, что отец может обидеть Тимофея. А все это оказалось напрасным.

Шумилин при всех его строптивостях был человеком широким, щедрым и прямым. И он, до того как поздороваться с дочерью, сказал:

– Прости меня, Тимофей Иванович! Давно живу, да не так жизнь вижу. – А потом, обратившись к Саламате, сказал: – А у дочери я уж не буду прощения просить. Она у меня и без того жалостливая. Сама простит.

И все обошлось хорошо. Подоспевшие братья чинно, спокойно обсудили положение и выделили сестре равную долю.

Теперь пластянка могла остаться летней кухней, какие обычно бывают при всяком старожильском доме. Теперь у Саламаты появились все возможности подумать об избе как у людей.

Новый двор на отшибе от Полынной получил имя Саламатина заимка, а для краткости ее называли просто Саламата.

В наши дни именем Саламаты называется довольно большая деревня. Она пополнялась счастливыми парами, которые, как и Тимофей с Саламатой, по тем или иным причинам не могли соединиться и начать жить своей семьей.

Про таких говорили: «Им теперь больше ничего не остается, как искать Саламатино счастье». И они находили это счастье…

Когда я кончил рассказывать, мой школьный товарищ, посмотрев на свою дочь Светлану, потом на Володю, сказал:

– Вот это люди! Не то, что… – тут он явно изменил конец фразы: – я и моя благоверная.

Светлана, вздохнув, сказала:

– Между прочим, мое имя начинается на ту же букву, что и Саламата. И той же буквой кончается…

– Ну так что? – настороженно спросил отец.

– Ничего, папа, просто так…

Вскоре мы разошлись по домам.

Через неделю мне позвонила Светлана. Она сказала:

– Спасибо вам! Мы уезжаем с Володей на целину строить свою Саламату…

Полгода спустя я получил письмо из нового совхоза, выросшего в тридцати верстах от Полынной. Письмо было написано твердым, мужским почерком. Я удивился, что он принадлежал Светлане. Она писала:

«…Вы только представьте себе… Наш совхоз находится в тридцати километрах от деревни Саламаты. Я об этом неделю тому назад узнала совершенно случайно. Мы с Володей на другой же день поехали в Саламату, и я нашла ту, чьим именем названа деревня. И я разговаривала с той, которую вы знали молодой и красивой девушкой. Сейчас ей уже за пятьдесят. Ее старшего сына называют Антоном. Также Антоном зовут и другого человека – Антона Матвеевича, которому теперь тоже больше тридцати. Говорят, что он страшно похож на своего отца – Матвея Ляпокурова…»

Я не буду приводить всего письма, а лишь скажу, что, рассказывая тогда все это, в день рождения Светланы, даже не мог подумать, что рассказ получит такое радостное для меня продолжение во втором поколении, что на старых хороших Саламатиных дрожжах подымается новое молодое целинное тесто…

И впрямь сегодня и вчера переплетаются в одном узоре так, что ты не можешь разлучить минувшее и наши дни. Они, как мать и дети, живут в одной семье – в одном рассказе.

Дочь луны

Недавно мне опять довелось побывать у старых друзей в Кулундинских степях и заново пережить памятные дни моей юности.

Пусть эта знакомая степь, где пасутся стада овцеводческого совхоза, обрела новое лицо, но все же и теперь, оседлав коня и ускакав от совхозного поселка, от гостеприимного домика моего друга Бату, можно побывать в гостях у своей юности.

Пусть это было давно, а память бережно хранит все до мелочей, кажется – даже запахи. Я отлично помню, что здесь ютилось приземистое казахское зимовье, чуть в сторону – хоронился еле заметный могильник. Он цел и теперь. Пресное озеро все так же прячется в камышах. И тот же крик чаек… Не хочешь, не просишь, а память помимо твоей воли пересказывает тебе случившееся в этих местах.

Меня тогда командировали на этот Пресный выпас, где нагуливали мясо наши стада перед зимним забоем. Мне сказали:

– Поживешь десяток дней. Посмотришь, что и как. Побываешь в каждом стаде. Проверишь, не сгоняют ли их в тесные гурты, не заставляют ли кормиться на вытоптанных участках… Ну, да тебя учить нечего!

Взамен командировочных денег мне дали три плитки кирпичного чая, как главнейшую из «валют» тех лет в казахских аулах, дали шесть аршин ситца на всякий случай – мало ли что бывает в степи. Для солидности разрешили взять серого в яблоках жеребца, потомка орловских рысаков. Это меня очень обрадовало. На таком коне без ночевки – и там!

Все было хорошо… Не хотелось только расставаться с новым домиком, который мы, четверо молодых парней, начинали обживать. Это был даже не дом, а пустовавшая баня. Хорошая, светлая. Она была построена перед революцией известным в селе скупщиком зерна. А теперь эта баня оказалась ни к чему. Мы все мылись в другой, в так называемой волостной бане. Предъявил ордер на мытье – и все. Хоть залейся водой. А для нашей бани нужно было добывать дрова и привезти с озера воды. Вот нам ее и отдали под общежитие.

Мы – это я, мой старый друг Бату, недавно назначенный комендантом скотоперегонного двора, гонщик Василий Груздев и приемщик Ленька Белолобов.

Баню мы переоборудовали самым отличным образом. На месте полка соорудили двухъярусные койки. Как в вагоне. Из ящиков смастерили мебель. Волостной комитет РКСМ помог нам раздобыть краску. Покрасили полы, рамы, двери. Побелили потолок. Полынью и душичкой вытравили банный запах. В предбаннике оборудовали кухню. Появились свои сковородки, горшки, жаровни. Стряпали мы по очереди.

Завелась у нас и книжная полка. На стенах было развешано оружие. Казенное и свое. Раскрашенные рогожные кули стали настенными коврами. Раскрашивал их Бату родным его сердцу башкирским орнаментом. Раскрашивал он натасканными из конторы чернилами – синими, зелеными, фиолетовыми, красными. В чернилах и тогда не было недостатка.

Не очень-то весело покидать домик сразу же после новоселья. Но приказ есть приказ.

Ногу в стремя, ружье за плечи – и… здравствуй, степь!

Миновав украинские новосельские деревни, я оказался в степном раздолье, – здесь начинались казахские кочевья. Дорога то и дело терялась. Не то она зарастала цепкой травой, не то редкое движение по ней делало ее все менее и менее приметной. Временами она пропадала вовсе. И мне трудно объяснить, по каким ориентирам ездили мы на Пресный выпас, не сбиваясь с пути. Может быть, у человека, живущего в степи или часто бывающего в ней, со временем вырабатывается какое-то особое умение запоминать местность. Кажется, степь одинакова всюду, а все же находится какая-то примета. То полоска камыша, то еле заметная возвышенность или надгробие из груды камня, а то и просто трава, которая растет только в этом месте. И ты едешь… Едешь иногда, как животное, нюхая ветер. Пахнуло кизячным дымком – ага, значит, правильно еду. Принюхаешься и решаешь взять левее. Знаешь, что это начались первые аулы, которые тебе не нужны. И всегда случается так, что ты точно приезжаешь, куда тебе нужно. Спроси потом: «Как ты проехал, расскажи дорогу» – и ты словно немой. Можешь только показать рукой – и все. И тем не менее в степи заблудиться куда легче, нежели в – лесу, даже в таежном. Там речки, и они всегда тебя выведут к жилью. А тут?..

Ну, да это все так. Рассуждения в пути. А он уже на исходе. Видны юрты аула…

…Председатель аулсовета спросил меня, зачем я, надолго ли, есть ли чай и мука…

Когда я ответил на все вопросы и он увидел на моем удостоверении знакомую печать мясозаготовительного пункта, мне была отведена юрта. Ее хозяином оказался Шарып. Он привозил к нам менять на чай и муку кумыс, кошмы, малахаи, кожу.

Добродушный, но не без хитрецы, Шарып достаточно хорошо говорил по-русски. Его семья состояла из четырех человек – маленькой и рано состарившейся жены Ийс, сына Сержана, которого при русском госте отец называл Сережа, и дочери по имени Манике. О ней и рассказ.

Шарып принадлежал к хозяевам среднего достатка. Но в его юрте было все необходимое. Запас войлоков на случай гостей. Запас подушек. Низенький стол, не подымавшийся выше тридцати – сорока сантиметров от земли, несколько сундучков, котел для варки пищи, ножи, пара чайников для омовения и, пожалуй, это все, если не считать двух редких по тем временам вещей. Это ведерный самовар и швейная машина фирмы купца Попова, на которой амальгамическим способом были переведены портреты самого Попова и его дебелой и довольно красивой супруги.

– Кто шьет на ней? – спросил я.

– Манике. Дочь. Дело в руки даю. Жить надо. Баранов мало. Разверстки много. Машина девку кормить будет.

Вскоре он познакомил меня с Манике. И она при отце поздоровалась со мной за руку. Этим давалось понять, что их семья не боится попирать старые обычаи. Манике заговорила со мной по-русски. Потом, заметив, что я этому удивился, объяснила мне, что ее бабка долго жила у русского попа, который лечился кумысом, и она доила его кобыл и приготовляла кумыс.

Меня познакомили и с бабкой. Она жила в юрте старшего сына, брата Шарыпа. Бабка по-русски разговаривала как рязанка, путая только иногда мужской род с женским. Надев русское платье, она не захотела его менять на свое. Теперь мне было понятно, почему и в одежде Манике было больше русского, нежели казахского.

– Надо по-русски говорить, – твердила старуха. – Рядом живем. Одну землю матерью зовем… Русский мужик – хороший мужик, когда не пьет. А когда льет – не приведи господь, пресвятая богородица… – перекрестилась веселая мать Шарыпа, видимо для шика.

– Совсем попадья! – заметил Шарып. – Обедню может петь…

Это вызвало общий смех, и я почувствовал себя в юрте как в русской избе. Бабка произвела на меня отличное впечатление, и с ней следовало бы познакомиться ближе, если б ее не заслонили внучка и события, развернувшиеся так стремительно и неожиданно для меня, что я не знаю, хватит ли сил и слов, чтобы пересказать пережитое наиболее полно.

Я ничего не сказал о внешности Манике. Потому что ее невозможно разглядеть и оценить с первого взгляда. Она замкнута, как сказочная шкатулка. Посмотришь и пройдешь мимо, а раскроешь – чудеса.

Эта гибкая былинка с впалыми щеками и блеклым румянцем-не выглядела жильцом на белом свете. Ее смугловатая прозрачная кожа, тонкие, будто подкрашиваемые темным свекольным соком губы, узкие, косые и продолговатые разрезы глаз, акварельные черты лица заставляли предполагать, что предки Манике живут где-то далеко-далеко на Востоке. Может быть, в Японии. Мне, наслушавшемуся за свою еще, кажется, не начавшуюся тогда жизнь, множество различных легенд, сказок, преданий, религиозных поверий, хотелось бы придумать небылицу о том, как маленькая девушка Манике сошла в жизнь с вышитой тонкими шелковыми нитками ширмы, или живописного веера, или, на худой конец, с крышки лакированной чайной коробки.

В Манике было прелестно все. Даже ее худоба. Настораживали только глаза. Они, темно-кофейные, бывали, особенно в полдень, такими смеющимися, ласковыми, «говорливыми»… А вот к вечеру, после захода солнца, они вдруг мутились, и в них стояло какое-то безразличие к окружающему.

– Порченая девка, – как-то по секрету сказал мне председатель аулсовета. – Ее никто замуж не возьмет. Кто станет платить калым за больную девку!

Я попытался узнать подробности ее болезни, но председатель уклонился:

– Не могу сказать. Мало русских слов знаю.

И я понял, что мне не следует далее интересоваться болезнью Манике. А вскоре узнал, что, будь у председателя вдесятеро больший запас русских слов, он и тогда едва ли б сумел удовлетворить мое любопытство.

Все открылось само собой.

Опустилась теплая, душная, светлая ночь. Ни ветерка. Дневную жару как будто прижал кто-то к земле невидимым пологом. Я спал плохо и глядел на полную луну через верхнее отверстие юрты, широко раскрытое в эту ночь для вентиляции.

Шарып богатырски храпел. Он спал рядом со мной на белом войлоке, широко раскинув свои руки и ноги. Вдруг я услышал легкий стон Манике. Это, несомненно, был ее стон. Высокий голос девушки нельзя было спутать с голосом ее матери Ийс. Мне показалось, что девушка одевается. Потом откинулась занавеска и появилась Манике. Появилась неслышно, как тень.

Девушка протянула, я бы даже сказал – молитвенно воздела руки к луне, которая заглядывала в юрту через отверстие войлочного купола. Постояв так с минуту, Манике, простонав, направилась к выходу юрты.

Мне никогда не приходилось видеть больных лунатизмом, но я знал, что такая болезнь существует. Мне было также известно, что будить, а того хуже – окликнуть лунатика во время приступа болезни чуть ли не смертельно опасно.

Не знаю, какие чувства руководили мной, только я, надев самое необходимое, последовал за Манике. Она, по-прежнему воздев руки, шла к луне, стремясь оторваться от земли. Я шел за нею шагах в двадцати.

Мы оказались довольно далеко от аула. Наконец она остановилась и, будто желая вознестись на луну, стала подпрыгивать. Это было хотя и очень красиво в танцевальном смысле, но достаточно жутковато во всех остальных.

Сами посудите. Ночь. Степь. Кругом никого. И вдруг девица в белом, чуть ли не в саване, стремится взлететь на луну. Зрелище не из привычных…

И я поступил так, как, наверно, на моем месте сделал бы всякий.

Боясь разбудить Манике, я осторожно обнял ее, затем осторожно повернул ее лицо прочь от луны и так же осторожно, взяв ее на руки, понес к юрте. Она не сопротивлялась, покорно положила свою голову на мое плечо, перестала стонать. Пусть я не принадлежал к геркулесам, но мне вовсе не составляло труда донести ее и уложить на свое место.

Шарып не храпел. Мне показалось, что он лежит с открытыми глазами.

Утром мы пили чай вдвоем с Шарыпом. Его сын Сержан еще не приезжал с выпаса. Ийс и Манике ушли «из десятой доли» стричь наших баранов. Начав разговор о том о сем, я перевел его на Манике. На события прошлой ночи. И Шарып не таясь рассказал все.

Причина болезни оказывается, состояла в том, что Манике родилась не в юрте, а в открытой степи. В большое полнолуние. И луна увидела новорожденную первой. Раньше матери. А те, кого луна видит первой, становятся ее детьми, которые рано или поздно должны подняться на небо и стать там звездами. Поэтому Манике никто не берет замуж, и это Шарып находил вполне логичным. Зачем, в самом деле, платить выкуп за девушку, которая принадлежит луне, ночью покидает юрту и на глазах всего аула просится на небо, к своей матери?!

А так как никто не знал, в каком возрасте дочь луны вознесется на небо, то Шарып променял годовалого жеребенка на швейную машину.

– Не должен отец кормить сто годов свою дочь. Пусть сама кормится, – сказал он. – Луна может ее старухой взять. Бывает и так.

Насколько было в моих силах, я попытался доказать Шарыпу, что Манике больна лунатизмом, что эта болезнь излечима и что ее нужно свезти к русскому доктору. Но Шарып сказал на это:

– Хочешь – лечи. Вези с собой. Даром отдам!

Я не поддержал этого предложения, хотя и слыхал, что Манике можно вылечить домашними средствами. Просто внушить ей путем хорошей беседы, что все это чепуха.

В полдень, на время жары, вернулась Манике, и мы продолжили начатый с ее отцом разговор. Выяснилось нечто невероятное. Манике была убеждена в своем назначении стать звездой, и она даже знала свое место на небе, обещая мне показать его после захода солнца.

Девушке до того заморочили голову и она так ясно представляла свое будущее, что ее ни капли не огорчало настоящее. Она была совершенно равнодушна, когда подруги мечтали о земной жизни. Манике даже находила, что звездой быть лучше, нежели женой неизвестного и, может быть, старого человека.

– Кто купит, тому и продадут. А вдруг дурак купит? Или больной человек? Плохо! Ой, как плохо! – сокрушалась она.

По ее мнению, оказаться звездой было нехорошо только в одном отношении – можно погаснуть, если чем-нибудь прогневишь мать луну. Оказывается, в этом случае луна сбрасывает провинившуюся звезду с неба и та, превратившись в камень, падает на землю.

– Видал, наверно, как звезды падают?

– Видел, – совершенно – серьезно сказал я и так же серьезно принялся слушать дальше.

Манике надеялась выйти замуж за небо, потому что у луны есть и сыновья. Это желтые звезды. А синие – это дочери. Но далее разъяснялось: если девушка, дочь луны, побывала замужем на земле дли даже обманула луну в безлунную или в облачную ночь и встречалась с мужчиной, то ей уже не бывать замужем в небесах.

Как ни нелепа была вся эта история с луной и ее детьми, все же такое мог придумать только поэт, даже если он не знал грамоты.

Теперь мне хотелось узнать, помнила ли, знала ли Манике, как я ее нес минувшей ночью.

– Конечно, – сказала она, – только проснуться не могла.

А затем предупредила, чтобы в следующий раз я нес ее не так, как вчера. Потому что когда несешь человека или барана, не прижимая его плотно к себе, то ноги и руки устают больше. И Манике показала мне, как это делается, взяв меня в охапку, пробуя поднять.

– Замуж ей надо, – сказала на это вошедшая Ийс. – Муж скоро вылечит.

Мною были проверены все участки Пресного выпаса. Оставался последний. Рассчитавшись с Шарыпом плиткой кирпичного чая, подарив Манике «неприкосновенные», хранимые на сверхслучай, шесть аршин ситца на платье, пожелав ей выздороветь, я стал собираться в путь, с тем чтобы переночевать с пастухами в девятом стаде и, не возвращаясь к Шарыпу, отправиться домой.

Шарып меня всячески задерживал:

– Поедешь завтра. Сегодня плохой день. Птицы беспокоятся. Будет дождь. Завтра тебя Сержан проводит…

Но я настоял на своем. Отпив вечерний чай, пожелав Манике еще раз здоровья и счастья, снова посоветовав Шарыпу показать ее доктору, отправился в путь.

Девятый участок был самый дальний и самый большой. Там паслось до пяти тысяч наших овец. Надеясь на быстрые ноги своего полукровного орловца, я хотел добраться к сумеркам.

Отдохнувший конь, вдоволь нарезвившийся в табунах мелкорослых покорных лошадок, шел крупной рысью по заданному направлению. А я, довольный своим близким возвращением домой, думал о Бату, который, конечно, приготовил тысячу маленьких сюрпризов к моему приезду. Потом я думал о Манике и о том, как много еще предстоит работы учителям, докторам, которые появятся здесь. Как бы посмеялась над своим заблуждением Манике, если бы ей показать луну хотя бы через хороший бинокль! И бинокль для нее, может быть, стал бы и врачом и лекарством. Ведь ее болезнь питается только самовнушением.

Рассуждая так, я потерял направление. Не было ни озера справа, ни зимовья слева, ни солнца над горизонтом.

Чудесно помечтал!

Я стал рыскать по степи. Увидишь озерцо – к нему. Прискачешь – ничего похожего. Покажутся очертания землянок – кинешься туда, а это забытый могильник. Его только и не хватало. А тут еще луна. Оранжевая, насмешливая, огромная. Больше солнца. Так и смотрит на тебя. Будто хочет сказать: «Ага, заблудился! Теперь мы поговорим с тобой один на один».

Мне почему-то не хотелось смотреть на нее. Я никогда не любил назойливости. А мы с ней лицом к лицу. Я еду прямо на ее восход. Потому что именно оттуда послышалось блеяние овец. Может быть, где-то там и находится девятый участок.

Направление снова оказалось ложным. Начались белые солончаки. Дно высохшего озера. Пахло смрадом преющей тины.

Проплутав часа два и порядком взмылив лошадь, я стал подумывать о ночлеге. А потом вспомнил совет, что в таких случаях нужно опустить поводья и дать возможность лошади идти самой – и лошадь обязательно приведет к жилью. Так я и сделал. Но Серый привел меня к озеру. Ему хотелось пить.

Выждав часок, дав лошади остыть, я напоил ее. Напился и сам горьковатой воды. Затем снова оседлал своего коня и сказал:

– Давай, друг, вывози!

И он, понюхав воздух, не торопясь пошел. Шел, он прямо. Пахнуло кизячным дымком. Значит, думаю, идет к жилью. Жду терпеливо. Всматриваюсь. Вдруг да покажутся куполы юрт… А луна забралась уже высоко. Задремал. Я давно научился спать в седле. Кулунда всему выучила.

Вдруг лошадь метнулась в сторону. Я открыл глаза. Серый вспугнул большую дрофу, а она испугала его. Улепетывающую дрофу можно было настичь выстрелом. И я хотел было… Да как-то страшно стрелять ночью одному. Еще привлечешь чье-нибудь не очень доброе внимание. В степи могут быть всякие встречи. Здесь бродили тогда разные люди. Кому-нибудь мог понадобиться и мой Серый, и мое седло, и, может быть, даже моя одежда.

Снова стал вглядываться. Наткнусь же, в конце концов, на какой-нибудь аул, проступят же темные силуэты юрт…

«Ничего похожего! А потом, напрягая зрение, я увидел белую точку. Белая точка довольно быстро двигалась на меня.

Неужели, подумал я, опять приехал к могильнику? И мне стало стыдно. Значит, я тоже не очень далеко ушел от тех, кому еще несколько часов тому назад, пока светило солнце, желал просвещения, посмеиваясь над их темнотой.

Когда белая точка приблизилась, я испугался и обрадовался. Это была с воздетыми к луне руками Манике…

Значит, проплутав, я дал круг и вернулся к ее аулу. Но аула не было видно. Значит, она сегодня ушла далеко в степь.

Я слез с коня. Повел его в поводу. И когда Манике была уже близко, Серый вдруг громко заржал. Она вздрогнула, покачнулась. Я подхватил ее. А что дальше? Нести на руках? А где аул? Оставалось одно – ждать рассвета.

Я стреножил лошадь. Ослабил подпруги. Потом отвязал от седла скатанную шинель. Постлал ее Манике так, чтобы, сидя возле нее, заслонить собою луну..

Манике ровно дышала и спокойно спала. Заметив, что она одета не очень тщательно, я решил прикрыть ее свободной полой шинели. Мало ли, может быть, луна действует на все непокрытое… Да и, кроме того, степь уже дохнула предутренней свежестью.

Посидев недолго возле нее, я снова задремал, и, решив прикорнуть, пока посветлеет восток, прилег рядышком с Манике. Я не знаю, сколько времени длился мой сон. Его прервал голос Шарыпа:

– Ты видишь, как он ее лечит?! – сказал он.

Я проснулся. Вскочил. Машинально схватил ружье и увидел председателя аулсовета, Шарыпа и еще двоих. Тоже пеших. Почему-то с нагайками. Они молча похлестывали ими по голенищам своих сапог.

Проснувшаяся Манике, увидев отца и мужчин, прикрылась до глаз полой шинели, а потом, взвизгнув, вскочила и бросилась прочь.

– Я заблудился… Я всю ночь проплутал в степи… – стал я объяснять Шарыпу.

Тут Шарып перебил меня и как бы продолжил мой рассказ:

– А потом вдруг ты встретил Манике!

– Да! – подтвердил я.

– Не хотел и встретил! – послышался насмешливый голос председателя. – А потом ты тоже не хотел и уснул вместе с ней!

И я еще раз сказал:

– Да!

На это председатель, выругавшись по-казахски, обратился ко мне по-русски:

– Ты умный парень, у тебя большая голова. Я тоже умный человек. Я не хочу делать шум. Я не хочу делать тебе больно. Ты знаешь, что должен делать отец, когда у него украли дочь. Разговаривай с Шарыпом. Хороший будет разговор – все будет хорошо. Плохой будет разговор… сам знаешь, как бывает, когда плохой разговор.

Сказав так, председатель велел поймать моего Серого, а затем повел его в аул, который оказался не далее версты или полутора верст. За председателем последовал дядя Манике, брат Шарыпа, и брат Манике Сержан. Мы остались вдвоем с Шарыпом.

– Что будем делать? – спросил Шарып.

– А откуда мне знать, – ответил я, осмелев. – Буду ждать наших. Приедут. Выяснят Рассудят.

– Кого рассудят? Как рассудят? Я тебя судить буду! А потом, что останется от тебя, они пусть судят.

Мы направились к аулу. Я не торопясь, спокойно рассказал Шарыпу подробности моих ночных блужданий. Рассказал, как я встретил Манике, как, боясь испугать ее во время приступа болезни, решил дать ей проснуться самой.

– Неужели ты мне не веришь, Шарып? – чуть не умоляя, спросил я его.

– Уши верят тебе. Глаза не верят! Голова не верит!

И он стал приводить доказательства, которые повергли меня в отчаяние.

Оказывается, я не случайно подарил Манике такой хороший ситец на платье. Не случайно уехал на закате солнца, чего никогда не делают русские, потому что они не умеют ездить по звездам. Оказывается, я умышленно использовал лунную болезнь его дочери, назначив ей место встречи в степи, далеко от аула. И Шарып разгадал это еще вчера вечером. Поэтому он и упрашивал меня остаться, предупреждал несчастливым днем, пугал дождем.

Шарып сказал, что он будто бы не спал всю ночь, дожидаясь, когда Манике побежит на встречу со мной. И она будто бы не спала, а затем, притворившись сонной, вышла из юрты.

И все это было логично, последовательно до половины рассказа.

– Почему же ты не остановил свою дочь? – спросил я. – Если ты не спал, если ты все видел?

– Боялся пугать, – откровенно солгал Шарып.

– Хорошо, – загорячился я. – Если ты видел все, значит, ты видел все. И тебе не в чем меня упрекнуть.

Шарып, явно вывертываясь, сказал:

– Как я мог видеть все, когда я бегал будить свидетелей?

– Но ведь ты мог и не будить их. Ты мог разделаться со мной в степи до того, как я встретил Манике.

– У тебя ружье, – потупя голову, сказал Шарып.

– Ты заврался! – крикнул я Шарыпу, когда мы уже подходили к юрте. – Ты спроси Манике, она скажет тебе правду.

– Зачем ее спрашивать! Она ничего не знает. – Тут Шарып нашел новую уловку: будто бы Манике сошлется на сон и скажет, что она ничего не помнит.

– Но ведь ты же говоришь, Шарып, что она не спала, а лишь притворялась сонной, когда вышла из юрты!..

– На это Шарып заметил, что дочь, конечно, не признается в обмане, она побоится это сделать.

Придя в юрту, измученный от этой игры в словесные шахматы, я спросил:

– Что же ты хочешь, в конце концов, от меня?

И Шарып ответил:

– Плати калым и бери девку!

Мой язык онемел. Я почувствовал легкий озноб и, вместо того чтобы ответить по сути дела, сказал глупость:

– А чем я могу тебе заплатить за нее? У меня нет баранов.

– Деньги есть, – сказал он.

– На мои деньги едва ли можно купить фунт шерсти.

– Чай есть, – наступал Шарып. – Два кирпича.

Так глупо повернувшийся разговор продолжался еще глупее. Я стал доказывать, что за два кирпича продавать девушку, которую он кормит семнадцать лет, крайне невыгодно.

На это Шарып заявил, что ему лучше знать, сколько стоит опозорившая его дочь. И если бы позволял закон, он отдал бы ее даром.

Полемическая логика и здравый смысл, оставившие меня на время, вернулись снова, и я снова принялся убеждать:

– А куда я ее возьму? Я все время в разъездах!

Шарып на это сказал:

– Дам ей лошадь. У тебя лошадь, у нее лошадь. Будете вместе ездить.

Теперь для меня стало окончательно ясно, что Шарып всеми способами хочет избавиться от дочери. Даже хочет дать в придачу лошадь.

А он вдруг поднялся и сказал:

– Подумай! Поговори с невестой. – И ушел из юрты.

Когда мы остались с Манике вдвоем, она, слышавшая за занавеской наш разговор, появившись оттуда, сказала:

– Отцу меня не надо! Тебе – не надо. Луне – не надо. Всем не надо. Кому же меня надо?

Заплакав, она уткнулась в мою грудь, потом, подняв свои темные глаза, полные слез и мольбы, стала просить:

– Возьми меня стряпать, пол мести, лошадь кормить… Я все буду!

И, как в хорошо разыгрываемой пьесе, в это время вошла бабка Манике.

– Она верно сказывает, – начала старуха, – с рук ее надо сбыть отцу. А ты пожалей ее.

– Да я же не собираюсь жениться. Понимаешь, не собираюсь… Мне девятнадцать лет!

– Как не понимать, я все понимаю! Ты на русской женишься. А внучку тоже пожалеть можно… – жалостливо попросила старуха.

– Да как я ее пожалею? Ты в уме?

А та:

– Пожалеть ее легко. Свези в село. Сходи к попу. Поп пристроит.

Тут у меня в голове как-то сразу стало светлее. И я подумал: если ее может пристроить поп, почему же мы, комсомольцы, не можем пристроить ее?

В какую-то долю минуты все прояснилось.

– Хорошо, – сказал я.

Вскоре вернулся Шарып. Он, может быть, даже был за юртой и подслушал наш разговор. Я повторил ему свое решение. Он свистнул, выйдя из юрты. Председатель привел мою лошадь. Я вручил Шарыпу оставшиеся два кирпича чая.

Плачущая мать вынесла завернутыми в кошму пожитки Манике, а затем и швейную машину. Сержан запрягал лошадь в телегу. Торопились. Видимо, боялись, как бы не передумал. А я твердо решил, и мне все было совершенно ясно.

Провожать нас вышел весь аул. Послышались какие-то причитания, какие-то одобряющие возгласы. Я поехал верхом. Сержан, еле дав сестре сесть, тронулся за мной.

Через час аул скрылся за горизонтом.

Потом, когда притомилась лошадь, мы решили покормить Шарыпову клячу, да хотелось перекусить и самим.