Текст книги "Сегодня и вчера"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 54 страниц)
В это воскресенье утром, несколькими часами раньше встречи Сережи и Руфины в поле, на городском рынке произошла другая встреча.
Николай Олимпиевич Гладышев в праздничные дни, чтобы не беспокоить Аделаиду Казимировну, ведущую его домашнее хозяйство, частенько на рынок отправлялся сам.
На рынке у него всегда бывали приятные встречи.
Простота и общительность Гладышева не снижались до той упрощенности отношений, когда можно дернуть за рукав или, положив руки на плечи, сказать: «Коля, милый Коля, послушай, что тебе скажу». Так не осмелился бы сделать даже пьяный. Гладышев был для многих Николашей, и его называли так, но за этим именем всегда слышалось – Николай Олимпиевич… И даже – глубокоуважаемый Николай Олимпиевич.
Лидочка Сперанская торжественно и празднично несла свою белокурую головку по главному ряду рынка. Воскресный рынок выглядел куда наряднее будничного. Словно все съестное сюда пришло, чтобы в первую очередь покрасоваться, а потом уже продаться.
Воскресный городской рынок всегда несет на себе щегольство выставки даров земли, и торгующие не забывают одеться понаряднее, как, впрочем, и покупающие.
На Лидочке короткое платье из золотистой ткани. Рыночная сумка с двумя большими кольцами, продев сквозь них руку, она украсила ее, как браслетами. Весь облик Лидочки говорит, что в воскресном посещении рынка есть что-то театральное.
– Ау! Николай Олимпиевич! – окликнула Лидочка Гладышева, помахав рукой, и направила к нему свои стопы, обутые в сложную вязь тонкого переплетения белой кожи, ставшей босоножками на тонких каблучках.
– А вы-то зачем здесь? Здравствуйте, Лидочка, – поздоровался с нею Гладышев, а Лидочка, такая изящная, будто она вчера была не только у парикмахера, но и у скульптора, убравшего своим резцом все лишнее в ее и без того безупречном сложении, ответила:
– Такой вопрос следовало бы задать вам, Николай Олимпиевич.
– Вот тебе и на! – оживился Гладышев. – Как я изменю давней привычке обедать дома? Особенно в воскресенье.
– Вот так же, представьте, и я. Привыкнув с первого дня кратковременного замужества готовить семейный обед, боюсь нарушить заведенный порядок. Мне все время кажется, что кто-то придет и повелительно скажет: «Лидия, я хочу есть». И я всегда готовлю с запасом, а потом… потом съедаю оставшееся на другой день.
– Это очень печально, – посочувствовал совершенно искренне Николай Олимпиевич. – Но мне кажется, у вас, Лидочка, есть все основания не оставлять на завтра то, что может быть съедено сегодня.
– Наверно, вы правы, Николай Олимпиевич, – Лидочка грустно улыбнулась. – Но ведь в таких случаях не зазывают на обед.
Ее кроткие зеленоватые глаза жаловались.
Все это говорится вовсе не для того, чтобы обронить намек на то, что Лидочка не случайно внимательна к Николаю Олимпиевичу. И если сейчас она занимается его покупками на виду всех, то никто не усматривает нарушений норм общежития. Всякая другая поступила бы точно так же.
Но если уж говорить откровенно, то после первого неудачного брака Лидочка никак не исключила бы удачный, хотя и неравный, второй брак с Николаем Олимпиевичем. И этот брак украсил бы не только его, но и ее.
Пускай в первые месяцы люди всплескивали бы руками и говорили: «Вы только представьте себе…» или: «Такая молоденькая и…» А потом бы привыкли и, привыкнув, стали относиться к ней с уважением, потому что Николая Олимпиевича в самом деле можно полюбить, и есть за что. Труженик, сутками не покидающий завод, борющийся за его плат новое благополучие, тянущий нелегкий воз, может быть, и достоин, чтобы его квартира в старом заводском доме посветлела и ожила веселым смехом, таким, как у Лидочки. Чтобы два одиноких обеда оказались общим обедом. Чтобы давно молчащие и, может быть, уже ослабнувшие струны старого рояля зазвучали вновь и застоявшаяся в гараже наградная «Волга» открыла счет километрам на своем спидометре.
Николай Олимпиевич, возвращаясь домой, слегка насвистывал мелодию «Веселый ветер». И это вполне закономерно. Ему стало ясно, что он еще может нравиться, и не просто так. Не по занимаемому им положению, а… как таковой.
Как таковой… Как таковой…
Веселый ветер… Веселый ветер…
Тот же «веселый ветер» помог Николаю Олимпиевичу вывести из гаража двухцветную, черно-кремовую, с хромированным пояском «Волгу». Вскоре она, запылив по грунтовой дороге, идущей через заводские покосы, помчала повеселевшего Гладышева.
Мир, оказывается, полон красот и радостей, а он столько лет отшельничал. Во имя чего? Слышны далекие песни. Кому-то признается в любви гармоника, а в стороне целующаяся пара.
Вот счастливцы. Они ничего не видят, не слышат. Может быть, подать им озорной гудок?
«Волга» окликнула целующихся. Они вздрогнули, потом недовольно посмотрели на машину и, не узнав ее водителя, побрели, взявшись за руки, к перелеску.
А Николай Олимпиевич узнал и Сережу и Руфину. Это почему-то не обрадовало его, но, прибавив газку, вспугнув притаившегося грача, он стал думать о Лидочке Сперанской.
Как странно иногда одна мысль рождает другую. Он вспомнил, что в дирекции давно пустует место референта по новинкам зарубежной техники. Его следует занять Лидочке. Она окажется на виду и обязательно обратит на себя внимание и найдет свое счастье. И он будет рад этому. Что же касается «веселого ветра», который шевельнул некоторые мысли сегодня, то это все следует считать такой же ерундой, как и любование Руфиной, похожей на ее тетку Евгению. Теперь она походила на нее еще более, играя «в кошки-мышки» с Сережкой Векшегоновым.
Сегодня утром Руфина, может быть, и хотела всего лишь проверить силу своих чар на Сергее. Может быть, она три часа назад чем-то и повторила юность своей тетки Евгении, но не теперь, когда Сережа, смеясь, рассказал ей о письме на кальке. И чем больше он потешался над собой, тем серьезнее и старше выглядел в ее глазах. Значит, он вырос настолько, что уже может критически посмотреть на свою первую мальчишескую любовь.
– Но, Сережа, – сказала ему Руфина, когда они уселись в березняке, – все-таки эта первая любовь принадлежала мне. И меня она теперь трогает до глубины души.
– Мне она тоже не кажется такой пустой, как я сейчас рассказываю о ней. Но я и теперь, Руфина, боюсь поверить тебе и себе и этому дню, – признавался Сережа. – Может быть, все это только так. Воскресный день, в который, как ты сказала, случается больше всего глупостей. Но все равно, всегда, всю жизнь я буду благодарен этому дню.
– За что же, Сережа?
Она хотела подробностей, хотела признаний. И Сережа стал признаваться:
– Руфина, ты одна, которой я могу сказать, что для меня не может быть другой. В тебе нет ничего, что бы могло не нравиться мне. Я не умею говорить, как мой брат. Я не вырос на бабушкиных сказках, и меня не приносила птица Феникс из-за семидесяти семи лет. И я верю, что и ты когда-нибудь полюбишь меня как равная равного. Конечно, ты и теперь чувствуешь свое превосходство надо мной. Оно в каждом твоем взгляде. И я понимаю, что стоит тебе только свистнуть… Прости за такое слово… Стоит тебе только мигнуть… Еще раз прости. У меня нет настоящих слов. Стоит тебе только поманить пальчиком, и возле тебя окажется любой из этих Мишей Деминых, Сашей Донатовых и всех этих опытных молодцов, играющих на гитарах и умеющих хорошо носить свои пиджаки. Но можешь ли ты с уверенностью сказать, что не окажешься потом такой же несчастной, как Лидочка Сперанская?
Сережа произнес эти слова с дрожью в голосе, отвернувшись, не желая показывать Руфине своих глаз. А она хотела видеть их, поэтому повернула его голову и, держа ее в своих руках, смотрела ему в глаза.
– Говори все, Сергей. Говори, моя умница… Громче! Оскорбительнее. Отхлещи меня по щекам. Этого не сделала мать. Отхлещи ты, и я стану твоей верной собачонкой.
– Не надо так, Руфа. Ты же знаешь, я не могу унизить тебя. Ты никогда не очутилась бы в положении Лидочки Сперанской. Но если бы оказалось, что Миша Демин или кто-то другой покинул потом тебя, так же, как Андрюшка Кокарев Лиду, то все равно я бы пришел к тебе и предложил назваться Векшегоновой. Ах, Руфа… Это очень нехорошо, но мне хотелось, чтобы ты ошиблась с другим и чтобы я исправил твою ошибку.
Этого признания не ждала Руфина. Так ей не признался бы никто и никогда. И если бы даже признался, то можно ли было бы поверить его словам? Вот он, этот заводский человек, о котором говорила мать. Вот оно, повторение ее отца. Вот человек, который может вырыть сейчас нору и поселиться там, выдолбить дупло и назвать его домом. Схватить ее в охапку и вынести через горящий лес.
Руфина взяла руку Сергея и, прильнув к ней, поцеловала ее. Рука пахла порохом и ружейным маслом. Она была еще не так тверда, но в ней так много заключалось.
– Какая у тебя большая душа, Сергей Романович Векшегонов! Я не знаю, чем отплатить тебе за то, что ты сказал. Я обещаю исполнить любое твое желание.
Руфина еще раз приникла к руке Сережи, потом, легко вспрыгнув, сбросила разлетайку, накинутую на плечи поверх сарафана, пустилась в пляс.
– Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Тра!.. Ля, – напевала она, придумывая слова. – Ни для кого еще так не плясала зазнайка-девчонка… Любуйся, мой милый Сережа… Сгорая от счастья, сожгу я тебя. А дальше мне слов не придумать для песни… Придумай их сам. Тра-ля-ля…
Пляска, продолжавшаяся без слов, словно повторяла Сереже обещание исполнить любое его желание. И он сказал:
– Руфина, пусть Миша Демин не приходит к вам в гости.
– Только-то и всего? – спросила Руфина, положив голову Сережи на свое плечо. – А я думала, что ты попросишь встречаться только с тобой.
– Это уж как ты захочешь, Руфина. Я ни во что не могу верить…
И они долго сидели обнявшись. Кругом было тихо. Прыгали кузнечики. В траве розовела полевая клубника. Она не могла не розоветь в эти июльские дни…
С тех пор Сережа и Руфина встречались ежедневно. В июле, августе, сентябре… Они встречались всю осень и всю зиму. И чем дольше были их встречи, тем они казались короче.
VСближение Руфины и Сережи снова сдружило Векшегоновых и Дулесовых. Они снова начали бывать друг у друга. Чайку попить, пирог добить, масленицу отметить. Мало ли причин. Было бы желание.
– От судьбы, видно, не уйдешь, – начала давно задумываемый разговор Анна Васильевна Дулесова. – Но и судьбе надо помочь, чтобы она не ушла от них.
Разговор сразу же повернулся практической стороной.
– А где они жить будут? – спросила Любовь Степановна.
Такой, казалось бы, второстепенный вопрос вдруг вызвал серьезные обсуждения. В большую квартиру Романа Векшегонова, оказывается, Руфа не могла перейти потому, что «когда-никогда» мог вернуться Алексей, а встречаться с ним при всех обстоятельствах ей было бы затруднительным.
Дулесовский дом старомоден, неудобен и тесен. На квартиру в новом доме хотя и можно было рассчитывать, но не на такую, что была когда-то уготована для Алексея и Руфины. Возникнут обидные сравнения, появятся ненужные слова и все такое…
Дулесова предложила построить для молодых домик.
Векшегоновых вначале это испугало, а потом обрадовало.
– Это можно бы, – оживился Роман Иванович Векшегонов. – Только в городе нынче с земельными участками теснее тесного. Хуже некуда.
Вот тут-то и начала Анна Васильевна излагать свой план, который был тотчас же принят. Она начала с того, что двор и огород Дулесовых, перешедшие к ним от дедов, по нормам нашего времени слишком велики.
– Оно конечно, – заметила Анна Васильевна, – хотя пока на Старозаводскую улицу никто руки не заносит, но и до нее дойдет очередь. А если дойдет, то как скажешь тому же городскому Совету, что мы хотим владеть тридцатью тремя сотками земли, не считая палисадника, и не желаем этой землей ни с кем делиться, как родовой и дедовской.
– Жулановская голова! – похвалил жену Дулесов. – Пропасть бы мне без нее.
– Молчи, – мягко угомонила мужа Анна Васильевна. – А если мы на старом фундаменте, который был кладен еще в кои века отцом деда Андрея Андреевича, срубим новый дом, то уж никому и в голову не придет урезать нашу землю.
Это всем понравилось. И в тот же вечер пошли смотреть старый дулесовский фундамент. Он прятался в сухих стеблях прошлогоднего репейника и крапивы. Но час дружной работы по прополке обнажил его гранитную «вековечность».
– В те годы гранит-то дешевле кирпича был. Сажень вглубь идет. Никакие морозы не подведут, – принялся нахваливать Андрей Андреевич старый фундамент. – Нашему бы дому на нем стоять, да некуда было переехать тогда из старого дома, пока новый дом ставился. А ставился он чуть ли не три года.
Обсуждение было продолжено и завершено за чайным столом, в присутствии Руфины и Сергея:
– Три комнаты, кухня, ванная с умывальником, центральное отопление с малым котелком. Впоследствии водопровод от колонки и прочая канализация, – проектировал Роман Иванович Векшегонов.
Деньги общие. Против каждого дулесовского рубля – векшегоновский рубль. Ударили по рукам, запили рюмкой перцовочки и, по другой, белой водочки, – решили не откладывать.
Разрешение на приобретение материалов было получено до того, как Сергей, Руфина и техник-строитель Андрюшка Кокарев нашли на чертежной доске строительное решение применительно к периметру старого фундамента.
Это были увлекательные вечера. Пересмотрев десяток строительных альбомов, заимствуя из них расположение комнат, выбирая фасад, сечение крыши, фасоны дверей и рам, они остановились на доме с башенкой. Крутая крыша, чтобы не надо было сгребать снег, и башенка, начинающаяся выступом эркера с фундамента и вырастающая потом из правого ската крыши вторым этажом, завершалась метровым штоком.
В проекте дома продумывалось все до мельчайшей детали, даже расстановка мебели, томящейся в ящиках на пустующем сеновале.
Сережа много раз перерисовывал фасад, ища краски наружным стенам, наличникам, орнаментам карнизов и ветровым доскам. И с каждым новым рисунком домик выглядел сказочнее, захватывая все существо Сережи, нашедшего теперь едва не потерянное счастье и гнездо, где начнется его семья, долгожданная семья Векшегоновых-Дулесовых.
Отцы и матери не менее своих детей воспламенились предстоящим строительством. Роман Векшегонов и Андрей Дулесов, сообразовав свои отпуска, решили своими руками заготовить бревна для стен. Они получили разрешение на вырубку лиственниц в заводских дачах, И они из всего леса выбрали самые погонистые деревья.
Полностью ушли отпускные дни Романа Ивановича и Андрея Андреевича, помогавших плотникам, зато результат налицо. Стены сели на старый фундамент. Башенка поднялась выше конька крутой крыши. Стропила стали на место, укрепленные временными раскосинами в ожидании обрешетника, а за ним оцинкованного железа, которое не надо ни олифить, ни красить.
У справных Векшегоновых и запасливых Дулесовых хотя и были сбережения на… светлый, в данном случае, день, все же строительство в таком темпе потребовало некоторого напряжения. Дулесовы кое-что продали из лежавшего впрок. А Любовь Степановна Векшегонова не сочла плохим воспользоваться брошенной на ее попечение и, наверно, уже забытой Алексеем сберегательной книжкой, на которую все еще поступали начисления по экономии от его изобретений и перерасчеты но премиям за рационализацию, когда-то занижение подсчитанных осторожными бухгалтерами «предварительно и впредь до выяснения окончательного эффекта».
Алексей, как видно было из редких писем, не нуждался материально, да и к тому же разве он сказал бы хоть одно слово, если бы узнал о тратах на своего родного и любимого им брата… И на одного ли его? И на Руфину, вольно или невольно обиженную им.
В застекленном осенью доме не прекращались работы и зимой по внутренней отделке.
И когда строительство близилось к концу и счастливая пара торопила день свадьбы, неожиданно приехал Алексей Векшегонов.
VIО приезде Алексея было известно и Векшегоновым и Дулесовым. В одном из своих коротких писем он писал матери: «Собираюсь нынче побывать в родных местах, полагая, что мой приезд теперь уже никому не помешает». Речь дальше шла об отдыхе, а потом он должен был вернуться в Сибирь, на новый завод, и осесть там.
Приезд Алексея, ожидавшийся весной, считали вполне нормальным. Должен же сын повидаться с отцом и матерью, с дедом и бабкой. Не может же он из-за несостоявшейся свадьбы не появляться в родных местах. К тому же все сходились на том, что Алексей тогда поступил разумно. И его даже склонны были благодарить за единственно правильное решение. Теперь никто уже не видел ничего хорошего, если бы Векшегоновым и Дулесовым удалось в ту весну помирить Алексея и Руфину. Это был бы не мир, а вынужденное короткое перемирие, которое неизбежно закончилось бы куда более страшным – разрывом. Разрывом не между женихом и невестой, а между мужем и женой.
И Руфина, кажется, была благодарна своему бывшему жениху. Она теперь не могла и представить себя вместе с ним. С этим, каким-то рассудочным и каким-то «очень правильным» человеком, который, как хочется верить Руфине, «выдумал сам себя», еще, может быть, в детские годы, а потом, под гипнозом деда и бабки, перевоплотился в образ, созданный ими, поверил, что это и есть он сам.
Так Руфине казалось. Так, может быть, она хотела, чтобы ей казалось. Но все это, выглядевшее устойчивым, оказалось зыбким, и не только для Руфины. Приезд Алексея обеспокоил и Анну Васильевну Дулесову.
– И принесла же его нелегкая именно тринадцатого числа, – жаловалась она мужу. – Я не жду ничего хорошего от его приезда. На ней нет лица. Будто кто подменил ее, И надо же ей было вчера пойти на станцию! Как рок какой-то… Как злой глаз.
– Да будет тебе, Анна, – успокаивал жену Андрей Андреевич. – Уж кого-кого бояться, только не Алешкиного глаза. Добрее-то его и придумать трудно. Тактично остановился у деда… Какого еще рожна надо… Намекнуть только ему – и как ветром сдует. Не будет же он, в самом деле, становиться поперек дороги родному брату. Ты что?
– Я ничего, Андрей… Я ничего… Только вчера вечером Руфина сказалась больной и не пошла, как всегда, в новый дом, где ждал ее Сережа. Он работал один допоздна. Не было еще такой дочери, которая может обмануть материнское сердце. Руфина встретила вчера Алексея, и все как будто и не умирало в ней.
А вчера дело было так.
Руфина, получив за вечернюю переработку отгульный день, решила отправиться на станцию за журналом мод, оставленным для нее в газетном киоске. И когда она подходила к главному входу вокзала, увидела Алексея Векшегонова.
Он предстал перед нею таким же, как три года назад. Тот же синий, ненасытный, будто чего-то ищущий взгляд. Тот же, такой же упрямый, будто литой из стали, подбородок. Те же писаные, унаследованные от матери, брови. Тот же передаваемый из поколения в поколения прямой и тонкий, с еле заметной горбинкой у переносицы, векшегоновский нос. И ямочки… Знакомые ямочки на щеках. Только они теперь стали глубже, как и косая поперечная складка на лбу.
Ему можно было дать и двадцать и сорок лет. Как и три года назад, на лице Алексея отражалось состояние его души. Оно – то как солнечный день, то как пасмурное утро, то как тихий вечер.
Это было лицо, которое не могло скрыть ни одной мысли, ни даже самого малого движения души. Глянув на него, можно было сказать: «У тебя радость», – и он, не удивляясь, ответил бы: «Разве не видишь?»
Встретив его на ступенях лестницы вокзала, Руфина обомлела:
– Ты приехал, Алеша!
Алексей вздрогнул. Остановился. Потом, будто переступая из одного мира в другой, преобразился. Теперь в нем улыбалось, смеялось, радовалось все. И глаза, и брови, и ямочки, и, кажется, даже его маленькие уши.
– Руфина!.. Как я рад, что ты первой из всех наших встретилась мне. Здравствуй!..
Они обнялись и поцеловались. Поцеловались так звонко, что обоим стало весело-весело. Они так громко смеялись, будто никогда никакая черная кошка не пробегала между ними.
– Давай, Алеша, я тебе помогу нести второй чемодан…
– Нет, нет, – отказался Векшегонов. – Я могу потерять равновесие, а это опасно для меня. Особенно теперь. Ты уже замужем, Руфина?
– А ты женат, Алеша? – вместо ответа задала вопрос Руфина.
– Я?.. Ну что ты, Руфа. Я человек малоподходящий для женитьбы… Ну да зачем об этом говорить.
– Ты надолго?
– Даже не знаю. Как поживется. У меня вынужденный перерыв. С одним заводом покончил, а другой еще не готов. Я теперь пока перелетная птица, но скоро осяду.
– Нашел Ийю? – спросила Руфина. Спросила, кажется, неожиданно и для себя.
– А я не искал. Я никогда не ищу потерянное. Да и Сибирь не Старозаводская улица, где все наперечет.
– Да, конечно, конечно, Алеша…
Дальше разговор не пошел. Вскоре они остановились у ворот векшегоновского дома. Остановились и простились.
– Заглядывай, Руфа…
– И ты, Алеша…
И будто бы не было встречи. Руфина, опустив голову, пошла домой.
Сердце ее теперь билось тише, и радость встречи покинула ее лицо.
Еще вчера все было так ясно и твердо. Оставалось только закончить облицовку стены серебристой тавдинской фанерой и завершить подводку труб к радиаторам отопления да сделать кое-что по мелочам, и можно было перетаскивать с сеновала мебель, а затем и назначить день свадьбы. Она не должна быть такой шумной, какая намечалась три года назад в зале Дворца культуры, зато, наверняка, счастливой.
Разве счастье в грохоте и шуме? Слава, как поняла Руфина, не очень надежная сваха.
Она жила все это время своим нежным чувством к Сереже, и оно заполняло всю ее. Скоро у них должна быть своя крыша, свои мыши и своя кошка, которая уже подрастает таким игривым котенком. А самое главное – он!
Он, такой милый-милый… Светлый, как ночь в июне. Тихий, как летний вечер на лесном озере. Добрый-добрый, как улыбка матери. Послушный, как собственная рука.
Как хорошо еще вчера думалось ей о нем. Каких только слов она ни наготовила ему. Не из самой ли лучшей песенки он пришел к ней? Не волшебная ли музыка была его матерью? Не во сне ли она встречается с ним?
А теперь? Что произошло теперь? Почему ее глаза робеют встретиться с глазами Сережи? Не разлюбила же она его за эти считанные часы? Не изменила же она своим чувствам?
Не изменила ли?
«Нет… Нет… Нет», – твердила она.
А маятник часов спорил с ней: «И нет и да… И нет и да… И нет и да…»
Это взорвало Руфину. Она остановила часы. Но от этого не остановилось время и не затихло волнение в ее душе, стремительно сокрушающее, как полая вода, как ураган, все, что так нежно и заботливо создавалось ею на всю ее и Сережину жизнь.
Вечером она не пошла к Сереже в домик с башенкой, где он работал. Пусть у нее уж не так сильно болела голова, но болела. Руфина не знала, как рассказать ему о встрече с его братом. Она еще и сама не разобралась в этом. Ясно было одно что-то изменилось.
