Текст книги "Сегодня и вчера"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)
XLVII
Через день Киреев появился в цехе во вторую смену. Эти два дня он провел с Лидой. Она ходила с ним по городу под руку. Они шли счастливые и нарядные, не замечая прохожих, витрин и, конечно, афиш. А на одну афишу им следовало бы обратить внимание. Это была цирковая афиша. На ней между прочим значилось:
«Под куполом цирка воздушные гимнасты Анна Гарина и Алексей Пожиткин…»
Эта строчка заставила бы их задуматься о дальнейшей судьбе Алины. Она вернулась в цирк и нашла себя в своем блистательном, но нелегком труде. Но нашла ли она своего Алешу не только лишь в воздухе, под куполом цирка, а на земле?
Добрые люди умеют прощать. Умение прощать – великое богатство человеческих душ. Все же не все и не сразу может простить и самое доброе сердце.
Василий не знал, что Алина встречалась с Барановым и сказала ему: «Суровость иногда бывает нужнее жалости».
Не до Алины было ему теперь. Справиться бы с собой…
Первая после отпуска плавка Василия была осторожной, но успешной. Когда началось раскисление стали и в плавке наступила некоторая передышка, Василий решил заглянуть в вечернюю газету. Там сообщалось о пленуме городского комитета партии и говорилось, что первым секретарем горкома избран т. Баранов А. М.
Киреев заметил подручному:
– Скажи, понимаешь, на милость, Андрей, сколько Барановых на свете! У моего-то Баранова имя, отчество тоже А. М.
– Так, может быть, его и выбрали, – сказал первый подручный, заглянув в газету.
Василий, громко расхохотался.
– Барановых и Киреевых на свете не меньше, чем Ивановых! Городской комитет такого города, как наш – это, понимаешь, побольше другого обкома. Туда знаешь каких людей избирают… А мой Аркадий – почти, что я. Только у него, конечно, на плечах голова раз в двести покрепче моей.
– Тем более, значит, могли выбрать…
– Тьфу тебе, понимаешь! – крикнул Василий, – Дай газету. Глянь в печь. Ты же первый… А я сталевар. Мое дело – читать, а тебе печься!
Не хотел Василий, да и не мог поверить, что Аркадий который тесал вместе с ним балки, помогал Копейкину чистить свинарник, занимался судьбой циркачки Алины, спал под сосной, жил в каморке верхнего этажа – и вдруг… первый секретарь! Не бывает такого. Это же номенклатура… город же у них союзного подчинения. Но…
Но, с другой стороны… Теперь такое время… И такой свежий ветер…
Нет, он больше не должен думать ни о чем. Нужно доводить плавку и готовиться к пробе, а потом, к выпуску.
Сталью больше шутить нельзя.
В эту ночь в мартеновском цехе появилась «молния». Поздравляли Василий Петровича с новым успехом. Киреев отлично понимал, что это «аванс». Успех был не велик. В минутах по времени, в полутора тоннах по весу. Но все же это был успех. И Василий сказал комсомольцу, работавшему в канаве и вывешивающему «Молнию».
– Спасибо, понимаешь… Оправдаю…
В это время в разливочном пролете Василий увидел сына. Он явно ждал отца. Уж не стряслось ли что? Да, кажется, нет – Иван весел.
Сдав смену, Василий Петрович спустился вниз.
– Ты что здесь, сын?
– Жду тебя.
– Зачем?
– Есть поручение.
– От кого?
– От ребят. От цехового бюро комсомола.
Они вышли из цеха. Ваня начал издалека:
– Ты, конечно, знаешь, что новая печь стала на сушку. Это будет комсомольская печь. Полностью комсомольская. Все смены. И на завалке тоже наши ребята. И крановщики… Словом, сквозная, спаренная, комплексная и тому подобное…
– Ну, так что?
– Ничего. Сообщаю.
– А сообщаешь зачем?
– Я думал, ты уже догадался…
– Может, и догадался, да не вполне. Не темни уж, понимаешь… Чего вы хотите?
– Бюро выдвигает твою кандидатуру возглавить наш комсомольский коллектив, который будет бороться за звание коммунистического.
Василий Петрович остановился, заглянул сыну в глаза.
– Ванька! Да ведь мне сорок третий. Опоздал я в комсомольских-то кандидатурах ходить. Андрюшку Ласточкина выдвиньте, он давно уже готовый сталевар…
– Нет, папа. Нам нужен ты. Я ведь не как сын, а как член бюро. И в дирекции тебя рекомендуют…
– В дирекции? Вот либералы, понимаешь, проклятые… Меня же судить нужно, а не выдвигать…
Ваня сказал на это:
– Суд, папа, судом, а доверие доверием.
В первый раз почувствовал Василий Петрович, что его сын взрослый, самостоятельный человек, который разговаривает со своим отцом, как мог бы говорить Аркадий. И это не унижало отца. Это же член бюро цеховой комсомольской организации, фигура, с которой нельзя не считаться…
– Я подумаю, товарищ Иван Киреев, – сказал Василий Петрович. – Утро вечера мудренее.
Утро и в самом деле оказалось мудренее. Явился второй агитатор – сам секретарь комсомольского бюро цеха Миша Копейкин. Форменный Аркадий Баранов в молодости. Даже глаза карие. Он старше Ивана двумя годами… Мы должны бы сказать о младшем внуке Прохора Кузьмича несколько подробнее. Это эпизодическое действующее лицо могло бы начать новое ответвление романа, если бы он не был на исходе. Все же кое-что скажем о Мише, чтобы порадоваться за счастливый день Лидочки Киреевой, который может наступить через два или три года.
XLVIII
Миша Копейкин, младший внук Прохора Кузьмича, всего лишь мельком назывался на этих страницах, хотя он имел полное право быть показанным, на них в березовом перелеске, где Лидочка пасла коз. Он появлялся там затем, чтобы сказать, как идет строительство новой, большой мартеновской комсомольской печи. И что он и Ваня придут на нее третьими подручными сталевара.
Он рассказывал ей, что, наверно, его вскоре назначат вторым, а потом и первым подручным и когда-нибудь он будет, как и ее отец, сталеваром вместе с ее братом Ваней. И это очень хорошо.
Миша Копейкин ничего не говорил Лидочке о своей любви. Потому что он еще пока всего лишь третий подручный, а она школьница. И Лида по этой же причине не сообщала ему и о своих чувствах, хотя она как-то между прочим заметила:
– У меня никогда не будет никаких коз, никаких поросят и садовых домиков.
И Миша солидно-пресолидно сказал ей:
– Лидия, зачем ты предупреждаешь меня? Неужели ты думаешь, что мы с Иваном способны торговать смородиновыми черенками или поросятами? Нам с Ваней дадут общую квартиру, ж мы будем… А как ты относишься к Соне Ладышкиной?
– Я думаю, – ответила Лида, – что у Вани очень хороший вкус, а у Сони доброе сердце. Я сужу по глазам.
– Это верно, – подтвердил тогда Миша. – Соню очень любят ее пионеры. А это лучшая рекомендация.
Лида считала Мишу самым серьезным молодым человеком. Ему можно было доверять любые тайны. И она почти ничего не скрывала от него, кроме желания хотя бы один раз быть поцелованной им. Но за это желание Лида не уважала себя. Оно было неразумным. Если он поцелует однажды, то поцелует и дважды и трижды… А ей нужно кончать школу и не думать ни о чем таком… преждевременном. Поцелуй – очень серьезный шаг. Это почти обручение. Пусть она живет не в тургеневское время, но ведь лучшее-то из этого времени не умерло и не может умереть… Да и нужно сто раз проверить. Это же на всю жизнь. И нужно поговорить с бабушкой. Она же совершенно ничего не знает. Хотя ей и не о чем пока знать. И если Миша однажды, прощаясь, поцеловав Лиде руку, так это же всего лишь этикет. Аркадий Михайлович бабушке тоже поцеловал руку, когда прощался. И смешно было бы, если Миша, такой необыкновенный, и вдруг вел бы себя обыкновенно, как все… Это было бы невыносимо. Это было бы так же странно, как если бы она не встречала Мишу улыбкой или бы запрещала ему брать себя под руку, танцевать с нею и покупать для нее билеты в оперу. Из прошлого нужно брать самое лучшее и самое красивое.
Вот и сегодня Лида, узнав, что придет Миша Копейкин, с утра надела плиссированное платье и тщательно заплела косы. Она будет угощать его чаем, не бабушка же. Ведь он ее гость, хотя и приходит к папе. Она приготовит легкий завтрак. Омлет с мелко нарезанной ветчиной. Наденет бабушкин фартук. Может быть, даже предложит по рюмке оставшегося коньяку. А что такого? Ведь он же почти второй подручный и официальный представитель общественности цеха.
Миша Копейкин появился в светлом, чрезмерно выглаженное костюме. Поздоровавшись прежде с бабушкой, потом с Лидой (и правильно – она же тоже почти женщина) и только потом с папой, потом и с Ваней, он сказал:
– Василий Петрович, Ваня уже, наверно, говорил вам…
Миша Копейкин повторил предложение и неторопливо рассказал о замыслах комсомольцев, о мечте работать по-новому.
Миша давно нравился Василию Петровичу, он всегда любовался им, а теперь втрое. Не зная, как ответить, внутренне польщенный, он сказал:
– Посоветоваться мне кое с кем надо, ребята…
– Пожалуйста, Василий Петрович, посоветуйтесь, – сказал Миша и, увидев кого-то через открытое окно, заметил: – Как это кстати!
«Как это кстати» относилось к Юдину. Он должен был зайти «кстати» минут через двадцать-тридцать после прихода Миши Копейкина. Как «тяжелая артиллерия». И он зашел.
– Собрался навестить Кузьму Кононова да решил завернуть к тебе… Не помешал?
– Афанасий, – обратился Василий Петрович к Юдину, – так партийную работу не проводят. Врать, понимаешь, не нужно даже по безобидным пустякам. Кузьма Кононов уже две недели, как в отпуске, на Кавказе. И ты знаешь это. Ты шел ко мне. И у вас «сговор»…
– Сговор? С кем?
– Афоня… Хватит… Я согласен…
– Тогда и говорить не о чем. Руку!
– Изволь.
Появилась Лидочка в белом фартучке, с омлетом на большой сковороде.
– Ваня, приглашай гостей к столу…
– И эта в сговоре?
– Ну так ведь комсомолка же, – ответил за Лиду Юдин. – Комсомолка.
– Ну да, конечно… Вы все здесь комсомольцы, коммунисты, только я… так сказать… недозревший, недовоспитанный… Сырой материал.
Юдин на это с улыбочкой, но всерьез оказал:
– А ты их не сторонись, Василий Петрович. Довоспитают. До дела доведут, да еще в партию передадут. Это ведь сила… Да еще какая… Попробуй им отказать…
Василий Петрович заметно расчувствовался после этих слов. Расшатанные нервы все еще давали себя знать.
– Ну что же, начнем новую биографию с комсомольской работы… Ах! – стукнул он кулаком по столу. – Жалко, что не видит всего этого мой друг Аркадий Баранов!
XLIX
Рано утром в приемной секретаря городского комитета партии появился человек в холщовом пыльнике, с кнутом за голенищем правого сапога. Он сказал молодому помощнику секретаря:
– Доброго здоровьица. Я Иван Сметанин из «Красных зорь», председатель. Мне бы к новому секретарю, к товарищу Баранову.
– Еще без пяти, – ответил помощник. – Он приходит ровно в девять.
В это время в приемной появился Аркадий Михайлович Баранов.
– Хо! Здорово, знакомец! – окликнул его Сметанин. – Никак тоже к секретарю? Ваша очередь, прошу покорно, вторая.
Молодой помощник, слыша это, был страшно шокирован таким обращением с первым секретарем. Он хотел было «тактичненько» вмешаться и разъяснить. Но Баранов опередил его:
– Здорово, товарищ Сметанин! Как поживает белая свинья?
– Полный порядок. Теперь ей дана, можно сказать, настоящая зоотехника и полная проверка на заболевания. Спасибо вам за умный ход… Тогда вы очень хорошо подмогли. А где вы работаете?…
– Да еще начинаю только, – ответил Баранов. – Проходите, – указал он на дверь кабинета.
– Неудобно как-то без самого-то, – отказался войти Сметанин.
Баранов открыл дверь.
– Ничего, ничего… Я, его знаю.
– Тогда лады.
Они прошли в кабинет.
На стенах портрет Ленина в рост, огромный план города, раскрашенный в несколько цветов.
Сметанин сразу понял, что к чему. У него такой же генеральный план своего колхоза. И тоже раскрашен разными красками, и каждая краска означала год семилетки, год прироста намеченного и запланированного.
– Дельно, – одобрил Сметанин план, – наглядно, можно сказать, и перспективно для каждого. Не худо бы на главной площади такой вывесить. Только перечертить надо пошире разов в десять и соответственно подлиньше.
– А зачем? – пытливо спросил Баранов.
– Каждый увидит, что и когда, какая краска какому году соответствует. Массово нужно это все.
– Вы правы. Так и будет сделано, Иван Сергеевич, – совершенно серьезно ответил Баранов.
– Смотри ты, какая память! И отчество мое запомнил…
– У вас легко запоминающееся отчество, Иван Сергеевич.
– Это, конечно, но все ж таки… А я вот и фамилии вашей не запомнил… Да разве упомнишь всех? Я теперь даже книжку в помощь голове завел. Вот видите, – Сметанин показал объемистую книгу-календарь. – Тут на каждый, день. А вы, случаем, не в горкоме работаете?..
– Да, здесь. Садитесь, – пригласил Баранов, и они уселись на диван.
– Тогда, может быть, пока да что перекинемся. У меня три вопроса. Но знаю, все ли они правильные. А если что не так, то вы мне, прошу покорно, по знакомству подскажите… Можно закурить?
Сметанин вынул знакомый Баранову кисет.
– Конечно. Окна открыты.
– Не буду, пожалуй, – раздумал Сметанин и сунул кисет в карман. – Так, пожалуй, начнем с кадров. Семен Явлев подразогнал из колхоза людей порядочно, а моя задача вернуть их на свои места. Особенно дельных. Агафью, например, Волову. Доярка первой руки. На Стародоменном в сторожихах работает. А зачем? Ради каких таких высоких материй? То же самое первый свинарь Акульшин Николай Степанович. Там же в подсобных при домне околачивается…
Увидев, что Баранов записывает фамилии, Сметанин сказал:
– Не утруждайтесь. Вот список потерянных колхозных кадров. – Он подал список, перепечатанный на машинке. – А это вот особая бумага. Не то что секретная, а в партийном порядке и не для всякого глаза. Наш бывший председатель Семен Явлев в кладовщики через Кузьку Ключникова метит. На городскую базу. Этого допускать нельзя. Там он при продуктах не исправится, а кончит тюрьмой. А на конном дворе он, может быть, через два-три года человеком станет. У меня на него зуб горит, а мести к нему нет. Если можете, посодействуйте.
– Посодействую, – сказал Баранов, – обязательно посодействую. Список будет рассмотрен самым доброжелательным образом.
– Вы к кадрам имеете отношение?
– Да.
– Тогда лада полные! Теперь о земле. После недавнего укрупнения Нижняя Березовка со всеми землями, а равно и со всеми убытками, приплюсована к «Красным зорям». В смысле укрупнения. А семнадцать га с гаком, где незаконно расположился Садовый городок, являются законными нижнеберезовскими, а теперь краснозорьскими гектарами. И у нас, скажу я вам, назревает своего рода рабоче-крестьянский конфликт с затяжной тяжбой.
Баранов, любуясь Сметаниным, расхохотался:
– Рабоче-крестьянский конфликт?
– Именно. Когда-то, давным-давно, эти земли ходили в заводских покосах. Но в тридцатых годах по земельному переустройству эти земли были прирезаны к Нижней Березовке, и потом оформлены по акту на вечное землепользование нижнеберезовскому колхозу. Оформить-то оформили, а взять не взяли. Они тогда даже со своими коренными землями не справлялись. Соображаете, что и как?
– Соображаю, Иван Сергеевич, соображаю… Получается, что земля Садового городка принадлежит вам.
– Именно. Вместе с Ветошкиным и с Василием Петровичем, хотя, сказывают, он там теперь не живет.
Сметанин заметно волновался. Он поминутно то разглаживал усы, то хватался за кисет.
– Да курите вы, дорогой Иван Сергеевич, курите, И рассказывайте, что вы собираетесь делать с Садовым городком?
Сметанин, торопливо свертывая цигарку, сказал:
– Во-первых, пока мы решаем да соображаем, арендная плата за городок должна идти на текущий счет «Красных зорь». Это уж, можно сказать, как пить дать.
– Если это ваша земля, она должна у вас и арендоваться, а Большой металлургический завод тут ни при чем.
Это очень обрадовало Сметанина.
– Вот если бы вы вашему первому могли это внушить!
– Внушу, Иван Сергеевич… Значит, вам эта земля необходима, чтобы получать арендную плату? Да?
– Не только. Это, прошу покорно, только пока, – ответил Сметанин. – Пока… Не хотелось бы мне говорить, что будет впоследствии, но я вижу, что вы человек тоже с проглядом, скажу. Два у меня плана. Либо сад разбить впоследствии на месте городка, либо затопить. Поскольку тут низина, а талой воды на семь прудов хватит.
Тогда Баранов спросил:
– Но ведь там же строения? В том и в другом случае вы должны будете их приобрести.
– Это не вопрос. Если земля наша, мы ею распоряжаемся. Закон один для всех. А строения по страховой стоимости. Нам это, можно сказать, труда не составит. Особенно через год. Ветошкин за свои строения страховку платит с пятнадцати тысяч с рублями… Ожеганова и того меньше…
– Но ведь дома-то им стоят дороже, – сказал Баранов.
– Все может быть… Но если ты страхуешь в эту значит, они того и стоят… А я ведь не себе в карман. И если уж мною возглавили колхоз, так не для одного лишь возглавления, а для чего-то еще… К тому же «Красные зори» хотят прийти к пленуму обкома райкома с какими-то хотя бы перспективными достижениями.
В это время вошел помощник и тихо сказал:
– Аркадий Михайлович, вас к прямому.
– Прошу извинить, Иван Сергеевич! – Баранов поднялся и подошел к телефону. – Баранов, слушает. Здравствуйте.
Сметанин понял, что разговор ведется с Москвой. Он также понял и еще кое-что. Баранов положил трубку и вернулся на диван, к Сметанину.
– Ну вот ж полный порядок, товарищ Баранов Аркадий Михайлович, – сказал Сметанин, прохаживаясь по кабинету, машинально ударяя кнутом по голенищу. – «В горкоме свои, в обкоме наши…» После пленума, бог даст, и райком переизберем… Оно и пойдет. Благодарствую вам на беседе. У меня все. Когда зайти насчет списка?
– В самые ближайшие дни, – сказал, прощаясь, Баранов. – Только, если можно, без кнута.
– Кнут не вопрос. Его можно и на вешалке оставлять… Желаю вам! А если вздумается, у вас Дом рыбака оборудуется. Пятнадцать рублей комната, право ловли четыре рубля с носа… Везде приходится деньги выискивать. Даже с внеплановых белых крыс сто тысяч годового дохода планируем. Пока!
Когда Сметанин ушел, Аркадий Михайлович обратил внимание на газету, лежащую на столе. Красным карандашом была, отчеркнута заметка, озаглавленная «Комсомольская печь задута». В заметке сообщалось о том, что на Большом металлургическом вступила в строй новая печь. Киреев В. П. назывался в заметке сталеваром-наставником. Корреспондент, подписавший заметку буквами М. К., надеялся, что при таком руководителе, как опытный сталевар Василий Петрович Киреев, молодые сталевары дадут стране тысячи тонн сверхплановой стали.
Баранов тут же позвонил директору Большого металлургического завода. Поздравляя его с задувкой печи, спросил:
– А как относительно выговора в приказ сталевару Кирееву?
В трубке послышалось:
– Аркадий Михайлович, если бы вы знали этого человека, если вам рассказать, что им было пережито, с какой честью он вышел из…
– Я об этом знаю со всеми подробностями…
– Конечно, – снова послышалось в трубке, – горком информирован лучше, чем дирекция!
– При чем тут информация?! – сказал Баранов. – Киреев – мой фронтовой товарищ… Выговор в приказе будет правильно понят и оценен этим выздоровевшим человеком… К тому же вы снимете с его души камень, успокоите угрызения совести. Ведь он же мучается, переживает свой проступок. Висит он на нем. А ему теперь нужно не переживать, а отрубить все и работать. Копию приказа прошу прислать мне.
L
А вокруг дома Василия Петровича ходил и облизывался белокурый волк по имени Смальков, ласковый, опытный, с голосом смиренного агнца и хваткой бульдога отпетых заморских кровей.
Где пахнет поживой – продающимся домом, осиротевшим автомобилем или даже просто усиленно спрашиваемым товаром, всегда появляются хищные ловцы с елейной улыбкой простачков. Будь это редкая библиотека, составленная за долгие годы ученым, или стоящее собрание картин, или даже коллекция почтовых марок – всегда находится покупщик, «идущий навстречу» и умеющий доказать выгодность сделки.
Олимпий Макарович Смальков действовал через Ключа. Смальков работал где-то по заготовке кож, числясь там для видимости в малых чинах. Он посредничал по сбыту даров щедрых земель Кавказа, знал толк в мехах, не брезговал черной браконьерской икрой, покупаемой в Астрахани. Он скупал с надбавкой выигравшие облигации Золотого займа, нужные ему как оправдательные документы наличия у него сумм, во много раз превышающих его заработную плату.
Он предлагал Серафиме Григорьевне ни много ни мало, как шесть оценочных стоимостей дома, из которых пять вручал без расписки до нотариального оформления, а одну оценочную стоимость в нотариальной конторе.
– И вам хорошо, и для меня не боязно. Отдадите половину официальной суммы для очищения совести строителю дома сего, а остальное себе на черный денек.
Кузька Ключ ручался за сделку головой. И Серафима не могла не верить этому ручательству. Ключ был у нее в руках. Он не посмел бы обмануть ее даже на рубль. И у жулья есть своя грабительская этика.
Такая сделка во всех отношениях устраивала Серафиму Григорьевну, косившую теперь на оба глаза. Устраивало тем более, что после ухода Фени она достигла соглашения с Ветошкиным исполу кормить крыс. То есть получать половину доходов, взяв на себя уход и корм. Она надеялась совсем переселиться на дачу Павла Павловича, затем стать ее полновластной хозяйкой, а впоследствии наследницей. Киреевский дом оказывался для нее лишним. Его нужно было сбыть вернейшему покупателю Смалькову, предлагающему без расписки неслыханную цену.
Лучшего нельзя было и ожидать, но для этого необходимо согласие, а затем и подпись Ангелины. Покорная дочь на этот раз не оказалась покладистой. Она повторила сказанное Василию:
– Дом – это радость моей жизни.
И все. А без Ангелины нельзя было ступить и шагу. Дом переписан теперь на нее.
К этому надо прибавить и размолвку Ангелины с матерью. Даже две размолвки.
Первая возникла после оскорбительного зазыва в ее дом Якова Радостина. Она точно знает, что ее мать через того же Ключа нашла Радостина и сказала:
– Зашел бы ты, Яшенька, вечерком навестить соломенную вдову.
А он ей:
– Зашел бы, да боюсь, что мне дорого может обойтись это посещение.
Дальше – больше. Та ему:
– В каком смысле дорого? Как это понимать? Мы за встречи денег не берем, а сами можем приплатить, если будет стоить того…
А он ей:
– Я знаю. Помню ваши бесстыдные три тысячи, переведенные за мой позор.
А потом Радостин прислал письмо:
«Глубокоуважаемая Ангелина Николаевна! На вас у меня нет обиды. Вы – привада в руках Серафимы Григорьевны. Будьте счастливы, а я счастлив. У меня сын и дочь – Миша и Леночка. Всегда уважающий вас Яков Радостин».
Ангелина ответила:
«Хороший человек вы, Яша. Я счастлива вашим счастьем и благодарю вас за добрую память. Мне стыдно за мать. Уважающая вас Ангелина Киреева».
Вторая размолвка возникла из-за Ветошкина. Ангелину унижало и оскорбляло поведение матери. Это корыстное, низменное заигрывание немолодой женщины со стариком, эта пудра, эти подчерненные ресницы, эти подложки-толщинки, моложение голоса были противны здоровому естеству Ангелины. Она все еще не могла сказать, что ей хотелось, что нужно было сказать матери. И лишь однажды не со зла, без тайного умысла, со всей непосредственностью она заявила матери:
– От тебя нестерпимо пахнет крысами… Переодевайся, что ли, там у него. Или как-то еще… Я не могу есть с тобой за одним столом.
Мать попыталась было объяснить, что никакого запаха от нее нет, что это все выдумка, но дочь сказала:
– Хватит. Будем есть порознь.
С этого дня они размежевались, живя в одном доме. Ангелина часто бывала у Агафьи, нянчилась с ее маленьким Гришенькой. Ангелина не знала, чем объяснить эту неожиданную любовь к детям. Ей и в голову не приходило, что просыпающееся чувство материнства заполняло всю ее душу, будило в ней нежность, и, кажется, впервые за эти четыре года просыпалась в ее сердце первая любовь…
– Случается и такое, – говаривала ей Агафья, – случается, что и десять лет муж с женой проживут вместе, а на одиннадцатый год прорвется что-то такое внутри – и приходит счастье!
Редкий день не ждала Лина знакомого тарахтения «Москвича» за воротами… Он не мог не приехать. Не могло оборваться все это навсегда.
Но Василий не приезжал. Он и не приедет сюда. Теперь уж это дело чести. Василий не может уронить себя в глазах друзей, детей, а главное – комсомольцев, у которых он за отца, за старшего брата, за дружка-товарища. Даже в Дворец культуры с ними ходит как ровня с ровней. Куда же дальше?
И Ангелина не могла пойти на поклон. Не потому, что это было унизительно для ее самолюбия. Нет. Она боялась, что, уступив хоть на йоту, она уступит во всем. А это значит – нанести урон не только себе, но и ему. Лина была убеждена, что расставаться с домом нельзя ни при каких обстоятельствах. Она знала, проверяя себя в долгие бессонные ночи, что в борьбе за сохранение дома в ней не говорит собственническая наследственность. Нет у нее этой наследственности, а если и была, то ее съели ветошкинские крысы. В ней говорила целесообразность.
Если уж дом построен, то в нем нужно жить. Дом дорог ей как разумное сооружение, в которое вложен труд Василия и ее труд. Во всех случаях дом будет заселен, кому бы он ни принадлежал. Зачем же кто-то, а не они должны стать его жильцами?
Василий теперь боится стен дома, крыши, растений. Она понимает это. Ожегшись на молоке, он дует на воду… Но пройдут месяцы, и дом станет для него только домом, жильем, и ничто не напомнит ему о проклятой ведьме. Поэтому Ангелина на правах хозяйки действовала самостоятельно и решительно.
Явившись к Сметанину в «Красные зори», она сказала:
– Иван Сергеевич, заберите оставшихся свиней. Если они что-то стоят, заплатите. А если не захотите, то возьмите так. За художества матери.
Серафима Григорьевна пробовала подняться на дыбы. Но свиней увезли в той же клетке. Свинарник сломали и распилили на дрова.
Разумный Сметанин забрал и коз. Ангелина сказала:
– Это на самом деле редкая порода. – Она показала свою пуховую шаль. – Возьмите их.
Сметанин, сочувствуя Ангелине, понимая ее, помог ей в сносе чужеродных построек и, самолично перекопав освобожденную землю, пообещал также самолично засадить ее веселой черемухой и духовитой калиной. Он же послал своего садовода, и тот перепланировал цветочные гряды, разредил ягодники, перевез в «Красные зори» все лишнее и ценное. Участок обрел простор сада и потерял свой выжигательский облик.
Серафима побаивалась теперь дочери. В Ангелину вселился протестующий дух Василия. И от нее тоже можно было ожидать всего. Сметанин, мужик прижимистый, но справедливый, учел каждый куст, каждый корень и уплатил правильную, «казенную» цену.
У Ангелины впервые оказались свои деньги. Она решила изменить облик и самого дома – покрасить его в приветливые цвета. И вскоре нежно-кремовые стены, белые наличники и крылечко придали дому женский облик. Тот же, да не тот дом. В новом платье он как бы повторял собой Ангелину. Преображенную. Очищенную. Ждущую.
Он придет в новый дом. Он придет. И в этом доме для всех найдется приют и место. Дом будет служить людям – Васе, Ване, Лиде, Марии Сергеевне… А не люди ему.
И если борьба за счастье семьи Киреевых – ее семьи – будет стоить года или двух лет испытаний, она выдержит их. Василий рано или поздно поймет, что их милый, душистый, потом политый, трудом поднятый дом не может, не должен принадлежать проныре с тараканьими усиками Смалькову. В этом была какая-то чудовищная измена самой себе, здравому смыслу, глупость, равную которой не сделает и сумасшедший.
Прохор Кузьмич предложил глухой забор, сколоченный из горбыля внахлестку, заменить изгородью из балясника.
– На виду надо жить, – сказал он. – Зачем от свежего ветра отгораживаться? Пусть он гуляет-прохаживается, добрую молву о твоем житье-бытье разносит.
И появилась новая изгородь. Пустячное дело, а люди заметили. Хорошие слова сказали. Да и сама Ангелина при новой балясниковой изгороди, возведенной как бы для проформы, почувствовала себя не такой одинокой, как за глухим забором. Знакомый ли, чужой ли пройдет – всех видно. Через такую изгородь перемолвиться можно или просто махнуть рукой мимо идущей почтальонше Кате. И то хорошо.
Изгородь тоже, оказывается, не без смысла на свете живет.
Все теперь, как открытое письмо Василию, говорило об изменениях, которые произошли в ее душе, пламенеющей любовью.
А стенной календарь тем временем терял листок за листком, становился все тоньше и тоньше. Не так далека и осень. Серая. Одинокая. Глухая.
Нужно завести собачонку. Будет лаять – все-таки как-то веселее и спокойнее. Скоро она пойдет работать в железнодорожный детский сад воспитательницей. Пойдет туда и будет коротать время с детьми, но никому не отдаст дом, построенный ею и ее мужем Василием.
