Текст книги "Сегодня и вчера"
Автор книги: Евгений Пермяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)
Уличный скандал стал известен Степаниде Лукиничне, хотя о нем ничего и никому не сказала Ийя.
Не стала размышлять Степанида Лукинична, как быть а что надо делать. И часа не прошло, как она появилась у Дулесовых.
– Каким это ветром? – выбежала к ней – навстречу Анна Васильевна.
– Худым, Анна, ветром, – ответила Степанида Лукинична и без «здравствуй» начала: – Анна, попридержи язык своей дочери. Жалеючи говорю. Ийя Сергеевна теперь моя внучка, а я за внуков умею стоять.
– Да о чем ты, Степанида Лукинична? Что такое сделала моя Руфочка?
– У нее спроси, если, в самом деле, не знаешь. Спроси, а потом скажи, что если она хоть одно худое слово молвит про Ийю Сергеевну, если хоть один раз вздумает заговорить с ней, тогда я начну разговаривать. А я старуха запасливая, памятливая. И если надо будет, у меня найдутся клейкие и несмываемые слова. И коли уж они скажутся, то, полагаю, Руфине Андреевне трудно будет жить не только на нашей улице, но и в нашем городе.
Постояв у порога, поразмыслив о чем-то, Степанида Лукинична хотела было уйти, но задержалась:
– У сынка Ийи Сергеевны будет наша фамилия. А ежели она будет наша, значит, и он наш. Вот это-то самое и внуши Руфине Андреевне. Да хорошо внуши! На этом, стало быть, и желаю здравствовать.
А тем временем наступление продолжалось. Руфина добилась встречи с Алексеем. Он пришел к дяде Николаю. К Николаю Олимпиевичу. А дяди не оказалось дома. Его встретила Руфина.
– Ты то зачем оказалась здесь? – спросил он.
– Не буду ничего придумывать. Я упросила Николая Олимпиевича позвать тебя. Другого места нет. К нам ты бы не пришел. А к тебе не придешь.
– Ну почему же…
– Не надо об этом… Зачем говорить о мелочах, когда не сказано главное.
– Главного уже нет, Руфина.
– Нет, есть, Алеша. Сядь. Сядь хоть на минуту. Я ни о чем не буду просить. Я только хочу сказать тебе. Предупредить тебя. – Руфина провела Векшегонова в комнату и усадила. Это произошло так быстро, что тот не успел даже снять свою шапку.
– Алеша! Я очень много думала. Не о себе, а о тебе… Ты не бойся… Я ни о чем не буду просить тебя. Я только хочу сказать, что ребенок, которого она боится показать тебе, сломает все, что ты напридумал, во что поверил…
– Руфина! Я прошу тебя… Ты не имеешь права…
Он не договорил, Руфина перебила его:
– При же тут право? Кроме права, есть правда. И я обязана ее сказать. И ты выслушаешь ее. Я умоляю тебя.
Руфина опустилась на колени и заплакала. Алексей растерялся:
– Что тебе нужно от меня, Руфина?
– Я только хочу, чтобы ты выслушал меня.
Руфина села поодаль.
– Только не перебивай меня. Потерпи пять минут. Потом мы расстанемся.
– Говори…
– Алеша, Ийя удивительная женщина. Я готова молиться на нее. Я поражена ее волей. Ее умением держать себя. Такую, как Ийя, нельзя не полюбить. Но случалось непоправимое..
– Что?
– Между вами стал третий человек.
– Я не знаю его и не хочу знать, – раздраженно сказал Алексей. – И если ты хотя бы товарищ, то не говори об этом неизвестном человеке. Я не хочу о нем знать. Ты слышишь, Руфина, я не хочу…
– Я могу замолчать. Но замолчит ли он, этот неизвестный третий человек? Он всегда, всю жизнь, будет стоять между вами. Он будет сидеть с тобой за столом. Жить в одном доме. И днем и ночью, он никогда не оставит тебя… Не выдумываю же я небылицы. Это сама правда. Жизнь. И как бы ты ни был счастлив сейчас, ты навсегда останешься несчастным вторым…
– Почему же вторым?
– Потому что он отец ее сына, а ты отчим.
– А ты змея.
– Наверно. Но и змеиный яд бывает лекарством.
– Лечи им Сережу.
Алексей попытался уйти. Но Руфина загородила дорогу. Она стала в дверях:
– Я не могу желать тебе зла. Хотя бы потому, что люблю. И любовь велит мне предостеречь тебя. Алеша, когда она приведет своего сына, ты увидишь, кто придет вместе с ним.
Руфина освободила дверь. Алексей мог уйти, но не уходил. По всему было видно, что слова Руфины сеют в нем сомнения, а может быть, и боязнь. Его лицо никогда ничего не могло скрыть.
– Ты недобрый человек, Руфина.
– Как хочешь, так и думай обо мне, Алеша. И мне тоже позволь думать, как я могу. Тебе будет трудно, а потом невозможно жить с ее прошлым. Ты никогда не примиришься с ним. Сначала ты будешь скрывать свои страдания, дать себя примиряться, а потом не выдержишь, напишешь письмо и сбежишь.
– Остановись, Руфина. Хватит предсказывать… Этого не случится…
– Не обманывай, Алеша, самого себя. Я ведь вижу, что ты не веришь своим словам.
Алексей не хотел далее слушать Руфину. Он направился в переднюю и сказал на ходу:
– Я никогда не разлюблю ее…
А оказавшись на улице, он продолжал не то убеждать себя, не то оспаривать Руфину:
«И если в самом деле вместе с ее сыном придет третий человек и мне будет и больно и трудно – я буду нести эту тяжести, потому что не кто-то, а я был виновником всего этого. Я и должен за это расплачиваться».
Дома он не сказал, что видел Руфину. Тогда бы пришлось рассказывать обо всем. А как расскажешь об этом? Как поделишься с Ийей боязнью встретиться с ее сыном, потому что вместе с ним на самом деле придет и этот третий человек, с которым Ийя была так же близка, как и с Алексеем? И ни в чем не повинный мальчик, живое напоминание этой близости с его отцом, всегда будет воспалять его воображение.
Как горько ему сейчас! Он хочет, он всеми силами стремится побороть в себе ненависть к этому неизвестному третьему, но это не в его силах.
Вот тебе и светлый человек Алексей Романович Векшегонов, поклявшийся жить для счастья других!
Векшегонов, вырви из своего сердца низменные чувства, посеянные Руфиной! Разве можно позволить зачеркнутому минувшему отравлять такое хорошее сегодня и завтра? А оно будет еще лучше, хотя бы потому, что время затушует прошлое и заставит забыть его.
Это верно. Но сегодня-то, как жить сегодня? Как заставить себя улыбаться, когда теперь стало трудно смотреть ей в, глаза, в которых отражался «он»? Ведь это уже не та Ийя, которую он знал три года тому назад.
Пусть, уж лучше бы не расцветала она, а оставалась той же «опиской», только бы не было у нее этих двух «третьих». Да, теперь они оба «третьи», ставшие между ним и Иней. Это им она обязана первыми материнскими радостями и порожденной материнством ее красотой. Им, а не ему.
Ах, бабушка, милая бабушка, даже тебе не может рассказать твой внук о своих страданиях…
Уж не уехать ли, в самом деле?
Уж не уехать ли, чтобы еще раз не разбивать ее жизнь? Теперь даже две жизни. Вторая из них – ни в чем не повинная жизнь мальчика, который, конечно, полюбит отчима и поверит матери, что он и есть его найденный отец.
Но ведь это же ложь. Пусть благородная, неизбежная, но ложь. На ней нельзя строить семейных отношений.
Ах, бабушка, как тяжело, как неожиданно счастье повернулось другой, совсем другой стороной…
XVОт бабушки Степаниды Лукиничны едва ли можно что скрыть. Алексей хотя и не признался ей во всем, но достаточно было и намека.
– Вот что, Иваша, – обратилась она к Ивану Ермолаевичу. – Пора кончать нам в пряталки играть. Нужно вводить в дом правнука. И это должен сделать ты.
– А как? Ни адреса, ничего…
– Адрес не вопрос. К Адаму сходишь и расскажешь все как есть. Он человек умный. Поймет, что такие дела тянуть нельзя.
– Это верно, Стеша, – согласился Иван Ермолаевич с женой. – Она, видимо, стесняется, а то и боится. А чего бояться? Мало ли пасынков родными сынами оказывались. А им ни гугу!
– Мы порознь одну думу думаем, Иван, – радовалась Степанида Лукинична. – Надо подмогчи Ийечке. И Алешке надо увидеть его. Полюбит он, я думаю, мальчика. Я все сделаю, чтобы он полюбил.
– Полюбит, – подтвердил Иван Ермолаевич. – И я слова найду, чтобы полюбил.
Иван Ермолаевич оживился и тут же принялся надевать новые валенки, Степанида Лукинична подала ему новую шубу и шапку:
– Удачи тебе, Иван…
И отправился Иван Ермолаевич на Шайтанову дачу.
Легко дышится ему. Веселый падает с неба снежок.
– Куда это вы так торопитесь, Иван Ермолаевич? – задумавшись, и не заметил встретившейся ему Ийи.
– Не спрашивай, – ответил он ей. – Дело у меня беспременное есть. Вот и тороплюсь.
Ему не хотелось останавливаться с нею. Боялся, что глаза выдадут. Можно и хорошее дело спугнуть.
– Беги, беги… Там тебя бабка ждет.
Любит Иван Ермолаевич Ийю, как родную внучку. Стыдится только выказывать свою любовь. Все-таки не своя кровь. Зато ручки-ножки, шейка-плечики и прочая стать ни дать ни взять как у молоденькой Степаниды Лукиничны, Тоже жарконько цвела…
Оно, конечно, не так радостно, что Ийя приходит к Алеше с чужим сыном. Но что сделаешь? Сам виноват. Сам тогда руки рознял, сам свою птичку-невеличку выпустил. Вот теперь и…
За все своя плата.
А женись бы он тогда на ней бегал бы сейчас в векшегоновском доме мальчугашечка с золотыми кудерышками, с веселыми василечками под писаными бровками. Ножонки малость были бы тоже косолапенькими, а прыткими-прыткими…
Таким помнил Иван Ермолаевич выпестованного им внука Лешу. Таким хотелось ему видеть правнука, сына Алексея. Да разве переспоришь жизнь, когда она свое кружево на своей пуге плетет, и мало ей дела до Ивана Ермолаевича, коли она, как коклюшки, перебирает человеческие судьбы. – Разговаривая так с самим собой, Иван Ермолаевич оказался на перекрестке двух просек и увидел Адама Викторовича, занятым несколько необычным делом.
Старик сосредоточенно рассматривал муравьиную кучу. Снег вокруг нее был аккуратно расчищен. Адам Викторович сидел на маленькой, видимо, специально принесенной скамеечке. Он был так увлечен, что и не заметил подошедшего Ивана Ермолаевича. А тот, боясь испугать Красноперова и не зная, как начать разговор, остановился в нерешительности.
Воспользуемся этими минутами молчания и скажем несколько слов о прошлом Адама Викторовича.
Адам Викторович был ровесником Ивана Ермолаевича и учился с ним вместе в церковноприходской школе. Происходя из рабочей семьи доменщика горнового Виктора Красноперова, маленький Адам рано обнаружил любовь к знаниям. И его, не в пример старшим братьям, решено было учить «большой грамоте». Самым дешевым то оплате за право учения в те годы было духовное училище. Туда и отдали Адама, Духовное начальство не отказало Красноперову, надеясь воспитать попа – выходца из рабочего класса. Но Адам Красноперов не оправдал надежд стратегов от богословия. Кончив духовное училище, а потом семинарию, доучиваясь самоуком, он стал лесничим огромных лесных массивов, казенных заводских дач. Поселясь в одной из них, в Шайтановой даче, где стоял дом лесничества, он прожил в нем всю жизнь. В этом доме он живет и теперь.
Постояв минуту-другую, Иван Ермолаевич кашлянул, а потом поклонился Красноперову:
– Здравствуй, Адам Викторович.
Красноперов оглянулся:
– Здорово, Иван Ермолаевич. А я давно тебя поджидаю.
– Значит, как бы чувствовал… Это хорошо… А что ты, позволь полюбопытствовать, делаешь? – спросил старик Векшегонов, чтобы не сразу объяснять причину прихода.
– Муравьев проверяю.
– Ну и как?
– Все, как я и думал. А дальше о чем спросишь, Иван Ермолаевич?
– Не знаю, как и начать, Адам Викторович… Насчет правнука хотел спросить.
– Какого правнука?
– И твоего и вроде бы как моего тоже… Дело-то ведь теперь ясное.
– Кажется, проясняется, – слегка нахмурившись, сказал Красноперов. – А что ты хотел спросить о нем?
Иван Ермолаевич снова замялся я не сразу объявил цель своего прихода.
– Да так, вообще… На кого хоть похож он? На нее или на этого, который… Ну, как бы сказать, не то чтобы свинья, а боров порядочный. На кого он похож все-таки?
Адам Викторович: хотел сначала отмолчаться, а потом, опустив голову, ответил:
– На борова.
– Ну да, конечно. Ийечка тогда сухонькая была. В чем только жизнь держалась. Где было ей, малой крови, стороннюю кровь пересилить.
– Черноватый он волосиками? – осторожно задал Иван Ермолаевич новый вопрос.
– Не разглядел, Иван. В шапчонке его видел. Проездом. На станции. А разве суть в цвете его волос?
– Да нет. Я только к тому, Адам, завел речь… Если он на Ийю похож, тогда ни у кого никакого спроса нет. А то, сам понимаешь, вчерашний-то день только в календаре кончается, а в жизни за тобой тащится.
Адам Викторович снова хотел отмолчаться, но не утерпел:
– Вот что, Иван, ты Алексею дед, и я своей лягве дед.
– Зачем же ты так называешь Ийечку?
– Так лучше для меня. Ты любишь своего, и я свою сироту люблю. Она не только без отца и матери, но и без бабки на меня осталась. В военные годы Ийя росла. Недокормышем. Недосмотрышем. И никто на нее ласкового взгляда не кинул.
– А мой Алешка?
– Взгляд ли это был? Может быть, только малиновый хмель да нежелание упустить то, что само в руки дается… Я не виню за это внучку. Если солнышко в ее душу не заглядывало, так пусть хоть в ней отблеск от чужого окна сверкнет.
Иван Ермолаевич забеспокоился и стал упрашивать:
– Не надо так, Адам, казнить меня за внука. Хочешь, я тебе в ноги поклонюсь?
– Ты ей поклонись. Она стоит этого. Она большего стоит. И это не дедовское умилительное славословие. Это стих, не могущий быть рожденным немощью языка моего. Это сама правда, ослепляющая величием своим.
– Адам, ты попроще. Я ведь мало учен и не так чтобы много книг прочитал, – взмолился опять Иван Ермолаевич. – Прости, что я насчет Ийиного сыночка полюбопытствовал.
– Да что ты опять, Иван, у меня прощения просишь? В ее судьбе я даже не пятое колесо. Но если бы случись при Алексее сын или дочь от Руфины Дулесовой или от какой-то другой разлучницы… Ийя не стала бы спрашивать, черен он, белобрыс или рыж, кривобок или горбат. Она бы прижала его к своей груди и назвалась матерью.
– Так и Алешка то же самое говорит, стал оправдываться Иван Ермолаевич. – Он давно его сынком своим называет. И мы его со Степанидой за родного полюбили заглазно. А Ийя даже доминать о нем не велит. Имечка не называет.
– И правильно делает, – твердо сказал Адам. – Малый дитенок не куренок. Им нельзя играть. Нужно – Алексею с Ийей о самих себе решить, а потом уж и…
– Самим о себе им решать нечего, – заговорил Иван Ермолаевич круто. – Все решено. И перерешения никакого не может быть. Это я говорю тебе. Ты меня знаешь, каков я в гневе. Если что не так, не пожалею и любимого внука от сердца оторвать. Они для меня четыре года муж и жена. Весной венчаны, любовью обручены, как и мы со Степанидой Лукиничной. Понял ты или нет этот стих?
– Да вроде начинаю понимать, – ответил все еще настороженно Красноперов.
– Как звать правнука, Адам?
– А как бы тебе хотелось, Иван?
– Мало ли как… – Иван Ермолаевич вдруг прослезился. – Не обо всем скажешь, чего хочешь, о чем думаешь.
– А ты не бойся своих желаний. Глядишь, они и сбудутся.
– Не морочил бы ты меня, Адам, дал бы ты мне челябинский адресок…
– А зачем он тебе? – спросил Красноперов, испытующе глядя из-под очков на присмиревшего Ивана Ермолаевича.
– Хочу сам поехать туда. Сам его в дом ввести. Сам!
– Ну что ж, – поразмыслил Адам Викторович, – коли такое у тебя желание, я противиться не буду. Только адреса наизусть не помню. Улицу знаю, а номера, запамятовал. Зайди в дом, там я тебе его и запишу.
Адам Викторович поднялся, не торопясь взял скамеечку и, широко шагая, направился к дому. Векшегонов рысцой побежал за ним.
XVIДавно не бывал в этом доме старик Векшегонов. Ничего здесь не переменилось. Те же чучела птиц, жуки и бабочки под стеклом на иголках. И тот же запах.
Проведя Ивана Ермолаевича в свою комнату, Красноперов прошел в соседнюю. Это была комната Ийи. Вскоре, вернувшись, Адам Викторович сказал:
– Иваша, посиди здесь малость, а я сбегаю на трамвайную остановку. Что там ни говори, а ведь мы теперь каким-то боком родня. И хоть четвертинку, да надо распить.
– О чем разговор? Я ведь, Адам, сюда тоже к тебе не чужим человеком шел. Не изволь беспокоиться, пол-литра при мне.
Это развеселило Адама:
– Спасибо, Иван. От души спасибо. Хорошо, что ты подумал об этом… Только уж ты извини меня, в своем доме гостевой водки не пью. Я сейчас… Да и не ради ее ухожу. Еще кое-что хочу.
Оставшись, Иван Ермолаевич стал рассматривать стены, просевший от времени пол, старую кафельную печь. Все было ветхо. Отжил дом старого лесничего.
Думая о доме, Иван Ермолаевич не расслышал, как скрипнула дверь и как из Ийиной комнаты появился малыш.
– Ты кто? – спросил он.
Иван Ермолаевич оглянулся. В дверях стоял мальчик. На его головке вились крупными кольцами золотые кудри. Под писаными бровками цвели два синих василька.
«Не чудится ли?» – испугался Иван Ермолаевич и, проверяя себя, робко спросил: – Ты тут живешь?
И мальчик ответил голосом Ийи:
– Я тут не живу, а жду.
У Ивана Ермолаевича задрожали руки. Но это было не наваждение. Все же еще раз нужно проверить:
– А чего же ты ждешь тут, кудряш?
И опять зазвенел голос Ийи:
– Жду, когда мама поведет меня к папе.
– А как звать твоего папу, красавчик?
Мальчик ответил отчетливо и заученно:
– Так же, как и меня. Алексей Векшегонов. Только он Романович, а я Алексеевич.
Этот ответ ничего уже не прибавил, к увиденному и понятому минуту назад. Но как нужно было поступать и что делать дальше, Иван Ермолаевич не знал.
Схватить мальчика? Зацеловать его?
Но какое впечатление произведет это на ребенка? Не напугает ли он его своей трясущейся бородой? Нужно было спросить что-то еще, чтобы сдержать душащие Ивана Ермолаевича слезы. И он сказал:
– Хорошее у тебя имя – Алексей Векшегонов.
– А тебя как зовут?
Этот вопрос застал врасплох Ивана Ермолаевича.
– Меня? – замялся он. – А я, понимаешь, тоже, шут побери, Векшегонов.
Мальчик лукаво посмотрел на Ивана Ермолаевича и не поверил ему:
– Такие Векшегоновы не бывают.
– А какие же они бывают, Алешенька?
– Такие, которые никогда не плачут. Никогда-никогда. Хочешь, – сказал он, подбегая к Ивану Ермолаевичу, – щипни мою руку, больно-пребольно, и я не зареву. Щипай!
Иван Ермолаевич наскоро утер рукой глаза и уже совсем по-свойски сказал:
– Зачем же мне испытывать тебя, товарищ Векшегонов? Я и без того вижу, что ты стойкий мужик.
Маленькому Алеше, это очень понравилось:
– А мы, Векшегоновы, все такие… И папа, и дедушка, и пра.
– А пра-то кто? – спросил Иван Ермолаевич, усаживая мальчика на колени.
– Пра – это самый главный мой дедушка, Иван Ермолаевич.
Сердце старика так сладко сжалось. Слезы опять были готовы хлынуть из его глаз. Но он боялся уронить свое достоинство перед маленьким Алешей. Ему так хотелось сказать, что он и есть его пра Иван Ермолаевич. Но было страшно: вдруг да Алеша опять не поверит ему. И он спросил:
– А откуда ты так хорошо знаешь про этого самого пра?
– От мамы. У меня еще и дядя есть. Дядя Сережа. У него ружье и собака. А у бабушки-пра вылеченная кошка. Мурзей.
– Это хорошо. Славная, стало быть, у тебя мамочка, Алешенька. Ну а папочку-то ты своего узнаешь, ежели встретишь его?
Алеша вытаращил глазенки, как будто ему задали несуразный вопрос. Не отвечая, он спрыгнул с колен Ивана Ермолаевича и убежал в комнату. Оттуда он вернулся с альбомом…
– Вот смотри! – сказал он. – Это папа… Это тоже папа… И это папа… И это… А тут он маленький. Видишь, какой он похожий на меня.
Для переживаний Ивана Ермолаевича данных оказалось более чем достаточно. А маленький Алеша безумолчно щебетал, рассказывая о своем отце такие подробности, что трудно было поверить, что эти слова принадлежат малышу.
Послышались шаги. Это вернулся Красноперов. Войдя, он поставил на стол четвертинку и как ни в чем не бывало спросил:
– Ну как ты тут? Жив еще?
Старики молча обнялись, Алеша смотрел на них, широко раскрыв глазенки. Адам Викторович погладил мальчика по головке и весело сказал ему:
– Сегодня кончились твои ожидания, Алексей Алексеевич. Ты пойдешь к отцу. Тебя твой дедушка-пра отведет домой.
– Правда? – с дрожью в голосе спросил Алеша.
– Разве я когда-нибудь обманывал тебя, Алексей Алексеевич… Варвара Акимовна! – крикнул Красноперов.
Появилась знакомая Ивану Ермолаевичу старуха Веснина. Она будто ждала вызова, находясь где-то за дверью.
– Здравствуй, Ермолаевич.
– Здравствуй, Акимовна.
– Грибков подать? – спросила она. – Или еще что?
– Да нет, Варвара Акимовна, – ответил Красноперов. – одень, обуй Алексея Алексеевича. Сегодня он войдет в свой дом.
– Это раз-раз, – заторопилась Варвара Акимовна. – Где ты, птенец?
– А я сам… Я сам, – послышался голос мальчика, силящегося надеть свою шубку.
У Ивана Ермолаевича вздрагивала в коленном суставе левая нога. Ему самому хотелось одеть Алешу и как можно скорее взять его на руки. Да нельзя. Нужно блюсти чин.
Адам Викторович достал из шкафа банку с маринованными опятами и два стакана. Вышиб пробку. Разлил водку. Смерил, ровно ли налил. Потом сказал, кивнув на мальчика:
– Вот так оно бывает… Будь здоров, Иваша!
– И ты тоже! – чокнулся и поклонился Адаму Иван Ермолаевич.
Маленький Алеша притих. Он все еще не верил, что его поведут к папе и маме.
Но его повели…
