Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Такие мнения высказывали сотрудники, а Князев слушал, кивал. Все правильно. Лучший способ завоевать расположение подчиненных – добиться для них премии. Дескать, раньше не получали, без меня, а теперь – пожалуйста. Вот я какой, дескать. Впрочем, как бы там ни было, премия – это хорошо.

– Уже и приказ есть? – спросил он.

Еще нет, но скоро будет. Бухгалтер говорит, что деньги уже поступили. А еще говорит, что теперь, при новой системе оплаты, каждый квартал должны премию получать. Миллионерами станем.

– Значит, будем тянуться, -сказал Князев,– Игорь, я бы уже подыскивал место для гаража. А чета Афониных к концу договора обеспечит себя до глубокой старости.

Игорь Фишман, который мечтал об автомашине, зарделся, а Таня Афонина промолвила с легкой завистью:

– Вас, Александрович, все равно не переплюнешь.

По нынешним понятиям, Князев действительно был человеком состоятельным, получал сто процентов полярки. И хотя помогал матери, сестрам и себе ни в чем не отказывал, половину зарплаты все равно некуда было девать.

Случалось, что кто-нибудь из экспедиционных срочно рассчитывается, а денег на счету нет. Главбух к Князеву – выручай. Тот снимает с книжки нужную сумму, отдает кассиру. Потом долг с благодарностью погашают. В конторе было еще несколько «богачей», но главбух почему-то облюбовал Князева – холостяк, хозяин себе и своим денежкам.

На Севере, как известно, счет ведут по-крупному: сто рублей не деньги, сто километров не расстояние. Допустим, кончились у человека на курорте отпускные, и он на последний рубль телеграфирует родной бухгалтерии: «Вышлите пятьсот». И что, не вышлют? Вышлют, притом немедленно, телеграфом. Не каждому, конечно, да ведь не каждый и попросит.

Словом, таких, чтоб тянули от аванса до зарплаты, в экспедиции не было. И все же премии обрадовались все.

– А вообще как дела? – спросил Князев у своих камеральщиков, имея в виду дела производственные.

Словно бы ветерок смущения пронесся, дохнул и пропал, и воцарилось какое-то искусственное возбуждение. Наперебой кинулись отчитываться, показывать – все у всех в полном порядке, за десять дней отчет продвинулся значительно, стремительно, скачкообразно. Вот, пожалуйста, проверьте. Навалили перед ним ворох бумаг, карт, и глаза у всех были честные, невинные. И Князев понял: что-то стряслось.

– Такое впечатление, что мне надо почаще ездить в командировки, – сказал он. – Глядишь, и управимся с отчетом на месяц раньше. – Он обвел всех взглядом, задержался на Афонине, своем заместителе. – Чего-то вы не договариваете… Случилось что-то? Борис Иванович!

Афонин, опустив глаза, сказал:

– В твое отсутствие Арсентьев усиленно интересовался при каких обстоятельствах нашли руду. Те самые коренные выходы. Меня вызывал…

«Вот оно что, – подумал Князев. – Столько времени прошло, а он, значит, не забыл. Ну, что ж, рано или поздно это должно было всплыть. Теперь уже не страшно. Дело сделано, руда найдена, проект поисковой разведки утвержден. Теперь пусть докапывается».

– Вызывал, значит? – спросил Князев, чтобы не молчать. – Ну, а ты что?

– А что я? Я в другом отряде работал – так ему и сказал.

– И что же? На том разговор и закончился?

– Со мной – да, но он потом еще Илью вызывал. Из твоего отряда только он один остался… ну, свидетелем.

Князев повернул голову к Высотину, тот с готовностью подтвердил, пряча улыбку:

– Борису Ивановичу было труднее, его первого вызвали, ну а мне он успел шепнуть, в чем дело, и я, не моргнув глазом и, как выражался мой напарник Тапочкин, не дрогнув ни единым мускулом, сказал, что рудопроявление открыто в двухдневном рекогносцировочном маршруте. Так, как сказано в вашей докладной и задокументировано в полевой книжке.

– Ясно… – Князев присел на краешек своего стола, побарабанил пальцами по столешнице. – Что бы все это значило?

– Может быть, оформляются документы на премию за месторождение?

Это Фишман спросил, и непонятно было, шутит он или на полном серьезе предполагает такую возможность.

– Премия, говоришь? Как бы наоборот не вышло… Какие еще будут мнения?

– Чего йето… йето… голову ломать? Придет время – йето… узнаем.

Сонюшкин обвел всех взглядом, и на его лице было написано: «Тут и сомневаться нечего – все со временем узнаем!»

Ребятам казалось, что это не всерьез, не взаправду, что в последний момент можно обратить все в шутку, свести к мировой «через Первый магазин» или вовсе по-детски крикнуть: «Чур-чуров, не игров!» И никак не могли они взять в толк, что Николай Васильевич Арсентьев ни шутить, ни тем более играть с ними не собирается.

В кабинете Арсентьева шло заседание разведкома с участием администрации. Обсуждался вопрос о распределении премий, вернее, об удержании с таких-то и таких-то лиц за такие-то и такие-то провинности стольких-то процентов.

С самого начала возникли разногласия, которые можно было свести к двум мнениям:

1. Все работали одинаково хорошо, способствовали выполнению плана, стало быть, и премировать всех одинаково, соразмерно окладу.

2. Работать-то работали все, но некоторые товарищи допустили серьезные оплошности или нарушили трудовую дисциплину. Взыскания на них в свое время наложены не были, а теперь вот пусть материально пострадают. В назидание остальным.

Противников уравниловки оказалось больше, и вторая точка зрения победила. Тем более, что высказывал ее и Арсентьев. Он же наметил мишени. Было здесь два техника, напортачивших с документацией, геолог, которого засекли в конторе пьяненьким, инженер-химик, взявшая за правило опаздывать на работу.

– Далее, – перечислял Арсентьев. – Товарищ Переверцев, начальник партии. Летом в его хозяйстве погибла одна из лошадей, арендованных на сезон в колхозе «Светлый путь». Как явствует из акта, мерин семи лет по кличке «Спутник», масть соловая, пасся стреноженный и забрел в болото. Непосредственный виновник – проводник-конюх Краснопеев И. В. Недосмотрел. Удержано из зарплаты двадцать пять процентов… Но я считаю, что товарищ Переверцев как начальник партии тоже является косвенным виновником, тоже недосмотрел. Предлагаю сократить ему размер премии на десять процентов.

Арсентьеву возразили: но при чем же здесь Переверцев? За лошадей отвечает конюх, а не начальник партии. Переверцева там, может, в то время и не было, планшет большой.

– Начальник партии отвечает за все, – сказал Арсентьев. – В том числе и за проступки своих подчиненных.

Если бы товарищ Переверцев был требовательнее, лошадь не погибла бы.

– Но это же несчастный случаи. Такое не учтешь и не предусмотришь.

– Все можно учесть и предусмотреть. Любой несчастный Случай не есть неизбежная жертва высшим силам, а есть проявление халатности или ротозейства.

– Так-то оно так, но все же… Обидим человека.

– Не в куклы играем, – строго сказал Арсентьев. – Это производство – И председателю: – Ставьте на голосование.

Опустили глаза, подняли руки. Большинство все-таки «за».

– В моем списке еще одна фамилия, – продолжал Арсентьев,– Всеми уважаемый Андрей Александрович Князев, тоже начальник партии. Партия имеет хорошие показатели, план перевыполнен, найдено ценное рудопроявление. Но… При всем том товарищ Князев очень и очень грешен. Я позволю себе остановиться на этом подробнее… Минувшим летом товарищ Князев обнаружил в ледниковой морене рудный валун хорошей сохранности и начал бомбардировать меня радиограммами, чуть ли не требуя отказаться от предусмотренных проектом площадных поисков и немедленно ставить поиски валунные, то есть проследить, откуда двигался ледник, и по ходу его движения проводить маршруты и горные работы. Конечно, мысль эта представляла определенный интерес, но, товарищи дорогие, что же в этом случае делать с планшетом? Куда списать затраты? Можно ли вообще работать без проекта? Нельзя. И я распорядился дорабатывать планшет – с тем, чтобы на будущий год запроектировать валунные поиски на сопредельной территории и выехать в поле во всеоружии. И что же делает товарищ Князев? Создает подпольный отряд, отправляет его за пределы планшета – без необходимой топоосновы, без связи, без транспорта. На одном энтузиазме, можно сказать. А сам тем временем с оставшимися людьми, не щадя их сил и здоровья, форсирует плановые работы… Коренные выходы руды найдены, товарищу Князеву очень повезло, все обошлось благополучно. А ведь потери и даже несчастные случаи при такой постановке работы могли быть. Так вот, товарищи, имеем ли мы право закрывать глаза на такое самоуправство? Позволяет ли нам наша идеология считать, что для достижения цели хороши все средства? Думаю, что не позволяет. К сожалению, у меня в свое время не было официального документа, подтверждающего то, о чем я рассказал, иначе товарищу Князеву было бы не избежать сурового административного взыскания. Наверно, партийному бюро тоже было бы небезынтересно рассмотреть персональное дело коммуниста товарища Князева. Налицо явное нарушение кодекса законов о труде, открытое неповиновение руководству экспедиции. Поэтому выношу на обсуждение следующее предложение: снизить товарищу Князеву премию на двадцать пять процентов.

Закончив, Арсентьев опустился на стул возле стены (место за письменным столом он уступил председателю разведкома), быстрым взглядом пробежал по лицам, подытожил для себя: впечатление произведено. Вот и прекрасно. Должны чувствовать, кто здесь хозяин.

– Высказывайтесь, товарищи, – предложил председатель разведкома.

Помолчали, поскрипели стульями. Народ собрался спокойный, неторопливый. Только один – старший бурмастер, которого на недавних перевыборах выдвинули в разведкой стихийно, – так и ерзал, так и крутился на месте. Он-то и заговорил первым:

– Что же это получается? Партия перевыполнила план по всем показателям, нашла руду, а начальника, который всему голова, штрафуют. Какой же у него после этого стимул будет? А ежели он не для стимула старался, так тем более… Ему и премия та не в радость. Нет, тут подумать надо, взвесить. И вообще, зачем людям премию резать? Все работали, пусть все и получают.

Понемногу, слово за слово, и остальные раскачались.

– Конечно, самоуправство имело место, но дело-то не пострадало, а наоборот. У нас же не заводы Форда, чтобы за каждую провинность штрафовать.

Арсентьев с места:

– Дай бог, чтобы мы когда-нибудь научились работать так, как на заводах Форда…

– Николай Васильевич, а требовали у него объяснительную? Как он сам это объясняет?

Арсентьев прикрыл веки, сдержанно ответил:

– Объяснительной с товарища Князева я не требовал. Какими материалами вы располагаете?

– Письменными показаниями одного из членов этого коллектива, – ответил Арсентьев. В сейфе у него действительно лежало некое письмецо – донос повара Костюка, дезертировавшего из партии Князева минувшим летом.

«…за грубое нарушение правил техники безопасности во время полевых работ, за игнорирование указаний руководства экспедиции».

Князев отвернулся от доски приказов, деревянными шагами вернулся в камералку. Сотрудники сочувственно молчали. Князев наклонил к себе микроскоп, невидящим глазом уставился в окуляр.

За его спиной тем временем молчаливо переругивались Высотин и Сонюшкин. Мимику их можно было понять так: «Ну, чего молчишь? Говори!» – «А ты что, сам не можешь?» – «Могу, но у тебя лучше получится». – «Давай, давай, не валяй дурака!» – «Нет, давай ты!..»

Высотин бросил на своего оппонента долгий красноречивый взгляд и, легонько прочистив горло, сказал:

– Александрович, не расстраивайтесь. Плюньте. Мы тут посовещались, пока вас не было, ну и… В общем, пусть и с нас по двадцать пять процентов…

Князев не обернулся, лишь шевельнул плечами:

– Илья, ты карту фактматериала всю сверил? Нет? Так какого дьявола…

К концу дня зашла кассирша, спросила с затаенным ехидством:

– Андрей Александрович, почему премию не идете получать? Мне ведомость закрывать надо.

– Премию? – Князев повернул голову. – Какую премию? Ах, премию… Да нет, спасибо.

– Как это «нет»? – искренне удивилась кассирша. – Вам же положено.

– Мало ли… Может, я хочу от нее отказаться. Чтоб о моей высокой сознательности в газете написали. Глядишь, и подхватят почин. Имею я такое право?

Кассирша таращила глаза, не понимая, шутят с ней или говорят серьезно, потом на всякий случай игриво бросила: – Да ну вас! – и, выходя из комнаты, напомнила: – Так мы вас ждем.

Минуло еще полчаса, но Князев не шел за положенной ему премией. Перед самым концом работы в дверь заглянул главбух:

– Александрович, на минутку.

Князев вышел в коридор.

– Андрей, кончай эти детские выходки. Иди распишись в ведомости. Незачем ос дразнить…

Счетные работники обычно убеждены, что полевики получают «дурные деньги», но этот главбух думал иначе. В экспедициях он работал с незапамятных времен, на своем деле проел зубы в буквальном смысле слова, за что получил прозвище Стальной Клык, перепить его было невозможно – короче, свой человек. Потому и разговаривали с ним, как со своим.

– Аркадий Львович…

– Зачем ты в пузырь лезешь? Гонор свой показываешь? Парад самолюбия устроил? У Арсентьева тоже самолюбие, и он на него имеет больше права, потому как начальник.

– И ему все дозволено?

– Во всяком случае, больше, чем тебе. Провинился – получай.

– В чем же, вы считаете, я провинился? В том, что руду нашли?

– Опять детский лепет. Поставь себя на его место. – Главбух поднял палец. – Авторитет!

– Я бы авторитет иначе завоевывал. Не таким путем.

– Таким путем ты себе только наживешь врага. Если уже не нажил. Я Арсентьева давно знаю, сколько лет на балансовых комиссиях встречались. – Главбух взял Князева за локоть. – Идем, начертаешь свою подпись, а я тебе за это бутылку поставлю.

В коридоре заскрипели, захлопали двери, из камералок стали выходить люди. Рабочий день заканчивался. Князев деликатно высвободил локоть, сказал:

– Не надо, Аркадий Львович. Будем считать, что я сам себя наказал. – Он с усилием улыбнулся. – Разве в деньгах счастье?

– Я тоже думаю, что лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным, – начал главбух, но тут подошел Переверцев:

– Об чем спор? По домам пора.

– Соображаем, как поинтересней премию обмыть,– сказал Князев. – Присоединяйся, третьим будешь.

– Всегда готов. Заодно помянем солового мерина по кличке «Спутник». Аркадий Львович, куда же вы?

Николай Васильевич Арсентьев не ограничивал свою деятельность руководителя рамками рабочего дня и помещением конторы, не делил время на служебное и внеслужебное. Конечно, превращать свою квартиру в филиал кабинета начальника экспедиции он не собирался, но по серьезному, тем паче по личному вопросу мог принять и дома. В какой-то мере Арсентьев даже поощрял такие визиты, и чем ниже была должность посетителя, тем любезнее принимал его Николай Васильевич.

Филимонова, экспедиционного радиста и секретаря парторганизации, Арсентьев видел всего несколько часов назад в конторе. Когда тот в девятом часу вечера переступил порог его дома, Николай Васильевич удивленно поднял густые светлые брови, но тут же пригласил:

– Леонид Иванович? Раздевайтесь, прошу.

Филимонов неторопливо расстегнул полушубок, повесил его, пригладил жесткие, мелко вьющиеся волосы. Курносый и толстогубый, он походил на светлокожего голубоглазого негра, если такие бывают.

Арсентьев указал ему на стул, сам сел на диван, закинул ногу на ногу.

– Холостякуете? – спросил Филимонов, оглядывая убранство квартиры. – Когда семью думаете перевозить?

– Теперь уж летом, с навигацией. У меня много книг, мебель. Почтенная Антонина Сергеевна любит удобства.

– Супруга ваша?

– Супруга, жена, половина, старуха, хозяйка – как угодно.

– Познакомимся, – сказал Филимонов. – Хорошо, что вы капитально устраиваетесь. Доверия больше! У меня вот тоже… Младшенькой пианино купили, пусть осваивает.

– Пианино – это прекрасно. – Арсентьев нетерпеливо качнул ступней. – Так чему я обязан, уважаемый Леонид Иванович?

Филимонов завозил ногами под стулом, доверчиво глянул Арсентьеву в глаза:

– Поговорить нам надо, Николай Васильевич. Как коммунист с коммунистом. Вы у нас уже полгода, больше, а все как-то не приходилось. А надо. Назрела такая необходимость.

Он замолк, ждал, что ответит Арсентьев.

Николай Васильевич сел поудобнее, сцепил на животе пальцы:

– Давайте поговорим. Видимо, действительно такая необходимость назрела, раз вы считаете. Я, признаться, тоже думал, что нам есть о чем поговорить. Итак?

– Семь месяцев вы у нас. Приехали главным инженером, сейчас начальник экспедиции. Побывали везде, во всех партиях и отрядах, все поглядели, с людьми познакомились. Люди у нас хорошие, стойкие, я их всех знаю, за многих поручиться могу в любых инстанциях, потому что я здесь с самого первого дня, когда никакой еще экспедиции не было, был маленький отрядик по разведке глины для стройконторы. Все, что здесь выросло, – все на моих глазах. И люди тоже. Приезжали желторотенькие, после института, не то что летать – ходить не умели, а теперь вон какие орлы! И начальство у нас за эти двенадцать лет не раз менялось: одни с понижением приходили из более крупных хозяйств, другие с повышением, как вы. Кто был лучше, хуже – не о том сейчас разговор, но опыт руководящей работы был у каждого. И у вас он есть. Немалый опыт. Но понимаешь, Николай Васильевич…

Филимонов доверительно перешел на «ты», Арсентьев никак на это не среагировал, и Филимонов, кашлянув, поправился:

– Понимаете… Никто из них с ходу быка за рога не хватал. Приглядывались, людей узнавали и потом уже помаленьку начинали браздами правления пошевеливать, свои порядки наводить. И все нормально было, никто на них не обижался. А вы о себе решили сразу заявить, чуть ли не с первого дня, кадры перетасовывать начали, увольнять некоторых. Круто, Николай Васильевич, слишком круто.

Арсентьев слушал, чуть хмурясь, поигрывая на животе сцепленными пальцами, но не перебивал. Когда Филимонов закончил, ответил не сразу:

– Мне, Леонид Иванович, приходилось уже подобное выслушивать, в той или иной форме. И должен заметить, что упреки эти обычно высказывали люди старшего поколения, не скажу, что морально устаревшие, но непривычные к ритмам современных производственных отношений. Те методы, которые годились десять, даже пять лет назад, сейчас уже неприемлемы. Мы вступили в эпоху научно-технической революции, а любая революция – это прежде всего, как известно, ломка старого. Говоря по совести, экспедицию я принял в весьма плачевном состоянии, и, чтобы исправить создавшееся положение, научить коллектив работать по-новому, я вынужден подчас применять крайние меры. Мне некогда проводить с каждым душеспасительные беседы, мне нужно выполнять производственный план. Перевоспитывать должна общественность, мое дело – административная работа. У меня просто ни на что другое не остается времени. Думаю, что я прав.

– Правы-то вы правы, Николай Васильевич, но не всегда. Геология – наука темная, сами геологи признают. Это механика можно откуда угодно переманить, и он будет работать, потому что механизмы по одним законам устроены. А в нашем геологическом районе, в трапповом комплексе, любой новичок будет пурхаться. Геологи же эти породы ну прямо нюхом различают. Мне вот показывали несколько образцов. Я их и так, и этак крутил – одинаковые. А мне говорят – нет, разные. И прямо в поле их различают, без микроскопа. Глаз набит. Это я к тому, Николай Васильевич, что есть кадры заменимые, а есть незаменимые, которые особенно беречь надо.

Арсентьев сказал, пряча усмешку:

– Различать породы можно собаку научить, не то что человека. Это все фокусы, Леонид Иванович: со стороны увлекательно и непонятно, а стоит схватить принцип – все очень просто. И тем не менее я понимаю, что у геологической службы своя специфика, что опытные геологи, знающие регион, – специалисты необходимые, и на многие их проделки закрываю глаза Все мои реформы затрагивают пока что буровой и механический цехи.

– Правильно, – сказал Филимонов, – из геологов вы пока что никого не уволили. Но тут еще много значит моральный климат. Вот взять с премией этой, будь она неладна. Вы знаете, что Князев вообще от нее отказался?

– Нажаловался уже… Да, мне докладывали. По-моему, это предмет для разговора на партбюро.

– Никто не жаловался, Князев тем более. Мало вы его, значит, знаете, если так о нем думаете. Никто из пострадавших, ну, из тех, кому премию снизили, никто из них не жаловался. Другие товарищи приходили, высказывали свое мнение…

– Кто же эти доброхоты?

– Вы уже извините, Николай Васильич, не хочется мне их вам называть.

– Так-так… – Арсентьев поглядел на Филимонова с интересом. – Вот это парторг у меня, правая рука, нечего сказать. Вы что же, шептунов покрываете? Так мы с вами далеко не уедем, дорогой Леонид Иванович.

– Вы всегда живете по принципу: «Я начальник – значит, я прав»? Всегда? – простодушно спросил Филимонов, – Как же у вас отношения складывались с секретарем партбюро, с районным комитетом?

– Отменно складывались. По всем вопросам трогательное единодушие.

– Небось, партбюро сами себе подбирали?

– Все было по уставу, дорогой Леонид Иванович. Но если меня спрашивали, я высказывал свое мнение по поводу той или иной кандидатуры.

– Значит, по принципу «хозяин – барин»…

Филимонов сказал это и задумался. Пять лет он секретарствует, только в прошлом году дали ему отдохнуть, выбрали Седых, главного геолога. А когда тот внезапно уехал – пришлось снова заступать. Ответственный этот пост был ему не в тягость, хотя работы постоянно прибавлялось – экспедиция росла, а с нею росла и партийная организация. Чувствовал иногда Леонид Иванович, что не хватает ему общей подкованности, но в житейских вопросах он ориентировался, сам поступал по совести, по моральному кодексу, и других, этому учил. И его уважали, считали справедливым. А еще был он незлобив, попросту добрым человеком был, к таким всегда тянутся. С прежним начальством он никогда не ссорился, хотя правду свою умел отстоять. Знал свое место, свои обязанности политического руководителя, знал жизнь, людей, верно понимал политику партии, и этих знаний и понимания хватало ему для любой беседы. Он долго приглядывался к Арсентьеву, ждал, что тот его не сегодня-завтра призовет для совета, но Николай Васильевич, как видно, предпочитал обходиться без советчиков. Что ж, и с этим можно было бы примириться, поступиться чем-то ради всеобщего благополучия, пользы дела и здоровой атмосферы в коллективе. Но Николай Васильевич все круче и упорнее гнул свою линию, здесь уже нельзя не вмешаться.

И Филимонов сказал:

– Я так думаю, Николай Васильевич, что ваша политика расходится с нашим общим курсом. Побольше поощрять, поменьше наказывать – так я понимаю нынешний курс. А у вас как раз наоборот. Не то сейчас время, чтобы больший меньшего давил.

– Если я кого-то и давлю, как вы выразились, то только как администратор, невзирая на партийность и прежние заслуги. Это вы должны по своей линии давить на затесавшихся в партию разгильдяев. А вы их берете под защиту.

– Я беру под защиту не разгильдяев, а справедливость, – возразил Филимонов. – И людей здешних я лучше вашего знаю.

В голосе Филимонова появилась горячность, но тем спокойнее становился Арсентьев, даже улыбаться начал. Снисходительно и благодушно улыбаться.

– Полно, полно, Леонид Иванович. Абсолютно верно, парторг должен быть поборником справедливости, психологом и людоведом. Но парторг должен, образно говоря, дудеть в одну дуду с администрацией, а у нас с вами, как выяснилось, получается разноголосица. Может быть, нам есть смысл продолжить эту полемику в присутствии секретаря райкома?

Филимонов молча разглаживал ворсинки на скатерти. Райком… Разве станет райком портить отношения с крупнейшим хозяйством района? У экспедиции и трактора, и вездеходы, и флотилия, и мехмастерские. А у райкома – добитый «газик» и катерок БМК. Чуть что – звонят Арсентьеву: «Выручай, Николай Васильевич»…

– Зачем сор из избы выносить? – примирительно сказал он. – Можно самим во всем разобраться, в своем коллективе, в своей организации. Я – что? Поступили сигналы, я на них реагирую…

– У вас обратная реакция, уважаемый Леонид Иванович. Но это хорошо, что вы пришли ко мне. Мы, собственно, ни разу по душам не говорили.

Арсентьев встал, мягко ступая, прошелся по комнате, тронул ладонью радиатор отопления – в квартире было прохладно, – и вернулся на место.

– Давайте уж будем откровенны друг с другом. Должен сказать, Леонид Иванович, что мы ленивы. Хорошо работать мы можем только из-под палки, держать нас нужно в страхе божьем, неустанно прививать послушание, то есть, в конечном счете, – дисциплину. А упрямцев будем обламывать. И ведущая роль в этом, повторяю, должна принадлежать партийной, профсоюзной и комсомольской организациям. Отдельных же лиц, так сказать, трудновоспитуемых, администрация сумеет призвать к порядку или… избавиться от них. По своей административной линии. В таком аспекте мы и должны строить наши с вами взаимоотношения. Вы формируете общественное мнение, готовите, так сказать, почву. Мы ее засеваем. А урожай – государству.

Филимонов улавливал в словах Арсентьева какую-то скрытую неправду и все подыскивал, как бы поточнее выразить свои ощущения. С другой стороны, не хотелось ему заострять разговор, потому что был перед ним начальник экспедиции, это во-первых, а во-вторых, привык он все разногласия решать полюбовно, мирным путем. Стараясь, чтоб не получилось очень уж резко, он сказал:

– По-вашему, надо работать из-под палки. Нет, неправильно это. Так мы ничего не достигнем. Труд должен быть радостью и потребностью. С детства это людям внушаем.

– Ну, Леонид Иванович! Не всякий труд радость, далеко не всякий. Особенно в геологии. Не думаю, что тюкать кайлом такое уж большое удовольствие. И вообще, эти «теоретические» споры мне еще в институте надоели. Надо работать, а не болтологию разводить. – Арсентьев подчеркнуто взглянул на часы. – А теперь, Леонид Иванович, когда мы с вами расставили точки над «и», я рекомендую вам вплотную заняться воспитанием таких товарищей, как Андрей Александрович Князев. Вплотную!

– Вызвать я его вызову, – сказал Филимонов,– а насчет партбюро… Не советую, Николай Васильевич, честное слово, не советую. Не поддержат вас наши коммунисты. И я не поддержу.

Истоки наших характеров – в нашем детстве. Еще мама, модельерша-надомница, внушала Коле Арсентьеву в дошкольном возрасте, что надо быть послушным, если хочешь чего-то достичь, сурово наказывала его за непослушание, под которым понимала всякое проявление самостоятельности. Жили они тогда в Оренбурге, отец у Коли умер, а мать… Ему было противно, как она заискивала перед своими клиентками, женами ответработников, но мать заставляла и его униженно благодарить за мелкие подношения. Мать не уставала плакаться соседям на горькую свою вдовью участь, Коля же предпочитал, чтобы им с матерью завидовали. Он не знал еще, как надо бояться людской зависти. Время от времени он все же бунтовал, но его всегда усмиряли, и длилось это до тех пор, пока Коля не уразумел, что быть послушным и впрямь выгоднее, а точнее, не быть, а казаться послушным.

В школе он успевал хорошо, ученье было ему не в тягость, он вообще не представлял, как можно чего-то там не понимать или не выучить, когда все так просто и легко запоминается, надо лишь чуточку старанья. Поэтому ореол первого в группе ученика не вызывал у него победительного чувства – эта слава не требовала от него никаких особых условий, он ее не добивался, а значит, и ценность ее невелика. Он повседневно разменивал ее, как кредитку, и на мелочь покупал то расположение учительницы, когда тянул с места руку, то милостивое заступничество силачей, которым он давал списывать. Был у них второгодник Гаркуша – жилистый, косоглазый, с блатной челкой, – так Коля с ним настоящее соглашение заключил. Он делал за Гаркушу уроки и даже целую систему подсказок для него выдумал, язык жестов, а Гаркуша не только заступался за него в группе, но мог и «кодлу» ради него свистнуть и наказать какого-нибудь Колиного обидчика далеко за пределами школы. Три года продолжалось это содружество, потом Гаркушу упекли в колонию, но Коля долго его вспоминал и жалел о нем.

И все же, несмотря на то, что не был Коля ни ябедой, ни жмотом, мог и завтраком поделиться, и деньгами, скудными этими мальчишечьими копейками, к тому ж в отличниках числился – не имел он в группе веского слова, не получалось у него верховодить. Верховодили другие, не отличники и не силачи, хоть сила у ребятни испокон веку пользуется уважением. Что-то в них было, в других – то ли особая смелость, то ли прямодушие, то ли неуступчивость характера, или что-то иное, неуловимое, недостижимое, чего ни понять Коля не мог, ни объяснить. Много позже он нашел этому определение – обаяние личности.

Такие люди встречались Николаю Васильевичу почти на всех пролетах его жизни, и всегда его поначалу обязательно влекло к ним. Как у иных мужчин есть стереотип женской внешности, неизменно их привлекающий, так и у Николая Васильевича был свой стереотип для дружеской привязанности. Но люди эти почему-то избегали его, а если и принимали в свой круг, то потом быстро к нему охладевали. Николай Васильевич не признавал любви без взаимности, и его дружелюбие переходило в неприязненную ревность ко всему, что было с этими людьми связано.

Вообще-то Николай Васильевич не считал себя уравновешенным человеком, и иной раз ему приходило в голову, что в идеале каждого руководителя надо раз в год испытывать специальными психологическими тестами. Но мысли эти он никогда никому не высказывал, а если бы его спросили о чем-нибудь подобном, он ответил бы, что все это – интеллигентские штучки: для того, чтобы умело и правильно руководить, нужны знания, организаторские способности и четкая политическая платформа. Не более того.

Бревенчатый домишко радиостанции стоял на отшибе от конторы, отмеченный двумя высокими мачтами антенны. Одну половину домика занимала семья Филимонова, во второй размещалась собственно радиостанция.

Князев шел туда и думал, зачем он понадобился Филимонову. Наверно, опять какое-нибудь поручение. Сколько раз договаривались, чтобы начальников партий не трогали.

Поручений и нагрузок Князев старался избегать, особенно если они мешали работать. Общественником он себя не считал. Он считал себя инженером.

В комнатке радиостанции пахло канифолью и разогретым трансформаторным маслом. Подвывал умформер. Филимонов в наушниках сидел спиной к двери, работал. Увидев Князева, он кивком пригласил его сесть и продолжал передачу. С краю стола лежало несколько заполненных бланков радиограмм. Князев узнал быстрый небрежный почерк Арсентьева (резолюции его в экспедиции расшифровывали, как древние письмена, а спросить – стеснялись) и отвел глаза.