Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Артюха жил недалеко от конторы и обедать ходил домой. Дома у него был телефон. За десять минут до начала перерыва он звонил жене. Она сидела у телефона, ждала, но когда звонок раздавался, неизменно вздрагивала, вытирала руки передником, осторожно снимала трубку и молча слушала. Артюха, не называя ее по имени, говорил: «Эт ты? Грей!» – и клал трубку. После этого он запирал свои сейфы, опечатывал их, неторопливо одевался, запирал и опечатывал дверь и шел обедать.

Ходил он напрямик через дворы. В поселке геологов изгородей не было, и зимой каждый торил свою тропку. Путь Артюхи лежал мимо дома главбуха, мимо двухквартирного дома Арсентьева и Пташнюка.

Он шел по тропке неспешной походкой, думал о чем-то отвлеченном и тут острым наметанным глазом спецработника увидел обочь тропы на снежной целине клочок бумаги. Надо упомянуть, что к таким вещам Аверьян Карпович относился очень внимательно: в конце каждой недели ему самолично приходилось сжигать в экспедиционной котельной вороха различных бумаг – черновых калек, бракованных синек и прочий хлам, который оставался после камеральщиков и по различным свойствам подлежал спецучету. Бывали случаи, что обгоревшие листки уносило тягой в трубу.

Аверьян Карпович, не колеблясь, свернул с тропы. Мать честная! Обрывок аэрофотоснимка, обгоревший клочок! Артюха осторожно взял его в руки. К эмульсии приплавился комочек шлака, маленькая бурая жужелица. Виден был край болота и торфяные бугры. Как он попал сюда, этот обрывок? И кто посмел сжигать? Погоди, так это же с того планшета!

Держа листок, как птенца в горсти, Артюха медленно двинулся дальше, шарил взглядом по сторонам. Углем в экспедиции отапливался только дом Арсентьева и Пташнюка (паровое отопление с начала сильных морозов вышло из строя), топила уборщица, она же и золу выгребала и ссыпала на помойку… Обрывок провалился меж колосников в поддувало, очень даже свободно. А вот и помойка, золой пересыпанная. Так все просто!

Но из чьей плиты эту золу выгребли?

Артюха и раньше догадывался, что с аэрофотоснимками дело нечистое, он так и сказал Арсентьеву на другой день после появления грозного приказа, и Арсентьев ему на это туманно ответил, что руку злоумышленника направляло провидение, и вообще нет худа без добра, теперь по крайней мере научатся хранить секретную документацию. Артюху такой ответ не удовлетворил, но спорить он не стал. В чем-то он чувствовал и себя обманутым, а Князева ему было попросту жаль: другой на месте Князева наверняка попытался бы схитрить, утаил бы пропажу до лета, а там любую причину придумать можно – дескать, сгорели, утонули, бурая свинья сожрала. Князев же пострадал из-за своей честности и, можно сказать, дисциплинированности: тут же, немедля, доложил о пропаже по инстанции. Честность и дисциплинированность в людях Аверьян Карпович уважал и ставил много выше других качеств. Волновала его и честь мундира: как-никак, хищение секретных материалов произошло в конторе, у него под носом, можно сказать. Поэтому Артюха решил ничего пока не докладывать своему начальству в управление, повременить. Чутье подсказывало ему, что рано или поздно какие-то ниточки, ведущие к истине, сыщутся. Чутье его не обмануло.

На следующий день обгоревший клочок аэрофотоснимка вместе с приставшей к нему жужелицей и обстоятельным комментарием Артюхи фельдсвязью ушел в управление, в первый отдел.

«Чтоб после работы сразу домой! Чтоб никаких там разговоров и встреч, понял? У тебя семья!»

Таким напутствием Тамара каждое утро провожала на работу Переверцева. Но он, мужественный человек, все-таки посмел однажды ослушаться этого сурового наказа и зашел в камералку Князева.

– Что делать думаешь? – спросил он, садясь у окна так, чтобы видеть лицо Князева. Тот глядел в микроскоп.

– Пересядь, свет застишь.

Переверцев протянул к микроскопу руку и сбил зеркальце. Князев хмуро взглянул на него, поставил микроскоп вертикально.

– Ну?

– Вот я и говорю «ну»? Ты чего, Андрюха? Совсем крылья опустил?

– Мне их подрезали, Саша. И к колышку за ногу привязали, чтоб не бегал.

– И не кукарекал чтоб?

– Да, Саша. Кукарекать хорошо с забора.

– Да-а… Ну и что теперь?

– Теперь одна дорога – в суп.

– Кончай, Андрюха, этот эзоповский разговор, я тебя серьезно спрашиваю.

– На полном серьезе, Саша. Яйца сносить я по своей петушиной природе не могу, кукарекать и курочек топтать мне не дают. Кастрюля меня ждет, Саша.

Переверцев досадливо прищелкнул языком, украдкой покосившись при этом на часы.

– Никуда не писал, не жаловался? Нет? Смирился, значит? Слушай, а может, коллективное письмо организовать? Все честь по чести, подписи собрать, глядишь, и комиссию пришлют, созовем собрание, поговорим по-семейному. Я так думаю, что важно привлечь к себе внимание. Правда – она всегда выплывет…

– Дерьмо выплывет, Саша. Дерьмо и пена. А правда, как золото, на дне останется, ее отмыть надо, как тяжелый шлих.

– Ты прямо как из библии цитируешь, мудрый стал. Ну вот раз ты такой мудрый, давай набросаем текст письма. Не сейчас прямо, а подумаем каждый в отдельности, потом сведем, отредактируем и вынесем на обсуждение в узком кругу. А?

– И коллективно возьмете меня на поруки. Мол, товарищ Князев пообещал усилить бдительность, на личные сбережения приобрел сейф для хранения секретной документации, ключ носит на шее, и мы теперь за него ручаемся.

– Кончай свои смехотушки. Я дело говорю. Если мы это спустим Арсентьеву, он нас окончательно задавит. Поодиночке, как тебя.

– Нет, Саша, – твердо сказал Князев, – меня от этого избавь. Если б я стал писать, то от себя лично. Но я не стану.

– Ну и дурак! Сам с собой в Дон-Кихота играешь, чистоплюйствуешь. – Переверцев зло нахлобучил шапку. – Ну давай геройствуй дальше, кустарь-одиночка! А письмо мы все-таки сочиним.

– Не советую, – отозвался Князев и, наклонив к себе микроскоп, принялся ловить зеркалом световой зайчик.

…Дорогой Переверцев поостыл, но поздно вечером, когда жена улеглась, он все-таки вышел на кухню и стал набрасывать на бумаге формулировки, узловые моменты будущего письма. Писал, зачеркивал. Снова писал.

«К. давно вызывал неприязнь А.»

«А. решил избавиться от К. Начал ставить ему палки в колеса, раздувал ошибки».

«Исчерпал все легальные методы, чтоб избавиться, а потом подстроил хищение аэрофотоснимков».

«А. вообще развратил коллектив. Завел наушников, пригрел подхалимов. Сотрудники стали бояться друг друга…»

Все так, если смотреть с одной стороны. И все не так, если глянуть с другой, противоположной. Кляуза, донос, не подкрепленный ни единым веским фактом.

«Вызывал неприязнь». Где это зафиксировано, кто это замечал и что это вообще за довод? Множество людей питают друг к другу неприязнь, но это не мешает их нормальным служебным отношениям.

«Решил избавиться, палки в колеса». Ну, так он всех наказывал, кто в чем-то провинился: и премии снижал, и выговоры объявлял, и увольнял даже. Заботился, стало быть, о трудовой дисциплине, о производственной активности, воспитывал кадры, приучал их к порядку – какие же это палки в колеса? И сам – ни-ни, все согласовывал на техсовете, на разведкоме, опирался на общественное мнение.

«Инспирировал…» Чем вы докажете? А если аэрофотоснимки кто-нибудь из подчиненных взял, чтобы насолить своему строгому и, по слухам, не всегда справедливому начальнику? А если сам товарищ К. решил устроить заварушку? А если… Да мало ли! Доказательства есть? Нету. А не привлечь ли нам к ответу авторов этого письма – за клевету, за раздувание склоки в коллективе?

Все расползалось, выскальзывало из рук. Фактов не было, весомых, красноречивых фактов, а без них вся эта писанина – бред собачий, который никто не подпишет, даже стыдно показать людям.

– Чего ты там, – донесся из комнаты сердитый шепот жены. – Рабочего времени тебе не хватает? Кончай давай.

Переверцев смял листок со своими набросками, поднял с конфорки чайник и швырнул бумажный комок подальше к дымоходу. Попил воды из носика и поставил чайник обратно, испытывая странное, постыдное какое-то облегчение. Прав Андрюха, сто раз прав.

Туранск, Князеву. Глубина 3.27 тчк вскрыли коренные пикриты линзами прожилками руды тчк идем дальше Матусевич 14.

Болотное, Матусевичу. Вашу 14 поздравляем зпт желаем успехов тчк продолжайте проходку Афонин Князев.

Передавая эту радиограмму, Филимонов подумал и поменял подписи местами.

Столь доброе известие от Матусевича Князев воспринял спокойно. Для самого себя он открыл месторождение еще прошлой осенью, и лишнее доказательство собственной правоты уже не играло роли. Азарт поиска прошел. Сейчас Князев напоминал себе охотника, который после долгого гона добыл зверя – сохатого или медведя – и, остыв от погони, смотрит на гору мяса и соображает, как его отсюда вывезти… Он знал, что будет дальше, даже конец предугадывал. Дело в том, что они работают на послезавтрашний день. Как бы ни велики оказались запасы руды, разрабатывать ее сейчас не станут – нерентабельно. Глухая тайга кругом, слишком уж ценным должно быть полезное ископаемое, слишком необходимым, чтобы призвать к жизни эти дебри, чтобы ради него стали строить дороги, возводить мосты, тянуть ЛЭП. Лет десять назад, когда Норильский комбинат сидел на голодном пайке, может, и стали бы, а сейчас открыт Талнах…

Разведают они рудное тело, получат премию за открытие месторождения. Лягут в сейфы засургученные папки с данными подсчета запасов, на сколько-то там миллионов тонн увеличив сырьевой потенциал страны. Комаров не зря кормили? Не зря. Не зря прожил здесь Андрей Князев девять лет? Вроде не зря. Ну так чего ж, радоваться надо!

Но в данный момент Князев радости не испытывал. И не потому, что вступил в полосу служебных неприятностей. Стало вокруг пустынно и темно, тот огонек, что светил ему все эти годы, вдруг остался позади, а впереди пока ничего не маячило.

Хандре только дай повод. Как грипп после простуды, навалится она на подточенный неурядицами организм и погасит краски, приглушит запахи, отобьет вкус ко всему на свете…

В суматохе и неприятностях последних дней Князев начисто забыл о Вале, и она, будто почувствовав это, позвонила ему в контору и назначила свидание… в аэропорту, в семь вечера.

– Приходи, Андрюшенька. Соскучилась я – хоть погляжу на тебя.

Валин звонок не столько обрадовал, сколько приободрил Князева – еще одна живая душа вспомнила о нем. Но почему так рано, в аэропорту?

– Я тоже, – сказал он, – но что за причуды? И время ни то ни се. Давай как всегда.

– Ко мне нельзя.

– Опять гости? – раздосадованно спросил Князев. – Весело живешь. Ну ладно, будь по-твоему.

В Туранске в середине апреля семь вечера – уже не вечер, но еще и не день, как в мае и дальше, – реденькие сумерки, небо совсем еще светлое, лишь на востоке подернутое ночной морозной дымкой. Если погода бесснежная, не метельная, ветер или хиус в эту пору обычно стихает, дымки из труб поднимаются почти отвесно, а подтаявший на солнечной стороне снег схватывается крепким ноздреватым настом – в унтах по целине можно идти.

Князев так и сделал: у крайних домов свернул к лесополосе и пошел вдоль нее, рассеянно глядя под ноги. Рабочий день кончился, в конторе не сиделось, а времени впереди было много. Минут сорок понадобилось ему чтобы не торопясь обогнуть летное поле с противоположной стороны, и когда подошел к аэровокзалу, Валя уже ждала у входа. В руках она держала дорожную сумку. Людей вокруг не видно было, но поздоровались они сдержанно: коснулись друг друга плечами.

– Далеко собралась? – Князев кивнул на сумку.

– А, это так, для отвода глаз… Андрюшенька, ну как ты живешь? Здоров? Похудел что-то, бледный с лица. Болеешь, что ли? Какой-то ты не такой.

Валя пытливо смотрела ему в лицо, в глаза, точно пыталась загипнотизировать его взгляд, но Князев заметил, что и она изменилась, и все то, что Валя говорила сейчас о нем, в одинаковой степени относилось и к ней.

– Чего мы тут стоим, пойдем куда-нибудь, – предложил Князев, и они тихонько пошли вдоль длинного штакетника, ограждающего летное поле.

– Как твои жильцы? – спрашивала Валя, все так же пытливо, но теперь сбоку заглядывая ему в лицо. – Квартиранточку небось уже прибрал к рукам? То-то я смотрю – гордый стал такой, прямо…

– Перестань! – с досадой сказал Князев. – У тебя одно на уме…

Валя обиженно осеклась, дальше шли молча. Князеву стало жаль ее, но не было охоты ни разуверять, ни обнадеживать. Чтобы не молчать, он спросил:

– Дети здоровы?

– Здоровы.

– А старуха?

– Что ей сделается…

– Уголь-то привезли тебе?

– Привезут… когда зима кончится.

– Может быть, дров выписать?

– Спасибо, обойдусь.

– Ну, гляди.

И опять молча шли вдоль штакетника. Дорога сворачивала влево, в аэропортовский поселок и к рыбозаводу, и они повернули назад. Стемнело окончательно. В свете аэродромных огней Валино лицо было отчужденным, закаменевшим. Князев взял ее за локоть.

– Столько не виделись и поговорить не о чем.

– Я же необразованная… – Валя рывком освободила руку.

– Валюша, ну что ты, в самом деле, какая тебя муха укусила? Образованная, необразованная – как в отделе кадров. Нам-то с тобой что за дело до образовательного ценза?

– Правильно, Андрюшенька, чтобы спать с мужиком, образования не надо. Дело нехитрое, как и детей рожать. Прости меня, дуру.

Князев вновь завладел ее рукой, снисходительно сказал:

– Успокойся, ты какая-то взвинченная сегодня. Давай сходим в кино на восемь часов, потом еще погуляем, в половине одиннадцатого дома будешь.

– Нет, Андрюшенька. Отгуляли мы.

Сказано это было так веско и так строго, что Князев приостановился, придержал Валю.

– Как это понять – отгуляли? Отставку мне собираешься дать? – И, не желая верить ее словам, добавил: – Не выйдет, не отстану. Ты что это придумала, Валентина Прокопьевна?

– Придется отстать. Мы уже заявление подали.

– Какое еще заявление?

– В сельсовет. Брак зарегистрировать.

Она произнесла это тем же жестким тоном и перевела дыхание. Князев отпустил ее руку, они теперь просто стояли рядом.

– Кто же твой… избранник?

– Да один тут… Из Ангутихи. Зооветтехник. Старый холостяк, вроде тебя, только годов поболе… Руки-ноги на месте, не пьяница…

– Понятно… Ну что ж, совет да любовь.

– Все, Андрюшенька, все, милый! Вспоминай иногда свою Валюшу, а я уж…

Голос ее пресекся коротким рыданием, она наклонила голову, пряча лицо, и быстрыми неверными шагами устремилась прочь, в густую тень, копившуюся у восточного крыла аэровокзала. «Все к одному, – мелькнуло у. Князева. – По закону подлости – все к одному».

В ночи над краем аэродрома возникли два ярких огня, они увеличивались и постепенно опускались по вертикали – шел на посадку рейсовый самолет. «Куда он – на юг, на север? А, мне-то что?..»

Он всегда знал, что когда-нибудь так и случится: они встретятся, но не там, где всегда, а на стороне, как бы случайно, и кто-то из них объявит, что уходит к другому, навсегда, или к другой. Почему-то всегда казалось, что первым уйдет он, а она останется в одиночестве и в приливе жалости он был особенно нежен с ней, как бы наперед испрашивая прощенье, замаливая свой грядущий уход. Но вышло все наоборот, и в этом теперь – единственное его утешение.

Свежевыбритый, розовощекий, хорошо выспавшийся, с блестящими глазами и уверенным, настоявшимся голосом, Николай Васильевич Арсентьев проводил летучку с начальниками поисковых партий и отрядов. Все они сидели у него в кабинете, держали бумажки или записные книжки (Николай Васильевич терпеть не мог, когда на совещаниях кто-нибудь присутствовал с пустыми руками), а он информировал о ходе разведочных и камеральных работ в целом по экспедиции и отдельно по всем подразделениям, тут же задавал вопросы, уточняя цифры и сроки, и, между прочим, отмечал про себя, кто как его слушает, кто как на него смотрит, кто действительно делает пометки, а кто орнаменты рисует.

Радовало Николая Васильевича, что проценты, которые он приводит, тотчас же облекаются для него в их физическое, вещное выражение, ибо внутренне это перевоплощение дается лишь исчерпывающей осведомленностью. Кончилось, кончилось время, когда огромное, разветвленное и разбросанное хозяйство экспедиции представлялось ему чужим, непостижимым и неуправляемым. Не напрасно он за десять месяцев здесь объездил все участки, собственными глазами все увидел и постарался, чтобы везде были люди, преданные ему лично и делу. И вот крутится машина, хорошо, отлаженно крутится, а он – мозговой и административный центр, все нити у него в руках, все чутко натянуты и позванивают.

Что греха таить – были первое время у Николая Васильевича сомнения, что не в свои сани он сел, что не по плечу ему, не по уму бремя забот начальника комплексной экспедиции. Но он умел внушать себе обратное – и неприятные минуты проходили. Сейчас же он чувствовал себя, как никогда, сильным, властным и дальновидным, он был хозяином положения, и сознание этого вселяло в него уверенность, что все, им совершенное, совершавшееся или задуманное – на пользу дела.

– Во второй квартал, – говорил он, – мы вступили с удовлетворительными показателями, закончить его надо с хорошими, и для этого…

Раздался резкий продолжительный звонок. Николай Васильевич с сердитым недоумением посмотрел на дверь – он же просил ни с кем его не соединять! – и тут понял, что звонит междугородная, Красноярск. Извинившись перед присутствующими, он снял трубку:

– Туранская экспедиция, Арсентьев.

Сквозь помехи радиотелефона донесся голос, который Николай Васильевич сразу узнал, – звонил его давний друг и покровитель.

– Жив-здоров? Как тебе там на передовых рубежах? Борешься, выполняешь, перевыполняешь?

Друг и покровитель слыл в управлении балагуром.

– Живу, борюсь, выполняю. – Арсентьев говорил негромко, в самый микрофон, прикрыв его рукой. – Что у вас новенького? Как мое святое семейство?

– У нас-то все в порядке, а вот что у тебя там произошло?

– В каком смысле? – Арсентьев не мог так сразу уйти от шутливого тона. – Все в норме, полный ажур. Что ты имеешь в виду?

– Ты не один? – догадался друг и покровитель.

– Совещание проводим.

– Совещайся, совещайся. Думай, как лучше гостей принять. Завтра к тебе комиссия пожалует, партийный контроль…

При этих словах у Николая Васильевича пресеклось дыхание, ощутимо екнуло в груди, и сердце пульсирующе заныло, отзываясь на каждый толчок крови. Боль была особенная, тягучая, пугала своей новизной, и снять ее не могли ни валидол, ни нитроглицерин. В другое время Николай Васильевич немедленно лег бы в больницу, но ему тоже приходилось бывать в различных высоких и средних комиссиях, и он знал, как расцениваются такие «внезапные заболевания». Дешевый избитый трюк. Надо стиснуть зубы и держаться. И готовиться. К чему только, вот вопрос?

С расторопностью опытного грешника он перебрал в памяти и разложил, как пасьянс, те экспедиционные происшествия за последние месяцы, которые могли привлечь внимание «оттуда»; превозмогая боль и внезапную слабость, попытался оценить глазами комиссии свою роль и позицию в этих историях. Нет, его трудно в чем-то уличить. Позиция всегда оставалась твердой, принципиальной.

Но в чем же все-таки дело?

…Коля Арсентьев панически боялся темноты. Во мраке ночного двора подкарауливали детей страшный цыган с мешком, или огромная черная бродячая собака, или костлявый Кащей; в потемках чулана таилась крыса-людоед с омерзительно голым волочащимся хвостом, вниз головой висели вампиры, так и ждущие, чтобы расправить бесшумные перепончатые крылья и впиться в горло своей жертве; но хуже всего было одному в комнате без света, потому что вся эта нечисть могла очутиться рядом, и с какой стороны тогда ждать нападения, куда спасаться? Оставалось только скорчиться в постели, сунуть голову под подушку, унять биение сердца – авось не заметят…

У Николая Васильевича на миг поплыло все перед глазами от этого пришедшего из детства темного ужаса.

На всякий случай он срочной радиограммой предупредил Пташнюка, который две недели назад улетел на Курейку, и позаботился, чтобы за ним с утра послали вертолет.

Вечером Николай Васильевич позвонил другу и покровителю домой в надежде хоть что-нибудь выведать. Друг и покровитель ответил, что пытался навести справки, но безрезультатно, и бросил несколько дежурных ободряющих фраз.

Вероятно, чей-то грязный донос, решил Николай Васильевич.

Стараясь не делать резких движений, он переоделся в пижаму, лег на постель поверх одеяла. От нитроглицерина его мутило, шумело в голове, а сердце будто не кровь перегоняло, а сжиженную боль, и так этой болью напиталось и набухло, что казалось: стоит вздохнуть поглубже – и лопнет…

Ему стало страшно одному, в пустом двухквартирном доме. Скрутит всерьез – и воды подать некому. Поколебавшись, он вызвал «скорую». Минут через десять в кошевке прибыли врач и сестра. Измерили давление, сделали укол и предложили завтра утром снять кардиограмму. Николай Васильевич пообещал. Когда медики уехали, он не стал закрючивать дверь, перенес телефон на стул возле кровати. Если сделается очень плохо, позвонить в больницу он успеет. А не успеет – что ж…

Его поразило, с каким безразличием он думает об этом.

В комнате горел верхний свет, подчеркивая холодную пустоту пусть аккуратного, но все ж холостяцкого быта, и холодно, пустынно было Николаю Васильевичу в этот ночной час. С застарелой обидой подумал он о супруге, которая все не решалась пожертвовать ради его благополучия своим устоявшимся комфортом, все медлила с переездом; о Натахе-птахе, которая последние годы проявляла к нему дочерние чувства лишь тогда, когда ей нужны были новые туфли и кофточки. И впервые, может быть, Николай Васильевич осознал, что, прожив на свете пятьдесят один год, он, в сущности, очень одинок. Когда придет время перешагнуть последнюю роковую черту, не найдется, наверное, человека, который искренне пожалел бы о нем и душевно оплакал…

После укола боль как бы съежилась, теперь уж не всю левую сторону груди ломило, а самое сердце; хотелось придавить его чем-то, как больной зуб, повернуться на левый бок, но Николай Васильевич давно уже не мог спать на левом боку. Он смотрел на телефон и перебирал в памяти, кому можно позвонить, чтобы пришел и просто посидел рядом, поговорил о чем-нибудь, отвлек от боли. Если бы раньше – повод можно было бы найти, но сейчас, в одиннадцатом часу…

Ах, давно он ни с кем не разговаривал по-приятельски о чем-нибудь отвлеченном, не связанном с этим проклятым производством, давно не читал, ничего, кроме газет, не слушал ничего, кроме «последних известий». Как очерствела, иссохла его душа! Столько лет карабкаться по служебной лестнице, достичь намеченной вершины – а там голо, ветрено… Глупо, глупо! Надо как-то иначе строить свою жизнь, какие-то знакомства завязать, где-то бывать… Может быть, любовницу завести? Нет, женщины никогда не играли в его жизни существенной роли, теперь и подавно. Круг знакомых? Ровня ему – районное начальство, но эти всегда, даже в застолье, помнят о своей выгоде и любой разговор сведут к просьбе: тому трактор, тому паузок, тому запчасти. Все они смотрят на него, как на явление временное (экспедиции приходят и уходят, а власть на местах остается), и откровенно зарятся на благоустроенные дома, которые он выстроил, на добротные складские помещения, конюшни, цехи мехслужб… О каком духовном общении здесь может идти речь?! С ними водку пить и то скучно, если бы он мог пить со своей стенокардией…

Нет, баста! Пора заняться собой. Закончится эта катавасия – и надо ехать в Красноярск и ложиться в клинику. Здешние коновалы даже насморк не умеют лечить. Говорили же ему, что сердечникам Север противопоказан… Теперь единственный выход – вывести экспедицию в передовые и просить перевода в отстающее хозяйство, куда-нибудь на юг края. Но сначала – подлечиться. И вообще, сколько можно убеждать себя не расстраиваться из-за пустяков, не придавать значения мелочам. Ах, эти мелочи! Разве в них дело? Беда в том, что он самолюбив и слишком раним, душа его – нежный цветок, который страдает от любого грубого прикосновения. Раньше ему казалось, что высокие посты оберегают от грубости жизни. Если бы… Видно, сам господь бог не застрахован от хамства, бестактности, неблагодарности и недисциплинированности своих архангелов, и если у господа бога тонкая душа – можно и ему посочувствовать. Мохнатое сердце требуется, чтобы успешно руководить, а лучше его совсем не иметь…

Разжалобив себя таким образом, Николай Васильевич, чтобы не терзаться воспоминаниями о последних перенесенных им обидах, как это обычно случалось во время бессонниц, закрыл глаза и постарался ни о чем больше не думать, даже о гнетущей своей боли в груди. Но уснуть он не мог еще долго, и оттого, что гнал от себя мысли, в воспаленном мозгу его образовалась сумятица клочковатых, раздробленных картинок, реальных и воображаемых, и желанное забытье не пришло к нему и во сне.

Наутро Николай Васильевич встал с головной болью, а сердце так и не отпустило, ныло, покалывало, боль стреляла под лопатку и в желудок. И Николай Васильевич решился на крайнее средство – залпом, как лекарство, принял большую рюмку коньяка. Сердце сразу же зашлось, а потом он перестал его чувствовать, но в груди все задубело, тревожно занемело, как после новокаина. В таком состоянии он и пришел в контору.

Его ждала радиограмма из управления, извещавшая, что комиссия прибудет сегодня утренним рейсом. Оставалось минут сорок. Николай Васильевич вызвал Хандорина, заместителя секретаря партбюро, велел ему брать выездную и ехать встречать гостей. Кто именно должен прилететь, сколько человек – этого Николай Васильевич еще не знал.

Выпроводив Хандорина, Николай Васильевич позвонил в отдел перевозок и справился, когда должен вернуться вертолет из Курейки, Сказали, что часа через полтора.

Коньяк быстро впитался в кровь. Николай Васильевич ощутил некоторый даже подъем. Э-э, волков бояться – в лес не ходить. Бывали у него и раньше всякие комиссии, и все обходилось, обойдется и в этот раз, тем более, что никаких особых грехов за ним нет, а по мелочам – так кто безгрешен?

Тут Николай Васильевич спохватился, что от него пахнет – этого еще не хватало! Чем бы заесть? Кажется, чаем в таких случаях зажевывают или мускатным орехом… Ни того, ни другого под рукой не было. Николай Васильевич приоткрыл форточку и часто подышал ртом, изгоняя коньячный дух. Вместе со свежим воздухом в кабинет проник мягкий рокот: с белесого неба спускался ИЛ-14, расшеперившись шасси и закрылками. Прилетели… Сердце у Николая Васильевича тукнуло, запрыгало, опять заныло. Минут через пятнадцать будут здесь.

На него напала нервная зевота. Он глотнул воды. Опустился в свое полукресло. Навел на столе рабочий беспорядок, вынул для этого из тумбы несколько папок. Критически оглядел убранство кабинета, представил со стороны себя, как он вписывается в интерьер, и остался удовлетворенным. Как говорится, простенько, но со вкусом.

Четверть часа, однако, минуло, а гостей что-то нет. Николай Васильевич снова подошел к окну. Если прижаться щекой к стеклу и смотреть наискосок, видно крыльцо конторы и дорога в аэропорт. Как приятно холодит стекло… О, вот и они.

На дороге показался крупно скачущий выездной рысак. Николай Васильевич задержался у окна, хотелось разглядеть, когда они будут подниматься на крыльцо, кто же все-таки приехал? Разглядеть и в считанные секунды, необходимые для того, чтобы пройти по коридору, изготовиться. Но что это?

Не замедляя бега, рысак миновал экспедиционное крыльцо. В расписных легковых санях сидели двое, лица их скрывали поднятые воротники. На облучке лихо восседал Хандорин в рыжей своей лисьей шапке. Да что это он? Куда он их повез? Я же ясно сказал – сразу сюда. Они что, сперва в дом заезжих?

Николай Васильевич кинулся к другому окну. Саночки быстро удалялись. Сейчас свернут…

Саночки свернули влево. К дому заезжих надо сворачивать вправо. А влево – милиция, райисполком, райком партии.

Николай Васильевич силился вздохнуть и не мог, сердце его вдруг пронзило тупое ржавое шильце, тягучая боль отдалась в груди, рвотной спазмой подступила к горлу, он скрючился, ватным шагом засеменил к столу, перебирая по нему руками, добрался до кресла, упал в него и неверной рукой панически шарил кнопку звонка, чувствуя, как его крутит, засасывает чудовищная воронка, и свет в глазах меркнет, меркнет…

Глава восьмая

В комиссию входило трое: заместитель секретаря парткома управления Павловский, начальник первого отдела управления Гаев и секретарь Туранского райкома партии. Они сидели в маленьком кабинете секретаря райкома, пили чай и обменивались соображениями по поводу предстоящей работы, когда позвонил из экспедиции Хандорин и сообщил, что Арсентьева десять минут назад увезли в больницу в бессознательном состоянии.

Секретарь райкома тут же позвонил главврачу, молча выслушал то, что тот ему сказал, и нажал на рычаг, но трубку не положил – держал ее в руке, будто намеревался тотчас же позвонить еще куда-то. Лицо его, простоватое, с рябинками и морозными отметинами на скулах, было непроницаемо.

– Инфаркт, – сказал он. – Состояние тяжелое.

Наступила пауза, вызванная и невольным сочувствием к больному, и озабоченностью, насколько успешной окажется порученная им миссия теперь, без главного предмета их внимания, и вполне законным опасением за собственное здоровье: каждому из них было около пятидесяти – самый подходящий возраст для первого инфаркта, у всех троих отрицательные эмоции, связанные с работой, преобладали над положительными, а горожане, сверх того, вели еще и сидячий образ жизни.

– Это что же, реакция на наш приезд? – спросил Гаев. Ему никто не ответил.

Павловский отодвинул от себя недопитый стакан чая в дешевом подстаканнике и сказал:

– Как бы там ни было, начнем работу. Ничего другого нам не остается. Надеюсь, что главные обстоятельства мы выясним и без Арсентьева.

– Я думал, вы кого-нибудь из органов привезете, – сказал секретарь райкома.

Гаев пренебрежительно махнул рукой:

– Какие там органы! Эти снимки выеденного яйца не стоят. Если б пистолет украли или там данные подсчета запасов…

– Степан Данилович, – вмешался Павловский, направляя разговор в нужное русло, – вы говорили о взаимоотношениях экспедиции с райкомом…

Секретарь взял из стеклянной пепельницы свою трубку, поковырял в ней горелой спичкой, раскурил.

– Взаимоотношения… Экспедиция – главная производственная организация района. Административно подчиняется краю, нашему местному Совету – только формально. Поскольку на территории района базируется. А работы ведет в основном на территории Эвенкийского национального округа, опять же – краевое подчинение… В смысле технической оснащенности, в смысле удельного веса специалистов с высшим и средним образованием – опять же ведущая роль экспедиции. Николай Васильевич эту роль вполне осознавал. На районных активах гордый сидел, со многими через губу разговаривал… В мероприятиях райкома участвовал, но не во всех. Далеко не во всех. Предвыборные кампании, подготовка к праздникам – тут не придерешься: и людьми помогал, и техникой. Знал, что в случае чего мы на него в крайком пожалуемся. А в крайкоме – там он тихий-тихий, послушный. Полы, если надо, носовым платочком вымоет… Ну, что касается повседневной жизни, помощи местным организациям – тут со скрипом, с неохотой. Заместитель его, Пташнюк Дмитрий Дмитрич, моду такую взял. Звонят мне, допустим, из райпотребсоюза, просят-молят: «Помогите у экспедиции трактор задолжить». Звоню Пташнюку. «Кому трактор?» – спрашивает. «Райпотребсоюзу». – «Не дам», – говорит. «Как это не дашь?» – «Не дам и все». Он, дескать, не бюро «добрых услуг» и не трансагентство. «Но они с вами рассчитаются за амортизацию и почасово!» – «Мне деньги не нужны». – «А что же вам нужно?» – «Пусть договорятся с рыбкоопом, чтобы в наш орс свежемороженой нельмы отгрузили…» А председатель райпотребсоюза с председателем рыбкоопа, допустим, на ножах, опять же переговоры – через райком… Торгашество развел, блат этот, и всех в эту нечистую игру втравливает…