Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Пташнюк сидел все так же, нога на ногу, но в позе его уже была натянутость, лицо – напряжено, взгляд устремлен прямо перед собой в пространство. Он молчал, раздумывая над словами Гаева, и молчание это само по себе уже свидетельствовало против него.

«Зачем этот торг? – думал Нургис. – Зачем вытягивать у этого прохвоста признание? Передать материал следственным органам -и делу конец… Нет, но какой мерзавец! Я сразу к нему с недоверием отнесся…»

«Неужели и вправду он? – думал Филимонов. – Гад, своим пакостить?! Да случись такое в поле – я бы первый его в шурф спустил…»

«Смотри, смотри! – говорил себе Артюха. – Смотри, какого волчину помог затравить… Вот и сподобился послужить правде-матушке и, даст бог, еще сподоблюсь…»

«Давай раскалывайся, – мысленно обращался к Пташнюку Гаев. – Давай не тяни резину. Теперь все равно вашей с Арсентьевым доброй репутации – конец. До суда мы, пожалуй, доводить не будем, бросать тень на коллектив, но вам – конец. Арсентьева куда-нибудь инженериком, а тебя даже завхозом на сезон не возьмут…»

«Еще один… – сумрачно думал Павловский. Толковый хозяйственник – и бесчестный, низкий человек. У нас таких монстров давно вывели, а на Севере еще встречаются… Почему так поздно их распознаем? Почему допускаем к власти, даже малой? А может быть, это власть их развращает? Бесконтрольность? Попустительство? Направляем, проверяем, воспитываем, и все же они еще есть. Но их не должно быть, совсем не должно быть! Власть имущий подлец – это идейный враг, он подрывает веру и в справедливость, и в высокие идеалы…»

– Давайте, давайте, – сказал Гаев. – Раскалывайтесь.

Пташнюк огляделся с внезапной усмешкой, будто анекдот приготовился рассказывать, но выпуклые нагловатые глаза его блеснули недобро, настороженно. Он тут же пригасил этот блеск и заговорил с деланной несерьезной сокрушенностью, будто рассказывал о забавной своей оплошности.

– Ну, шо ж. Раз так… – Театрально приложил руку ко лбу, словно вспоминая. – Кажись, пятница была. Проводил у себя планерку. Ну, потом отпустил народ, часов семь уже было. Подписал требования, собираюсь домой. Вышел в колидор, смотрю – соседняя дверь неопечатанная. Ну, думаю, Николай Васильевич, так они твой приказ исполняют. Взял ключ из шкафчика, открыл, вошел. Карт не видать, припрятали все же, а на одном столе прибор с зеркалами стоит и фотки стопочкой. Дай, думаю, припрячу. Надо разгильдяев то… проучить. Сунул эти фотки в карман. Домой пришел – куда их деть? Положил на печь сверху, где у меня курево лежит, нехай, думаю, пока полежат, завтра Арсентьеву их передам… А назавтра у меня в мехцехе одно приключение за другим, в конторе вообще не показывался, домой только ночевать приходил… А потом на Курейку уехал и так про эти снимки ни разу и не вспомнил… Наверное, уборщица то… пыль сметала сверху и уронила их… Или сами свернулись от тепла и упали в топку, сгорели…

– Сгорели, значит, – сказал Павловский. – А как вы отнеслись к тому, что из-за вас «сгорел» ни в чем не повинный человек?

– Князев, что ли? Ну так его за дело сместили, за халатность. Была бы дверь опечатанной – никто б к нему в камералку не зашел бы…

– В этом вы правы, – заметил Павловский. – А теперь идите в приемную и все то, о чем вы сейчас рассказали, изложите в форме объяснительной.

Пташнюк сразу нахмурился, отбросил шутовскую маску:

– Объяснительную? На чье же это имя?

– Начальника управления.

– Начальника управления? На шо оно мне надо? Я через голову Арсентьева писать не буду, надо порядок знать, товарищи дорогие.

– Можете написать на имя комиссии.

– Не буду я ничего писать. – В голосе Пташнюка звякнул металл. – Я вам рассказал при свидетелях шо и как, ото и ладно. А в управление, если надо я сам приеду. Лично объяснюсь! Вот так!

С этими словами Дмитрий Дмитрич встал и твердым шагом вышел, и даже дверью хлопнул.

– Ну, гусь, – сказал Гаев. – Видали, какой?

Нургис встрепенулся, желая что-то сказать, но Павловский опередил его:

– Товарищи, должен еще раз напомнить: пока вы не получите приказа по управлению по результатам нашего расследования, все то, что здесь происходило, все разговоры и признания не должны разглашаться. – Он встал. – Объявляю перерыв на обед. В два часа дня будем слушать товарища Князева.

Князев вошел в кабинет вместе с постояльцами фрау Фелингер – тех тоже вызвали. Павловский пригласил всех садиться, спросил фамилии, задержавшись на Князеве взглядом, потом назвал себя и Гаева. Сказал приветливо:

– Товарищ Сонюшкин, товарищ Фишман, товарищ Высотин. От имени парткома управления благодарю вас за сигнал. Факты, указанные в вашем письме, подтвердились. Товарищ Князев с завтрашнего дня восстанавливается в прежней должности…

При этих словах Сонюшкин не удержался – с торжеством ткнул Фишмана в бок.

– Об этом я и хотел поставить вас в известность, – продолжал Павловский. – Еще раз спасибо, товарищи, вы свободны. А вас, товарищ Князев, я попрошу остаться.

– Простите, – сказал Фишман, останавливаясь в дверях. – Можно задать вопрос? Скажите, пожалуйста, кто же, все-таки, взял аэрофотоснимки?

– Об этом вы узнаете позже.

– Но вы-то узнали?

– Узнали. Виновный будет строго наказан.

– Благодарю вас, – церемонно поклонился Фишман. – Теперь мы будем спать спокойно.

– Спите спокойно, – улыбнулся Павловский и, когда Фишман скрылся за дверью, с той же улыбкой поглядел на Князева. – Вот так, Андрей Александрович. Главное, касаемое вашей дальнейшей работы, мы вам сообщили. Теперь хотелось бы уточнить кое-что.

– Пожалуйста, – сказал Князев.

Со вчерашнего утра, когда стало известно о приезде комиссии и о болезни Арсентьева, он пребывал в удрученном состоянии. Странно: только недавно в тягостные минуты одиноких ночных раздумий он желал Арсентьеву зла, видел в нем причину своих неприятностей, призывал громы и молнии на его голову. Но когда гром грянул, он не только злорадства – простого удовлетворения не испытал: одну лишь растерянность и непонятную досаду. И жалость. Что за чертовщина, думал он. Жалеть? Кого жалеть? Своего врага? Слюнтяйство… Он вспоминал козни Арсентьева, настраивал себя, накручивал, но все впустую – перед глазами проплывали и проплывали носилки, прогнутые тяжелым бесчувственным телом, и бледное, сразу заострившееся лицо.

Сейчас, перед высокой комиссией, минуту назад пожалованный амнистией, он вновь ощутил пустоту в душе. Нет, не такой победы хотел он себе и не такого поражения – Арсентьеву. Слишком внезапно и жестоко сшибла того жизнь, и слишком буднично вернула в седло его, Князева. А вот желанного торжества справедливости, праздничного шествия с фанфарами и барабанным боем – этого не было…

– Перипетии ваших с Арсентьевым взаимоотношений нам в общих чертах известны, – продолжал Павловский. – Интересно было бы услышать, что вы сами считаете главным источником, первопричиной ваших разногласий. Только объективно.

– Постараюсь. – Князев задумался. – Наверное, разницу во взглядах…

– Во взглядах на что?

– На производство, на дисциплину… Вообще на жизнь.

– Какие же у вас взгляды на дисциплину?

– Дисциплина должна быть разумной, – твердо сказал Князев. – Я должен убедиться в целесообразности распоряжений, которые мне отдают. А если мне приказывают выполнять то, что во вред делу, – тут я могу и не подчиниться.

– Как в истории с открытием Болотного?

– Да, к примеру.

– Скажите, – спросил Гаев, – а ваши подчиненные вам повинуются?

– Как правило – да.

– Если бы кто-нибудь из них отказался выполнить ваше распоряжение, как бы вы поступили?

– Постарался бы растолковать этому человеку, что мое распоряжение на пользу дела.

– Если бы у вас не оказалось такой возможности? Допустим, вы передали распоряжение по рации и только потом узнали, что ваш подчиненный этим распоряжением пренебрег. Как бы вы поступили? Вы наказали бы его?

– Я прежде всего выяснил бы, почему он им пренебрег, чем руководствовался.

– А если бы он был не прав, вы бы наказали его?

– Наказал бы.

– Вот видите, – сказал Павловский, – наказали бы. Но ведь правота – понятие субъективное. С вашей точки зрения – правы вы, с точки зрения подчиненного – прав он… Но вернемся к Болотному. Как вы теперь, по прошествии времени, оцениваете свою роль в этой истории?

– Нормально оцениваю. Я и сегодня так же поступил бы…

– Как бы вы поступили на месте Арсентьева?

– В данном случае?

– Да, в этой истории с Болотным.

– Не знаю… – Князев задумался. – Наверное, все-таки нашел бы способ помочь начальнику партии. Людишек бы ему подкинул, с транспортом посодействовал бы, да мало ли…

– Это вы рассуждаете с позиции старожила. А представьте, что вы, как Арсентьев, только что приняли крупное хозяйство, что вы озабочены больше всего выполнением плана – для вас это вопрос престижа, профессиональной чести, что вас волнует слабая дисциплина в подразделениях и что при всем том вы отвечаете за жизнь и безопасность ваших подчиненных в пределах экспедиции. Ну-ка, представьте себе все это?

– В том-то и дело, что для него это был вопрос престижа, а для меня – цель всей моей работы здесь. Я поисковик, а поиск – это всегда и азарт, и риск. Арсентьев этого не понимал и не желал понимать. Он принципиально против риска, маневра, свободной инициативы, поэтому мы с ним и дисциплину толкуем по-разному… Для него не важно, есть ли у тебя что-нибудь вот тут, – Князев постучал себя по лбу, – соответствуешь ты или не соответствуешь. Главное, чтобы вовремя приходил на работу и вовремя уходил… Ну, а что касается дальнейших наших столкновений… Знаете, на работе всякое случается – и спорить приходится, и ругаться, но эти стычки на отношения обычно не влияют. У нормальных людей. А Николай Васильевич все служебные неурядицы на личную почву переносил. Видно, характер такой. Слово поперек скажешь на техсовете – и готово, уже ты враг, уже он тебя давит и искореняет… Нет, нельзя так, это же ненормально. Не для того власть дается… Чтобы руководить, я так считаю, нужна уравновешенность, крепкое моральное здоровье.

– Как у вас у самого с моральным здоровьем обстоит? – спросил Гаев.

– Как бы ни обстояло, от моих причуд может пострадать десять-пятнадцать человек, а от причуд Николая Васильевича – сотни…

– Так уж и сотни, – усмехнулся Павловский и оборотился к Нургису: – На техсоветах вопросы дисциплины обсуждались?

– Специально – нет, но Николай Васильевич о трудовой дисциплине напоминал постоянно. Можно поднять приказы…

– О наложении дисциплинарных взысканий? Их много, этих приказов? Ну вот, видите, Андрей Александрович, а тут говорили о тенденциозности по отношению к вам… Наверное, Арсентьев никому спуску не давал, а? Леонид Иванович, ну, а на партбюро вопросы дисциплины ставились?

– Нет. – Филимонов виновато развел руками. – Отдельно не ставились. Так, попутно…

– Это ваше упущение, товарищи, серьезное упущение. Сейчас вместе с развитием науки и техники расширяются, крепнут социальные связи, и поэтому вопросы трудовой дисциплины, профессиональной этики приобретают особое значение. Если французы в прошлом веке говорили по любому поводу: «шерше ля фам» – «ищи женщину», то об истоках нынешних производственных неурядиц можно так сказать: «ищи разгильдяйство»… Анархия, кроме хаоса, никогда ничего хорошего не приносила. Запомните это, Андрей Александрович, в жизни пригодится… Товарищи, всех благодарю, все свободны Леонид Иванович, где у вас партийные дела хранятся? На радиостанции, под рукой? Несите их сюда.

Когда Павловский с Гаевым остались одни в кабинете, Гаев, потирая онемевшую спину, заметил:

– Князева ты напрасно в анархизме обвинил. Он, как я понял, вовсе не против дисциплины, он против слепого повиновения…

– Коля, я все понимаю, но где грань? – живо спросил Павловский. – Кем она обозначена? Надо высокую культуру иметь, высокую нравственность, чтобы различать эти понятия. В общем и целом мы такой культуры еще, к сожалению, не достигли, поэтому примем как рабочую гипотезу, что дисциплина – штука однозначная и неделимая. Как в армии, согласен?

В тот же день Князева пригласил к себе Нургис. Долго тряс ему руку, поздравляя с восстановлением в прежней должности, потом сказал:

– Я думаю, вы заслужили небольшой отдых. В фонды вам случайно не нужно? Найдется дело – я тоже так думаю. Вот и отлично, поезжайте завтра же. Приказ на командировку я издам.

Вечером Князев устало рассказал Ларисе о решении комиссии относительно своей персоны, принял и ее поздравления, самые бурные, но, кажется, последние. За ужином Лариса была оживлена, жалела, что нечем отметить такое событие, настраивалась, судя по всему, на долгий разговор, и тогда Князев сказал про командировку. Пора было кончать эту идиллию, они и так уже далеко зашли в своих откровениях.

Он стал рассказывать, что такое геологические фонды, в которые он едет: что-то вроде библиотеки, только там не книги, а машинописные отчеты, и его отчеты там за все годы хранятся, и бывают забавные ситуации, когда, допустим, автору не выдадут в фондах собственный отчет, если у него нет на это специального разрешения… Затем на том же дыхании, с тем же искусственным оживлением сказал:

– Потом вернусь, проведу быстренько защиту – и махну в поле, сменю Володьку.

И сразу же, не дав Ларисе опомниться, принялся рисовать ей, как хорошо в тайге весной, как ослепительно блестит наст, какое небо, какие дни погожие стоят, теплые: «Раздевайся до плавок, клади на снег полушубок и лежи загорай…»

Он умолк и смотрел в пространство, воображая себе всю эту роскошь. Лариса машинально помешивала ложечкой остывший кофе и боялась пошевельнуться, моргнуть, чтобы не пролить вставших в глазах слез… Милый ты мой скандинав с холодной кровью, ну чем же пронять тебя?! Завтра, чуть-чуть послезавтра – и все? И все. Закрывайте салон, гражданка Матусевич, проводите переучет и не тешьте себя впредь иллюзиями. Этот мужчина не про вашу честь.

Лариса безымянным пальцем выдавила слезы к уголкам глаз, незаметно смахнула их.

– И когда же вы вернетесь из тайги?

– В сентябре.

– Почти полгода. – Она печально покачала головой. – Я к тому времени получу квартиру, коммуна наша прекратит существование. Приедете с поля – вас встретят холодные отсыревшие стены. Из каждого угла на вас будут смотреть тусклые глаза одиночества. А Матусевича встретят теплая ухоженная квартира и заботливая женушка… А вы будете приходить к нам в гости и…

– И греться в розовых лучах вашего семейного счастья.

– Разве вы не уверены, что я могу заставить себя быть хорошей женой?

– Не надо, Лариса, – попросил Князев.

– О, вы уже смущены. Застенчивые нынче мужики пошли. Такие застенчивые, что с бабами ролями поменялись. Не они баб выбирают, а бабы – их. Матриархат, батенька мой. Может быть, под нашим руководством в мире, наконец, восторжествует гармония. Хотя… Мы пока в своих семьях не можем добиться гармонии.

– Что это такое – семейная гармония? – едко спросил Князев. – Как она выражается и с чем ее едят?

– Это вы, Александрович, у вдовых старух спрашивайте. Они все знают.

– Мрачновато вы шутите, Лариса.

– Ничуть не мрачно. Все по статистике. Мужчины живут 68 лет, женщины – 74.

– Александр Грин семейную гармонию так понимал: «Они жили долго и умерли в один день»

– Он был идеалистом, ваш Грин.

– Идеалистом? – с ударением переспросил Князев.

– Не в том смысле, что не материалистом, а в смысле идеализации… Да ну вас!

– Так на чем мы остановились? – спросил Князев.

– Тема исчерпана. Предлагайте новую.

– Да нет, не исчерпана. Вы тут мне рисовали мрачные перспективы, плесень по углам…

– Ага, испугались! То-то же. Но вы не пугайтесь. В один прекрасный день у вас появится молодая очаровательная хозяйка.

– А вдруг не появится? Я, может, в этом вопросе тоже идеалист.

– Появится, никуда вы не денетесь. Не вы ее найдете, так она вас.

– Ваши бы слова да богу в уши.

– Что, надоело холостяковать? Жениться охота? Ну-ка, ну-ка!

– Что значит «охота жениться»! Это не тот случай. Жениться можно хотеть на определенной женщине. А те, кому вообще «охота», так они же не выбирают, хватают, что первое попадется, а потом всю жизнь маются.

– А, все равно! – Лариса махнула рукой. – Вам, мужикам, жениться – раз плюнуть. А таким, как вы, – особенно. За вас любая пойдет. А вот у меня была подруга…

Лариса налила себе еще кофе, потянулась кастрюлькой к чашке Князева, тот накрыл чашку ладонью.

– Так вот, была у меня подруга. Умная девочка, и как все умные – некрасивая. Перевалило ей за тридцать, возраст критический, а шансов на замужество – ноль. Девочка была с запросами, с хорошим вкусом, таким всегда труднее. Понимала, что ее ждет: еще год-два – и даже родить не сможет. И что она сделала…

Лариса прихлебнула кофе, а Князев ждал продолжения.

– Завербовалась на северную стройку, устроилась врачом в медпункте. Присмотрела себе крепкого мужичка средних лет, простых здоровых кровей. Дала ему понять, что от него требуется, и поставила только одно непременное условие: чтобы он к ней ни пьяный, ни с похмелья не являлся. Мужичок ей, должна сказать, порядочный попался, а к тому ж привязчивый и холостой – разведенный. Руку и сердце предлагал. Но она как только убедилась, что беременна, потихоньку смылась и адреса своего не оставила. В положенное время родила отличного парня, и счастлива со своим сынулей выше крыши, и никто ей не нужен.

– Что она этому сынуле скажет, когда тот спросит про отца?

– Найдет, что сказать.

– А как это отец себя будет чувствовать, зная, что у него где-то родное дитя?

– Что вы чувствуете, когда нас на аборты посылаете?

– Ну, это вопрос не по адресу.

Прозвучало резковато, по-глупому категорично, но Князевым уже владело раздражение.

– И что это за «простая здоровая» кровь? Она что, перед тем как с ним спать, кровь брала на анализ?

– Но-но, Александрович. – Лариса натянуто улыбалась. – Не надо придираться к слову. Вы все прекрасно поняли. Так вот, в данном случае – моя подруга не промахнулась.

«А была ли подруга? – подумалось Князеву. – Может, Лариса свою программу выдает? Может, Володька для нее -ширма? Самой не хватало духу кинуть родительский дом, тут случай подвернулся, а-а, была не была… Очень даже возможно. Теперь и оправдание есть – штамп в паспорте…»

Ясно представилась Князеву эта цепочка, лисий следок на снегу, но не возникло у него ни осуждения, ни презрения. В конце концов, каждый устраивает свое счастье, как умеет. И тут его охватила жалость ко всему женскому роду-племени, которое хоть и теснит мужчин на многих рубежах, и в брючные костюмы переоделось, но никуда от своей сущности уйти не может; юные и перезрелые, красотки и дурнушки, ангелицы и стервочки – всем им необходимы мужья, и на какие только ухищрения они не пускаются, чтобы их заполучить; а уж без детишек и вовсе жизнь не мила делается; пусть незаконно, пусть матерью-одиночкой, но выродить в желанных муках кровиночку свою, пестовать ее, лелеять, трястись над ней. Счастливые и глубокие у молодых матерей глаза, но живут в них неизбывная тревога и сумасшедшинка…

– Лариса-Лариса, – сказал Князев, – шут с ней, с подругой, но у вас-то муж есть, и таким, как он, гордиться можно. Что вам еще надо?

Самолет потряхивало, мимо иллюминатора серой рванью проносились клочья тумана, гудели на форсаже моторы. Но вот сверху, в мутных разводьях, завиднелась блеклая лазурь неба, болтанка прекратилась. Облака теперь лежали внизу, тянулись бесконечными сугробами к далекому горизонту, и красное угасающее солнце мягко погружалось в них, обещая назавтра ветер.

Князев откинул назад кресло, закрыл глаза. Кончился этот суматошный день, в течение которого он непрерывно подгонял себя и других, чтобы успеть все и, не возвращаясь домой, улететь вечером; кончилась и в его жизни болтанка. Общими усилиями вытащили его за уши – спасибо ребятам, спасибо и комиссии. Правда, моральной его правоты комиссия не признала, указав ему на недисциплинированность. Что ж, так оно, видно, и есть.

Только сейчас он почувствовал, как измотала его эта история… Мысли, словно стрелки часов, обошли круг последних событий и событий полугодичной давности, когда ребята сообщили ему, что Арсентьев собирает против него улики, и он подумал, что открытие Болотного пока не принесло ему ничего, кроме неприятностей. Точнее, все его неприятности начались именно с Болотного…

Багровый круг солнца утонул в облаках, и они в той стороне неба окрасились в кровавый цвет, а с востока надвигалась густая синь, замерцали первые звезды. Погасло световое табло, замерла стрелка высотомера, командир корабля набрал эшелон, стал на автопилот.

Потянуло табачным дымком – кто-то из пассажиров закурил. Четкой походкой прошла бортпроводница с подносом, уставленным пластмассовыми стаканчиками, начала обносить пассажиров минеральной водой. Крупные холеные руки протянули Князеву поднос, он отрицательно качнул головой, снова закрыл глаза.

«А ведь все могло быть иначе, – думал он, – и для этого требовалось только одно: послушание. Так немного, если разобраться. Нервы себе и другим не портил бы, работал бы спокойно и, может быть, был бы главным геологом… Правда, тогда не было бы Болотного. Пока не было бы. И кто знал, что случится за год…»

В самолете выключили верхний свет, пассажиры спали, моторы равномерно гудели на одной басовой ноте: руу-руу-руу. За иллюминатором была густая темь с яркими россыпями звезд да ослепительно пульсировал огонек на крыле, озаряя его круто выгнутый торец с рядами заклепок. Угол атаки… Чем он круче, тем больше подъемная сила крыла и тем мощнее должен быть мотор, чтоб не войти в штопор…

«Что ж это такое – собственная правота? Нечто недоказуемое, что лежит глубоко внутри, руководит нашими поступками, заставляет идти наперекор течению? И как связать эту правоту с долгом служебным и долгом перед совестью? Может ли вообще быть два долга, или долг только один, к которому и клонится совесть?»

Князев нашел над головой сосок вентилятора, подвернул его, и вместе с освежающим холодком пришла к нему последняя горьковатая уверенность, что и в тайге, и на зимних своих квартирах он жил так, как должен был жить, делал то, что должен был делать, и если бы ему скостили этот год и вернули на исходную точку, к костру, у которого собрался тогда весь отряд, он снова кликнул бы добровольцев в дальний и трудный поиск и пошел бы с ними сам.