Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Матусевич посмотрел на Князева, и взгляд этот можно было истолковать так: «Пожалуйста, не обращайте внимания, ей скучно, она злится, что мы не развлекаем ее, но ничего не поделаешь, мы-то с вами мужчины и должны прощать женские капризы…»

«Не пришлось бы вам с Володькой последнее барахлишко продавать», – подумал Князев, но вслух ничего не сказал. Каждый геолог рано или поздно становится материально-ответственным лицом, никуда от этого не денешься, такая профессия. Он подождал, не добавит ли Лариса еще что-нибудь, но та снова уткнулась в свое вязание, уголки губ ее подрагивали в непонятной усмешке.

– Так что смотри. – Князев говорил терпеливо и размеренно, как учитель, готовый повторить объяснение дважды и трижды. – Палатка – не амбар, на замок не закроешь. Поэтому ставка на доверие, на взаимоконтроль. Рабочим так сразу и объяснишь: грузы принимаем по акту и сдаем по акту, расписываемся все. Чего не хватит – раскидываем на всех поровну.

– А как со списанием?

– Ишь ты! Не успел еще стать подотчетником, уже списанием интересуешься?.. По этому вопросу, Володя, тебя завтра главбух проинструктирует. Самым подробным образом.

– Андрей Александрович! – Лариса выпрямилась, опустила руки с вязанием на колени. Она обращалась к Князеву, а глядела на Матусевича, и было в этом взгляде нечто от любопытства естествоиспытателя. – Может быть, мне с Володей поехать? Женщины, все-таки, в этих вещах больше разбираются. Бог с ней, с больницей… Оформите меня какой-нибудь там поварихой…

Вот блажная бабенка! Князев ответил неожиданно резко:

– Поварихой я вас могу взять. Но тогда вот ему, – он кивнул на Матусевича, – времени для сна не останется.

– Что вы имеете в виду? – самолюбиво насторожилась Лариса.

– То, что Володе придется быть одновременно прорабом, поваром и утешителем.

Лариса покраснела, отвернулась. Казалось, она вот-вот заплачет. Наступила неловкая тишина. Матусевич с укоризной взглянул на Князева, позвал:

– Лисенок! Ты устала? Пойди приляг.

Лариса неотрывно глядела на быстрые язычки пламени в щели между конфорками.

– Не думала, что вы можете быть таким… – Голос ее был тих и печален.

– Что-то душно у нас, – сказал Князев, пряча глаза. – Пойду проветрюсь…

Луна светила ярко, в полную силу. Морозное безветрие сковывало дыхание. Все было как зимой, разве что снегу поболее. Но перелом к лету уже свершился, и в воздухе витала неизъяснимо тонкая, терпкая весенняя свежесть.

Князев взял в сенях топор. Недавно привезли кубометр березового швырка. Матусевич кое-как сбросил его у крыльца, все собирались переколоть и сложить в поленницу. Князев выбрал несколько чурок потолще, побросал на утоптанный пятачок, крайнюю установил и занес над головой топор.

Нет слаще работы для рук! Топор падает на упругий срез чуть-чуть вкось, не впивается в древесину, а мгновенно разрывает ее, звонкие поленья отлетают в стороны, как брызги. А попадется суковатая – вгоняешь топор поглубже, поднимаешь вместе с чуркой на плечо и по другой чурке, как по наковальне, обухом вниз – хрясь! Нет лучшего способа обрести душевное равновесие. Обиду – в удар! Злость – в удар! Неприятности? А вот я вас – х-х-гэк!

Горожанам бы – с их центральным отоплением и газом – почаще колоть дрова. Меньше инфарктов было бы.

…Едва за Князевым закрылась дверь, Матусевич опустился перед Ларисой на колени, заглядывая ей в лицо.

– Лисенок, милый, ну что ты? Не надо, моя хорошая. Александровича обидела, сама расстроилась, – он целовал ее хрупкие пальцы, гладил ими себя по лицу. – Александрович – человек прямодушный, потом, ты же знаешь, как он к работе относится? Для него это – святыня…

Пальцы Ларисы ожили в его ладонях, тихонько погладили ему лоб и брови, высвободились.

– Ты не хочешь, чтобы я с тобой поехала?

– Я хотел бы! – воскликнул Матусевич, – но это невозможно!

– Значит, ты хочешь, чтобы я осталась?

– Лисенок, родной, нет другого выхода!

– Ты не боишься оставлять меня одну?

– Ты не одна. С тобой Андрей Александрович.

– Со мной Андрей Александрович… – повторила Лариса. – Ты не боишься за меня, пока он со мной?

– Ну что ты, Лисенок! Андрею Александровичу можно довериться. Это такой человек…

– Ты хотел бы быть таким?

– Когда-то хотел, а теперь, когда появилась ты… Я его очень люблю, очень уважаю. Но он – это он, а я – это я. Если бы я не был таким, какой я есть, ты бы не полюбила меня, правда? – Матусевич снова взял ее ладони в свои. – Лисенок, ты меня правда любишь?

Она прижала его голову к груди, боясь солгать взглядом или голосом, и тихо перебирала пальцами его мягкие волосы.

– Работают и переутомления не боятся!

Голос был крепкий, хрипловатый, отвыкший от помещения. Камеральщики враз повернули головы. В дверях стоял плотный чернобородый цыган в распахнутом овчинном полушубке, открывающем для обозрения дорогой костюм и белую рубашку с неумело повязанным галстуком. Наглаженные брюки уходили в черные валенки, загнутые «двойным блатом».

– Лобанов!

– Коля!

Матусевич бросился к нему, обнялись. Остальные сидели на местах. Лобанов всем пожал руки, поглядывая в сторону Князева, подошел к нему последнему, долго с чувством тискал руку.

– Не опоздал?

– Да нет, Коля, в самый раз.

– А я думал – все, застряну, – весело гудел Лобанов, обращаясь ко всем сразу. – Не отпускало меня начальство, на горных сейчас завал. Я уж и так и этак – ни в какую. Написал вам, Александрович, письмо, чтоб вы меня отозвали – самолетов как на грех нет и нет. Хотел эрдэ дать – на радиостанции новый порядок: без визы начальника не принимают, а тот заладил: «Никаких переводов, основное производство здесь». Я кричу: «Тогда увольняйте!», а он свое: «Отрабатывай две недели, а то по сорок седьмой уволю.» Ну и увольняй, делов-то! Меня, куда я еду, и с сорок седьмой возьмут, и вообще без трудовой… А тут самолет, плотники всей бригадой в отпуск едут, ну я с ними под шумок протиснулся. Главное – не опоздал!

Был Лобанов возбужден не только своей находчивостью, встречей и тем, что вырвался хоть в малую, но «жилуху». Пахло от него «Солнцедаром», которым аэропортовская столовая успешно торговала на розлив с небольшими промежутками круглые сутки.

Князев, привыкший видеть Лобанова в брезентухе или хэбэ, оглядывал его с одобрением.

– Ты как жениться приехал.

– А чего я, мало зарабатываю или мало кому должен?– зачастил привычными формулами Лобанов… – Бросил пить, прибарахляться начал.

– Так ты на самом деле сбежал?

– Ну!

– И документы там оставил?

– Ну!

– Ты даешь, – Князев, все еще улыбаясь, покачал головой.

– А я этот… энтузиаст.

– Как бы тебе твой энтузиазм боком не вышел… Где думаешь остановиться-то? Самолет нам только в пятницу обещают.

– Ну, как где… – Лобанов замялся. В прежние годы он всегда останавливался у Князева.

– У меня, Коля, сейчас вон Матусевич с молодой женой хозяйничают. Если тебя устроит в кухне на полу…

– Почему в кухне? – воскликнул Матусевич. – В комнате места хватит. Я думаю, Лариса не будет возражать.

Лобанов начал застегивать тугие петли полушубка:

– Да ну, чего там. Людей беспокоить. Пойду в дом заезжих.

– Погоди, Коля. Не торопись. В дом заезжих сейчас без записки коменданта не пускают. – Князев взглянул на Высотина, на Сонюшкина. – Ребята, может, у вас?

– Вообще-то можно, – вяло сказал Высотин, – не знаю только, как хозяйка.

– Ието… йето… М-можно, конечно.

– Только на полу, разумеется, – добавил Фишман.

– Да нет, я у знакомых где-нибудь, – бормотал Лобанов, пряча глаза и пятясь к двери.

Но не было у него в поселке знакомых, и отпускать его нельзя было, потому что знал Князев давнюю и непереборимую страсть Лобанова, и если оставить его без присмотра… В Туранске-то «сухой закон» не действовал.

– Вот что, – сказал Князев деловым своим начальническим голосом. – У тебя где вещи? В аэропорту? Дуй за вещами, потом зайдешь сюда, дам тебе ключ – и ко мне. Места хватит, никого ты не стеснишь.

Лобанов ушел, но до конца рабочего дня так и не появился. Князев подождал еще полчаса. Лобанова не было. Для того чтобы забрать в камере хранения веши и вернуться, хватило бы сорока минут. Князев прошел в клетушку секретаря и позвонил в милицию. Дежурил знакомый капитан, заместитель начальника райотдела.

– Павел Данилович, – просительно сказал Князев – у меня рабочий пропал. Черный такой, бородатый. Лобанов Николай. Он не у вас случайно?

– Сейчас посмотрю… Случайно у нас. Отдыхает.

– Пьяный, что ли?

– Доставлен в состоянии тяжелого опьянения.

– Вот, елки! А мне его завтра в поле отправлять.

– Сочувствую, но помочь ничем не могу.

– Но он же не хулиганил?

– Было маленько. Вот «…разбил тарелку, стакан, сорвал гардину тюль».

– Дрался?

– «В результате падения со стула в пьяном состоянии».

– Ну, так это мелочи, Павел Данилович. Он стоимость возместит. Оштрафуйте его, и дело с концом.

– Это будет судья решать.

– Так он мне завтра нужен! Позарез. Мне людей на весновку забрасывать.

– А мне – снег расчищать…

В таком духе они продолжали разговор еще некоторое время, потом капитан неожиданно смягчился:

– Уговорил. Заберешь его завтра утром. Только до девяти часов, чтобы в мое дежурство. – И тут же, презирая дипломатические увертки, сказал: – Слушай, мне палаточка нужна. Одноместная. Ты ж знаешь, я охотник, без палатки никак. А осенью возверну в целости и сохранности.

Князев колебался не более секунды.

– О чем речь. Сделаем.

Наутро в милицию пошел Матусевич. Он был польщен оказанным ему доверием. Относительно Лобанова Князев дал такой наказ: «Никаких опохмелок, веди его прямо на склад, занимайтесь упаковкой. Глаз с него не спускай».

Освободителя своего Лобанов встретил угрюмо, подавленно. Матусевич был в милиции впервые и держался очень натянуто, на Лобанова едва глянул, сухо сказал: «Пошли!» – и повел его задворками, минуя стороной чайную, продмаг и прочие злачные места. Лобанов тяжело сопел сзади.

Матусевич продолжал хранить укоризненное молчание и на складе. Лобанов попросил сигарету и, усевшись на связку резиновых сапог, курил, морщился и исподлобья поглядывал на расставленные вдоль стен ящики. Новые брюки его были перепачканы известкой и грязью.

Улучив момент, когда Матусевич отвернулся, Лобанов украл из картонной коробки два тюбика зубной пасты. Позже он спросил, где уборная. Матусевич его проводил. Накинув крючок, Лобанов вынул из кармана тюбик, крепкими зубами распотрошил его и с отвращением принялся жевать пахучую белую массу.

Настала пятница, день отправки весновщиков.

Вроде нехитрое дело – отправить в тайгу по зимнику пять человек и груз, а столько беготни этому предшествовало, столько мороки и нервотрепки.

Не очень-то доверяя хозяйственным способностям Матусевича, Князев самолично проверил полученное снаряжение, продукты, и тут обнаружились мелочи, каждая из которых впоследствии могла вырасти до проблемы.

Вот ушко на бадье оказалось с трещиной. В один прекрасный день оно совсем отломится, конечно же, в работе, и бадья с грунтом или породой загремит на голову забойщика. Даже если тот успеет отскочить, влипнуть всем телом в стенку шурфа, где в тайге взять сварщика? Заказывать спецрейсом самолет, а то и вертолет, оплачивать летные часы в оба конца? Бадья эта золотой станет…

Вот пилы Матусевич получил, позарился на новые, в смазке, – а они неразведенные, с заводской заточкой. Пустячок, вроде бы, а два-три часа на каждое полотно потратить надо, пока приведешь его в рабочее состояние… Вот кайла все до единого перекаленные, с синей побежалостью – надо их заново оттягивать, а в тайге это не так просто… Печки, трубы, разделки получены, а колена – ни одного… Кладовщик орса ящик бракованных консервов подсунул, банки вздутые, бомбаж… Эх, Матусевич…

И Князев мотался в мехцех, кузню, на склады, договаривался, ругался, просил, требовал. Летчики ждать не будут. Опоздаешь – вылетишь из графика полетов, и тогда снова подавай заявку, жди очереди, плати рабочим за простой.

Когда же, наконец, весь груз был доставлен в аэропорт и рейс, как обычно, задержали на три часа, нудное вокзальное ожидание обернулось целительной разрядкой от суматошного напряжения, нежданным отдыхом.

День выдался теплый, сырой, серый. Летное поле было исполосовано рифлеными лыжами «Антонов», рубчатыми шинами бензозаправщика, и поперек – широкие полосы от ножа бульдозера. Аэродром окружала изгородь – чтобы не забрела какая-нибудь животина, дальше шел редкий молодой лесок, поднявшийся на месте давних порубок.

И пахло мокрым снегом, весной пахло.

Рабочие, их было трое, Лобанов четвертый, сидели на тюках, спокойно без азарта играли в карты – для времяпрепровождения. Это были надежные люди, так называемый «постоянный контингент», мастера на все руки, золотой фонд экспедиции. Нынче им предстояло быть лесорубами, плотниками, горнопроходчиками, взрывниками – и все это было им не впервой.

Впервой все было Матусевичу. Обжигаясь о свои сомнения, он шарахался мыслями в другую сторону – к Ларисе, но и там было горячо. Долгое расставание измотало их обоих, все упреки были высказаны, все оправдания и утешения; простились они наспех и едва ли не с облегчением. Теперь его подмывало броситься бегом прямо в поликлинику и сказать Ларисе много нежных слов. Эти слова уже начали копиться в его душе, а впереди еще столько разлуки. Позвонить хотя бы… Но единственный в поселке автомат был на почте. Звонить же из отдела перевозок было неловко, да и Андрей Александрович рядом – молчаливый, озабоченный, не располагающий к излияниям.

Князев действительно был озабочен и потому молчалив. На его глазах оброненное им когда-то шутливое обещание постепенно воплотилось в официальное распоряжение, подкрепилось действием. Вот груз, вот рабочие, а вот Матусевич, отныне прораб-геолог, производитель работ. Надо было все же Сонюшкина послать, с его основательностью и крестьянской хитринкой.

Надежней было бы. Ну, да что теперь. Володька честный, преданный парень, энтузиазма у него на троих хватит.

– Главное, спрашивай больше, – внушал он Матусевичу, – спрашивай, не стесняйся. Тебе простительно, ты молодой специалист. Советуйся с ними, они мужики бывалые… Подгонять их тоже не стоит, вкалывают они на совесть… Не вздумай своей образованностью кичиться. Где надо – делом помоги, плечо подставь. Но – где надо!.. Будь прост, но не запанибрата, иначе на шею сядут… Помни, что спирт – ваш энзэ – на крайний случай, если кто-нибудь поморозится, в воду провалится, сильно простынет. Будут приставать – так и скажи: есть одна бутылка, на крайний случай; иначе, пока все не выпьют, не отстанут…

Матусевич кивал, поддакивал, но было видно, что слушает он вполуха. Князев догадывался о его состоянии и умолкал. Длинных наставлений он не любил ни давать, ни выслушивать. Все равно всего не скажешь, голову свою другому человеку не приставишь, а коль зацепится что-нибудь в памяти – и то хорошо.

Кончался рабочий день, самолета все не было. Однако в отделе перевозок их успокоили: машина на подлете, как только сядет – можно загружаться.

Минут через десять из белесой мглы действительно вынырнул зеленый «Антон», скатился, как с невидимой горки, подрулил прямо к тому месту, где сидели рабочие. Летчики подтвердили: грузитесь, сейчас полетим.

Быстро побросали в дюралевое чрево тюки и ящики, стали в кружок под крылом, дружно закурили, словно присели перед дорогой. Настроение у рабочих было приподнятое, потому что каждый из них баловался и охотой, и рыбалкой, а весновка для этих занятий – лучшая пора. Даже Матусевич, разогретый погрузкой, повеселел. Один лишь Лобанов оставался угрюмым – все еще угрызала совесть.

Князев пожал всем руки, пообещал прилететь в гости. Чмокнула дверца. Заурчал стартер, крутнулся и слился в серый круг винт…

Уходя с аэродрома, Князев обернулся. В одном из окошек светлело чье-то лицо, помаячила растопыренная ладонь. Князев помахал в ответ. Самолет, словно ожидая этого сигнала, пополз к взлетной полосе.

Ну вот, полетели. Заброска десанта на плацдарм… Сегодня им придется ночевать на снегу. А завтра к вечеру уже оборудуют палатку…

Внезапно и остро Князев представил себе, как маленький отряд начнет обживать новое место, постепенно расширять свои владения, как вольготно им будет наедине с тайгой, каким древним и вечным смыслом наполнится их жизнь: строить жилище, добывать дичь и рыбу, единоборствовать с природой.

Потом мысли Князева вернулись на привычный круг.

В камералке его с утра ждали стереоскоп и пачка непросмотренных аэрофотоснимков, в эти неурочные часы можно было бы славно поработать в тишине. Но надо было спешить домой и скрашивать одиночество мадам Матусевич.

Зайдя в хлебный магазин и доставая мелочь, он нащупал в кармане печатку… Вот, елки, забыл отдать! Ну, да ладно, ребята не могут бросить дверь неопечатанной, возьмут печатку у соседей.

Впереди были суббота и воскресенье – выходные дни.

Утешать Ларису не было нужды. Князева она встретила со спокойной приветливостью. Лицо ее было не то бледно, не то напудрено – Князев не разобрал. Когда он разделся и стянул унты, она подала ему нагретые шлепанцы. На плите тушилось мясо. Лариса по обыкновению была в красном лыжном костюмчике и переднике, волосы перетянуты светлой лентой. Молодая образцовая хозяйка.

Князев сказал:

– Я знаю, какое вам царство нужно. Этакая модерновая малогабаритная кухонька, рябенький пластик, кафель… Ну, и белоснежная газовая плита, разумеется.

Лариса улыбнулась, довольная тем, что старание ее замечено.

– Я вам звонила сегодня, часа в четыре. Сказали, что вы в аэропорту… Вы их провожали?

– Проводил. Наверное, уже на месте.

– Как он там будет…

– Как все. Вы не беспокойтесь, Лариса. С ним надежные люди. Сегодня ночь как-нибудь перебедуют в спальниках, а завтра поставят палатку, печку и будут жить не хуже нас с вами. Знаете что… – Он обрадовался внезапной своей идее. – Недели через две, когда они полностью все оборудуют, я к ним слетаю последним рейсом. Если не боитесь лететь со взрывчаткой, могу и вас прихватить. На работе как-нибудь договоритесь, чтоб отпустили. Володька будет счастлив.

Лариса оживилась:

– У, это было б здорово! Побывать в тайге, повидать все самой…

– Конечно. Представляю, как Володька обрадуется.

– А я к тому времени свитер закончу.

В квартире было тепло, чисто, пахло хорошей едой. Голые окна украсились занавесками с веселым рисунком. На подоконнике в банке из-под майонеза стояла еловая ветка. Настенную полку для посуды – перегороженный пополам фанерный ящик от посылки – устилали бумажные салфетки, края их свешивались и радовали глаз незатейливым узором. У порога лежал накормленный, раздобревший Дюк и, положив голову на лапы, мерцающим взглядом следил за своим господином…

– Все-таки, вы превосходная хозяйка, – признался Князев, когда сели ужинать и Лариса выставила остатки коньяка.

– Я не только умею вести дом, Андрей Александрович. Я могу поддерживать беседу на разные темы. Со мной можно посмеяться, можно и погрустить. Я умею слушать и сопереживать. Умею хранить тайны, даже сердечные. И выпить со мной можно. А можно просто посидеть и помолчать. Я умею не делать трагедии из пустяков, умею помнить добро, умею прощать. Умею повиноваться. Умею радоваться. Умею скрывать дурное настроение. И еще много чего умею. – Она подняла стопочку, поглядела сквозь нее на Князева. – Ку-ку, Андрей Александрович. – Отпила глоток, передернула плечами и сказала изменившимся голосом: – А иногда я ничего не умею и не хочу уметь.

Странное дело. Больше месяца жили под одной крышей, вели общее хозяйство, каждый вечер о чем-то разговаривали, на какие-то отвлеченные темы. И при этом, свято блюдя законы общежития, находились словно бы в разных концах цепи, а связующим звеном был третий Но стоило ему на время выйти из игры – и они ринулись в омут откровенности.

– Знаете, Лариса, что мне кажется? Я не великий знаток женской души, да, наверно, и не существует таких. Но мне кажется, что женщина всегда умелее, если так можно выразиться, умелее мужчины. Природой в нее больше заложено.

– Спасибо вам от всего слабого пола. А я лично мужикам завидую, хозяевам жизни. Для меня, например, подточить карандаш – проблема, обязательно палец порежу. Или гвоздь забить. Пустяк – перегоревшую лампочку сменить – и то не могу, боюсь.

– Ну, это мелочи. Нужда заставит – научитесь. Вы еще молодая.

– Старая, Андрей Александрович. Скоро двадцать восемь. Старая карга.

«На шесть лет старше Володьки», – промелькнуло у Князева, но он тем не менее вполне искренне сказал:

– На вид вам не более двадцати пяти… то есть, я хотел сказать, не более восемнадцати.

– Это уже банально, Александрович. А вам сколько, если не секрет?

– Тридцать два.

– Прекрасный возраст. – Лариса вздохнула. – Возраст больших возможностей. Возраст свершений. И женитьбы. За вас восемнадцатилетняя пойдет.

– Что я с ней буду делать? Мне с ней разговаривать не о чем будет.

– Ой, какой вы чудак! – она глядела на Князева странным, глубоким взглядом. – Женитесь на восемнадцатилетней! Женитесь! Это глина, из нее можно лепить что угодно!

– Уведут в расцвете лет. А я уже буду старым, немощным, и моими трудами воспользуется кто-то другой.

– Вы не будете старым и немощным. Вы останетесь мужчиной и в шестьдесят, и в семьдесят. Женитесь на молодой! – горячо, с непонятной настойчивостью повторила Лариса. – Вы не представляете, как это здорово – молодая жена!

– Мне не с чем сравнить. Но раз вы так настаиваете…

Князев посмеивался, щурился от дымка своей сигареты.

Сколько раз такие вот доброхоты пеклись о его женитьбе, пускались в уговоры, даже сводничеством пытались заняться. Может, и в самом деле сходить разок-другой в клуб на танцульки, приглядеть кого-нибудь? Завязать знакомство, а дальнейшая программа действий обкатана поколениями… Он представил себе, как придет в клуб, пусть даже в обществе Переверцевых, сядет в уголок и станет выбирать «объект», и как на него будет поглядывать экспедиционная молодежь, и как ему придется заступить дорогу кому-нибудь из этих парней, потому что народ они активный, предприимчивый и всех мало-мальски кондиционных девиц разобрали, распределили меж собой… Тут он вспомнил ресторан «Енисей», девчушку, ее живое яркое лицо, вспомнил прыщавых ее спутников и впервые осмысленно пожалел, что не проявил тогда настойчивости, а если понадобилось бы – то и нахальства, а может, и самолюбием пришлось бы поступиться, но она того стоила, эта девчушка…

Где ее теперь сыщешь?

И Князев с горечью подумал, что этот призрак упущенного счастья долго еще будет тревожить его – пока не затмится новым видением или не рассеется бегом времени.

Лариса уперлась острым подбородком в ладонь и следила за его лицом. Все в ней было острое и узкое – локоть, подбородок, ладонь, красный кончик уха, выбившийся из-под волос. И взгляд был острый, заинтересованный.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете, – сказала она. – Об упущенных возможностях. Где-то вы дали маху или вам крупно помешали… Да, Александрович? Я угадала?

– Умгу,– сказал Князев. – Угадали. Почти.

– Я даже знаю ваш стереотип. – Лариса неотрывно следила за его лицом. – Сказать? Этакая маленькая хохотушка с полными ножками. – Нервные ноздри ее вздрогнули, уголки рта опустились, обозначив морщинки. – Рослые мужчины ваших лет обожают таких вот сдобных коротышек.

– Обожают, – подтвердил Князев. – И чтоб готовить умела. Это у нас первым делом.

– Вот видите. Женщинам нравятся рослые тридцатилетние мужчины, мужчинам нравятся пухленькие девочки. А как быть некрасивым астеничным особам средних лет?

– Искать утешения в духовной близости.

– А если еще и любить хочется?

– Пусть любят детей.

– Но их сначала надо заиметь.

– Пусть любят чужих детей.

– Тогда уж лучше чужих мужей.

– Рослых и тридцатилетних?

Лариса закинула назад голову, тряхнула волосами. Душевный спазм отпустил ее, она глядела, как Князев неторопливо доедает остывшее мясо, как он цепляет вилкой кусочки картошки, помогая себе хлебной корочкой, следила за его несуетливыми руками, за равномерным движением его челюстей, и была полна признательности к нему – опора! скала! Выдержал ее желчную вспышку, не окрысился в ответ, смягчил, подыграл…

– Вы красиво едите. На вас приятно смотреть. Знаете, люди раскрываются в мелочах: манера есть, манера ходить и так далее. Целая наука… Мой отчим, например, ест безобразно: не ложку ко рту подносит, а наклоняется к ней и при этом исподлобья зыркает по сторонам и прикрывает тарелку рукой…

– Не знал, что у вас отчим.

– Вы многого обо мне не знаете. Не все сразу, дорогой Андрей Александрович. – Голос Ларисы увял, она нервным движением потерла виски. – Голова разболелась…

Скоро она улеглась, погасила свет. Князев перемыл посуду и тоже лег. Странное, двойственное впечатление осталось у него от этого вечера, и никак не мог он определить, что же настораживало его, мешало радоваться живой беседе. Нет, не пошловатый оттенок на каких-то там поворотах разговора, не рискованные признания и заявления. Все это перчик, острая приправа. Другое что-то. Комплименты в его адрес? Обычное женское кокетство, полуигра-полунасмешка умненькой язвочки…

Глава шестая

Понедельник, как известно, – тяжелый день.

Для одних он тяжел тем, что в воскресные дни принято ходить в гости или принимать гостей, встречаться с друзьями-приятелями, а наутро с трудом продирать глаза и мучиться тяжестью в голове и раскаянием за содеянное или, наоборот, за несодеянное.

Есть другая категория. Люди, к ней относящиеся, не любят понедельник за то, что день этот открывает чреду унылых будней – запрягайся и тяни, мой милый. Скорей бы пятница, скорей бы отпуск, скорей бы на пенсию. И вообще, будь их воля, они бы трудящимся платили пенсию с двадцати до сорока, чтоб успели пожить бесплатно, в свое удовольствие, а там – отрабатывай.

Есть и такие, для которых два дня дома – тягомотина, бытовая повинность, потерянное время. Для них рабочая неделя – естественное состояние, отвечающее потребностям их натуры, они любят свое дело и скучают в разлуке с ним. Понедельник для таких людей чреват тем, что обрушивает на них всяческие сюрпризы, порой и неприятные, скопившиеся за два выходных: какие-то известия почта приносит, какие-то – изустные сообщения; начальство вдруг навяжет новую идейку, осенившую его светлую голову минувшей ночью. Мало ли событий может стрястись за два нерабочих дня. И вот приходит человек в свою контору, полный деловых соображений, а его с порога словно дубиной по черепушке…

В пять минут десятого Князев снял с доски ключ и, пройдя по коридору, остановился у своей камералки. Дверь была не опечатана. Он подергал ручку. Нет, заперто, да и ключ у него, он первый сегодня. Странно.

Князев отпер дверь, вошел. Пломба лежала на месте, с краю стеллажа – металлическая крышечка-завертка от флакона туши, заполненная пластилином, сбоку две дырочки, в которые продета суровая нитка. На пластине ясно была видна цифра 38, – номер его печатки, – рассеченная следом от нитки. Все ясно, в пятницу дверь не опечатывали. Ну, деятели.

Он с неудовольствием подумал, что Арсентьев, взявший привычку являться в контору на полчаса раньше, а уходить на полчаса позже, наверняка засек это нарушение. О том, что могло что-нибудь пропасть, Князев и мысли не допускал – в камералках сроду ничего не пропадало.

Он разделся, нетерпеливо глянул на свои стол, за который он сейчас засядет и работнет, глянул – и, еще не успев испугаться, удивился: стереоскоп стоит там, где и стоял, а пачка аэрофотоснимков, которая должна была лежать рядом, не лежит. Нет ее.

Может, ребята, уходя, сунули в стол? Он подвигал ящиками, полез в тумбочку. Нету.

Князев опустился на стул, растерянным взглядом пошарил по стеллажам, по соседним столам. Куда они могли деться? Десять аэрофотоснимков размером 18X18, каждый со своим номером…

А может, он их сам в пятницу, утром, перед тем, как бежать в аэропорт, отнес в спецчасть и тут же забыл об этом, вылетело из памяти?

Шумна распахнулась дверь, ввалились румяные постояльцы фрау Фелингер.

– Доброе утро, Андрей Александрович. Вы как ночевали тут? Улетели наши весновщики?

Князев не ответил на приветствие и голосом, не предвещающим добра, спросил:

– Кто в пятницу уходил последним?

Постояльцы переглянулись, покоробленные таким тоном, потом Высотин, переломив бровь, официально ответил:

– Когда мы уходили, оставался Борис Иванович.

– А зачем он оставался?

– Это вы у него спросите. – Высотин громыхнул стулом, на лице его была обида: взяли и ни за что ни про что испортили человеку с утра настроение.

Тихим барсучком сунулся к своему столу Сонюшкин и сразу же с деловым видом зашелестел калькой – знал, что под горячую руку Князеву лучше не попадаться.

А Фишман причесал густые вьющиеся волосы, обобрал пальцами расческу и с безмятежностью человека, который не чувствует за собой никакой вины, пояснил Князеву:

– Мы минут на пять раньше ушли, все втроем, а Борис Иванович оставался, но тоже собирался уходить… В чем дело, Андрей Александрович, что-нибудь случилось?

– Дверь не опечатали.

Фишман развел руками: дескать, сочувствую, но мы тут ни при чем. Но Князев не стал больше ни о чем допытываться, направился к Артюхе. Тот, поджимая губы (он всегда поджимал губы, когда выдавал что-нибудь), положил перед ним. папку с жирной надписью «ГПП № 4». В ней хранились все их секреты. Князев сорвал печать, путаясь пальцами, принялся считать аэрофотоснимки, и жила в нем надежда, что пропажа сейчас найдется. Но чем тоньше становилась пачка фотографий в его руках, тем меньше оставалось надежды, последние снимки он и считать не стал – сунул все обратно в папку, опечатал, молча отдал Артюхе.

Вышел в коридор. В окно тамбура лилось розовое утро, а в коридоре желто горела лампочка, действовала на нервы. Князев долго искал выключатель, чтобы вырубить этот мерзкий подземельный свет.

Афонин уже сидел за своим столом. Судя по тому, как поспешно и виновато он поздоровался, про дверь ему сообщить успели.

– Что же ты? – вяло сказал Князев. – Бросил все, ушел. Уж от кого, от кого, но от тебя…

– Да черт его знает! Я маленько подзадержался, кинулся – все уже ушли, печатку взять не у кого. И я был уверен, что вы еще вернетесь: рукавицы ваши на вешалке лежали, Дюк возле конторы крутился.

– Оправдываешься, как перед прокурором, – взвинченно сказал Высотин. – Ничего страшного не произошло, зачем так распинаться?

Князев оставил эту реплику без внимания и оборвал Афонина вопросом:

– Ты когда уходил, не обратил внимания – лежали у меня на столе аэрофотоснимки?

– Не знаю. Не обратил внимания. Не помню. А что?

– А из вас никто не видел? – вопрос к остальным камеральщикам.