Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Сколько мы не виделись? Неделю, больше? Марина на мои визиты смотрит косо, но ничего, перетерпит. Зайду после работы. Надо книжку какую-нибудь купить, чтоб не с пустыми руками. Эх, лимонов бы парочку. На базаре – рупь штука. Да, лимон с медом – это Витьке сейчас самое то. Мед у них наверняка есть, да и лимоны – тоже, но у них это само собой, а то, что я принесу, – это совсем другое…

Два лимона – два рубля. Стрельнуть у двух человек по рублю или у одного человека – два рубля? Нет, два рубля не занимают, занимают трешку. Итак, программа-минимум – раздобыть трешку.

И Заблоцкий с рассеянно-небрежным видом пошел по коридору к площадке парадной лестницы. «С кистенем на большую дорогу».

Несколько слов о планировке здания. Обе лестницы – та, у которой Заблоцкий только что курил, и та, к которой он направлялся, были совершенно одинаковыми, только первая в левом крыле, а вторая – в правом. Но парадной считалась правая лестница. В правом крыле находился кабинет заместителя директора, бухгалтерия, отдел кадров, комнаты, где сидели ведущие специалисты ведущих отделов – рудного и угольного. А в левом – второстепенные отделы: буровой, гидрогеологический и лаборатории. Парадной лестницей пользовались сотрудники, работающие в правом крыле и в центральной части здания, «черной» – те, кто работал в левом крыле, и все опоздавшие.

Между площадками обеих лестниц по коридору – шагов сорок, и Заблоцкий не спешил их преодолеть. Он прикидывал: до получки два дня, следовательно, инженеры и мэнээсы на мели, ориентироваться надо на кого-нибудь из старших или на тех хозяйственных женщин, кто с обеденного перерыва возвращается с полной авоськой. Жаль, что Михалеев исчез, у него всегда при себе наличность имеется. Самое простое – попросить у Зои Ивановны, но у нее и так все одалживают.

Навстречу из-за угла, плавно кренясь на вираже, вышел упитанный мужчина респектабельной внешности – пробор, галстук с булавкой, манжеты, туфли с нежным скрипом. Лицо чистое, благообразное. Василий Петрович Коньков, старший научный сотрудник сектора металлогении, кандидат геолого-минералогических наук.

– Оу, Алексей! Рад тебя видеть. Осунулся, поблек как-то. Переживаешь? Ничего, ничего, все пройдет, как с белых, яблонь дым. Наука требует жертв, и путь к ее вершинам усеян терниями. – Он бесцеремонно оглядывал Заблоцкого выпуклыми черными глазами. – Твоя приставка еще функционирует? Слушай, дорогуша, у меня статью берут в сборник, и надо срочно сфотографировать два шлифа. А?

– Только через гастроном.

– Об чем речь? Хоть сейчас…

– Шутки шутками, Василий Петрович, но, кстати, о птичках. Вы мне трояк не ссудите? До зарплаты.

По лицу Василия Петровича промелькнула тень пренебрежительности, но он с готовностью извлек бумажник и, не таясь, раскрыл.

– Изволь. Пятерка тебя устроит? Мельче нет.

– Устроит, – сказал Заблоцкий. – Спасибо. – Он небрежно сунул бумажку в нагрудный карман. – А насчет шлифов – это вы с Зоей Ивановной договаривайтесь.

Ему очень хотелось при этих словах похлопать Василия Петровича по тугому брюшку, подпирающему изнутри добротный импортный костюм, но он ограничился тем, что пощупал, как на барахолке, рукав его пиджака.

– Стопроцентная? Почем за мэтр?

– Готовый покупал, – оторопело вымолвил Василий Петрович и, спохватившись, каменея лицом, миновал Заблоцкого.

Василий Петрович Коньков тоже был северянином со стажем и, в отличие от многих, умел планировать свою жизнь на годы вперед. В последний отпуск он совершил турне по южным городам страны в поисках места, где можно было бы обосноваться капитально, с перспективой безбедной пенсионной жизни, так что жилищный кооператив его не устраивал. Кроме того, Василий Петрович мечтал о моторке и о рыбалке, поэтому ему был нужен город на реке, ну и чтоб было где работать. Определившись по части географии, Василий Петрович через дальнего, но честного родственника (поскольку сам не имел городской прописки) купил «хату» за 24 тысячи новыми – кирпичный дом 10X14 с мансардой, местным водяным отоплением, газом и приусадебным участком. Позаботился Василий Петрович и о будущем трудоустройстве: привез с Севера новенький диплом кандидата наук и через малое время прошел на вакансию старшего научного сотрудника. О нем говорили: «пороха не выдумает, но мужик цепкий»; «умеет жить»; «чужого не возьмет, но своего не упустит» и так далее – все из того набора ярлычков, которые мелкие завистники и неумехи рады нацепить на крепкого, уверенного в себе удачника.

«И ты туда же, – с укором подумал Заблоцкий, – человек тебе, можно сказать, подарил пять рублей, а ты его не только облажал, но еще и гадости про него думаешь. Нехорошо-с…»

А между тем, посмеивался про себя Заблоцкий, возвращаясь в комнату, Василий Петрович мне симпатизирует: всегда с интересом и участием выслушивает мои теорийки и даже предлагал в свое время перейти к нему на тему, «перспективы» рисовал. И у него, кроме всего прочего, зрелая дочь на выданье, кончает в этом году университет, и Эмма Анатольевна, которая все про всех знает, обмолвилась, что девица эта довольно мила и прекрасная хозяйка… А почему бы и нет? Напроситься в гости под благовидным предлогом, а дальше режиссура несложная: трогательное семейное чаепитие у самовара, сперва разговор о чем-нибудь доступном и общеизвестном, потом завладеть вниманием присутствующих, помотать интеллектом, выдать папочку сенсаций, ссылаясь на самые авторитетные источники похвалить варенье или печенье. Главное, маменьку охмурить, вдвоем с папенькой они дочь уломают, распределением припугнуть. Ну, а Витька – это для них грех молодости…

А такой симбиоз, если подумать, оч-чень выгоден для обеих сторон: мои идеи и папенькина деловитость и маневренность. Он ведь в науке – как автомобиль без горючего, втайне понимает это и, приглашая меня к себе на тему, небось делал на меня ставку.

Кто только не ставил на меня за мои 26! Мама. Марина. Маринина мама. Харитон. И еще один человек…

Вспомнив об этом человеке, Заблоцкий сразу же вспомнил сыроватый полумрак палатки, коптящий язычок свечи, реечный походный стол, и вкус коньяка ощутил, и запах колбасного фарша, и острый взгляд сидевшего напротив Князева.

Так вот, Андрей Александрович, на сегодня я и ваших надежд не оправдал. Зря вы меня отправили обратно, никому от этого лучше не стало. Ни мне, ни другим.

Тут Заблоцкий увидел, что стоит у дверей своей комнаты, будто подслушивает. Он мягко открыл дверь и услышал конец сердитой Валиной скороговорки:

– …все равно считает себя самым умным.

«Про кого это она? – подумал Заблоцкий. – Неужто все еще про меня? Во раздухарилась!»

Встревать в разговор он, однако, не стал, сел к прибору и потрогал пальцем бумажку в нагрудном кармане. А базар-то до пяти. М-да…

Демонстративно громко он спросил у Эммы Анатольевны, который час, и, выждав две-три минуты, подошел к столу шефини.

– Зоя Ивановна, вы не сможете меня сегодня пораньше отпустить?

Зоя Ивановна выпрямилась на стуле, закрыла глаза у нее была привычка начинать фразу с закрытыми глазами.

– Я не возражаю, но… – Она взглянула на Заблоцкого и мягко спросила: – Снимки-то вы успеете сделать? Послезавтра статья со всеми иллюстрациями должна лежать на столе Харитона Трофимовича, иначе она не попадет в сборник.

– Успею, – пообещал Заблоцкий. – Завтра день впереди, в случае чего – после работы останусь.

– Ну хорошо. Не забудьте в книге расписаться.

Книга эта лежала в приемной, на столе у секретарши. Заблоцкий написал свою фамилию, поставил время ухода, в графе «Время прихода» сделал прочерк, что означало: «Ушел до конца рабочего дня», в графе «Куда ушел» написал: «В магазин фототоваров», «Кто отпустил» – «Руководитель темы 3. И. Рябова». Палец его полез вверх и нашел фамилию Михалеева: «До конца рабочего дня», «По семейным обстоятельствам». Честный человек. Что это у него за обстоятельства?

Заблоцкий выскользнул из приемной и быстро пошел по коридору к «черной» лестнице. Сегодня ему никого из сотрудников видеть больше не хотелось.

Ветер швырнул в лицо мелкий злой дождь.

Лимонов не оказалось, только мандарины, мелкие, как абрикосы, и побитые. Заблоцкий взял полкилограмма. Там же на базаре купил в киоске «Веселые картинки» и два толстых цветных карандаша – красный и синий.

У рынка он сел на трамвай, которым прежде ездил на работу ежедневно, – знакомый рижский вагон, знакомая кондукторша, время от времени повторявшая, как автоответчик: «Граждане, приобретайте билетики. У кого впереди нет – передавайте».

Привычно царапнуло сердце, когда завиднелась пятиэтажка с лоджиями. Раньше, проезжая мимо с кем-нибудь из знакомых или сотрудников, он говорил не без гордости: «Здесь я живу». Место была тихое, зеленое, и дом добротный, ведомственный. Маринина мама, желая счастья единственной дочери, разменяла свою двухкомнатную квартиру, им с Мариной уступила отдельную однокомнатную в этом доме, а сама удовольствовалась комнатой в коммунальной квартире.

Узковатая лестница с крутыми пролетами. Сколько раз таскал он по ней Витькину коляску. Площадка между третьим и четвертым этажами, подоконник из мраморной крошки с навечно въевшимся фиолетовым чернильным пятном Дверь их квартиры. Витая бронзовая ручка, которую он приобрел в антикварном магазине и долго ломал голову, как привинтить ее к дверному полотну из прессованного картона. Звонок «Мелодия», поставленный им уже после возвращения с Севера… Который раз идет он сюда в качестве «приходящего папы», а эти овеществленные свидетели прошлого никак не оставляют в покое, пора бы уж привыкнуть.

Обивка двери смягчила музыкальный звон, а шаги в домашней обуви и вовсе приглушила. Щелкнул замок, дверь приоткрылась (надо отдать ей должное – никогда не спрашивает: «Кто там?», и на «глазке» не очень настаивала, когда все соседи в подъезде обзаводились этим подсматривающим устройством), и они с Мариной увидели друг друга. Марина растворила дверь и посторонилась, давая ему пройти.

Знакомый сложный устоявшийся запах квартиры, запах гнезда. Отвык он от этого запаха.

Марина захлопнула дверь и стояла, ждала, пока он пройдет, потому что в крошечной передней им было бы не разминуться, не коснувшись друг друга. Присев на корточки, Заблоцкий никак не мог развязать узелок на шнурке, дергал его и злился. В это время послышался приближающийся топоток, и в дверном проеме, ведущем в комнату, показался Витька.

– Босиком? Ну-ка, марш в постель! – негромко, но резко сказала Марина. Заблоцкий оторвал шнурок, сбросил туфли, шурша плащом, подхватил под мышки легкое тельце сына и внес его в комнату.

– Плащ сними! – тем же тоном сказала Марина.

– Не босиком, а в колготках, – обиженно возразил Витька. Он любил, когда выражаются точно, и не терпел несправедливости.

Заблоцкий сбросил плащ, достал из кармана кулек и, пряча его за спину, прошел в комнату. Витька смотрел на него без улыбки, почти равнодушно. Пребывал он не в кроватке, а на раскрытом диване-кровати, занимался тем, что складывал из мозаики изображение какого-то животного.

– Что же ты, сына?

Заблоцкий присел рядом, взял в ладони Витькины плечики-косточки, притянул к себе:

– Опять телемпатула?

– Темпеватува, – строго поправил Витька. Надо пвавильно гововить.

– Ах ты, сына-сына, – приговаривал Заблоцкий, проводя ладонями Витьке по затылку, по шее, по спине. – Смотри-ка, что я тебе принес. Мандарины, видишь? Вот давай поделим: два тебе, два маме, два бабушке и мне один. Ты ведь не жадный? Ты со всеми поделишься? Это Маринина школа. Отдать ей справедливость – плохому она Витьку пока не научила. Что там дальше будет, куда приведут Витьку родительские гены – бог весть, но пока что Марина воспитывала сына в добрых традициях: не жадиной, не наушником, не нытиком, не лизунчиком. Только простуды всегда панически боялась. Боялась – и простужала…

– Сына, как же так? Давай поправляйся, а то скоро Новый год. Дед Мороз узнает, что ты болен, и не придет к тебе – побоится, что ты его заразишь.

Витька сдвинул белесые брови, подумал. Сказал тем же вялым равнодушным голосом:

– Дед Мовоз от меня не завазится. Он из снега сделанный, а я – из тела…

Витька и раньше выдавал словечки, и когда видел, что родители смеются, не без лукавства спрашивал: «А что я сказал?» Сам он ничего смешного в своих высказываниях не находил, во всяком случае, не для смеху говорил, но чувство юмора у него было – за это Заблоцкий мог поручиться. В свое время он и блокнотик завел для Витькиных высказываний. Продолжает ли Марина записи? Блокнот должен лежать в правом верхнем ящике серванта. Посмотреть? Но он теперь не вправе лазить здесь по ящикам. Спросить? Лучше не стоит…

И он не позвал Марину из кухни, куда она удалилась, чтобы не мешать их свиданию, а еще раз поерошил Витьке волосы и, не удержавшись, наклонил ему головенку и ткнулся губами и носом в его теплую густую макушку.

– Знаешь, ты кто? – спросил он. – Ты лейкотриха. Сыниха-лейкотриха. Что означает – беловолосый.

– А Мигуля Слава гововит, что я выжий…

– Скажи ему, что он ничего не понимает. Ты – ярко выраженный блондин. В кого ты такой ярко выраженный?

– Мама гововит, что в тебя.

– Когда сердится?

– Аха.

– Не «аха», а «ага», а еще лучше – просто «да»… Hу что ж сынок, маме нельзя возражать…

Марина убеждена, что все хорошее в сыне – от нее, все плохое – от отца. И хорошее, и плохое, разумеется, с ее точки зрения.

– Пап, а пап, давай поигваем в цивк.

Заблоцкий ответил согласием, и Витька пошел к корзине с игрушками. Не побежал, а пошел, и Заблоцкому показалось даже, что его пошатывает. Ножонки тоненькие, колготки висят сзади…

Витька принес наклеенное на квадрат картона (он, Заблоцкий, клеил) пестрое поле с изображенными на нем цирковыми приспособлениями, кружками, цифрами, стрелами, кубик на манер игральной кости и фишки. В игре этой было все, как в жизни: кому везло, тот набирал нужные очки, и фортуна в несколько этапов возносила его на высоту – в данном случае, под купол цирка. А неудачник спотыкался, падал, сваливался с трапеции мимо батуда.

Витьке в этой игре подыгрывать не было нужды: он дважды обставил Заблоцкого как миленького, попадал на сотню, когда батя еще и половины не преодолел. После этого оба потеряли интерес к игре, и Витька сказал:

– А тепевь почитай.

Он любил, чтобы ему читали перед сном, лежа, и обычно засыпал во время чтения, а сейчас, как видно, просто устал и захотел прилечь.

– Пойдешь в кроватку?

– Нет, с тобой.

Заблоцкий уложил сына так, чтобы тот мог видеть картинки, и начал читать книжку о приключениях старой куклы, написанную местным автором и выпущенную местным издательством. Книжонка, по мнению Заблоцкого, была бездарная, но Витьке почему-то нравилась. Заблоцкий читал, не вникая в смысл, чувствуя, как Витька прижимается к нему теплым своим тельцем, старался произносить слова четко и с выражением и в какой-то момент обнаружил, что Витька спит. Он тихо закрыл книжку и стал рассматривать спящего сына, его осунувшееся лицо, тени под глазами и подавлял в себе изо всех сил жалость и нежность, чтобы не раскиснуть окончательно.

И вместе с тем, он с облегчением подумал: хорошо, что уснул, не нужно будет прощаться.

Он вышел в переднюю, прикрыв за собой дверь в комнату, и вполголоса бросил в сторону кухни: «Я пошел». Он знал, что Марина хоть и делала вид, что занята по хозяйству, прослушивала весь их разговор.

Завязывая шнурки, он чувствовал ее взгляд. Когда поднялся, она сказала:

– Алексей. Я просила бы тебя больше не приходить.

– То есть, как не приходить? – спросил Заблоцкий, еще не понимая смысла ее слов. – Почему это я должен не приходить?

Все это время он избегал смотреть ей в лицо, а сейчас взглянул и невольно отметил, что она подурнела, обрюзгла; увидел сварливо опущенные уголки ее рта, могущего (он знал!) извергнуть любую несправедливость или несуразицу, и со всколыхнувшейся застарелой неприязнью переспросил:

– Почему мне не приходить?

– Потому что ты уходишь и не видишь, что потом с Витькой делается.

Она сказала это без всякой запальчивости, даже с просительной интонацией, и он понял, что не блажь и не ревность ею движет, но не мог сдержать раздражения.

– Я должен его видеть! И ты мне не можешь запретить, я тоже имею права.

– Я не могу тебе запретить и не запрещаю. Я прошу. Давай думать сейчас о нем. Не приходи два или три месяца, чтобы он отвык от тебя. Я скажу, что ты уехал. Он уже знает, что ты уезжаешь надолго.

Ради сына… Когда-то, когда они могли еще спокойно разговаривать друг с другом и в спорах не переступать границ дозволенного приличием, Марина убеждала, что расстаться им нужно ради сына, потому что тому лучше не быть свидетелем их бесконечных ссор и взаимных оскорблений. В конце концов он вынужден был согласиться с ней – не без тайного расчета, что, уйдя, тем самым накажет ее. А кого наказал? Себя и сына в первую голову… И вот она требует от него новой уступки, отбирает последнее.

– Не пойму, чего ты добиваешься. – Он снял с вешалки плащ. – Хочешь, чтобы я совсем уехал?

– Это было бы лучше всего.

– Hу уж дудки! – закричал Заблоцкии. – Не забывай, что я отец и по закону имею такие же права, как и ты!

– Он – отец! Отцом себя почувствовал… А что ты сделал для своего ребенка, чем помог мне? Он, видите ли занимается научной работой! Часу с ребенком не мог посидеть! Одно название – отец! Все сама, все сама. Условий у него, видите ли, дома не было, по читалкам шлялся. Знаю я эти читалки. С девочками. Ага, не нравится? Тебе никогда не нравилось, когда правду в глаза говорят! Не нужен нам такой отец. Иди, иди. Проваливай, и чтоб духу твоего здесь не было! На порог не пущу!

Он шел по тротуару, ближе к поребрику, чтоб меньше натыкаться на прохожих, всматривался в лица встречных женщин, ища в выражении глаз, в изгибах губ признаки стервозности, искал – и с удовлетворением находил. Женолюбом он никогда не был, а сейчас… Болела душа – это он явственно ощущал: тонко щемило и ныло, ныло, как больной зуб.

Руки его были засунуты в карманы «болоньи». В левом кармане было пусто, а в правом лежали два металлических рубля, и он машинально поигрывал, позвякивал ими, грел в пальцах. Он поравнялся с гастрономом и зашел купить сигарет, но когда увидел в стеклянном конусе в штучном отделе светлое сухое вино – понял, что ему сейчас необходимо. Там же продавали крепленую «бормотуху», и на нее, видать, нацелился тип в потертом клетчатом пальто, который крутился тут же и искал, с кем бы «сдвоить». Безошибочным чутьем угадал, что паренек хочет выпить и что у него мало денег, прянул к нему и начал подмигивать, но Заблоцкий повернулся спиной, кинул свой рубль в мокрую монетницу и постучал ногтем по конусу. Продавщица налила ему двести граммов, он залпом выпил, вино было легкое и кисленькое, он попросил повторить и подставил стакан под конус.

Вторую порцию он пил не спеша и распробовал, что винишко далеко не марочное и даже не ординарное, отдает бочкой и уксусом, но все равно это лучше, чем «бормотуха». Продавщица сдала ему два медяка, надо было купить еще сигарет; он достал второй рубль, и уж коль менять…

– Пачку «Солнца» и еще стаканчик.

Тем и приятно это светлое сухое винцо, что хмелит быстро и легко и так же легко отпускает, и чтобы держать градус, надо повторять и повторять. Сейчас бы с хорошим человеком совершить рейд: начать с шашлычной на набережной, потом, двигаясь к проспекту, отметиться в сосисочной, в «Соки-воды», в двух-трех гастрономах, а затем вверх по проспекту – вплоть до закусочной у Горного института, где бутерброды с копченой колбасой, нарезанная ломтиками буженина, зельц с хреном и холодный ростбиф с гарниром из маринованной свеклы…

Но нет, рейд по «сухарю» – это для осени, для неяркой тихой погоды – пройтись по парку, пошуршать палой листвой, постоять у воды… А в такую мряку, как сейчас, – лучше всего приличный кабак. Именно в такое вот время, когда они только открываются после перерыва, в полупустом еще зале, за чистой скатертью… выбрать столик поукромнее, продумать и обсудить заказ, продиктовать его официантке и, пока она принесет холодную закусь, закурить хорошую сигарету и расслабиться. И не надо торопиться. Подразнить аппетит рюмкой-другой охлажденной «посольской» под селедку или грибочки, подзадорить его салатиком, подхлестнуть заливным и – не закуривая, ни в коем случае не закуривая, – поглядывать в сторону кухни, когда же наконец на растопыренной официантской пятерне выплывет поднос, заставленный металлическими судками и судочками… с чем там? Отбивная? Лангет? Цыпленок-табака? А, все равно, неси скорей…

Заблоцкий поглотал слюну, поднялся с мокрой скамейки на бульваре, швырнул окурок в мокрую жухлую траву.

Было немногим более семи часов, но стемнело окончательно. По обеим сторонам проспекта одна за другой светились широкие витрины магазинов, рекламы кинотеатров, названия гостиниц, ресторанов, кафе и прочих заведений и предприятий, столь посещаемых в это время, и было особенно заметно, как много в городе людей. Оттого, что стояла скверная погода, люди были особенно торопливы, сновали взад-вперед резкими темными силуэтами на фоне освещенных витрин, за которыми тоже угадывалась толчея, но на порядок ниже и даже очереди на троллейбусных остановках колебались и подрагивали от нетерпения.

Тесно было и на проезжей части, но без той сутолоки что на тротуарах: машины двигались целеустремленно, как стадо в ущелье, все в одном направлении, проблескивая мокрыми уплощенными спинами. По другую сторону бульвара катил встречный поток, такой же плотный и целенаправленный, и только огоньки переливались и перемещались разные: справа – рубиновые; слева – желтовато-белые, подфарников. Сейчас было особенно заметно, как увеличилось в городе число легковых автомобилей.

Заблоцкий, гонимый голодом, торопливо шел по бульвару, отделенному от проезжей части двумя рядами невысоких, стриженных под шар, теперь голых деревьев. Торопился он в вареничную, однако не ради вареников, а ради пирожков с повидлом – единственного доступного ему сейчас блюда. Днем эти пирожки продавали на углу лотошницы, вечером их можно было получить только в вареничной, так сказать, по месту изготовления. Но Заблоцкий был невезучим и поэтому убеждал себя, что пирожков, по всей вероятности, уже нет, как нет дешевых вареников с картошкой или капустой, и придется довольствоваться чашкой бульона и «много хлеба».

Хмель от трех стаканов кисленького винца проходил, голод – усиливался.

И все же ему повезло – пирожки с повидлом были. Затвердевшие, утренние, но это уже не столь важно. Он положил на тарелку пять штук, а потом еще два – на завтрак, поставил два стакана чая и пошел с подносом в дальний угол. И пока шел, расталкивая ногами выдвинутые из-за столиков тонконогие стулья, уловил из кухни мимолетный запах жареной гречки и тотчас увидел внутренним зрением: …над костром, на толстой обгорелой палке висит дочерна закопченное эмалированное ведро, а в нем пузырится, попыхивает каша, щедро заправленная говяжьей тушенкой, в жирной жижице по краю ведра плавают комары и уголек, стрельнувший из костра…

Из вареничной он вышел не сытый, но с полным желудком. Еще не зная, куда себя деть на целый вечер, свернул с проспекта к трамвайной остановке. Раньше для него проблемы свободного времени не существовало, возможность полежать час-другой с книгой или газетой казалась недосягаемой мечтой; теперь можно целыми вечерами читать или просто спать – никто слова не скажет, но читать не было настроения, а спать… Он пробовал ложиться в девять-десять вечера, но в этом случае неизменно просыпался между тремя и половиной четвертого, маялся горькими мыслями, сон приходил часам к семи – как раз тогда, когда пора было вставать на работу.

Жил Заблоцкий в домишке на склоне оврага, у одинокой старухи. Овраг подходил едва ли не к центру города и официально именовался «Красноповстанческой балкой», однако повстанцы и их дети давно перебрались в многоэтажные благоустроенные дома, и овраг населял различный бесквартирный люд, а также перекупщики, спекулянты и мелкое жулье. В будущем предполагалось этот овраг засыпать, а пока что домишки ютились тут чуть ли не друг на друге, как горские сакли, крошечные дворики уступами спускались на самое дно, а там в зарослях плакучей ивы тек по глинистому ложу мутный желтый ручей.

Ночами здесь копился туман и заполнял овраг до краев. Город жил своей жизнью, город не касался оврага и сквозь лай собак и петушиное пенье напоминал о себе лишь отдаленным скрежетом трамвая.

Этим трамваем Заблоцкий и должен был ехать домой. Под подушкой у него лежал «Бюллетень американского геологического общества» со статьей по металлогении гранитов, где для него было много интересного. Было… Статья представляла теперь чисто абстрактный интерес, но не оставляло искушение прочесть ее до конца: автор касался той же проблемы, что и он, Заблоцкий, и даже приводил сравнительные характеристики чарнокитов штата Невада и УКЩ (Украинский кристаллический щит). Кроме того, английские тексты (других иностранных языков Заблоцкий не знал) обычно поглощали все внимание: англо-русского геологического словаря он не имел, о значении отдельных терминов приходилось догадываться по смыслу, а вдобавок не упустить нити. Короче, места для воспоминаний и угрызений не оставалось. Именно поэтому чтение английских и американских геологических журналов было сильнодействующим успокаивающим средством.

Однако сегодняшний вечер ему предстояло провести иначе.

Заблоцкий проходил мимо огромного окна-витрины дамской парикмахерской, ярко освещенного, открывающего для всеобщего обозрения все таинства создания причесок – от мытья волос, накручивания мокрых прядок на бигуди и сидения в одинаковых позах под одинаковыми колпаками-сушуарами, расположенными в ряд и похожими на шлемы космонавтов, до завершающих процедуру начесов, укладок и прочего. Охватив мимолетным взглядом эти стадии, Заблоцкий подумал, что если развить творческую мысль тех, кто проектировал этот храм красоты, то надо и в банях делать такие витрины.

Тут его окликнули по имени, он повернул голову и увидел Олега Маслакова, однокашника из параллельной группы.

Не виделись они с самого выпускного вечера. Маслаков получил назначение в Донбасс, уехал – и как в воду канул. В городе, кроме Заблоцкого, было еще несколько человек из их выпуска. Заблоцкий встречал иногда то одного, то другого и через них узнавал об остальных, но где Мосол – этого не знал никто. И вот сейчас он стоял перед Заблоцким – бывший левый полусредний факультетской сборной, бывший троечник и «сачок», которого перетаскивали общими усилиями с курса на курс только потому, что в футбол он играл действительно хорошо; в те студенческие годы нескладный, костлявый, бедно одетый, а сейчас – плотный ухоженный молодой мужчина в добротном осеннем пальто, щегольской шляпе-тирольке, в крепких башмаках на толстой подошве, с вислыми усиками по моде, из-за которых его и узнать сразу трудно было.

– Мосол, у тебя вид преуспевающего делового человека. Большим начальником стал, вижу по осанке. На шахте или небось уже в главке?

Говоря это, Заблоцкий пожимал Маслакову руку, а другой рукой потряхивал его за плечо, он был рад встрече, а Маслаков – тот прямо сиял, лез обниматься.

– Алька, бродяга, здорово, здорово! Ну, наконец я хоть кого-то из наших встретил, хотел даже в адресный стол обращаться. Я здесь в командировке, третий день уже. Заходил в альма-матер, на факультет. Ничего, стоит, стены крепкие. Ну, ладно, а чего мы с тобой посреди улицы? Ты куда, собственно? Домой? Ничего, семья подождет. Идем посидим где-нибудь, бутылек раздавим за встречу. Я как раз поужинать собрался. Идем, идем, я тут рядом, в «Днепре».

Заблоцкий бормотал, что не голоден, что выскочил на минутку по делу, даже денег с собой не взял, но Мосол, не слушая возражений, железной рукой ухватил его за локоть и повлек за собой.

В гостиничном ресторане свободных столиков не оказалось, да и оркестр гремел столь оглушающе, что говорить, не повышая голоса, нельзя было. И они пошли в буфет, взяли бутылку «старки», взяли жареную камбалу и сардельки с капустой и устроились в дальнем углу, обуютились, как заметил Маслаков. «Где ты раньше был?» – подумал Заблоцкий, жалея, что лишен горбов, защечных мешков и прочих приспособлений, предназначенных, чтобы запасаться едой впрок: человеческое брюхо, как известно, вчерашнего добра не помнит.

Они выпили за встречу, за студенческие годы, и Заблоцкий отметил, что Мосол разговаривает с едва заметной, но все-таки уловимой уважительностью – невольной данью троечника одному из самых сильных студентов курса. Узнав, что Заблоцкий пребывает в НИИ, Мосол удовлетворенно кивнул – он так и предполагал: уж кому-кому, а Альке Заблоцкому сам бог велел заниматься наукой.

Заблоцкий ждал, что Мосол спросит о диссертейшн, но тот, как видно, весьма смутно представлял, что поделывают в НИИ, эта сфера была для него столь же далекой и чуждой, как, скажем, деятельность дипломата или артиста. Он спросил только, что Заблоцкий имеет, и потер при этом большим пальцем указательный.

– Сиредне, – ответил Заблоцкий, – очень даже сиредне.

– Рублей сто семьдесят?

– Да, около того.

– Не густо, но жить можно, – резюмировал Мосол и спросил: – Как с жильем? Детей сколько?

Он даже мысли не допускал, что Заблоцкий может быть не женат, не говоря уж о прочем. Примерным семьянином оказался Мосол и других мерил этой же меркой. Заблоцкий сказал жестко:

– Был женат. А теперь вот холостякую, снимаю угол у одной старушенции.

Мосол перестал жевать, положил на тарелку вилку с наколотой сарделькой, лицо его сделалось жалостливым. Он, видимо, поставил себя на место Заблоцкого, примерил его ситуацию, как пиджак с чужого плеча, и так ему неуютно сделалось, неловко.

– И дети есть?

– Сыну четвертый год.

Мосол совсем загрустил, полез за сигаретой. Заблоцкий добавил:

– Как видишь, я и здесь от моды не отстаю.

Мосол смотрел на Заблоцкого с большим сочувствием.

– Видишься с пацаном?

– Два-три раза в месяц – обязательно.

– Баба не препятствует?

– Да как тебе сказать… Чтоб да, так нет, а в общем – по настроению.

– А у меня двое, – сказал Мосол. – Пацанке три года, пацану семь месяцев. Так я без них и недели не проживу, хоть в командировки не езди. По жене редко когда скучаю, а без ребятишек – не могу… Алименты сам платишь или через суд?

– Сам, конечно.

– Сотняга-то хоть на жизнь остается?

– Остается, – заверил Заблоцкий, – хватает.

Сотняга – это на два рубля больше его должностного оклада, а премии сотрудники института получали раз в три-четыре года, после окончания темы и успешной защиты отчета.