Текст книги "Академия Князева"

Автор книги: Евгений Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Афонин никогда не задумывался, какие у него отношения с Князевым, и сейчас напряг память.

Три года он под началом у Александровича. Дружбы меж ними не было, но не было и подлости. Замечания – получал. Споров старался избегать: не любил спорить, не умел, да и разве переспоришь начальство… Хотел бы он другого начальника? Пожалуй, что нет…

И Афонин честно признался:

– Отношения у нас нормальные, деловые.

У Арсентьева опять что-то мелькнуло в глазах, все-таки не умел он владеть своим лицом.

Внезапно Афонин осознал, что начальник экспедиции ждал от него иного ответа, и весь этот заданный разговор, все это сооружение на каркасе из наводящих вопросов осело, потеряв под собой почву. Он виновато глянул на Арсентьева – тот теперь смотрел иначе: настороженно, жестко. Афонин поводил пальцем по краешку стола и, краснея, сказал:

– Отношения у нас деловые, но… Как бы вам сказать… Ну, не любим мы друг друга.

Он умолк, ожидая реакции Арсентьева, но тот тоже молчал.

– Разные мы люди, но дело не в этом. – Афонин торопливо нащупывал утерянные нити разговора, искал верный тон. – Геолог он неплохой, но трудно с ним. Тяжелый у него характер. Давит он на людей, ни с кем не считается, только себя слушает.

Арсентьев чуть заметно кивнул, как экзаменатор, наконец уловивший в ответе студента нечто приближающееся к истине. Поощренный Афонин заговорил еще торопливее, даже с горячностью:

– Хотя бы та история прошлым летом. Я, правда, не присутствовал, но это же самоуправство. Ни с кем не посоветовался, хоп-хоп – все сам, по-своему. Даже не знаю…

– Вы многого не знаете, – остановил его Арсентьев, – но речь сейчас не о том. Мы с вами взрослые люди, Борис Иванович, и должны понять друг друга. Мы оба руководители, оба отвечаем за работу на своем участке. Над каждым из нас есть руководитель повыше: это естественно, кроме того, у всех нас есть чувство долга перед обществом, есть обязанности гражданина, члена коллектива. Время волюнтаризма кончилось, сейчас правит коллективный разум. И все-таки отдельные рецидивы самоуправства имеют место, и очень важно вовремя предотвратить их, так как они могут привести к тяжелым последствиям. В нашей гуманной системе предупреждению проступка придается гораздо большее значение, чем наказанию за уже совершенный проступок. В данном случае я говорю, конечно, о мерах чисто административных. Администратор должен быть и воспитателем. Но, – тут Николай Васильевич поднял палец, – чтобы предупредить проступок, надо знать о нем заранее. Вы согласны со мной?

– Да, конечно, – закивал Афонин.

– Борис Иванович, вы – второе лицо в партии, так сказать, правая рука Андрея Александровича, его официальный заместитель по всем вопросам. Разумеется, вы в курсе всех его служебных намерений. Мы уважаем и ценим Андрея Александровича, но, учитывая некоторые индивидуальные черты его характера… Словом, Борис Иванович! – Арсентьев трижды прихлопнул ладонью по столу. – Если вы увидите, что Андрей Александрович опять что-нибудь затевает, вы немедленно мне сообщите. Это в интересах и Андрея Александровича, и коллектива, и лично в ваших.

Последние три слова Арсентьев произнес с особой многозначительностью, сделал коротенькую паузу, отбивая мысль и давая возможность Афонину постичь ее, и протянул акт:

– А остатки боеприпасов, во избежание всяких разговоров и недоразумений, лучше сдавать. Мой вам совет.

Афонин чувствовал, что у него горят уши и в тоже время к сердцу приливает мстительная радость. Раньше он просто работал, а теперь у него появилась возможность служить…

– Спасибо, Николай Васильевич, – прочувствованно сказал он, вставая. – Большое вам спасибо. Я все учту, конечно…

Радостное возбуждение, которое Афонин пытался скрыть, заметила Таня. Когда они возвращались домой, она спросила об этом.

– Артюха – забавный мужик, – сказал Афонин, улыбаясь своим воспоминаниям. – Сперва наругал меня, что неправильно патроны списывал, а потом пообещал достать мелкашку-пятизарядку. Знаешь, ТОЗ-17М. Летом будем уток стрелять.

Он благоразумно решил, что есть секреты, в которые жену лучше не посвящать.

Арсентьев тоже был удовлетворен. Когда два месяца назад ему представился случай прощупать князевскую «стенку», чтобы убедиться, так ли она монолитна, как ее хотят представить, ему показалось, что в одном месте «стенка» эта чуть-чуть поддается. Сейчас он, можно сказать, пробил брешь, а дальнейшее уже не представляло труда. Разделяй и властвуй – древняя тактика монархов и царедворцев – была освоена Николаем Васильевичем в достаточной степени.

На следующее утро Князев позвонил главврачу райбольницы, с которым был знаком, и составил протекцию педиатру Ларисе Матусевич. Лариса свято верила, что устраиваться на работу с улицы – одно, а по звонку – совсем другое, к такому человеку и относятся иначе. Переубедить ее было трудно. Доводы о том, что в Приполярье законы трудоустройства иные, чем в столицах, не подействовали. Возникни какие-нибудь трудности, Князев наверняка отступился бы, но протекция, к счастью, пришлась в точку. Главврач обрадовался (педиатром работал терапевт на полставки) и сказал: пусть приходит сегодня же.

И вот после полудня Князев и Матусевич проводили Ларису до больницы, а сами направились в экспедицию.

Пока Матусевич обнимался с камеральщиками, Князев взял в кадрах бланк личного листка. Заполнили его – и к начальству.

Аудиенция прошла быстро. Арсентьев припоминающе взглянул на Матусевича, спросил: – Это и есть главный партизан? – Матусевич сделал невинные глаза, а Князев, удержавшись от колкости, чтобы не навредить Володьке, сказал:

– Будем считать главным партизаном меня.

– Будем, – сказал Арсентьев и начертал резолюцию: «Оформить техником». – Как устроились с жильем?

– Пока у Андрея Александровича, – ответил Матусевич.

– Квартиру в ближайшее время не обещаю. Устраивайтесь на частной, заключайте договор на аренду, мы оплатим.

Поблагодарили, попрощались, вышли. В коридоре Матусевич вполголоса спросил:

– Он уже все знает?

– Как видишь.

Матусевич заглянул Князеву в лицо:

– Ну и как теперь?

– А никак, – сказал Князев. – Он себе знает, а мы себе работаем.

…Вечером их ждали натопленная квартира и жаркое из рябчиков. Лариса совладала и с растопкой, и со стряпней в непривычных условиях («привыкла к газу, а здесь то пригорает, то холодное»). Она раскраснелась у плиты, перепачкалась в саже, вид у нее был счастливый и гордый.

– Лариса, – сказал Князев, – завтра же звоню главврачу: пусть передумает вас брать. Лишать Володю и меня такого сервиса…

– Поздно, Андрей Александрович, поздно. Бумаги подписаны, завтра выхожу на работу.

– Правда, Лисенок?! – Матусевич кинулся к ней, чмокнул в щечку. – Ну, рассказывай!

Лариса опустилась на табурет, неожиданно лихо и звонко щелкнула пальцами:

– Эх, девчонок бы наших сюда! Они бы оценили…

И она рассказала, как участливо встретил ее главврач («он молодой, не старше вас, Андрей Александрович»), и какие там все заботливые, сколько советов надавали, милые такие тетки, мордахи простые, скуластые, а милые…

За ужином употребили вторую бутылку – благополучное трудоустройство грех не вспрыснуть. И когда коньяка осталось на донышке, Князев налил по последней и, решившись, сказал то, о чем думал со вчерашнего вечера:

– Братцы мои дорогие, имею предложение. Зачем вам искать себе жилье, ютиться у какой-нибудь бабки в соседстве с курами и поросятами и, вообще, чувствовать себя квартирантами. Оставайтесь у меня. Места хватит. Организуем коммуну, установим дежурство, выработаем устав… Серьезно. Вам комната, нам с Дюком кухня – места вон сколько. Ну, дверь, конечно, навесим. Человек я тихий, непьющий… Ну?

Он смотрел на Ларису – ей решать. И Матусевич смотрел – просительно, чуть ли не умоляюще.

Лариса, опустив ресницы, крутила в тонких пальцах стаканчик. Коротко стриженные волосы ее отливали старой червонной медью. Уголки рта подрагивали.

– Но Андрей Александрович, – она говорила, почти не разжимая губ. – Злоупотреблять вашим гостеприимством… Зачем? Лучшая часть гостя – спина. Сегодня четверг? Ну вот, в субботу мы с утра отправимся на поиски. Кстати, в больнице я, вероятно, получу жилье быстрее, чем Володя.

– Не то вы говорите, – сказал Князев. – Не в гостеприимстве дело. Я просто вам рад.

– На самом деле, Лисенок. Андрей Александрович от души предлагает. – Матусевич загорелся идеей коммуны. – Ты даже не представляешь, как это будет здорово!

Лариса своенравно повела узким подбородком, глянула, и Матусевич сник.

– Что, собственно, вам мешает? – спросил Князев, задетый ее упорством. – Боитесь меня стеснить? Так я, когда морозы большие, всегда сплю на кухне, она лучше прогревается. С мебелью у меня неважно, ну так я этим не занимался. Что-нибудь у завхоза попросим, что-нибудь сами смастерим. К весне побелочку организуем. Втроем-то оно веселее… Уборку, готовку – по графику…

– Ах, Андрей Александрович, – с легкой досадой сказала Лариса. – Красиво вы уговариваете, красиво умеете делать подарки, но, право же… Не каждый подарок можно принять.

– Какой же это подарок. Скорее, просьба.

Матусевич решился еще раз подать голос.

– Вот я в апреле, может, на весновку поеду. Верно? Как же я тебя одну оставлю? Ни знакомых, никого. А Андрей Александрович тебе как старший брат будет.

Лариса внезапно повеселела:

– За мной надзирать не нужно.

Матусевич обрадовался, что жена удостоила его ответом, и затараторил:

– Как же, как же, надзор за всеми нужен, а за молодыми, интересными женщинами – тем более. Умыкнут – и не заметишь как.

Князев уловил перелом в настроении Ларисы и включился в игру:

– Лучшего надзирателя, чем я, Володе не найти. Имею в этом деле ба-альшой опыт. Принимаю заказы от супругов обоего пола.

Лариса исподлобья, оценивающе взглянула на него:

– А если я обращу свои чары на надзирателя?

– Ну, что ты! – воскликнул Матусевич. – Андрей Александрович человек железный.

– Я такой, – подтвердил Князев. – Аскет.

Лариса тихо улыбалась своим мыслям, потом заговорила певуче, негромко, не поднимая глаз:

– Стоял в поле теремок, и жил в нем Благородный Волк… Шли мимо Кролик-Соколик и Лисичка-Сестричка. «Терем-теремок, кто в тереме живет?» Попросились переночевать. Впустил их Благородный Волк да и оставил у себя. И стали они жить втроем… А я пьяная-а… Напоили девицу, и под венец… Кролик-Соколик, а ты смог бы вызвать Благородного Волка на дуэль?

Князев посмеивался, понимал, что Лариса дурачится, а Матусевич забеспокоился, попытался отнять у нее коньяк.

– Но-но, убери руки, собственник. – Она подняла стопочку. – Так что, мужчины? За коммуну?

Коммуна процветала. Перегородка украсилась надежной филенчатой дверью и вдобавок – портьерой из цветастого баркана. Князев втиснул за печку койку-«сороконожку», провел в изголовье свет, и уголок этот стал напоминать ему матросский кубрик. Разделенные на троих хлопоты по хозяйству из унылого бремени превратились в веселое состязание, где каждый хотел превзойти остальных. Всеми тремя овладел бес украшательства и усовершенствования. Понавешали самодельные полочки, заклеили обшарпанные стены вырезками из старые «Огоньков», размалевали абстракциями печку. Венцом приобретения был электросамовар. Лариса, до этого ничего кроме кофе не признававшая, постепенно приобщилась к чаепитию и оценила его почти обрядовую значимость. Это было прекрасно: свежий чай с вареньем или сгущенкой и живой разговор, потому что Князев, хоть и намолчался за последние годы, умел не только интересно говорить, но и с интересом слушать.

И все же раз или два в неделю Князев в конце работы предупреждал Матусевича: «Ужинайте без меня, приду поздно». Он дарил эти вечера «своим молодоженам», а на деле выходило иначе. У Ларисы портилось настроение, и однажды, когда Матусевич принялся гадать, где же сейчас Александрович, она зло оборвала его:

– Неужели ты не понимаешь? Раньше он приводил к себе, а сейчас…

– Кого приводил? – спросил Матусевич.

– Как, по-твоему, кого может приводить к себе холостой мужчина?

– А, – сказал Матусевич и покраснел.

Неделю назад они собрались все вместе в кино на десятичасовой сеанс, но Лариса плохо себя чувствовала и осталась дома, Князев с Матусевичем ушли вдвоем. Лариса читала в постели, включив настольную лампу, как вдруг в окошко постучали. Сквозь замерзшие стекла ничего не было видно. Лариса набросила пальто и едва вышла в сени, как услышала с улицы жалобное: «Пустите, Христа ради, погреться…» В удивлении и растерянности она откинула крючок, распахнула дверь. На крыльце стояла женщина в полушубке, рослая и статная. Завидев ее, женщина отступила на шаг, затем, ни слова не говоря, крутанулась на месте и бегом пустилась прочь, точно ее настегивали…

Лариса, конечно, обо всем догадалась, но никому не сказала ни слова, лишь несколько дней держалась с Князевым подчеркнуто сдержанно. Но в данном случае, однако, она была не права: Князев до начала восьмого работал, а потом пошел к Переверцевым. Многое надо было обсудить да просто излить душу – как равный равному, в конторе же с некоторых пор у стен появились уши.

Переверцев в тот день был подавлен, на Тамару не смотрел – видно, супруги опять переживали темную полосу. Тамара обменялась с Князевым незначительными фразами и ушла в дальнюю комнату к дочке.

Сидели на кухне, курили, пуская дым в поддувало. Разговор крутился вокруг последнего совещания у Арсентьева, где обсуждались вопросы экономии писчей бумаги и канцпринадлежностей.

– Ну ладно, – говорил Переверцев, – решили печатать отчеты через один интервал на обеих сторонах листа. Леший с ним. Все равно их никто, кроме нас, не читает. Каждая партия, допустим, сэкономит по килограмму бумаги – вот тебе десять килограммов. Солидная цифра. Но как это скрепки экономить? Повдоль их распиливать?!

– Что ж ты не спросил? Надо было там спросить.

– Спросить! – кипятился Переверцев. – В гробу я все это видел! Пойду завтра в канцтовары, куплю десять коробок и рассыплю у крыльца – пусть ползает на брюхе, собирает.

– Он сам не будет ползать, воскресник в конторе организует.

– Я другое хотел спросить, – продолжал Переверцев. – Экономим на спичках, а буровую глину на Курейку возим самолетами. Прикинь-ка, во сколько это обходится?

Тут, пожалуй, Переверцев был не прав. Глину-таки возили самолетами, и не только глину, а и обсадные трубы, и буровую дробь, и многое другое, но на то были объективные причины: караван барж не смог осенью пробиться по малой воде, вернулся в Туранск. Пока не установился зимник, курейцы подчищали прошлогодние запасы, материли начальство и распевали на мотив известного «Истамбула»:

 
На Курейке, как в Константинополе,
Мы сидим без мяса и картофеля,
Похудели все, как Мефистофели,
Фасов нет, остались только профили…
 

– Ничего, Саша, – сказал Князев, думая о своем. – Это еще ничего. Это еще не самое страшное.

Другие, более грозные симптомы видел Князев. То, что раньше именовалось коллективом и было таковым, теперь разваливалось, рассыпалось, как изъеденная древоточцем колодина. Шепотки, молчаливая покорность, угодливые улыбочки… Откуда?! Еще полгода назад это были нормальные, веселые люди. Неужто все так дрожат за свое место?

– Или вот. – Переверцев будто проследил ход его мыслей. – Как-то на днях заходит комендантша. Ни тебе здрасте, ни зачем пришла. Сижу, столик Федорова настраиваю, а она из-под меня стул тянет – инвентарный номер посмотреть. Я ей разобъяснил, что нехорошо так поступать. Она свой ротик раскрыла. Потом выскочила, дверью хлопнула. А через полчаса заходит Фира (секретарша) и с таким ехидством: «Зайдите к Николаю Васильевичу». Нажаловалась, стерва. И начал он мне читать мораль, дескать, я мужчина, а она женщина, у меня высшее образование, а у нее пять классов, и попер, и попер. Предложил извиниться. Так и сказал: «Настоятельно предлагаю…» Ну? Представляешь?

– Извинился?

– И не подумаю. С детства прихлебателей не праздную. Они там толкутся возле него, улыбочки сеют, наушничают – свои люди…

– Ты чего-то, Саша, обидчивым стал, нервным. Пусть толкутся! Нам-то что? Должен же кто-то возле него толочься, коль ему необходимо. Самоутверждается человек, разве неясно?

Переверцев скривился:

– Не могу этого разврата видеть. Геолог – главная фигура в экспедиции, понятно? Геолог, буровик и проходчик! И чтобы всякое барахло рот раскрывало…

– Саша, так они не на каждого. Они на тех, кто в провинившихся числится. У них там своя маленькая биржа, и наши акции на любую минуту учтены – будь здоров.

– В поле бы их, хотя бы на сезончик…

Пожалуй, никогда за все годы их знакомства и. дружбы не видел Князев Переверцева в такой обиде. Здоровый волосатый мужик, пиратская повязка на глазу, лицо будто из базальта отлито – и по-детски дрожат губы. «Неужели я такой, когда жалуюсь?» – подумал Князев.

– Ну хорошо. – Переверцев заговорил трезвым, деловым тоном: – Какие твои соображения?

– Надо что-то делать, противоборствовать. Иначе совсем задохнемся.

– А конкретно, что?

– Ха, если бы я знал… – Князев встал и заходил взад-вперед. – Ты понимаешь, елки зеленые, формально он везде прав. Везде! Борется за укрепление трудовой дисциплины, за выполнение плана, за экономию… Говоришь, прихлебателей развел? А он скажет: ничего подобного, демократизация коллектива. Выживает старые кадры, ставит везде своих? Но это естественно, руководитель вправе сам подбирать себе кадры. – Князев сжал пальцы в кулак. – Не ухватишь его, вот в чем штука! Конечно, приструнить можно любого, не в Техасе живем. Есть управление, есть крайком. Но там факты нужны, а не эмоции и нюансы. Факты!

– Да-а…

Переверцев задумался. Табурет поскрипывал под его мощным телом. Думал он тяжело, медленно, и казалось, что не табуретка скрипит, а жернова в его черепе перемалывают зерна информации для дальнейшего усвоения. Переверцев был тугодумом, но конечные выводы, которые он выдавал, отличались железной логикой и нестандартностью. Князев знал это. Он ждал с терпеливой заинтересованностью. Сашку трудно «запустить», но коль уж машина закрутилась, вхолостую она не сработает.

Табурет скрипнул особенно громко и затих. Лицо Переверцева прояснилось.

– Примем, что нас двое. Остальных наших пока трогать не будем. Ты, я – и Арсентьев. Нас он выделяет среди прочих. У вас с ним отношения четкие. Ну, а я – твой старый кореш. Он не дурак, за двумя зайцами не погонится, будет охотиться на нас поодиночке. Кто первым попадет на прицел. И тогда одному из нас придется стать мишенью, а другой… будет охотиться за охотником. Кто кем будет – покажет обстановка. Сдается, что ты станешь мишенью раньше. Но, может, и наоборот. Надо быть готовым ко всему.

– А если он дуплетом ударит?

– Не ударит. Пороху не хватит.

– То есть ты хочешь, чтоб кто-нибудь из нас дал ему повод?

– Ни в коем случае. Наоборот, не давать повода.

Это его будет нервировать. Он начнет торопить события где-нибудь наверняка зарвется. И получим мы тот факт, о котором ты мечтаешь.

Князев помял Переверцеву толстый бицепс, засмеялся:

– Рисковый ты парнишечка. Но мыслишь, в общем-то, правильно, у меня тоже что-то подобное крутилось. Одна беда – все это слишком общо.

– Генеральная линия. Ты с ней согласен?

– В принципе – да.

– Ну и все. А конкретности – обстановка подскажет.

Жить, не давая повода…

Кому не давать и какого повода? Сплетникам – для разговоров, склочникам – для вражды, злопыхателям – для козней? Но будь ты хоть трижды правильный, морально непоколебимый, прямой и светлый – тебе не уберечься. Наверняка найдется человек, который не простит тебе превосходства, и обстоятельства могут поставить тебя в зависимость от него. В меру своих умственных способностей и темперамента этот человек начнет отравлять тебе жизнь. Бесчисленными придирками, бесцеремонными разносами он будет убивать твое самолюбие. Или, отметив на собрании твои высокие деловые качества, подсунет тебе работу, заведомо обреченную на провал. Или начнет раздувать любой твой промах. Или станет бить по карману за каждую малость. Или столкнет тебя с другим подчиненным… Это все методы легальные, а ведь еще есть запрещенные. От них-то уж никак не убережешься. Так стоит ли стараться не давать повода?

Зарываться, конечно, не следует. И все равно, ты должен не бояться подать повод. Ты должен подать повод, если видишь, что кто-то развращает коллектив твоих соратников, нагло и последовательно развращает.

Ты никак не удержишься, чтобы не давать повода, когда столкнешься с дешевой демагогией, фарисейством, предвзятой ложью.

А если дело, которому ты посвятил лучшие годы жизни, потребует от тебя неуступчивости, неужто ты не дашь повода?!

Только не надо думать, что борец за справедливость – ты один. Тебя всегда поддержат, если ты прав. Пусть даже меньшинство, но поддержит. Ты никогда не останешься одинок в своей правде, рано или поздно возьмешь верх.

Ты ограничен в выборе оружия, тебе остается лишь дать повод и ждать. Право первого удара будет у противника, но ты должен выстоять, куда бы этот удар ни пришелся, а потом, может быть, еще и еще, и только после этого провести ответную комбинацию.

Поводы с твоей стороны были. В ответ ты получал удары, пока что легкие, неприцельные, прощупывающие. Все еще впереди. Наберись стойкости, наберись терпения. И ходи веселей, не напрягайся: ты все равно не знаешь, куда он ударит!

Глава четвертая

Приблизительно с того времени, как 8 Марта на календарях окрасилось в красный цвет, день 23 февраля неофициально стал считаться мужским праздником. Ныне его отмечают повсеместно. Особенно оживленно он проходит в коллективах, где мужчин меньше, нежели женщин, и где есть фронтовики, участники Великой Отечественной. Трогательно-торжественные, в лучших костюмах, отягченных на груди сверкающим, позвякивающим металлом боевых наград, они улыбаются горделиво и вместе с тем смущенно, непривычные ко всеобщему вниманию, а порой в этот день тихи и задумчивы. Им есть что вспомнить, и радость их – пополам с печалью…

В Туранской экспедиции фронтовиков оказалось еще меньше, чем женщин. Полевая геология – не для тех, кому за пятьдесят. Среди конторских по-настоящему воевал один только майор Артюха, но он даже в этот торжественный праздник не пожелал или не сумел развеять облачко привычной отчужденности, и поздравляли его прохладно.

Накануне Арсентьев собрал начальников всех подразделений и предупредил: день рабочий, никаких возлияний; без четверти шесть короткое торжественное собрание в красном уголке – и по домам. Камеральщики понимали, что одним только предупреждением Арсентьев не ограничится, и не ошиблись. Перед обедом обход по кабинетам совершил Пташнюк. С грубоватой армейской прямотой он приоткрывал двери камералок, шарил глазами сперва по столам, потом по лицам, дважды коротко втягивал ноздрями воздух и исчезал. В пять вечера обход повторила секретарша. У нее хватило хитрости выдвинуть предлог – напомнить о собрании, но уловка эта вызвала еще большее неодобрение, чем бестактность Дмитрия Дмитрича. «Ладно, – сказали себе камеральщики, – отыграемся восьмого».

Оргкомитет проявил нерасторопность, и намеченную для банкета чайную перехватил райпотребсоюз. Пришлось идти на поклон к Арсентьеву, просить красный уголок. Николай Васильевич собрал треугольник, посовещались немного и дали согласие, но – под личную ответственность всех членов оргкомитета. В оргкомитете подобрались люди авторитетные – из бюро комитета комсомола, из разведкома, из поселковой секции самбо. Положиться на их высокую сознательность, любовь к дисциплине и умение навести порядок можно было вполне.

Подготовка проводилась в глубокой тайне, по всем законам конспирации, но женщины каким-то образом пронюхали даже меню и посмеивались, глядя на серьезные, загадочные лица мужчин.

Князев хотел было отказаться от участия в банкете – за восемь лет подобные «мероприятия» изрядно надоели, – и если согласился, то только ради своих коммунаров. Матусевича грели трогательные воспоминания о прошлогодней привальной, кроме того, он давно хотел похвастать перед коллективом своей Ларисой, а перед Ларисой – своим коллективом.

Забегая вперед, надо сказать, что обе стороны ожидали большего. Ларисе геологи показались грубоватыми и бесцеремонными: разглядывали в упор, открыто, и при этом обменивались впечатлениями. Ну, а другая сторона… Геологини оценили Ларисин импортный шерстяной костюм, французские туфли и перламутровую помаду, но притом отметили, что не мешало бы владелице всего этого быть пофигуристей, потому что женщина без живота, как известно, все равно что квартира без мебели. Мнение мужчин оказалось сходным.

Для Князева было неожиданностью увидеть среди присутствующих Дмитрия Дмитрича Пташнюка, нескольких человек из мехцеха, из Курейской партии, и среди них – своего бывшего прораба Жарыгина. Осенью, как только вернулись с поля, Жарыгин подал заявление о переводе в другую партию, с тех пор они не виделись. Гости толклись возле Дмитрия Дмитрича, и за столом группировались вокруг него, а Жарыгин сидел рядом, и они все время переговаривались. Князев поймал себя на том, что слишком часто поглядывает в их сторону, переключил внимание на ближайших соседей, вскоре опять глянул туда и встретился взглядом с Пташнюком.

– Андрюха! – Сидевший напротив Переверцев наклонился к нему через стол. – Твой прораб здесь.

– Ну и что? Если ему захочется со мной выпить, я зла не таю.

– Смотри… Он во хмелю дурной.

Банкет шел своим чередом. Нарастал разноголосый гомон застолья, в разных концах возникали песни, курцы уже отложили вилки и пускали дым в потолок, а про женщин вскоре забыли, что их праздник, и они сами об этом тоже как-то забыли, перед ними был сейчас обычный стол, который надо потом будет убирать: сгребать объедки, составлять тарелки, рюмки, мыть все это, протирать полотенцем, разносить посуду по домам.

– Александрович, – говорила Лариса чужим, непослушным голосом, – а почему вы мне не целуете руки? Володя, почему ты мне не целуешь руки? Спирт с шампанским – ой-ей-ей! Александрович, это на вашей совести… Как вы говорите? «Северное сияние»? Это что-то новое… Как тот студент на экзамене: «Росглаввин» – знаю, «Молдвин» – знаю, «Дагвин» – знаю, а Дарвин – не пил, извините… Нет, серьезно. Я в этом смысле темный человек. Тэмна людына. Коньяк и шампанское – «Огни Москвы», водка и томатный сок – «Кровавая Мэри». Это мы проходили. Водка и пиво – «ерш», знаю по литературным источникам… Вы сегодня оба галантны, как никогда. Но все равно, никто из вас не умеет руку целовать. Ну разве так целуют? Так в губы целуют, дурачок… Отстань, Володька! Целоваться ты не умеешь и никогда не научишься… Руку целуют неслышно, не руку, а воздух возле руки… В губы? Ну что ж, вас бы я поучила… Вот отправляйте скорее Володю на весновку… Володя, веди себя прилично!

И в это время Князев услышал сзади, прямо над затылком, знакомый, чуть вкрадчивый голос: «Здорово, Александрович!» Он обернулся и увидел Жарыгина со стаканом в руке, и хотя в стакане плескалась водка, подумал, что Жарыгину было бы очень сподручно сейчас тюкнуть этим тяжелым граненым стаканом его по темечку. Он развернулся на скамейке и глянул Жарыгину в лицо, прямо в пьяную ухмылку.

– Здравствуй. – И добавил: – Что скажешь?

– Как не поздороваться с бывшим начальником… Часто я о тебе вспоминал, ой, часто. Как выпью, так и вспоминаю.

– Надо же, – сказал Князев. – И я вспоминаю. Как гляну на план горных выработок, так и вспоминаю.

Он сказал это спокойно, не подвинулся, не предложил Жарыгину присесть рядом, и лицо того начало наливаться тяжелой, темной кровью.

– А я вот только по пьянке вспоминаю. Я всегда свои обиды по пьянке вспоминаю… И обидчиков…

– Какие обиды? – И тут Князев заметил, что сидящие поблизости притихли и следят за их разговором. Лариса встала, кокетливо улыбнулась Жарыгину: – Извините! – и тронула Князева за руку:

– Андрей Александрович, мое любимое танго.

Они обошли Жарыгина и вступили в тягучий, медленный танец.

– Кто это? – спросила Лариса. – Мне казалось, еще немного – и он вас ударит. Я как-то сразу отрезвела даже…

– Вы не любите смотреть, как дерутся?

– Если посторонние – люблю.

– А если из-за вас?

– Из-за меня еще никто не дрался.

– Вам это досадно?

– Пожалуй, нет. Я насчет своей внешности не обольщаюсь…

Князев промолчал. Не хотелось банально разуверять Ларису. На мгновение она благодарно прижалась к нему. Он был гораздо выше. Он вел ее, придерживая за плечи, и внезапно вспомнил девчушку из «Енисея».

С ней можно было бы танцевать щека к щеке, и ее губы всегда находились бы на уровне его подбородка. Чуть наклонить голову…

– О чем вы думаете? – спросила Лариса. – Вы мне не давайте больше пить. Как председатель коммуны. Ладно?.. Ну, вот и все…

Танго кончилось, Князев повел Ларису на место. Что-то новое открылось ему за короткие четыре минуты, пока они танцевали, что-то большее, чем простое кокетство, подогретое винными парами. На душе сделалось нехорошо, будто обидел кого, возникла смутная неловкость перед Володькой… Дурит девочка. Хотя какая она девочка?

Матусевич увлеченно показывал Сонюшкину хитрый фокус со спичками и едва ли заметил их отсутствие. Ларису тут же снова пригласили, а Князев закурил. Странно: дома, в коммуне, меж ними никакой неловкости не возникало, здесь же Лариса требовала непрерывного внимания, и это утомляло.

Князев поглядел влево, туда, где сидел Пташнюк. Жарыгин опять был рядом, сжимал в руке свой стакан и, наклонив голову, слушал Дмитрия Дмитрича.

Князев встал из-за стола и направился в угол, где на маленьком настольном бильярде гоняли подшипниковые шарики четверо любителей. Одним из них был Переверцев. Вскоре его высадили, он отдал кий очередному и подошел к Князеву.

– Андрюха, есть идея. Я там припрятал бутылочку. Пошли ко мне. У Томки пельмени, оленинки настрогаем…

– В принципе можно, конечно… – Князев взглянул на часы. – Коммунаров моих бросать неудобно.

– И их прихватим. Чего там!

– Томка нас не попрет всех скопом?

– Ничего, – сказал Переверцев. – У нас современная семья. Она в своей компании гуляет, я – в своей. Полное равноправие.

– Молодцы, – засмеялся Князев. – Друг друга стоите. Маленькая разлука укрепляет любовь.

– Какая любовь! На шестом году супружества… Дай бог внешние приличия соблюсти… Ну, так пошли?

– С коммунарами согласовать надо.

Князев двинулся к столу. Путь ему преградил Жарыгин все с тем же захватанным стаканом в руках.

Водки в стакане было совсем на донышке – то ли расплескал, то ли выпил.

– Погоди, – проговорил он, – не торопись. Успеешь к своей лахудре. Поговорить надо.

– Подраться, что ли, хочешь? Ну пойдем, выйдем.