Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Свое белье господин конторщик отдает в стирку матери Лопе. Воскресными утрами белье медленно и задумчиво раскачивается на веревке перед входом в огород. Шелковые подштанники небесно-голубого цвета, рубашки с голубыми звездочками на манишке, носовые платки кремового цвета с большой голубой монограммой в одном углу. Да, белье благородное, ничего не скажешь! Как и положено господину главному конторщику. Липе приходит от парикмахера, и язык у него заплетается. Дети ждут привычной игры в бойню. Но отец каким-то несогласованным движением приближается к окну. Мать во дворе возится с бельем.

– Ты все еще стираешь для этого кобеля?

Молчание.

– Он небось и ботинки тебе посулил?

Молчание. Мать даже не поднимает глаз от работы.

– Кобель бледнокожий! Он ни черта не жрет, он экономит денежки, он все тратит на книги.

Липе захлопывает окно и поворачивается к детям:

– Когда человек работает, по-настоящему работает, он бедный не будет, и книги ему тогда без надобности. Ясно?

Дверь спальни с грохотом захлопнута. Скрипит кровать. Дети, посмеиваясь, выбегают во двор. Иногда Фердинанд сам приходит по воскресеньям за своим бельем. Выбирая то время, когда Липе уходит задать лошадям корму на ночь. А иногда он просто стучит ребром ладони по окошку. Его комнатенка приютилась на задах конторы. Крупный синий камень на кольце звякает об стекло. Фердинанд носит кольцо на мизинце левой руки. Сперва Лопе некоторое время разглядывает эту руку. Она вяло свисает вниз от запястья – как застиранный платок. Потом Лопе смекает что к чему. И шмыгает через контору в Фердинандову комнатенку. Там застоявшийся воздух пропитан сигарным дымом. Несмотря на теплую погоду, в маленькой чугунной печурке разведен огонь. Кровать ради воскресенья застлана серым шерстяным одеялом. В каждом из четырех углов одеяла – изображение большой подковы. Каждая подкова крест-накрест перечеркнута хлыстами. Это попона, а не одеяло. Длинная доска, на которой расставлены книги Фердинанда, висит над кроватью. А под этой доской, примерно в том месте, где по ночам покоится голова господина конторщика, висит маленький портрет, изображающий Кримхильду фон Рендсбург в те времена, когда она еще носила косы. За портрет засунута темная роза. Роза устало роняет на одеяло первые лепестки. У противоположной стены притулилось подобие кушетки. Каретник Бласко сделал ее специально для господина конторщика. Над кушеткой висят две скрещенные рапиры и венок из дубовых листьев. Сам Фердинанд сидит за столом и перелистывает целую кипу газет. Скатерть малость подпачкана; следы расплесканного кофе, рассыпанный пепел от сигар, мелкие чернильные кляксы испещрили ее белизну причудливыми узорами. Взгляд Лопе бродит по комнате. Он здесь не в первый раз.

Затем он без приглашения садится на диванчик. Фердинанд поставил локти на стол и опустил подбородок в ладони, его длинные, худые пальцы достают до редких волос на голове. Усталый взгляд возвращается от газеты, словно из дальней дали. В сумрачном свете он отыскивает мальчика. Две скорбные складки перерезают белое лицо Фердинанда от крыльев носа до уголков рта. Глубокие, допотопные борозды. Губы у Фердинанда яркие, как морковка, и блестящие.

– Ты не мог бы сбегать к старухе Крампе, купить мне один рольмопс?

– Мог бы. А куда ты подевал свой сушеный букет, господин конторщик?

– Знаешь, он был такой скучный, такой нудный, я его… я его сжег.

Лопе глядит на огонь в печи.

– Прямо сейчас?

– Не сказать, чтобы прямо сейчас, вообще-то сейчас, но уже некоторое время тому назад.

– Наверное, он был тебе больше не нужен. А книга сказок?

– Книга здесь. – И Фердинанд извлекает ее из-под кипы газет.

Лопе удовлетворенно кивает. В глазах у него ожидание. Фердинанд подходит к стенному шкафчику. Это обыкновенный ящик, тронутый морилкой, и висит он над чугунной печкой. Фердинанд достает из шкафчика блюдце и монетку в десять пфеннигов.

– А теперь, пожалуйста, сбегай в лавочку, ладно? Не то опоздаешь. Когда вернешься, я почитаю тебе сказку.

Деревянные башмаки Лопе грохочут по конторе. Приятно бежать, когда Фердинанд скажет «пожалуйста». Отец и мать, учитель, смотритель, управляющий говорят только так: «Ты должен!» И уже через пять минут Лопе осторожно кладет на стол серебристую рыбку. А сам снова садится на кушетку. Фердинанд достает из шкафа второе блюдечко. На него он перекладывает рольмопса, а первое, с рассолом, придвигает мальчику. Из шкафа же Фердинанд достает краюшку хлеба, и оба принимаются за еду.

– Она не ворчала? – жуя, осведомляется Фердинанд.

– Она сказала: «Вечно вы приходите за покупками на ночь глядя. Неужто пораньше не могли?»

– А ты что?

– Ничего.

Павлин издает свой вечерний клич. Лошадь ржет. Из замковой кухни доносится звяканье тарелок и девичье хихиканье. Фердинанд открывает окно.

– Сегодня, кажется, хорошая погода, – говорит он.

– А ты что, так и не выходил?

– Нет, мне было некогда. То есть, выходить-то я выходил, но больше сидел дома… Да, что я еще хотел сказать? Ты не мог бы принести мне белье от матери, пока мы не начали читать?

Лопе вскакивает. Он уже у дверей.

– Скажи матери, что деньги за стирку я принесу сам, завтра, ну, может, не завтра, а во вторник…

Лопе возвращается со стопкой сложенного белья.

– Господин конторщик, сегодня ты должен, пожалуйста, если хочешь сам, хотите… читать поскорей, а то мне домой скоро… мать велела.

– Ладно, ладно, только знаешь что? Мы лучше дочитаем сказку до половины, можно… ну да, можно читать и быстрей, но тогда будет совсем не то удовольствие.

Фердинанд раскуривает сигару. Лопе молчит и вытирает о штаны свои вечно грязные ладошки, а длинные пальцы Фердинанда тем временем листают страницы книги. Он покашливает. Толстое синее кольцо сигарного дыма поднимается в духоту комнаты и расплывается перед открытым окном.

– «Жил однажды король, и была у него дочь, прекрасная, как росистое утро. Голос у нее был словно пение дрозда, губы сверкали, словно райские яблочки. Зубы были белые, словно лепестки маргариток, волосы блестели, словно колосья летом, и падали локонами, из которых каждый был похож на золотой штопор, до самых плеч…»

– Господин конторщик, а что такое штопор?

– Штопор – это такой инструмент. Богатые люди штопором открывают бутылки с вином. Это такой кусок железа, он свернут спиралью, и еще у него деревянная ручка. Штопором не обязательно открывать бутылки с вином, можно и бутылки с ликером, бутылки с шампанским и вообще любые бутылки.

Лопе не знает, что представляют собой бутылки с ликером или с шампанским, но дальше спрашивать он не хочет, ему важней сказка.

– «А еще жил-был сын мельника. Он спал на мельнице вместе с мышами. Лицо у него было серое от муки, словно пыльные листья кислицы на обочине дороги, а зубы были большие и желтые, словно у лошади. Когда он надевал свой колпак, от его волос поднималась пыль. Так пылит в июне цветущая рожь. Голос у него был грубый, как ржаная мука грубого помола. Пальцы были твердые и скрюченные, словно зубья железных грабель. И вот в один прекрасный день принцесса подъехала к мельнице на своем арабском скакуне с золотой уздечкой. И своим певучим голосом что-то крикнула в люк, куда спускали мешки с зерном. Но мельница так грохотала, что мельник ничего не разобрал. Тогда он придержал постав, снял колпак с головы и трижды поклонился до земли…»

– Он что, был такой длинный?

– Вовсе нет. Да он и не достал до самой земли, он достал только до пола.

– А-а, вот оно что…

– «Тут принцесса засмеялась, и всякий раз, как она открывала рот, алый, будто райское яблочко, оттуда выпрыгивал золотой слиток. И со звоном падал на старый жернов. А у мельникова сына, что глядел на все это, глаза стали большие, как дятловы дыры в сосновой коре. И он спросил, чего угодно принцессе. А принцесса тут прощебетала: „Спустись вниз и поиграй со мной“. И помахала золотым хлыстиком. Сын мельника испугался. И так побледнел, что мучная пыль у него на лице показалась черной, словно печная сажа. Потом он сразу смутился и покраснел. И щеки у него сквозь мучную пыль запылали багрянцем, словно летний закат. Но тут у принцессы лопнуло терпение. Она соскочила на землю и взбежала по шаткой лесенке наверх. „Раз ты не захотел спуститься ко мне, я поднялась к тебе сама“. И раззолоченным сапожком досадливо пнула мешок с мукой. А сын мельника так и прирос к месту, словно пень. „Покажи мне мельницу“, – потребовала принцесса и схватила его за руку. Он вырвал свою руку, хорошенько вытер ее о штаны и смущенно протянул принцессе…»

– Лопе! Ло-о-опе!

– Мать зовет. Мне надо идти, господин конторщик.

– Ну что ж, дитя, ступай. И спасибо тебе за труды.

Уже в дверях Лопе еще раз оглядывается.

– А золото из-под мельницы он потом собрал или нет?

– Может, и не собрал. Впрочем, это мы еще узнаем.

Когда Лопе подходит в кухне к окну, он может заглянуть к Блемскам. И обменяться знаками с Фрицем Блемской. Фриц на два, а Марта Блемска на год старше Лопе. Как-то раз Лопе принял решение делать все очень быстро, в том числе и домашние уроки. Он хотел догнать Фрица, чтобы им вместе конфирмоваться. Но как Лопе ни тужился, Фриц по-прежнему оставался на два года старше.

Дом Блемсков до самой крыши сложен из больших камней. Если Лопе у кухонного окна слишком долго ждет знаков от Фрица, камни под его взглядом оживают. Один, самый зазубренный, зовется у него «чертовой головой». Когда Лопе долго на него таращится, «чертова голова» начинает шевелить ушами.

Дядя Блемска разъезжает на паре самых маленьких лошадок во всем имении. «Куклятки мои», – так он их называет. И лошади у него блестят, словно пасхальные яички, натертые свиными шкварками. В имении до сих пор ходят слухи, будто Блемска один раз повздорил с его милостью. Они вдвоем были в поле, и у них с глазу на глаз завязалась перепалка, а Венскат, лейб-кучер Венскат, ждал с каретой возле заказника. И все как есть слышал.

– Вы глупы, как настоящий лошадиный шофер, – вроде бы сказал милостивый господин не так деликатно и спокойно, как всегда.

А Блемска на это отвечал:

– Чтобы научить уму-разуму вашу половину, у меня ума хватило бы.

– Вы имеете в виду милостивую госпожу? – поспешно спросил милостивый господин.

– Милостивая она или не милостивая – это дело десятое. Но я имею в виду именно ее.

Венскат якобы слышал также, как немного погодя его милость сказал:

– Ну, уж как вы там хотите, Блемска, но вам было бы совсем неплохо стать у меня лейб-кучером.

– Этого мне только не хватало. Чтобы бедный Венскат помер с горя? Да и язык у меня не приспособлен задницы лизать.

Тут Блемска снова повысил голос. Но его милость очень рассердился и пешком ушел в замок. А Венскат ехал следом с пустой каретой.

С тех самых пор лейб-кучер Венскат не знает толком, какое у него положение. Он же пустил слух, что с того самого дня Блемска получает на полторы марки больше. То ли он правду говорит, то ли врет. С уверенностью можно сказать, – Венскат предпочел бы, чтобы Блемска убрался из имения, и чем скорей, тем лучше.

Лопе не боится Блемски, как боятся его другие мальчишки в имении.

– Эх ты, бедолага, – говорит Блемска порой.

А когда Лопе заходит к ним, Блемска поднимает его к низкому потолку и спрашивает:

– Ну, как дела-делишки, подзаборник ты эдакий?

Подзаборником он его, верно, прозвал потому, что Лопе любит резать прутья для веников под забором. У дяди Блемски тоже есть несколько книжек. Но только в них нет сказок, как у господина конторщика. По воскресным утрам Блемска любит почитать свои книжки.

– Ей-же-ей, больше толку, чем шляться в церковь.

А у тетки Блемски в верхней губе трещина. И губа похожа на расколотое полено. Тетя Блемска почти всегда грустная и, когда разговаривает, шипит через треснувшую губу. Ее сухое тело держится на тощих ногах. Порой, когда отец бывает у парикмахера, дядя Блемска наведывается к Кляйнерманам. Он сидит тогда на кухне и разговаривает с матерью про тяжелые времена.

– Ты, Матильда, небось и думать не думала, что останешься ни при чем? – спрашивает иногда дядя Блемска. Бывает, отец вернется от парикмахера во хмелю, а дядя Блемска все еще сидит у них на кухне. Тогда Лопе может не опасаться разговоров о бойне. Тогда отец прямиком топает в спальню, разговаривает там с самим собой либо поет.

– Это потому, что он побаивается Блемски, – объясняет мать.

В самой сердцевине парка, неподалеку от розария, между кустами сирени и снежноягодника стоит скамья. Редко кто из господ забирается в такую даль. Поэтому скамья безраздельно принадлежит Лопе. Под скамейкой, в сочном перегное, у Лопе разместился коровник. Отбитые ручки от фаянсовых кувшинов и фарфоровых чашек – это его коровы. Есть у него белые коровы в синюю крапинку, а есть и с позолоченной спинкой. Золотоспинные очень плохо доятся. Это господские коровы. Они поставляют молоко для замковой кухни.

– Стой, милая, стой, – говорит Лопе ласково и пытается изобразить шипение струек в подойнике: шурх, шурх.

Элизабет, младшая сестренка, сидит на скамье. Она держит в руке ветку снежноягодника и приговаривает:

– Да-да-да-аюх! Да-да-пиох! – Потом она шумно затягивает сопли в нос.

Когда Лопе порой отрывается от игры, он видит ее страдания и говорит ласково – как разговаривает со своими коровами:

– Иди сюда, сопливка, иди, мой поросеночек!

И вытирает ей нос грязным носовым платком. Потом он снова наклоняется под скамейку, к своим коровам.

– В чем дело? У буренки течет только из трех сосков.

Обрывки голосов разлетаются по кустам:

– Чайные розы… высокоствольные… обильное цветение…

Из мрака под скамейкой Лопе, как барсук, выглядывает на свет божий. Он узнал голос милостивой фрейлейн. Она шествует между розовыми кустами в сопровождении садовника Гункеля. Гункель держит в правой руке карандаш и время от времени делает какие-то записи в маленькой книжице. С правой руки он снял белую перчатку. Лопе чинно усаживается на скамью. Он следит за движениями милостивой фрейлейн и за гримасами Гункеля. Сидеть здесь ему не положено, будь он один, он бы давно уже юркнул в кусты. Но с ним Элизабет. Ее не бросишь.

Фрейлейн плывет по газону – как белый флаг при слабом ветре. Порой она останавливается возле одной, порой – возле другой рабатки. Она называет сорт розы. Садовник Гункель кивает и давит мозолистыми пальцами травяную тлю.

– Ах, Гункель, если бы я только знала, куда следует обратиться за плутоновыми розами. Для нас бы это означало шаг вперед. Я даже во сне вижу черные розы.

Садовник Гункель молчит и давит зеленого паучка. Неравная пара подошла поближе. Лопе видит зеленые травяные следы на белых башмачках фрейлейн. По правде сказать, он еще до сих пор не видывал белой ваксы. Он попросит Стину, горничную, чтоб она ему показала. Милостивая фрейлейн торопливо листает какую-то книгу. Ногти ее блестят, как тяжелые капли росы. Лопе глядит на ее волосы. Волосы потоком льются из-под белой широкополой шляпы.

«И падали локонами, из которых каждый был похож на золотой штопор, до самых плеч».

А еще надо попросить Мину, кухарку, чтоб показала ему штопор.

– Да-да-да, пом-пом-пом-пох, – вдруг говорит Элизабет.

Фрейлейн резко оборачивается. Лопе чувствует, как лицо его заливает краска. Он грубо хватает девочку и хочет убежать. Но фрейлейн уже близится к нему быстрыми шагами. Одна из ее перчаток падает на землю. От Фердинанда Лопе знает, что оброненную перчатку следует поднять. Фердинанд называет это «проявить галантность». И Лопе поднимает перчатку. У фрейлейн губы складываются в изумленную улыбочку. Рот фрейлейн похож на тонкий красный порез на белой коже. Садовник Гункель поперхнулся уже приготовленным выговором. И даже улыбнулся одобрительно-кислой улыбкой. Он поднимает с дорожки сухую ветку и забрасывает ее в кусты.

– Ах, ты, моя маленькая, во что это ты тут играешь?

Элизабет молчит. Уголки ее рта плаксиво опускаются книзу. Лопе подает перчатку даме.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Это, наверно, твоя сестричка?

Лопе кивает и снова достает из кармана грязный носовой платок. Но барышня оказывается проворней. Она достает свой кружевной платочек, утирает малышке нос, а платок забрасывает в кусты. Потом берет пальчиками карандаш и вроде как заигрывает:

– Клю-клю-клю, сейчас клюну.

Элизабет не отзывается на шутку, она начинает реветь в голос.

– Ах, ах, а кто это у нас плачет, ай-ай?!

Пауза. Растерянность – с обеих сторон.

– Ступайте домой. Что вы здесь шляетесь?

Гункель наконец-то дал выход своему неудовольствию. Его кислая улыбочка взрывается, словно бутылка, в которой забродил уксус.

– Ну, Гункель, Гункель. – И фрейлейн снова переходит к своим розам.

– У-у-у-у! – Рев Элизабет обвинением разносится по тихому парку.

Фрейлейн возвращается.

– Тебя как звать?

– Кляйнерман.

– Как, как?

– Готлоб Кляйнерман.

– Ах, как интересно… Значит, ты и есть… – она задумчиво поднимает глаза, – значит, ты и есть сын Матильды. Матильды и… Спасибо, спасибо, очень, очень интересно!

Перед тем как уйти, она дарит Лопе прощальный взгляд.

– Спасибо тебе. Ты настоящий кавалер. Ай-ай!

Лопе спрятал руки в карманы. Конечно же, фрейлейн потому на них смотрела, что они не совсем чистые. Но вообще-то она, значит, не против, чтоб он сидел здесь и держал свой коровник. Он мог бы даже показать ей своих коров… хотя нет. Элизабет мало-помалу успокаивается. В серебристой ели заводит свою песню черный дрозд. Далеко в поле громыхает телега.

Лопе уже не раз видел милостивую фрейлейн. Один раз она выходила из комнаты Фердинанда, когда Лопе принес жареную селедку. А сегодня она его не признала.

В усадьбе Лопе сразу же попадает прямо в руки к отцу. Отец возит навоз на телеге со съемной клетью.

– Чего ты, большой дурень, с детишками связываешься? У тебя что, дел других нет? А Труда куда подевалась? Шел бы ты лучше хворост резать, чем играть с малышней, бугай эдакий!

Лопе пробегает через двор, находит Труду, отдает ей сестренку, берет на кухне нож и, насвистывая, идет вдоль улицы к верещатнику. Сквозь дыру в заборе родительского двора просовывает голову Альберт Шнайдер.

– А мы откупили футбольный мяч у спортивного клуба.

– Когда?

– Вчера. Но тебе все равно нельзя с нами играть. Можно только тем, кто скидывался. Я ж тебе сразу сказал: почему ты не хочешь войти с нами в долю?

– Подумаешь, старый мяч! Да по нему чуть поддай, он и лопнет.

– Ничего он не лопнет. А если лопнет, его Шуриг, сапожник, снова зашьет. Он нам обещал.

– А мяч опять лопнет.

– А Шуриг сказал, что он его опять зашьет.

– А он опять лопнет, и опять, и еще тыщу раз.

– А он его миллион раз опять зашьет. Съел? Просто тебя завидки берут, потому что тебя не принимают в игру. Э-э-э-э!

Лопе поднимает с земли камень и бросает его… Камень громко ударяется о деревянный забор. Голова Альберта Шнайдера исчезает. Из-за забора летит на улицу встречный камень. Этот камень шлепается в песок, поднимает облачко пыли и закатывается в соседний двор.

А Лопе уже давно и след простыл. На вересковом холме, где расположилась овчарня, он в два счета нарезает охапку березовых прутьев. Из стеблей бухарника Лопе сплетает веревку и крепко перевязывает охапку. Работа спорится. На ящериц Лопе и внимания не обращает. Они с шорохом снуют по вереску. Овчарня нынче заперта. В ней блеют овцы. Овчар Мальтен их сегодня не выгонял. Лопе решает подняться на холм. Минка, косматая овчарка, должна была ощениться. Правда, кто-то, помнится, говорил, что собаки щенятся в марте либо в апреле, но Минка – не совсем обычная собака, она может ощениться и сейчас.

– Минка, Минка, Ми-и-и-инка!

За овчарней скулит собака. Ее заперли. Лопе раздумывает над этим обстоятельством. Ясное дело – у Минки щенята. И Лопе припускает бегом.

Овчарня и жилье овчара сложены из валунов. Валуны сверкают на солнце. Словно в них вставлены крупинки золота. Дверь у Мальтена из двух половинок. Иногда Мальтен открывает только верхнюю половинку и, навалившись на нижнюю, курит свою трубку да оглядывает деревню. Верхняя часть двери – это темный четырехугольник. Похожий на рамку. Иногда в этой рамке красуется половина Мальтена. Очень похоже на портрет кайзера у них в чистой горнице. Но сегодня рамка пуста.

– Ми-и-и-инка!

Кто-то торопливо распахивает нижнюю створку двери. Оттуда появляется женская фигура. Некоторое время она стоит неподвижно, потом бредет прочь неуверенными шагами. Женщина приближается к Лопе. Возле искореженной сосны она снова останавливается, схватившись за ствол. Но тут она замечает мальчика и, пошатываясь, идет дальше.

Мальчик узнает ее. Это Стина. Она бледная, как простыня. Глаза у нее маленькие, красные, и в них блестят слезы. Стина выпрямляется и, нерешительно улыбаясь, спешит пройти мимо.

– А малыши померли? – спрашивает у нее Лопе.

– Ка… какие малыши?

– Чего она тогда воет? Он ее запер, да? А щенков побросал в воду, да?

Тут только до Стины доходит смысл вопроса. Лицо у нее заливается краской. Она кладет правую руку себе на грудь.

– Нет… не знаю, она, наверно, просто так воет. – Вымученная улыбка.

– А почему он ее тогда запер?

Стина пожимает плечами и хочет уйти. Лопе глядит на дорогу.

– Стина, да у тебя кровь идет! Ты что, порезалась?

– Порезалась… Ах да!.. Рана на ноге. И такая глубокая, сам видишь!

– А он ее не перевязал? – И Лопе тычет локтем в сторону овчарни.

– Перевязал?.. Ну да, перевязал… а кровь никак не унимается… вот. А все проклятая сабля его милости… как упадет со стены… я хочу поднять, нагибаюсь, наступаю на рукоятку, она, подлая, становится торчком и колет меня в ногу, прямо в мякоть, ах, господи, господи!

– Ай-яй-яй, как же это ты!

– Охти, худо мне.

– А у тебя есть белая вакса?

Стина растерянна:

– Белая? А зачем она мне?

– Да нет, я просто так. Чтоб чистить белые туфли, когда на них пятна от травы.

Стина по-прежнему его не понимает. Собака воет. Стина поворачивается и уходит своей дорогой. А мальчик вбегает к Мальтену.

– Ты зачем ее запер, она что, ощенилась? – спрашивает он, не поздоровавшись.

Овчар Мальтен поворачивается к нему спиной. Он что-то делает со своими инструментами.

– То есть как запер, она ведь ушла… – Мальтен медленно оборачивается к Лопе. – Ах, ты про Минку? Нет-нет, она не ощенилась, клянусь султаном, время прошло. В этом году щенят не будет.

Горячность Лопе разлетается на куски – словно упавший стакан.

– Тогда почему ты ее запер?

– Она мне мешала, клянусь шахом… у нее… у нее блохи, большие, словно навозные.

– А Стина, знаешь, как плакала. Я сам видел. Она ведь не умрет? Или все-таки умрет? У нее кровь шла. У Венската тоже шла кровь, когда он наступил на косу. А ведь не умер же…

Мальтен бросает вычищенные инструменты в жестяной ящик.

– Нет, нет, конечно, она не умрет, если ты спрашиваешь про Стину, клянусь слоном калифа. Значит, говоришь, она плакала?

– Я по глазам видел. Она их руками вытирала… И зачем ей только понадобилось поднимать саблю с полу? Его милость мог бы и сам повесить саблю обратно на стену. А вдруг она отравленная?

– Саблю? – Мальтен растерян. – Ах да, саблю, ну конечно же, саблю, верно, верно. Зачем только девушки за нее хватаются? Сабля она сабля и есть, не какой-нибудь там кухонный нож или серп, черт подери.

– А если сабля была отравленная, ты можешь что-нибудь сделать?

– Еще бы не мочь. – И овчар указывает на стеклянную банку. Банка эта закрыта и стоит в ряду других банок на полке возле Мальтенова кресла. Там в прозрачной жидкости плавает свернувшаяся гадюка. – Три капли этого зелья, и она будет жива-живехонька.

– А кровь как же?

– А кровь… А кровь вернется обратно к сердцу. Кроме того, нигде не сказано, что сабля была отравленная. Может, она просто старая и ржавая.

– Если милостивый господин привез ее из Африки, тогда… тогда в ней больше яду, чем во всех гадюках, вместе взятых.

– В Африке нет сабель, сынок. Там даже кончика сабли не сыщешь. Разве что мы их туда завезем.

– А господин конторщик говорил, что его милость бывал в Турции.

– Он, верно, не побывал разве что в аду. Хотя почем знать? Может, он как раз оттуда и прибыл?

И Мальтен начинает возиться около печки.

Глаза Лопе перебегают с предмета на предмет. От его любопытного взгляда не ускользает даже новая паутина между потолочными балками. А вот чучело ястреба со злобными глазами. Однажды этот ястреб камнем упал на одного ягненка. И Мальтен его за это убил. Еще у Мальтена есть много горшочков и посудин со всякими мазями и притираниями. Еще грязные бутылки с коричневыми, зелеными, красными и молочно-белыми жидкостями. Кусок веревки, на которой с перепою повесился старый Шнайдер, лежит рядом с Библией. Вот кости мертвецов, а вот бесчисленные деревянные лопаточки с захватанными рукоятками стоят на полке из полированной доски. Там сушатся листья и цветы от разных растений. Немыслимое количество маленьких, запыленных мешочков свешивается с потолочных балок. Когда Мальтен задевает их головой, они отзываются сухим шорохом. Над печкой висят пучки трав. Их стебли покрыты хлопьями пыли.

За печкой находится ложе Мальтена. Это своего рода комната в комнате. Деревянная обшивка защищает ложе от царапучего прикосновения валунов, из которых сложен дом. На карнизе лежат старые книги. На их засаленных кожаных переплетах осели зеленые пятна плесени. Перед кроватью – а она напоминает огромную пушистую спящую овцу – висит гардина в красный цветочек. Гардина надета на березовую палку, и ее можно двигать по этой палке взад и вперед.

Когда гардина задернута, разговаривать с Мальтеном нельзя. Будь то днем, будь то ночью, в спаленке горит тогда помятый фонарь. Хоть жди, хоть кричи, ответ один: «Меня нет дома, черт подери». Голос у Мальтена рокочет, словно весенний ветер, страницы книги шуршат, словно сухая листва.

Вильгельма Вемпеля, как рассказывают люди, укусила гадюка.

– Дорогой, дорогой Мальтен, – причитал Вемпель, врываясь к Мальтену. – Я вижу, ты с книгой, так, верно, и надо, чтобы помогать другим людям, но эта тварь, эта гадюка, она меня укусила, что тут скажешь, я, наверное, уже весь посинел, – ты должен мне помочь.

Овчар Мальтен никому ничего не должен. Слово «должен» для него все равно, что комар в ухе, щекотный и звенящий.

– Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни.

– Мальтен, Мальтен, где ж мне теперь бегать? Ты только погляди, как я обессилел. Нет, это не… это невозможно!

– Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, – раздается тот же совет, но более настойчиво.

– Нет, нет, ты должен прижечь рану! Я чувствую, как яд притекает к сердцу. У меня уже вся кровь сбилась в комки и провоняла, будто лягушечья икра на болоте.

– Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, клянусь золотозвездным роем, – и стекла в домике Мальтена дребезжат от раскатов его голоса.

– Да я на третьем круге упаду, вот увидишь. Мне не жалко, я побегу, но ты будешь виноват в моей смерти, ах, моя кровь, моя кровь, может, она уже и сейчас вся синяя и торчком стоит в жилах, будто плотничий карандаш.

Никакого ответа.

Вильгельм Вемпель поднимается, выходит из домика и садится на большой валун перед дверью. Он вообще никогда не любил бегать, а тут перед самой смертью его заставляют девяносто девять раз, девяно… нет, он не может. Кроме того, у него затвердела кровь, он слышит, как она хрустит в жилах. Он еще некоторое время сидит на камне, а потом умирает.

– Укусила его гадюка, а умер он от лени и упрямства, – объясняет овчар. Тощая и замученная Карлина Вемпель приехала с тачкой и увезла тело своего толстого мертвого мужа.

Вот о чем невольно вспоминает сейчас Лопе.

– Но ес… но если сабля была отравленная, тогда Стина умрет, как Вемпель.

– Сабля – это сабля, а не гадюка. А кроме того, сама Стина не толстая и не ленивая, да и у меня есть средства посильней этого. – Мальтен указывает на банку со змеей. – У меня есть другое средство, оно поднимает даже таких отравленных, которые уже три дня пролежали в гробу, разрази меня гром!

Мальтен снова повернулся лицом к очагу и к закопченным горшкам. Лопе разглядывает содержимое одной бутылки.

– Оно у тебя, случайно, не здесь?

Никакого ответа.

Мальтен шурует кочергой в печке.

– Сынок, парень, клянусь зеленым Гангом, от твоих вопросов у человека может в голове дырка сделаться!

– Это змеиный яд?

– Я вырвал у нее ядовитые зубы.

Мальтен оборачивается, скалясь во весь рот, подходит к Лопе, хватает его за шиворот и поднимает высоко в воздух, так что у Лопе болтаются руки и ноги. Добрым, не старым и не молодым взглядом он глядит в глаза Лопе с покрасневшими веками.

– Ну и глаза у тебя, малыш, я не я, если за ними не скрывается что-то. Человек с такими глазами далеко пойдет. А теперь помолчи, маленький замарашка, не задавай мне больше вопросов. Лучше сбегай, выпусти собаку.

Лопе снова стоит на полу и помахивает руками. Ему надо стряхнуть с них тяжелую хватку овчара. Потом он мчится прочь. И белый песок, устилающий пол в домике, фонтанчиками разлетается из-под его ног.

А потом Лопе лежит среди вереска. А над ним – собака. Лопе притворяется мертвым. Собака тычет носом в его пятки. Она обнюхивает руки Лопе и бока. Лопе с визгом вскакивает. Собака хватает его. Они вместе катятся и закатываются прямо в картофельное поле. Заходящее солнце село красным шаром на лесные верхушки. Легкая краснота струится из-за разбухших облаков. Две сороки, стрекоча, летят к лесу. Вечер ниспосылает деревне мир и покой. Земля и небо заводят вечернюю песню. Но в этой песне есть звуки, которые доступны не каждому уху. Например, Стина, горничная, ничего из этих звуков не услышит.

А Фердинанд? Ну, про Фердинанда и говорить нечего. Вдова лавочника Крампе, слюнявя пальцы, подсчитывает дневную выручку. Мысли Матильды Кляйнерман устремлены на пару башмаков, солидных, с крепкой подметкой, чтобы проносились положенные десять лет.

Липе Кляйнерман сидит на лежанке и отыскивает больные места в своем прошлом. Мальтен, овчар Мальтен стоит у дверей. Из его трубки поднимаются шелковистые голубые облачка. В засаленной куртке рядом с несколькими капельками крови отразилось вечернее солнце.

Игра в футбол идет не только на выгоне. Тем более что у крестьянских сынков мяч снова лопнул. На усадьбе есть своя команда. Там играют Пауле Венскат, Фриц Блемска, Орге Пинк, несколько шахтерских сыновей, – словом, все, кто не мог участвовать в складчине на кожаный мяч. Иногда им не хватает мальчишек, и тогда в игру принимают девочек. Два камня обозначают ворота. Из девчонок получаются хорошие вратари. Они ловко перехватывают мяч. И не один гол застревает в широкой юбке.

Мяч у них из соломы, солома обшита парусиной. Парусина была когда-то грубым сахарным мешком. Кто-то из мальчиков «нашел» его во дворе у лавочницы. А сшила этот мяч Фрида Венскат. Она совсем косолапая и только в раннем детстве могла носить башмаки по размеру. Ей уже минуло шестнадцать лет. Она вприглядку научилась шить у господских горничных и шьет теперь пестрядинные куртки и дешевые юбки для батрацких жен. А еще красивые полосатые передники с треугольным нагрудником. Жены рабочих носят их по воскресеньям. Когда Фрида шьет для ребят мяч, она ставит свои условия: ребята должны пообещать ей, что будут играть у нее под окном.