Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Коленопреклонение перед алтарем. Священнослужитель подает им хлеб из какой-то коробочки. Когда Лопе с Трудой и Элизабет играли в «папу, маму и ребенка», им доводилось есть бумагу. Эту бумагу Лопе невольно вспоминает, когда священная остия расходится у него на языке. Лопе обводит глазами круг коленопреклоненных детей. Многие в ожидании святого причастия даже чуть высунули язык. Лопе знает, что, сиди он сейчас на хорах, его наверняка бы разобрал смех при взгляде вниз. Но потом на сцене появляется чаша с вином. Лопе еще в жизни своей не пробовал вина. В книгах, в школьных стихах, в Евангелии, наконец, часто идет речь о вине. Наверно, вино такое же сладкое, как сироп от сливового варенья. Лопе готовится отхлебнуть изрядный глоток, но он не успевает даже толком смочить губы, как пастор отбирает у него чашу. То немногое, что попало ему на язык, имеет кислый привкус и отдает брожением. Нет, она вовсе не сладкая, Христова кровь. Лопе ждет великой перемены. Сейчас она свершится. «Внутренне», – предупреждал пастор.

На миг его охватывает легкое смятение среди всех этих непривычно разряженных конфирмантов. «Началось», – думает он. Но это длится только миг, после чего все остается таким, как было. Лопе не ощущает перехода в новую жизнь. И дети не становятся меньше, и сам он не становится большим, как взрослый.

Альберт Шнайдер такой же наглый, как и был. Мария с матерью сидит на скамье среди других зрителей. Она глядит на Лопе долгим взглядом.

После обеда Лопе и Пауле робко сидят в замковой кухне. Кухарка Минна приносит им кофе с пирожным. Они молча уничтожают гору пирожных, высящихся на тарелке, а попросить еще кофе не смеют.

– Когда придет милостивая госпожа, не забудьте встать и поклониться, – наставляет их Минна. Они начинают жевать быстрей, чтобы уйти до того, как придет милостивая госпожа. Но госпожа приходит через минуту, и платье на ней шуршит, будто ветер в лесу. У мальчиков набиты рты. Пауле вскакивает со стула.

– Сидите, сидите, ешьте на здоровье, – говорит милостивая госпожа по-матерински ласковым тоном. Может, она вовсе не такая уж страшная. Служанки – они всегда любят подпустить важности.

– Сегодня у вас знаменательный день, вы уже не сможете больше вернуться в детство, – говорит ее милость.

Оба, не переставая жевать, мотают головой.

– Минна, принесите мне, пожалуйста, чашечку кофе, чтобы я могла попить вместе со своими гостями.

От этих слов у Лопе кусок попадает не в то горло, он начинает кашлять с полным ртом, так что крошки разлетаются по всей скатерти. Ее милость даже зажмуривается.

– Минна! Стул, разумеется, тоже принесите.

Минна приносит стул. Но милостивая госпожа все еще недовольна.

– Вы очень невнимательная, Минна, – выговаривает она служанке, – разве вы не видите, что у мальчиков… я хочу сказать – у молодых людей больше нет кофе?

Минна склоняется в низком поклоне и говорит вполголоса:

– Прошу прощения, ваша милость.

Пауле Венскат изо всех сил дважды наступает на ногу Лопе. Лопе ничего не чувствует. Зато милостивая госпожа говорит:

– Ах, простите, господин Пауле, если я вас нечаянно задела.

Пауле становится красный как рак и с набитым ртом отвечает:

– Обалдеть можно! Я-то думал, что толкаю Лопе.

– Не беда, – утешает его госпожа. – Ну как, рады вы, что стали взрослыми?

– Само собой, – отвечает Лопе, – теперь нас, по крайней мере, никто лупцевать не будет.

– Уж ты и скажешь!

Молчание. Пауле с аппетитом уничтожает сливовый пирог.

– А что вы будете делать, когда перестанете ходить в школу?

– Я поступлю к сапожнику Шуригу, – выскакивает Пауле.

– О-о! Тогда ты… тогда вы станете ремесленником.

– Отец сказал: «Здесь толку не жди».

Ее милость тактично пропускает последние слова мимо ушей. И обращается к Лопе:

– Ну, а вы, господин Готлоб, вы ведь останетесь у нас, не так ли?

Лопе только что поднес чашку к губам. Поэтому он молча кивает.

Кофе расплескивается во все стороны. Скатерть покрывается пятнами.

За спиной у ее милости Минна грозит ребятам кулаком.

– Это еще надо посмотреть. Отец говорит, когда никто не заставляет, нечего возиться с волами.

– А ты не находишь, что волы – очень кроткие животные? – как бы между прочим спрашивает ее милость.

Вторая горка пирожных тоже исчезает до последней крошки. Ее милость покашливает.

– Кхе-кхе, я, пожалуй, позволю себе уйти, его милость ожидает меня наверху к кофе.

– Идите, коли хотите, – говорит Пауле.

Госпожа смеется, ее это забавляет. Шелестит платье. Минна распахивает перед ней дверь.

– Итак, еще раз желаю вам всего хорошего в дальнейшей жизни. – Госпожа машет им рукой из передней.

– Ладно, ладно… – Лопе машет в ответ и откусывает кусок.

– Ну и поросенок ты, – сердится Минна, – я ж только сегодня утром положила свежую скатерть.

Лопе дергает себя за галстук. Выходит, можно носить галстук и оставаться поросенком.

Господин конторщик приглашает Лопе к себе в контору. Своей длинной рукой он обвивает Лопе за плечи. Лопе пытливо глядит в бледное, невыспавшееся лицо.

– Я тоже тебя поздравляю, мой мальчик, – торжественно начинает господин Фердинанд, – и был бы рад… как бы это получше выразиться… был бы очень рад, если бы ты не только телесно… я хочу сказать в смысле прилежных рук… то есть в своем ремесле стал бы солнцем для своих род… для своих близких, но чтобы ты и духовно – как бы это получше выразиться… не стал луной, которая принуждена заимствовать свой свет у солнца.

Лопе никак не может этого понять. Почему бы ему и не стать луной? Тогда бы он мог хоть немножко читать по ночам, после того как все уснут.

Господин конторщик пронзает воздух левой рукой, правой же он упирается в плечо Лопе. Он рассказывает ему о том, как сурова жизнь. Вот эта суровая жизнь, как выясняется, и ожидает сейчас Лопе. Лопе должен смело вступить в нее. Так наставляет его господин конторщик.

А Лопе про себя думает: ну и пусть она начинается, суровая жизнь. Наверно, он завтра ее и увидит.

Но после этих слов господин конторщик с очень важным видом подходит к стенному шкафчику. Почти с таким же важным, с каким пастор выходит из ризницы. У Лопе в одной руке вдруг оказываются карманные часы, а в другую господин конторщик вкладывает книгу.

– Вы с ума сошли, господин конторщик… я… отец их в окно…

– Ну, ты рад? – спрашивает конторщик, и в глазах у него сверкает влага.

– А то нет, – отвечает Лопе и подносит часы к уху. – Они на самом деле ходят?

– А ты как думал, малыш ты малыш!

– Я думал, они не настоящие, а просто так…

– Возможно, будет уместнее… я бы даже сказал, лучше… конечно, заранее ничего знать нельзя… было бы лучше, если бы ты для начала показал часы только матери.

И Лопе сует часы в карман своих брюк. А книгу сует под свой парадный пиджак, благо пиджак достаточно широк.

В гостях у Кляйнерманов сидит овчар Мальтен. На кухне, вместе с отцом. Они пьют из одной бутылки.

– И ты пьешь такое дерьмо? Клянусь летучими мышами, оно проест тебе дырки в душе, – говорит Мальтен.

– Я взял чего покрепче, потому как у нас нынче праздник, – бормочет отец заплетающимся языком.

Мальтен принес с собой шматок бараньего мяса.

– Вынужденный забой, – говорит он и подмигивает матери, – Да, а куда подевался наш конфирмант? Сдается мне, я минуту назад его видел.

Лопе тем временем прячет свою новую книгу под соломенный тюфяк. «Лев Толстой. Дневник» – стоит на обложке. Когда у отца есть выпивка, никогда нельзя быть вполне уверенным…

– Ну! Подойди-ка сюда, конфирмованный бездельник, – добродушно подзывает его Мальтен. – Дать тебе рюмочку блага? Я думаю, дать, раз на тебе теперь почила… благодать божья, ха-ха-ха!..

Рука у Мальтена узловатая, будто старое корневище.

– Это же все равно, как собачий ошейник, – говорит Труда и хочет просунуть пальцы под твердый воротничок Лопе.

– Оставь его в покое, – и Мальтен оттаскивает Труду, – он у нас теперь взрослый мужчина. А скажите-ка, господин Кляйнерман, вы не желали бы поступить ко мне в ученье? У вас будет две собаки, и вам никогда не придется скучать. Могу поручиться как наставник.

– Нет и нет, – вмешивается мать. – Будете оба валяться на топчане, да листать свои книжицы, да забудете про еду и про то, что человек – рабочая скотина.

– Ах, Матильда, Матильда, как хорошо бы про это забыть. Но кто сам не хочет, за того другие хотят. Уж не хуже он у меня выучится, чем на погонщика волов.

Разговоры, разговоры. Мать колючая и несговорчивая. Наконец рассерженный Мальтен берет свой посох и уходит в гневе.

 
Кто боится драк,
Не ходи к павлину.
Нынче всяк дурак
Служит господину, —
 

поет Мальтен, проходя под окном.

– Перебрал он, – констатирует отец, таращит пьяные глаза и, качаясь, подходит к матери.

Мать в задумчивости стоит у печки и достает из огня раскаленный утюг.

– Когда ты наконец скажешь своему подзаборнику, что он уродился по соседству?

– Не твоя забота, пьянь несчастная! Он это и сам давно знает. Он, поди, не придурок, как другие-прочие.

Тут Лопе быстро извлекает из кармана свои часы и подносит их к уху.

– Глядите, какой важный барин! – взвизгивает Труда. – У него часы, настоящие часы.

– Другие-прочие – это, выходит я? – взвивается отец. – Какие еще часы?

Лопе держит свои часы, будто майского жука.

– Откуда у тебя часы? – интересуется отец.

– Оттуда, – отвечает Лопе с нарочитой неопределенностью и смущением в голосе.

– Тебе их милостивый господин сам дал, своими руками? А ну, покажи.

– Не-а.

– Это… эт-то вещь ценнеющая, ты ее только по праздникам носи… А Пауле Венскат тоже схлопотал такие часы?

– Нет.

– Стало быть, нет? А все почему? А потому, что мы у господ на хорошем замечании. Стало быть, порядок и чистота на бойне…

Он привычно отыскивает глазами ведро с водой, но мать движется на него, занося над головой утюг:

– Ты, никак, совсем тронулся? Ведь нынче – день конфирмации.

– Л-лично у меня никто не конфирмо… не конфирмировался. Я только трясогузкин… трясогузкин муж, который вырастил у себя в гнезде кукушонка…

После этих слов отец, шатаясь, удаляется в спальню и поет на ходу: «Раз поспорила кукушка с ослом…»

– Мог бы безо всякого сказать, что часы у тебя от Фердинанда.

Но Лопе тревожится за свою книгу, а потому шмыгает в спальню.

Отец уже лежит поперек постели и с закрытыми глазами мычит: «Ах ты, кукушечка моя, ах ты, кукушечка…»

Лопе доволен. Он уберег от напасти и часы, и книгу. Он снова подносит к уху блестящую штучку. Прямо как живая! Чего только не придумают люди! А вот завтра… завтра он, Лопе, войдет в настоящую жизнь. Вступит в нее, как говорил господин конторщик.

Осенью, в темный ненастный час падает в землю семечко из материнского стручка. Плужный лемех покрывает его рассыпчатой землей, чтоб ему теплей было пережидать зиму. Твердая, словно камень, зима покрывает его вдобавок пуховым одеялом. И вся жизнь в семечке замирает, если не считать одной крохотной точки.

Вместе с солнечным теплом растекается по земле талая весенняя влага. Росток выглядывает из земли и начинает постигать законы жизни. Если возвращается мороз, у него краснеют листья и он тоскует по теплу. Если настает затяжная весенняя засуха, он никнет и делается вялым. Но потом приходит здоровая, благодатная пора поздней весны. Лезут на свет листья, подставляя себя грозам и теплому воздуху. Поднимается лестница из листьев, по ней стебель возносит бутоны поближе к небесам. Цветок раскрывается, как небосвод утром нового дня. Замирает тяга к росту, листья никнут, погружаясь в однообразное прозябание. Как праздные руки после совершенных трудов. Всю силу желания они передали распустившимся цветам. Теперь цветы выражают свои желания краской и ароматом. Так они пекутся о своем оплодотворении. Осуществление приходит в легком ветре, в жужжащем полете золотистых шмелей и пчел, в безмолвном порхании бабочек. Тысячи красок, тысячи ароматов на полях – это воплощенная в страсти мечта о плодоношении. Порхающие, гудящие, скачущие женихи оставляют за собой лишь истерзанные подвенечные уборы. Обнаженный стручок робко жмется к облетевшему стеблю. Целую жизнь прожило растение – канул в вечность год жизни человеческой.

Лопе уже четырнадцать лет. Порой он вслушивается в себя, но никаких перемен не ощущает. Как и раньше, он работает вместе с матерью в женской бригаде: рубит пырей, закладывает в землю картофель, сажает свеклу, окучивает, пропалывает. Год сельскохозяйственного рабочего состоит не из дней и месяцев, как у других людей, а из какой-нибудь очередной страды.

Порой одна из женщин скажет:

– Ну, теперь при нас есть мужчина, теперь попробуй сунься к нам!

Но уже минуту спустя другая может с таким же успехом сказать:

– Не поднимай эту корзину. Она слишком тяжела для ребенка.

Зима. И Лопе приставлен к молотилке. Перед тем как снопы с посвистом и стуком зерен исчезают между штифтами барабана, Лопе разрезает жгуты, которыми перевязаны снопы. Мать стоит по другую сторону у скатной доски и подбирает солому. Сейчас слово принадлежит машине, а разговоры между людьми превращаются в надрывный крик. Волей-неволей начинаешь больше размышлять.

Сразу после ужина Лопе принимается за вязку веников. Время от времени он украдкой сует готовый веник за печку. Прежде чем мать ложится, он выносит готовые веники в сени.

– Сколько нынче, семь?

– Да. – Лопе старательно обматывает веник бечевкой.

– Ну, кончай, хватит на сегодня.

– Я хочу сделать еще три, – говорит Лопе, избегая при этом глядеть на мать.

Собственно говоря, три готовых веника уже лежат у него за печкой. Это читальные веники: когда под матерью заскрипит кровать, Лопе достанет из тайника книгу. В кухне будет тихо-тихо, разве что заведет свою песню сверчок. Лопе поставит в угол маленькую керосиновую лампу и уйдет за тридевять земель – в чтение. До чертиков запутанную книгу подарил ему Фердинанд в день конфирмации. Попадаются такие страницы, на которых Лопе понимает от силы одно предложение. Но, несмотря на это, он продолжает читать дальше. Раньше Лопе складывал из букв отдельное слово и наконец постигал смысл букв, всякий раз предстающих в ином сочетании. Теперь же он пытается на основе единственной понятной фразы понять все предыдущие и последующие. Стоя целый день у молотилки, он может об этом думать. Вот, например, попалось ему такое: «Вся сила – у трудящихся. И если они терпят своих угнетателей, то потому лишь, что загипнотизированы, и, следовательно, первым делом необходимо разрушить этот гипноз».

Гипноз. Что такое «гипноз»?

– Господин конторщик! Что означает «гипноз»? И «гипнозировать»? Или что-то в таком духе?

– Где ты это вычитал? Ты ведь должен был откуда-то узнать это слово.

– Оно написано в книге, которую ты подарил мне на конфирмацию. Я думал, ты ее знаешь.

– Знать-то знаю, я просто спрашиваю, в какой связи оно там упомянуто?

– Ну, что рабочий народ сильный, а угнетателей терпит потому, что он загипнозирован или как-то похоже.

– Ах, вот оно что. Надо говорить: загипнотизирован. Это делают глазами. Или просто навязывают другому человеку свою волю.

– Как навязывают?

– Ну, когда ты хочешь куда-нибудь уйти, а мать не хочет, чтобы ты уходил, и смотрит на тебя сердито, и ты остаешься сидеть на кухне, это значит, что мать навязала тебе свою волю. То есть не обязательно мать, я просто привожу такой пример, чтобы тебе было понятней. Потому что ты и без того обязан слушаться. Но ведь есть и другие люди, которых ты слушаться не обязан… В общем, знаешь, для тебя это все еще слишком сложно. Я, собственно, думал, что ты прочтешь эту книгу когда-нибудь потом, а не прямо сейчас.

Ну ладно, Лопе уходит, не переставая раздумывать. Читает он и другие книги, но именно та, что подарена на конфирмацию, привлекает его больше других. Потому что она совсем непохожа на читанные до сих пор. От чтения других книг у него создалось впечатление, будто должен существовать такой мир, где все солнечно и безоблачно и как по мерке сделано для героя книги. Они просто покидают свой дом, эти герои, никого ни о чем не спрашивают, встречают по дороге некоторое количество трудностей, ровно столько, сколько могут преодолеть, после чего наслаждаются безмятежным счастьем. Вершину счастья чаще всего составляет женитьба на богатой.

А новая книга говорит, что все это вранье и выдумки.

Орге Пинк, с которым Лопе совместно вкушал крови Христовой, уже почти взрослый мужчина. Отец взял его к себе на шахту. Орге сцепляет вагонетки. Подъемная клеть выносит их из шахты на поверхность земли. Когда Орге сцепит сколько нужно, он свистит в свисток. Стоит Орге один раз свистнуть, с гудением подъезжает электровоз и увозит за собой эти маленькие черные вагончики. Орге зарабатывает двадцать марок в неделю. Десять из них он платит дома за свое содержание, остальные десять может откладывать каждую неделю. Но он ничего не откладывает. Он покупает себе сигареты, по воскресеньям – сладкое пиво, часы, новый костюм. В саду при трактире он играет с остальными шахтерами в кегли. Его принимают в велосипедный ферейн, после чего он начинает носить блестящий значок. Значок – это серебристо поблескивающее «S» на красном бархатном фоне. Орге даже пытается ходить на танцы. Он бьет кулаком по столу, когда играет в карты; да, Орге – уже почти взрослый мужчина. Орге Пинк ведет ту самую жизнь, которая описывается в тех книгах, что Лопе читал раньше. Лопе ломает голову над вопросом, как бы ему проникнуть в этот мир.

Дни проходят. Лопе окутан облаком мыслей. А работает он по-прежнему на поле с женской бригадой.

– Такой был шустрый парнишка, а теперь стал соня-засоня, – говорит одна из женщин. – Неужто ты не видишь, что корзина полнехонька и что я сейчас надорвусь?

После этих слов Лопе на мгновение просыпается, но потом его снова окутывает облако и снова кругом стены из тумана. Когда Лопе читает дареную книгу, в его мозг порой перепрыгивает искра познания. Туман рассеивается, Лопе видит жизнь, он вот-вот к ней подступит. Но тут раздается скрип материной кровати, мать что-то бормочет негромко и возбужденно. Он захлопывает книгу, гасит свет и ложится спать. А когда он завтра утром откроет глаза, все будет по-прежнему затянуто туманом.

Ариберт и Дитер фон Рендсбург находят, что жизнь – превеселая штука. Они не пытаются вникать в нее, как Лопе. Если человек слишком много размышляет, значит, с ним что-то не так. После того как Ариберта и Дитера конфирмовали в городской церкви, они носят длинные брюки. Их домашний учитель Маттисен тоже перебрался в город вместе с ними. Вместе с Маттисеном они живут в частном пансионе и посещают гимназию. Там учителя говорят им «вы» и «господин», и еще они носят там цветные фуражки с золотыми и серебряными околышами. Они пишут записочки девушкам из лицея и, прогуливаясь в ранние сумерки, передают записочки по назначению. А тем временем домашний учитель Маттисен проверяет их письменные задания – и кое-что в них исправляет. Вечером они совместно посвящают один час чтению немецких классиков или набивают трубку Маттисена отрезанными ногтями. Потом они от души забавляются, глядя, с каким злобным лицом Маттисен курит.

По субботам за ними приезжает либо Венскат в ландо, либо Леопольд на машине. Дома они отдыхают после недельных трудов. Учитель Маттисен делает его милости подробный отчет об успехах молодых людей.

– Обращайте особое внимание на их успехи в истории, – говорит Маттисену милостивый господин и угощает его дорогой сигарой. – Лично я считаю, что знание истории является для молодого человека альфой и омегой образования, независимо от того, какое поприще он изберет впоследствии.

Маттисен, правда, не разделяет этого взгляда, ибо, со своей стороны, считает более важным знание иностранных языков, но тем не менее он отвечает:

– Непременно, господин фон Рендсбург, всенепременнейше.

После чего ему даже разрешают взять с собой в комнату еще одну сигару.

Тем временем Ариберт и Дитер скачут на своих конях по лугам, по полям. Иногда им сопутствует бледная и задумчивая Кримхильда, чтобы поглядеть, не скрываются ли где в крестьянских садах подходящие экземпляры розовых кустов.

Но бывает и так, что они не испытывают охоты к верховой езде, тогда они привязывают к коровьим хвостам ракеты, бенгальские огни и тому подобное. Затем они разом все поджигают и с секундомером в руках наблюдают, какую скорость разовьет напуганная скотина. Еще они пробираются на кухню и рассказывают кухонным девушкам похабные гимназические анекдоты. При этом они обнимают девушек и тискают их. По ночам в своих комнатах они хвастают друг перед другом своими победами.

Кримхильда же мрачно расхаживает по замку и парку. Ее большие серо-голубые глаза не воздеты к небу и не опущены в землю – они устремлены в безбрежную даль. Там, где сосновые леса синей лентой опоясывают горизонт, должна лежать страна, в которой сейчас находится некий человек. Он прислал письмо с юга, откуда-то с Балкан. По письму очень трудно понять, откуда именно. Тысяча и одно приключение – а в письмах меж тем неизменное спокойствие. О, это спокойствие! Словно писались они не на спине у какого-нибудь вьючного мула, а в комнате со штофными обоями и бархатными драпри. Кримхильда-де должна проявить душевную широту, коль скоро он надумал таким манером провести последние часы своего холостяцкого бытия, принести обуревающую его страсть к приключениям в жертву богам полуденных стран. И пусть не тревожится нежная роза, произросшая в северном парке! Его имя и его предки порукой тому, что, отгуляв положенный срок, он надежно, как корабль, пришвартуется в гавани брака. Сердечнейшие поклоны ее папеньке, капитанский мундир которого восхищал его еще в детские годы. Именно это впечатление побудило его сделаться служителем Марса. Однако теперь, когда любезное отечество обанкротилось, он должен был вспомнить о других своих добродетелях. Правда, перо зарубежного корреспондента не идет с мечом ни в какое сравнение, но все-таки… И если она, как уже бывало, захочет перевести ему некоторую сумму для обеспечения некоторых удобств в его полной лишений жизни на грязном и кишащем клопами юге, тогда, пожалуйста, через его берлинский банк.

В остальном же и само их знакомство, и сама их любовь не знают себе подобных. Именно это и привлекает его в неслыханной степени. Подумать только: два человека узнали друг друга по рассказам знакомых, начали переписываться и под конец не могут поступить иначе, кроме как… впрочем, она понимает, о чем он… Пусть теперь кто-нибудь попробует сказать, что не все в жизни предопределено. Он, страстный любитель цветов, который ради того, чтобы увидеть своими глазами какой-нибудь редкий экземпляр, не останавливался перед путешествием на другой континент, и она, столь же страстная любительница роз. Не далее как вчера он принял в подарок два отростка неслыханной изысканности. И, представьте себе, какая досада: когда вечером он заглянул в свои переметные сумы, оказалось, что оба безнадежно засохли и листья у них стали ломкими, как чайный лист. Такое беспощадное солнце палит в этих краях…

Пусть она извинит его за то, что он так расписался, у него, к сожалению, слишком мало свободного времени, чтобы писать короче. Вот он уже слышит, как под балконом позвякивает сбруей его оседланный мул. Темнокожий слуга сидит на мраморных ступенях его студии и ловит блох. Он идет на дипломатическую встречу, которую нужно отразить в газете. Адьё-адьё и приятных – пестрых – сладких снов. Поцелуев не будет, нет, пока без поцелуев, зато позднее будет все, все, все… В глубокой задумчивости – сердечно ее – барон Герц ауф Врисберг.

В мыслях Кримхильды теперь совсем не осталось места для Фердинанда. Детская любовь, которая теперь кажется Кримхильде необъяснимой. Ну, а что же Фердинанд? А Фердинанд внутренне развивается. Или не развивается. Во всяком случае, мысли его куда больше вращаются вокруг этой любви, вокруг этой попытки любить, чем он себе в том признается. Он исписывает в своем дневнике страницу за страницей. Он заполняет страницы чувствами, лавиной чувств, своими отношениями с Матильдой, неудавшимися попытками с женой управляющего. Чистейший самообман. Вот полюбуйтесь, это он работает над собой. Настанет день, когда Кримхильда будет так потрясена его духовной красотой, что…

А теперь еще эта история с Фридой Венскат. Фердинанд до отказа начиняет ее своими самоописаниями. Дело, конечно, не останавливается на разговорах у окна. Ибо у окна им то и дело мешают грубые, непонятливые люди. Как-то само собой получается, что Фрида, волоча свои култышки и опираясь на два подбитых резиной костыля, сама приходит к нему. Он читает ей вслух. Он зачитывает ей отрывки из своих дневников, из сочинений великих людей, которые, по его мнению, выдержали в жизни такую же борьбу, как и он. И она не засыпает во время чтения, как засыпала жена управляющего, она присасывается взглядом к его губам, словно круглый, как шарик, шмель к цветку клевера. Но ей не удается высосать мед его духовных излияний. Она мнит себя одной из фигур, одной из возлюбленных в серии «ласточкиных романов». Впрочем, Фердинанд ничего не замечает, он слишком погружен в себя.

– У вас, наверно, пальцы разболелись, пока вы все это записали, – замечает Фрида.

– Да, я не раз сиживал ночью, когда в вашем окошке уже давно погас свет, и блуждал с пером в руках по лабиринтам своего сердца.

– Я тоже порой долго засиживаюсь над книгой, но потом, когда отцу надо выйти по нужде, он проходит мимо и задувает мою свечку.

– А дальше что? – любопытствует Фердинанд.

– А дальше становится еще прекраснее. Я думаю обо всем, что только что прочла, но с тех пор как мы поближе познакомились с вами, эти истории разыгрываются не в дальних странах. Теперь графы во всех этих историях по большей части похожи… похожи на вас. А несчастная Рамона из простонародья – она такая же хромуша, как я.

– О-о! – только и может произнести потрясенный Фердинанд.

– И я могу делать, что захочу… оно получается почти само собой.

– А вы дочитали до конца ту книгу, которую я давал вам?

– Нет еще, мне так трудно понять, что Эсмеральда полюбила Квазимодо, хотя он такой безобразный, ах, такой ужасно безобразный! Прочитав несколько страниц, я всякий раз должна искать отдохновения в своих «ласточкиных» выпусках. Это очень скверно?

– Ну, почему же скверно? – Думы Фердинанда блуждают где-то в других краях. – Но вам надо постепенно привыкать к мысли, что жизнь не протекает так логически и разумно, как в ваших брошюрках. Она и подпрыгивает, можно сказать, и ковыляет на костылях, и падает, и встает, поднятая какой-то невидимой силой, и прыгает через крышу, и на какое-то время зависает в воздухе… да, жизнь пестра.

Фрида начинает рыдать. Рукавом она утирает глаза.

– Да-да-да, ковыляет на костылях, как я-а-а…

– О-о, – еще раз произносит Фердинанд, осознавая допущенный промах.

– Уж пусть бы остальные… а теперь и вы туда же, – еще горше рыдает Фрида.

Растроганный Фердинанд поднимается со своего стула и подсаживается к ней на кушетку. Он бережно проводит рукой по подвитым волосам, которые выложены на лбу неровной челкой. Рыдания Фриды становятся глуше, словно поглаживание Фердинанда закрыло поры, из которых струятся слезы. Фрида начинает трепетать всем телом. Она смотрит на Фердинанда страстным, зовущим взглядом и, наконец, позволяет себе прильнуть к его груди.

– Ах, как это дивно!.. – лепечет она.

Фердинанд вынужден платить за слушание своих самоописаний. Такова жизнь. А жизнь Фердинанда, судя по всему, снова упала и растянулась на бегу.

Между прочим, время тоже может либо ползти, либо ковылять, либо мчаться во весь опор. Это целиком и полностью зависит от человека. Вот Липе, к примеру, считает время от одного визита к парикмахеру до другого, от одной выпивки до другой. Матильда отсчитывает время по месяцам, когда выдают жалованье натурой.

Для Фриды Венскат часы, проведенные с Фердинандом, суть водяные лилии в потоке времени. Фердинанд измеряет время объемом жизненных впечатлений. Но выдаются такие часы, когда чувства затуманивают перед ним чистоту впечатлений. Тогда в нем что-то со свистом низвергается в бездну, как шахтная бадья, когда оборвется трос, на котором она подвешена. Время обманывает его. Но Фердинанд этого не замечает.

Господин фон Рендсбург использует печальное время отечественного упадка, чтобы поближе подойти к утраченным колониальным владениям. Господин управляющий мерит время каждой очередной тысячей, которую ему удалось отложить для покупки собственного имения. И лишь его жена ощущает время каждодневно. Ибо она с головой ушла в воспитание поздно явившейся на свет дочурки.

Ну, а Лопе просто ждет, когда начнется жизнь, наступление которой ему предсказали в день конфирмации.

Вот Орге Пинк – он совсем другой. Может, он уже ее ощущает, эту самую жизнь? Может, эта жизнь уже сопровождает его с одной танцульки на другую?

– Вчера я был в Кляйн-Дамдорфе. Вот было весело! Шрайберова Элли пригласила меня на белый танец. А я ведь до того с ней вовсе и не танцевал. Вот как нынче бабы сходят с ума по мужикам.

– Ты и впрямь словно с цепи сорвался, – отвечает Лопе. – Я, грешным делом, думал, ты совсем спятил из-за этой балаболки.

Орге гордо выпячивает грудь. Ни дать ни взять карликовый петушок.

– Ну и выпили мы в тот раз. Сил нету. У меня и сегодня все косточки ноют. Одно слово, – понедельник. У нас многие прогуливают по понедельникам.

Но эта сторона жизни Лопе не интересует. Вот танцы – другое дело. Он и сам танцевал на детском празднике. Там девочки так и рвут мальчиков на части. Они все помешаны на танцах. А остальное он знает по рассказам. Он умеет слушать, когда другие рассказывают. Так, например, он слышал, что пиво попервоначалу кажется горьким. Порой он даже не может вспомнить, сам он это пережил или узнал из чужих рассказов.

Вот и теперь он хочет услышать от Орге нечто вполне конкретное.

Орге сидит на краю газона у парковой изгороди и тупо смотрит перед собой неподвижным взглядом. Время от времени он смачно сплевывает и больше жует свою сигарету, чем курит по-настоящему.

– А когда из шахты поднялось столько вагонеток, сколько нужно, что ты тогда делаешь? – спрашивает Лопе.

– Каких еще вагонеток?

– Ну, ты ведь их толкаешь и ставишь на рельсы.

– Ах, это ты про работу, да?

– Вот и видно, что ты больше про юбки и думаешь.

– Чихал я на юбки! Я сейчас думал о том, как мастер все время смахивал на землю пустые рюмки.

– А когда машина должна прийти за вагонетками, ты кричишь или как-нибудь по-другому ее вызываешь?

– Господи, вот привязался со своей машиной. Свищу я тогда, понял?

Орге достает из кармана свисток и дважды свистит в него. Индюк на птичьем дворе начинает болботать в ответ.