Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Это значит: «Трогай!» Когда я свистну один раз, это значит: «Осади назад». А когда я свистну три раза, можешь спокойно ложиться на рельсы, потому что тогда он обязан затормозить, хочет или нет.

– А если он не затормозит?

– Тогда штейгер покажет ему, где раки зимуют.

– Но ведь штейгер не всегда на месте?

– А глотка на что?

– А если машинист съездит тебе по уху?

– Не съездит. Штейгера-то они все боятся. А кроме того, он обязан тормозить, когда я три раза свистну.

– И за эти свистки тебе платят двадцать марок в неделю? – Лопе недоверчиво покачивает головой.

– Могу тебе показать свой конверт с жалованьем. – И Орге начинает рыться в карманах. – Нету, наверное, выбросил.

– Ты ж его должен по пятницам отдавать дома.

– Вот и попал пальцем в небо. Старики вообще не знают, сколько я получаю. И в профсоюз они мне вступать не велели. А я на прошлой неделе взял да и вступил. Не люблю, когда мне указывают.

– А что это такое: профсоюз?

– Это такой ферейн, в котором состоят почти все шахтеры. Они еще называют его союз, а то и объединение.

– По-моему, ты уже состоишь в ферейне велосипедистов.

– Господи, вот младенец-то! Велосипедисты – это совсем другое дело. А профсоюз – это чтобы бастовать. Если ты хочешь участвовать в забастовке, ты должен состоять в профсоюзе.

– Но ведь, когда вы бастуете, вам ничего не платят.

– Больно ты понимаешь. Зато потом мы получаем больше. Для того люди и бастуют, чтобы больше получать.

– Если мы начнем бастовать, – вслух размышляет Лопе, – коровы будут реветь в хлеву так, что у ангелов на небе мурашки пойдут по коже. Сил нет слушать. Значит, мы не смогли бы бастовать?

– Да уж какой с вас спрос. Ваше дело – навоз ковырять. Еще никто не слышал, чтобы из вашего брата кто бастовал.

– А вы-то кто такие? Угольщики несчастные. Вам даже свет приходится таскать за собой на голове, не то вы и работать не сможете.

– Ладно, кончай, – говорит Орге. – Там стоит батрачка Шнайдеров, мы еще вчера собирались заняться с ней молотьбой.

– Старый бабник!

– А ты дурак!

В этот вечер Лопе задумчиво стругает насадку для метлы.

– Руки порежешь, – прикрикивает на него мать.

Крик матери застигает его врасплох. Ну и глаз у нее, как у ястреба, думает Лопе. Мать выносит готовые веники в сени. Перед лестницей на чердак устроен закут специально для этой «царапучей нечисти». К тому времени, когда мать ложится, кухня должна выглядеть, словно плац для парадов.

– Сегодня всего шесть?

– Шесть, стало быть, полторы марки, – бормочет Лопе себе под нос и вдруг ни к селу ни к городу громко произносит: – А вот Орге Пинк получает больше двух марок в день, а работает всего восемь часов. А по воскресеньям так и вообще палец о палец не ударит… Сцепить за день несколько вагонеток – это и я бы сумел не хуже.

Мать упирает руки в бока. Она подходит к Лопе, страшно вращая глазами, потом склоняет голову на плечо и говорит громким и отрывистым голосом:

– Нет.

Однажды Лопе читал про узника, который был прикован цепью к стене. И кто-то сумел переправить ему с воли напильник, запеченный в хлеб. Узник начал тайно подпиливать свою цепь. Когда к нему в камеру вдруг вошел тюремщик, узник сделал вид, будто он просто чесался. «Перестань бренчать, – сказал ему охранник, – не то можно подумать, будто ты хочешь сбежать…» – «Да вот вши заели, мочи нет», – отвечал узник.

– Конечно, мне по душе, что ты много читаешь, – говорит Лопе конторщик Фердинанд. – Чтение, если можно так выразиться, расширяет круг твоих абстрактных представлений. Не знаю, как бы получше объяснить. Твои познания становятся все обширнее, и тебе не надо для этого слишком окунаться в жизнь. А со временем ты будешь знать больше, чем другие. Может, и не больше, но ты сможешь участвовать в любом разговоре. Вот я, например, мог говорить с милостивой фрейлейн решительно обо всем в те времена, когда она… но…

– У нее теперь другой, – заканчивает Лопе его мысль.

– То есть как?

– Мне мать говорила. Но она еще с ним наплачется, это тоже мать говорила.

– Ну, не будем об этом, мой мальчик… Мать у тебя не похожа на других, она, мягко выражаясь, женщина с причудами. Вот, к примеру, она не хочет, чтобы я тебе давал книги. Престранная женщина.

– Она все время думает про метлы, только про метлы, господин конторщик.

– Да, она на редкость чужда искусству… я хочу сказать, она чрезвычайно практический человек. С ней рискованно быть в ссоре. Вот как это выглядит на самом деле.

– Да, матери все боятся. Но она и вполовину не такая ненормальная. Вот где правда.

– Что значит: боятся?.. В конце концов… да, само собой, боятся… Но ты можешь читать и у меня. Ни одна живая душа… даже более того, я тебе не буду мешать.

– Да, уж сюда-то мать не зайдет. Скорей волы забредут в замковую кухню.

– Это она тебе так сказала?

– Она мне ничего не говорила.

Долгими вечерами господин конторщик заглядывает порой к Кляйнерманам. Он подгадывает так, чтобы отец был еще занят на конюшне либо уехал с поклажей в город. Господин конторщик всегда досконально знает, кто и где из работников находится в данный момент. Он ведь все записывает. В такие вечера господин конторщик толкует с матерью о всякой всячине, так что Лопе даже не всегда понимает, о чем это они. Господин конторщик садится только наполовину, потому что не успеет он сесть, как ему уже надо идти. Но мать теребит и треплет его своими словами.

И за разговором она почти не обращает внимания на Лопе. В конце концов ему четырнадцать лет. А обе девочки уже в спальне.

– Ох, накличешь ты с этими бабами беду на свою голову, – так говорит мать господину конторщику.

– Ты что имеешь в виду, Матильда?

– Не прикидывайся дурачком. Всей деревне известно, что эта хромуля ходит теперь к тебе.

– Но, Матильда, прошу тебя! Мы просто…

– Учти, так дешево ты с ней не разделаешься, как со мной. Ты только представь себе, а что, если у младенца будут такие же култышки? Придется тебе тогда прямиком отправляться в шахту, чтобы хоть что-нибудь заработать. Или ты думаешь, Венскат согласится кормить твоего калеку?

Господин конторщик бросает на Лопе боязливый взгляд. Лопе обрезает прутья, а мать больше и не думает таиться.

– Со старухой, женой управляющего, это еще куда ни шло. Это никому не бросалось в глаза. У нее есть муж. Но только учти: Фриде с ее недоделанными ногами как раз и нужен такой дурак, как ты.

Господин конторщик вскакивает. Должно быть, и в нем где-то на самом донышке спрятан остаток мужского характера. С бледным как мел лицом он наступает на мать.

– Я попросил бы тебя, Матильда. – И тут Лопе первый раз в жизни слышит, что господин конторщик умеет рявкать, как отец, как управляющий, как все остальные мужчины в имении. – Да ты, никак, ревнуешь, старая кочерга?

Мать всплескивает руками и заливается смехом. Смех у нее лязгающий, словно звенья цепи… Она бросает взгляд на Лопе.

– Вы только поглядите на этого благородного козлика!.. Я ревную? Ха-ха-ха! Я – старая кочерга?! Да черт тебя под… – Мать от злости захлебывается словами. – Это ж надо, как он зазнался, писака поганый! Учителишка недоделанный! Я – и ревную?! Нет, люди добрые, вы только послушайте…

Судорожно выпрямясь, бледный как полотно, господин конторщик направляется к дверям. Брань матери летит за ним вслед. Сразу же после этого возвращается домой отец. Сперва он бросает взгляд на Лопе, потом, моргая, разглядывает мать.

– Ты зачем стираешь это шматье? Я тебе сколько раз говорил, что ты все равно ни гроша от него не получишь. Он с голодухи все ногти себе обгрыз.

– Заткни хайло! – говорит мать, вываливая на стол дымящиеся картофелины.

После этого вечера господин конторщик долго не кажет глаз к Кляйнерманам. Зато Лопе частенько наведывается к нему, чтобы там без помех читать свои книги. Возможно, господин конторщик втайне радуется, когда они оба занимаются тем, что не по нраву матери.

– Он, поди, не меняет теперь рубашки по три недели? – как-то в воскресенье осведомляется мать. – Ты загляни к этому дурню и возьми у него белье в стирку.

Господин конторщик извлекает из-под подушки свои цветные рубахи. И Лопе кажется, будто у него в глазах сверкают слезы.

Нет и нет, Фердинанд давно уже не муж Матильде, но он как был, так и остался ее большим ребенком. После того как Матильда вышла за Липе, Фердинанду нельзя слишком близко подходить к ней. Но ведь и Липе ей не муж. Это знает в имении каждая собака. Одному богу известно, с кем из деревенских ей приходилось спать, может, и не с одним, а с несколькими. Матильда своими тайнами ни с кем не делится.

А Фрида Венскат по-прежнему регулярно шкандыбает в контору. Ей ни разу не было дозволено прихватывать с собой для стирки грязное белье Фердинанда. Старик Венскат очень дорожит своей репутацией. Он как-никак лейб-кучер и в этом качестве иногда часами возит милостивую госпожу по лесу, потому как ей требуется озон.

Год прокатывается над людскими головами и уходит, изменив людей. Он ложится усталостью на плечи мужчин. Он проводит морщинки под глазами у молодых женщин. Он выманивает новых путешественников по жизни из материнского чрева, он нещадно сбивает с ног старых, слабых и больных, он возвращает их тела всепоглощающей земле. Жаждой роста наполняет он колос-кормилец. Год, целый год. Он не может пройти мимо человека, не задев его.

Вызревающее лето жужжит над землей. Оба сына его милости не сегодня-завтра станут студентами. Пока же они не без помощи Маттисена обучаются в старшем классе гимназии.

Наступили летние каникулы. Замок и парк заполнены смехом и громкими криками. Вечер. Прохладный воздух. В затихшем парке дрозды своими трелями убаюкивают день. Вдруг перед замком останавливается легковой автомобиль. Взвизгивают тормоза. Этот звук достигает ушей сидящего на лежанке Лопе. Держа в руке последний веник, Лопе подходит к окну. Там он видит мать, которая с полными ведрами стоит у колодца. Мать окидывает острым и критическим взглядом запыленную машину. Из машины выходят Дитер и Ариберт в сопровождении двух девиц. Господские сынки явно привезли с собой лекарство против деревенской скуки.

По вечерам в каникулы Дитер и Ариберт берут уроки танцев. У них есть уже известные обязанности перед обществом. Ариберт сам сидел за рулем машины. Так что лично ему Леопольд теперь без надобности. Он и сам лихой парень, да-да. Молодые люди явно навеселе. «Надрались», – думает Лопе.

– Возьми себя в руки, – пронзительным, как у попугая, голосом выкрикивает Дитер. Это он обращается к Ариберту.

Обе девицы тоже веселы… да-да, чрезвычайно веселы. На желтый песок подъездной аллеи падает дамская сумочка. Ариберт изъявляет готовность ее поднять.

– А что я за это получу? – спрашивает он, уже нагнувшись и упираясь для верности обеими руками в землю.

– Пока еще ты не поднял.

Все смеются.

Пыхтя и кряхтя, Ариберт хочет выпрямиться. Зрелище жалкое. Он явно недооценил степень своего опьянения. Девицы вместе с Дитером воют от хохота, ржут, гогочут. Никому из них не приходит в голову помочь Ариберту.

– Если ты не собираешься выходить из подвала, мне придется сегодня иметь дело с двумя женщинами зараз, – говорит Дитер.

Снова визг и хохот. Дитер от удовольствия хлопает себя по ляжкам и, шатаясь, валится на живую изгородь. Он, может, и нагнуться, как Ариберт, не сумел бы.

– Ладно, пошли! – командует он. – Оставим его здесь. Пусть изображает сторожевую собаку и караулит сумочку.

И с громким хохотом все трое направляются к порталу.

– Мы придем за тобой, когда ты поднимешь сумочку, – поддразнивает одна из девушек.

В конце концов Ариберту действительно удается встать без посторонней помощи. Он вертит головой по сторонам, как ребенок, который перекатался на карусели. Бурча себе под нос, он забирается в машину и зигзагами ведет ее через двор к гаражу.

Следующий день – воскресенье. Гудят церковные колокола. Работницы спешат на богослужение. Лопе идет по двору. Мухи нежатся на разогретых солнцем стенах коровника. Павлин кричит на птичьем дворе. Дребезжит велосипед. С него слезает жандарм Гумприх и размашисто ведет его по двору.

Лопе здоровается. Зеленый мундир мерит его испытующим взглядом. Жандарм Гумприх прямиком шагает к Гримке. Велосипед он прислоняет к стене. Широко расставляя ноги, он вступает в выложенный из валунов вход. Маленький, подвижный, как ртуть, Гримка выходит навстречу жандарму. На нем только штаны да рубашка. Черные волосы не расчесаны. Гримка сосет погасшую трубку.

– Чему я обязан столь высокой чести? Полиция – в моем скромном доме? Бог в помощь, господин жандарм. Чем могу служить?

Гумприх, словно волнолом, стоит в потоке Гримкиных речей. Затем он безмолвно отодвигает его в сторону, а Лопе возвращается к себе на кухню.

– Чего это жандарму понадобилось у Гримки? – спрашивает Лопе.

– Жандарму? – Мать вздрагивает.

– Угу.

– Говоришь, у Гримки?

Мать подходит к окну, но не выглядывает из него, а, прижавшись к стене, бросает косой взгляд в сторону Гримкиных дверей. Через некоторое время, отпрянув от стены, она шмыгает в спальню. И почти мгновенно возвращается и занимает прежнее место у окна.

– Это его велосипед? – осведомляется она у Лопе.

– Да, он приехал на велосипеде и сразу прошел к Гримке.

Девочки выскальзывают из кухни на улицу. Они ощупывают блестящий руль жандармова велосипеда. На раме висит толстый портфель. Лопе слышит шумное дыхание матери. У нее даже лицо налилось краской – так напряженно она вслушивается. Потом она бросает раздумчивый взгляд на плиту. Потом через некоторое время говорит вполголоса:

– Поди посмотри, что он там делает.

Лопе начинает возиться у замковой ограды неподалеку от Гримкиной квартиры. Он нарезает прутья в зарослях снежноягодника. Отсюда он может заглядывать через окно к Гримке. За темными окнами двигаются какие-то фигуры. Ему чудится, будто он слышит плач Гримкиной жены. Жандарм Гумприх подходит к окну. Сверкает на солнце пряжка его ремня. Лопе начинает с преувеличенным вниманием искать что-то в кустах. Потом Гримка и жандарм выходят в сени и поднимаются по лестнице, приставленной к чердачному люку. Лопе идет домой и выкладывает, что он видел. Мать молчит и думает о чем-то своем. Лопе достает из спальни книгу и садится читать. Взгляд матери ему сегодня ничем не угрожает.

И вдруг жандарм Гумприх возникает у них в кухне. Лопе даже вздрагивает, а мать спокойно стоит у плиты. Жандарм сдержанно здоровается. Мать коротко отвечает. Ни слова о делах. В конце концов жандарм тоже человек.

– Ну-с, как живем? – Жандарм без приглашения садится и обшаривает глазами кухню.

– А как нам жить?

– Мужа нет? – спрашивает жандарм.

– Он у парикмахера.

– И тугая же у вас мошна, коли он ходит бриться к парикмахеру.

– При чем тут мошна? Бритва у него и своя есть, но только руки дрожат. Вот он и ходит к парикмахеру.

– А скоро он вернется?

– Если он нужен, я могу за ним сбегать.

И мать начинает отыскивать фартук почище.

– Оставь. Мы и без него обойдемся.

– Он что, без фонаря выезжал в город на той неделе?

– Какой еще фонарь? Тогда было полнолуние.

На лицо матери садится замороженная, застывшая усмешка. Глаза на мгновение вспыхивают.

– Хм-хм, да у вас хорошо пахнет! – Жандарм шевелит усами и морщит нос. – Что это ты там стряпаешь такое лакомое?

– Уж не думаете ли вы, что мы браконьерствуем? – взвизгивает мать.

– Упаси бог, старая перечница! С едой у вас неплохо, но вот с деньжонками, видать, туговато? Да и как же быть иначе?

– Не сказать, чтобы туговато, – горячится мать, – нет, на это я не пожалуюсь. Я стиркой подрабатываю, парень после работы вяжет веники и щеплет лучину… Это тоже кой-чего дает. Нет и нет, деньжонки в доме всегда водятся, иногда даже набежит кругленькая сумма.

– Ну, тогда другое дело. Тогда, стало быть, ты только из жадности бегаешь в стоптанных туфлях? Ай-яй-яй!

– Да нет, и этого не скажу. С деньгами ведь как? Не успеешь оглянуться – их уже нет.

«Почему мать врет?» – думает про себя Лопе. Когда деньги от продажи натурального пайка подходят к концу, им едва хватает на хлеб. Они теперь опять покупают хлеб у Мюллера, потому, что булочник Бер не желает больше давать в долг. А порой, как добрый ангел, приходит Фердинанд и приносит половину зачерствевшей ковриги.

– Ну и штучку же вы отмочили, – вдруг говорит жандарм ни к селу ни к городу.

– Мы? Что мы отмочили? – Краска сбегает с лица матери, и щеки у нее наливаются свинцовой синевой, как дождливое небо.

– Ну, может, и не вы, но уж кто-нибудь непременно да отмочил.

– Не возьму в толк, господин вахмистр, о чем вы…

– А вы не притворялись бы, фрау Кляйнерман. Уж будто вы не слышали, в чем дело. Такая глупость… И мне вы наделали лишних хлопот. Опять воскресенье кошке под хвост. Изволь теперь ходить из дома в дом с обыском, а потом окажется, что все зря. Обычно все получается не так, как думаешь.

– Ваша правда, вахмистр, – говорит мать с явным облегчением.

Жандарм искоса поглядывает на нее.

– Навряд ли у кого хватит дурости хранить деньги в доме.

– Да уж конечное дело, вахмистр. Стало быть, речь идет про деньги? Господи Иисусе!

Тут Гумприх резко встает и говорит, обращаясь к Лопе и к девочкам:

– Вы сейчас сядете на лежанку и посидите тихонько, а мать проведет меня по вашей квартире и все как есть мне покажет.

И Гумприх начинает искать. Сперва он заглядывает за печку, берет кочергу и скребет в щели между стеной и изразцами. Потом он открывает топку, подпечек, становится ногами на стул и заглядывает через карниз. Поддев внизу, отводит от стены обе картины и снова отпускает их. Он снимает с карабина свой штык и ковыряет им под кухонным шкафом и под комодом. Он велит матери по очереди выдвигать все ящики и роется в каждом из них своим толстым пальцем. Лицо у него при этом лишено какого бы то ни было выражения. На мгновение прекратив поиск, он снимает форменную фуражку, вытирает лоб и просит открыть маленький стенной шкафчик. В шкафчике стоят всякие домашние средства, приправы и полбутылки снадобья для лошадей. Его принес отец. Под конец Гумприх велит показать ему спальню. Там он перерывает сундук с бельем и замирает перед кроватями. Лопе подглядывает в щелочку.

– Я уже вижу, что здесь тоже ничего нет, – умиротворяющим тоном говорит Гумприх. – Да я и не думал никогда… Но все равно, для порядка я обязан заглянуть и в постели. Снимите, пожалуйста, одеяло, фрау Кляйнерман.

Он стоит перед кроватью, в которой спят Труда и Лопе.

– Вы, может, думаете… в кровати тоже ничего нет, ей-ей. – Мать произносит это торопливо, а сама застывает в дверях спальни.

– Ясное дело. Я и сам знаю, что ничего, но порядок есть порядок, – утешает ее Гумприх. И собственноручно откидывает одеяло. Сперва в головах, потом в ногах.

– Ну, давайте, давайте, фрау Кляйнерман, не тяните. Что положено, то положено!

Мать нерешительно подходит к постели.

– Поднимите тюфяк, – требует жандарм.

Мать мешкает.

– Ну? – недоверчиво подгоняет Гумприх.

Тут мать в бешенстве дергает мешок с соломой и тотчас кидает его обратно.

– Слушайте, жандарм, – в ярости кричит она, – если я вам сказала, что здесь ничего нет!! – И краска снова заливает ее лицо.

– Ну-у-у? – повторяет жандарм и сам поднимает мешок.

Его правая рука, как сытый хорек, ныряет в нутро кровати и вынимает оттуда кожаный бумажник. Мать наблюдает молча и неподвижно. Кожа вокруг мясистого носа подергивается – предвестник полного исступления. Лопе за дверью затаил дыхание.

– Кто здесь спит? – спрашивает Гумприх нарочито будничным голосом, будто он всего лишь поймал блоху.

Мать не отвечает на его вопрос. Лопе поспешно плюхается на лежанку. Жандарм выходит на кухню и приводит в спальню Труду.

– А ну, малышка, скажи-ка мне, кто здесь спит? – спрашивает он все тем же голосом.

Труда вопросительно глядит на мать, потом поднимает маленькую ручонку и взмахивает между Лопе и собой.

– Мы, – отвечает она.

Лопе вскакивает с места, но Гумприх уже схватил его за шиворот.

– Значит, это ты постарался, паренек? – спрашивает Гумприх все еще ровным и спокойным голосом.

Через открытую дверь Лопе бросает взгляд на мать. Мать так же молча стоит перед кроватью. Она прижала к груди стиснутые кулаки. Гумприх глядит на Лопе, как глядят на ядовитую змею. Проходит секунда. Долгий-долгий срок для Лопе. Он видит, как Ариберт на четвереньках ползает в песке, как хохочут девицы. Только Ариберт мог потерять такой роскошный бумажник. Он видит мать с ведрами у колодца. И он видит, как она с кандалами на руках идет через усадьбу вслед за жандармом.

– Да, господин вахмистр, все это сделал я, но я собирался…

– Жандарм, он врет! – Мать наконец стряхивает с себя оцепенение.

В сенях кто-то гремит ведрами.

– Чиста-а-та и па-а-рядок на бойне! – Отец с грохотом распахивает дверь кухни.

На лице у Гумприха молнией сверкает усмешка.

– Ч-честь им-мею, жан… шан… штандарм! – Отец придерживается левой рукой за косяк двери, пытаясь одновременно правой рукой отдать честь. Он даже пробует щелкнуть каблуками, но от этого усилия растягивается на полу.

Элизабет радостно хлопает в ладоши.

– А папа опять набрался, а папа опять набрался…

Мать подскакивает и толкает Липе на лежанку.

– Ну, с этим нынче не поговоришь, – вслух размышляет Гумприх. – А теперь давайте, выкладывайте, как было дело.

Но жандарм Гумприх просчитался. На отца именно что нашел разговорный стих. Для начала он подмигивает затуманенными от пьянки глазками.

– Ежели здесь кто чего желает насчет фонаря или мало еще чего желает, так на то есть я, потому как я здесь всему голова.

Липе привстает с лежанки и плюхается обратно.

– Мы не об этом, господин Кляйнерман, – отмахивается Гумприх.

– Тоись как это не об этом? Самое что ни на есть об этом. Фонарь если не горел, так я не забыл про фонарь, просто в нем керосину не было, и во всей усадьбе не было, вот.

– Перестань молоть, – теряет терпение Гумприх.

– Это я-то – и молоть? Дак я вам скажу, господин вахмистр, что три года прослужил на действительной, уж мне ли не знать, как положено лепортовать по начальству, честь имею, господин жандарм.

Гумприх в отчаянии взмахивает руками. Мать хватает отца за плечи.

– А ну, молчи! С тобой стыда не оберешься. Да где ж такое видано? И чешет языком, и чешет, и замолчать не может, пьяная харя.

Отец изо всех сил таращит осоловевшие глаза. Теперь он сидит молча и ждет удобного случая – как разъяренный пес. Все это, вместе взятое, дало много времени для Лопе, который сейчас приступает к своему рассказу.

Язык у него двигается вроде бы сам по себе, все равно как у крякающей утки.

– Господин жандарм, это и вправду все сделал я. Мать меня выгораживает, потому что я… потому что она меня… – Лопе хочет сказать «любит», но у Кляйнерманов это слово не в ходу. Лопе и знает-то его только из книг. – Мать так добра ко мне, – наконец говорит он, – она очень добра, а я очень испорченный. Мать всегда запрещала мне читать книги, в которых говорится про воровство, а я все равно их читал тайком.

Застывшее лицо Гумприха меняется. Гумприх задумчиво опускается на стул.

– Это ж надо, как он врет, это ж надо, как он заливает! – плачущим голосом перебивает мать. Какое-то мгновение она растроганно глядит на Лопе, потом собравшись с духом делает шаг вперед. Она сует ему под нос свой крепкий кулак, а другим указывает на жандарма.

– Не будь здесь этого типа, я б тебе как следует врезала, дружочек, за твою брехню.

– А, черт подери, уж не спер ли чего этот сброд? – Отец вскакивает с места. Мать толкает его обратно. – Эти скоты осрамят вас на всю округу, – бормочет отец, глядя в пол.

– Да уймись ты наконец. Я хочу рассказать вам, как оно все было на самом деле. – Мать снова обращается к Гумприху.

Тот пребывает в полной растерянности. Он даже топает ногой, чтобы прекратить этот шум и добиться внимания.

– Тих-ха! Если это сделал ты, – жандарм обращается к Лопе, – тогда ты, конечно, сможешь рассказать, как бумажник попал к тебе в руки.

– Бум-бумажник? – Отец хочет схватить Лопе, но тут Гумприх толкает его к лежанке.

– Не лапай! – ревет отец, но все же остается сидеть.

– Смогу рассказать, все как есть, смогу! – перекрикивает их Лопе.

– Неправда, он вам наврет с три короба, – причитает мать. – Он и знать-то ничего не может, потому что все сделала я, одна я… Да разве такой сопляк сможет обвести вас вокруг пальца?

– Как??!

Мать начинает шмыгать носом. Лопе опускает глаза. Теперь он знает, о чем рассказывать. Достаточно припомнить то, чему он был свидетелем вчера. Бумажник мог потерять только Ариберт. Мать смолкла и утирает глаза фартуком. Потом, обессилев, падает на табуретку.

Лопе подробно описывает сцену с участием обоих господских сыновей. Гумприх задает встречный вопрос.

– А где же ты в это время стоял?

– Я… я стоял у колодца, потому что хотел принести ведро воды.

– Это правда? Ну, смотри, щенок, если ты врешь…

– Конечно, правда, – врет Лопе, а сам глядит на мать.

Мать прикусывает губу. Лопе, можно сказать, перебирается по сплавным бревнам через пруд. Его все время подстерегает опасность ступить мимо. Вот секундой раньше скользкое бревно чуть не выскользнуло у него из-под ног. И теперь ему нужно время, чтобы восстановить равновесие. Вот он уже опять стоит прямо и отыскивает глазами очередное бревно, на которое можно ступить. Он рассказывает, как Ариберт фон Рендсбург на четвереньках ползал по песку и не мог встать на ноги.

– Тогда-то все и случилось, бумажник вылетел у него из кармана, а он ничего не заметил, потому что был пьян встельку.

– И ты это все так точно видел?

– Да уж на что точней.

Мать дергается. Жандарм останавливает ее жестом.

– Подождите, подождите! До вас тоже дойдет очередь. Итак, когда же ты его взял?

– Сразу после того, как Ариберт уехал, я подбежал и схватил бумажник.

– А ведра? Ты же, помнится, вышел по воду, стало быть, ты имел при себе ведро либо какую-нибудь бадейку?

– Ах да, ведра… Ведра я взял, когда…

– А вчера вечером ты был одет, как сегодня? – перебивает его Гумприх.

– Точно.

– Значит, что же ты говорил про ведра?

– Про ведра?.. Ну, когда я взял бумажник…

– Кстати, куда ты его спрятал? Не в руках же ты его унес.

– В карман пиджака. – И Лопе указывает на свою грудь.

– В карман? В какой карман? Ты сегодня вроде одет, точно как вчера.

– Нет, нет, это я нечаянно сказал… Я его сунул под рубашку.

– Под рубашку? – И Гумприх искоса бросает на Лопе недоверчивый взгляд.

Мать хочет пройти в спальню. Ее крепкое тело содрогается от рыданий.

– Куда это вы собрались, фрау Кляйнерман? – иронически любопытствует Гумприх и, растопырив руки, преграждает ей путь. – Теперь ваша очередь говорить.

– Я как раз и собираюсь, – отвечает мать решительным голосом. – Я просто хочу сперва поглядеть, из какого окна мальчишка все это видел.

– Значит, он рассказал неправду?

– П-п-правду с-самую н-настоящую. – Отец вскочил с лежанки и, пошатываясь, движется на Гумприха. – Беда мне с этим подзаборником, да и только. Это у него не от меня, господин вахмистр, наверняка не от меня. Все потому, что он приблу…

– Господи, – взвивается мать, – вот расшумелся! Ступай лучше в чулан да проспись.

Но на сей раз отец выходит из повиновения.

– Честь имею, господин вахмистр, только это такая сатана в юбке, у ней прямо на языке колючки, но уж насчет спереть, насчет спереть – этого быть не может. Это все гаденыш, это все он, не я его делал, господин вахмистр, честь имею, не я.

Гумприх шарит в заднем кармане, достает наконец оттуда кошелек, из кошелька – одну марку и протягивает ее отцу со словами:

– Не в службу, а в дружбу, Кляйнерман, принесите-ка нам с вами чего-нибудь выпить. Может, после водки мы скорей до чего-нибудь договоримся.

Отец тупо глядит на бумажку в своей руке, потом, качаясь, бредет к двери. Крепко-накрепко уцепившись за косяк, он еще раз оборачивается:

– Только уж придется вам подождать, господин капрал.

На кухне – тишина. В воздухе – чад от подгоревшей картошки.

– Так правду он рассказал или нет? – повторяет Гумприх, обратясь к матери.

– Конечно, неправду, он следил за мной, когда я это делала.

– Из какого же окна он за вами следил?

Мать подводит жандарма к правому из окон, выходящих во двор. Лопе что-то смекает про себя. К вопросу о пиджаке он был не готов, но когда отец заступился за мать, Лопе не мог признаться, что это был не он. Потому что мать могут засадить в тюрьму, как Ханско, сына Тины Ягодницы. Лопе уже почти одолел пруд со сплавными бревнами, но тут оказалось, что за прудом его поджидает топкое болото, через которое не перейти.

Жандарм Гумприх смотрит в окно, сперва в закрытое, потом в открытое. Мать продолжает его убеждать.

– Ну что ж, парень вполне мог наблюдать все это из окна, – гудит себе под нос жандарм. И вдруг набрасывается на Лопе, словно мясникова собака: – А теперь, дружочек, изволь говорить правду. Ты, никак, провести меня вздумал? Тогда я тебе покажу, тогда ты у меня узнаешь, где раки зимуют.

– Да, – говорит Лопе, дрожа всем телом.

– А я повторяю, что он врет! – надсаживается мать.

– Ты, сопляк, чего добиваешься? Думаешь, раз у тебя молоко на губах не обсохло, так на тебя и управы нет? Нет, ты хоть и мал, а продувная бестия, как я вижу… Вот угодишь в исправительную колонию…

Слезы.

– Да, да, да, господин жандарм, я и хочу, чтобы меня наказали. Я знаю, что человека положено наказывать, если он…

Жандарм Гумприх возится со своей фуражкой, приподнимает ее, утирает пот.

– Я отказываюсь что-либо понимать. Значит, вы оба замешаны.

– Да вы, никак, рехнулись, Гумприх? Что же, я, по-вашему, подбивала мальчишку на воровство? – резко перебивает мать.

Гумприх снова подходит к окну. Под окном уже собралась изрядная толпа любопытных.

– Вы чего тут столпились, вам что, больше делать нечего? – рявкает Гумприх. Потом, обращаясь к Пауле Венскату, командует: – Сбегай за ночным сторожем, да чтобы одна нога здесь, а другая там.

Пауле резво берет с места.

А жандарм снова поворачивается к Лопе и к матери. Задает вопросы про остальных детей. Мать отвечает, злобно фыркая. Девочки начинают плакать. Элизабет прячет голову под материнским передником. Жандарм непонятно зачем начинает допрашивать Труду. Ее срывающийся голосок тонет в потоке слез.

С пыхтением приближается ночной сторож. Он что-то смущенно дожевывает на ходу. Бакенбарды у него так и подпрыгивают. Гумприх отдает приказ присмотреть за Лопе и матерью, а сам уходит, прихватив с собой бумажник. Сторож садится на табуретку и сидит, выпучив глаза. Мать говорит непривычным для нее тоном, мягко и растроганно:

– Ты что же это вытворяешь, сынок? Как ты смеешь обманывать начальство?

– Ты сама говорила, – всхлипывает Лопе, – сама говорила, что никакого начальства нет. Ты ж говорила, что начальство придумывают для себя глупые люди, чтобы было потом кому кланяться.