Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Жалко, – говорит по этому поводу Орге Пинк.

– Да они ведь нарочно так раскрашивают, чтобы не все было видно.

Между тем резные дамы, не смущаясь взглядами мальчишек, делают предписанные движения. Работник при карусели уже скрылся за шарманкой. С кваканьем и свистом обрушиваются первые звуки адской музыки на площадь и на человеческие уши.

Одна из деревянных дамочек постукивает желтыми жестяными тарелками, другая судорожно двигает в такт музыке облупившейся рукой.

– «Под липками, под липками…» – гудит себе под нос мясник Францке, молодея душой от звуков шарманки. Затем, умиротворенно кивнув головой, он бросает взгляд на дорогу и опускает в кипяток первую партию сосисок.

Площадь начинает заполняться народом. Карусельщик хлопает в ладоши:

– Кто хочет вертеть, быстренько сюда!

Орава детей взбирается на основание карусели. Карусельщик придирчиво отбирает их. Для первого раза ему надо десять крутильщиков, десять крутильщиков и составят живой мотор этого увеселительного устройства.

– Девчонки, у которых нет штанов, пусть выматываются сию же минуту!

Карусельщик морщит свой лиловый нос. Некоторые из девчонок задирают юбки, чтобы доказать, что у них снизу надеты белые панталоны и даже с кружевной оборкой. Владелец не зря ставит такое условие. Тот, кто сидит на лакированной лошадке, может, задрав голову, видеть, что делается между спицами верхнего колеса. А толстый карусельщик прекрасно сознает свои обязанности перед требованиями морали.

Первые десять избранников карабкаются по лесенке на верхнюю площадку. Толстая жена карусельщика начинает рыться в подвешенной через плечо сумке. На ее огромном животе притулился белый передничек-наколка. Кто пять раз отработал наверху, тот получает право один раз прокатиться бесплатно. Но желающих попасть в крутильщики всегда больше, чем требуется.

– А вы сбегайте домой и принесите деньги! – кричит им жена карусельщика. – Смена пока не нужна.

– Надо покатать тех, кто помогал ставить карусель. – Хозяин поигрывает цепочкой для часов, которая разлеглась на его объемистом животе. В одно мгновение вся подставка запружена желающими.

– Прочь, прочь, остальные потом! – У жены карусельщика голос пропитой и жесткий, как скребница. Шарманка начинает вздыхать новую мелодию.

«Вынем ножик, свет погасим…»

Карусель медленно приходит в движение.

«Ему морду разукрасим», – поют дети.

Посреди площади врыты в землю сосновые столбики. Эта идея пришла в голову Вильму Тюделю. Одни столбики повыше, другие – пониже. Сверху столбики накрыты досками, а доски прибиты гвоздями. Получились столы и скамейки. За одним из таких столов заняла свои места капелла музыкантов. Генрих Флейтист, Шуцка Трубач, парикмахер Бульке и Гримка со своими ударными инструментами. Рожок парикмахера Бульке поблескивает на солнце. Инструмент Шуцки словно ослеп от пивных паров и слюны. Верхние петлицы его выходного пиджака стянуты веревочками. Булочник Бер и его жена соорудили свой лоток под липами. Рой поздних ос облетает пирог с ревенем. Прилавок лотка выложен плитками шоколада, стаканчиками с карамелью, леденцами, лакричными палочками, пестрыми коробочками и пакетиками. На деревянном кругляке-подставке восседает птица. Она – тоже творение неискусных рук каретника Бласко. Сам кругляк разделен на части номерами от одного до двенадцати. Птица тронута коричневой краской, которая идет на кареты. Крылья у нее зеленые. Получился какой-то ублюдочный зеленый дятел. Ног у дятла нет. Там, где должны быть ноги, торчит деревянная втулка, в эту втулку воткнуто торчащее острие гвоздя, который забит снизу в кругляк-подставку. Таким образом, птица может вращаться на гвозде вокруг своей оси. Покрутится-покрутится и застынет, а толстый, неуклюжий клюв упрется при этом в одну из цифр. Упрется в двенадцать – получай главный приз. Находится немало охотников на пробу крутануть дятла.

– Только если ты не платил, выигрыш не засчитывается, – предупреждает булочник Бер.

– Само собой, само собой… я просто хотел поглядеть, может мне еще повезти в жизни или нет. Три года назад я одним махом выиграл три плитки шоколада.

– Отчего ж и не выиграть, если кому везет…

Птица указывает на одиннадцать.

– Теперь ты и сам видишь, что тебе везет, – угодливо замечает булочник.

– Наверно, ты прав. Ну, была не была, рискну.

Искатель счастья платит двадцать пфеннигов. Он сам, Бер, и Берова половина пристально глядят на толстый птичий клюв. Желания у них при этом самые различные. Птица застывает носом на двойке. Булочник и его жена быстро переглядываются. Игрок тяжело дышит, пронзительно смотрит на птицу, достает из кошелька еще двадцать пфеннигов и вручает их булочнику. На сей раз он приводит уродца в движение только легким шлепком по хвосту. Птица, пошатнувшись, раскачивается на втулке. Булочник одним глазком поглядывает в ее сторону, а его жена тем временем продает пироги с ревенем. Клюв птицы утыкается в четверку.

Когда безглазая птичья голова промахивается в четвертый раз, игрок приходит в ярость. Он злобно ударяет по этому уродливому подобию живого существа. От быстрого вращения птица кажется блеклой, бесцветной чертой.

– Спятить можно, – говорит игрок, не отрывая взгляда от бешеного вращения. Рядом толпятся другие посетители. Клюв указывает на одиннадцать.

– Вот видишь, дело уже идет на лад, – говорит булочник. Жаль только, ты в этот раз не заплатил.

– Если не заплатить, наверняка выиграешь, – возбужденно говорит игрок. Он дает двадцать пфеннигов протиснувшемуся мальчику и говорит: – Плати ты.

Мальчик повинуется удивленно и нехотя.

– Счастье иногда приходится брать хитростью, – подмигивает булочник.

Игрок лишь слегка подтолкнул птицу, та сделала два оборота и остановилась против цифры двенадцать.

– Вот видишь, ты и выиграл, – ликует булочник. Игрок облегченно вздыхает.

– Венскат выиграл главный приз! – оповещает толпу Бер. – Три плитки шоколада за один раз.

Венскат хватает все три плитки из рук булочника. Мальчик глядит на плитки требовательным взглядом. Высоко подняв руку, Венскат какое-то время несет шоколадки через толпу, потом медленно, одну за другой рассовывает по карманам. Вздумай он просто купить эти плитки, он мог бы сэкономить десять пфеннигов. Но об этом Венскат сейчас не думает. Главное, он выиграл. К Беровой птичке протискиваются другие люди. Они тоже решили доверить свою судьбу этому ублюдку, чтобы тот хоть на несколько мгновений сделал их несчастными либо счастливыми.

А вот торговец Кнорпель не передоверил распределение счастья птице. Перед его ларьком стоит вертикальный столб. На столбе укреплено колесо размером с каретное. По одной стороне обод колеса утыкан гвоздями, которые выступают на несколько сантиметров. Между гвоздями здесь тоже проставлены цифры. На верхнем конце столба приделан кусок гибкой стали, который скользит по остриям гвоздей и при этом трещит, как стая саранчи. Всего на ободе тридцать номеров. По тридцать пфеннигов за штуку Кнорпель распродает десять деревянных пластинок. На каждой из пластинок стоит по три цифры из тех, что выписаны на колесе. Прострекотав должное число раз, стальная полоса замирает на одном из номеров. Тот из покупателей, который имеет на своей пластинке этот номер, считается выигравшим.

Торговец Кнорпель недурно умеет считать. Он продает десять дощечек различным искателям счастья и получает за это три марки. Главный выигрыш – большая нескладная ваза, разрисованная аляповатыми розами с золотым ободком. В магазине у Кнорпеля такая ваза стоит две марки. Но в магазине ее никто не желает покупать. Кому нужна ваза для цветов? Цветы можно и без того видеть целый день в саду либо в поле. С какой стати тащить эти сорняки в комнату?

Но в Михайлов день ваза становится символом удачи. Тот, кто выиграет вазу, будет потом целый день таскать ее по площади. И пусть каждый встречный видит, что человеку с вазой сегодня повезло.

Не один человек скинулся – по тридцать пфеннигов с брата, – чтобы оплатить его везение. Но и Кнорпелю повезло не меньше, потому что таким путем он сбывает залежалый товар.

На площадке для гулянья попадаются люди, которых не ослепляет блеск счастья, раздаваемого булочником Бером и торговцем Кнорпелем. Эти идут к ларьку мясника Францке и за тридцать пфеннигов покупают себе вареную сосиску. Тут, по крайней мере, знаешь, на что ушли твои деньги. Они не ждут, пока их наберется десяток, чтобы оплатить десять сосисок для одного-единственного и чтобы этот единственный мог потом выхваляться своим счастьем. Они покупают сосиску, венчают ее высоким гребнем из горчицы, ведь за горчицу ничего не берут. И, таким образом, они тоже могут считать себя удачниками, потому что горчица им досталась даром. Иногда они накладывают на свою сосиску так много горчицы, что, когда надкусишь, нос прямо тонет в горчичном гребне. И начинает гореть огнем. Тогда они соскребают излишки горчицы и просто-напросто сбрасывают на землю, благо горчица даровая.

Мало-помалу площадь наполнилась народом. Сторонники карусели оказались правы. Люди приходят даже из соседних деревень. Тут встречаются родные и знакомые, тут обмениваются новостями и мнениями, сосут конфеты, пьют пиво либо подкрашенный лимонад, а то еще сравнивают детей, которые восседают на лакированных карусельных лошадках. Визг стоит, словно в загоне для поросят. Лысый карусельщик прямо употел, подсчитывая выручку. Его жена посылает уже за третьей кружкой пива. Она утирает пену с губ и отбрасывает ее на зады проезжающих мимо лошадок.

Лопе тоже куда как охотно взгромоздился бы на одну из этих подпрыгивающих лошадок, но, во-первых, на нем брюки от конфирмационного костюма, а во-вторых, он уже считается взрослым. И из брюк этих он давно вырос. Они теперь едва достают до щиколоток. Лопе переходит на другую сторону площади, к овчару Мальтену. Тот сидит на самом краю скамейки перед пивной, и глаза у него блестят.

– Ты, верно, не можешь понять, кто ты такой, то ли теленок, то ли годовалый бычок. – Мальтен прочитал мысли Лопе. – Вот таково блаженство для народа, как сказал Гёте. Он-то, во всяком случае, мог питаться не одними только сосисками. Люди прямо с ума посходили, даже и не угадаешь, что еще может взбрести им в голову.

Мальтен явно в прескверном расположении духа. Лопе хочет молча прошмыгнуть мимо.

– Нет, сперва выпей со мной кружечку пива. – И Мальтен хватает служанку за фартук. – Два пива, слышишь?

Женщина приносит им пиво, и оба окунают в него свои носы. Мальтен слизывает пену с усов и больно хлопает Лопе по ноге.

– Ничего лучше ты придумать не мог?

Лопе недоумевающе на него смотрит.

– Теперь ты попал из огня да в полымя. Дай срок, они еще загонят тебя под землю, и будешь ты там колоть и рубить, пока легкие у тебя не станут черней, чем штаны у трубочиста. А наверху заливается жаворонок, и чистит рога косуля, и кричит рябчик, но ты ничего не видишь и ничего не слышишь. Ты видишь только это черное дерьмо, которое зовется углем, и превращаешь его в деньги для толстосумов. Хо-хо-хо! И это, по-вашему, называется новые люди, которые должны провозгласить нам новое Евангелие. Да они и за десять тысяч лет не усвоят ту простую истину, что человек сам себе король!

За соседним столиком начинает играть капелла. При первом же ударе Гримки по большому барабану Лопе невольно вздрагивает. Все лица на площади обращаются в сторону капеллы. И шарманка снова заводит свою песню. Звуки капеллы и шарманки налетают друг на друга, словно дерущиеся коты.

– Адская музыка, – говорит Мальтен, выливает на землю остатки своего пива и уходит, даже не оглянувшись на Лопе.

Пивной ларек Вильма Тюделя облеплен целой гроздью людей. Кто из шахтеров еще не потерял работу, тот может хоть немножко себя да побаловать. Безработных кругом полным-полно. Они стоят и ждут, пока кто-нибудь из дружков пощедрее не поставит им кружечку.

– Ты у нас известный бедолага, – говорит великодушный даритель, толкая по столу кружку с пивом, – но скоро все пойдет по-другому. Так дальше продолжаться не может… Я имею в виду недостаток рабочих мест.

Управляющий Конрад в высоких сапогах тоже красуется у пивной стойки. Время от времени он подзывает к себе кого-нибудь из работников имения, ставит ему кружку и благосклонно с ним чокается.

– Еще ничего не известно, ты, может, и смотрителем станешь, если вступишь в партию. – С такими словами управляющий Конрад обращается к Липе. Почти шепотом. Их кружки звякают одна о другую. Липе съеживается, его водянистые глазки моргают.

– Милостивый господин, он против партии: это, говорит, партия австрияков в солдатских обмотках. Так он сказал. И не станет он Бремме… потому как Бремме сказал, вот обезьянье отродье, пусть лучше работать научатся… Не станет он Бремме прогонять, будь я хоть десять раз в партии.

– Старый ты осел и больше никто. Картошку, по-твоему, только здесь сажают, у этой сушеной мумии? А кроме того… кроме того, Германия – большая страна и будет становиться все больше… Он еще нас попомнит, старый живодер…

– Да и не примут они меня в партию… я ведь… у меня ведь и формы-то нет, которую они носят… а на мои гроши… откуда ж мне костюм-то… они же, которые в партии, они же требуют.

– Они давали тебе поручения? Давали. Ты их выполнял? Выполнял. Ну и хватит трепаться. Об остальном пускай у тебя голова не болит. Примут они тебя, примут, как миленькие, я тебе ручаюсь… Кто у вас до сих пор управляющий? Я. Или, может, скажешь, не я у вас управляющий?

– Но вы уедете, а когда вы уедете, все будет не так просто.

Другие любители пива протискиваются к стойке возле Липе и Конрада. Приходится им кончать разговор. Липе отъезжает к другому концу стойки. Он выпивает три рюмки водки подряд и при этом неотрывно смотрит на сапоги управляющего. Управляющий переходит к карусели, где стоит его жена. Она стоит на платформе и собирается прокатиться круг-другой. Она придерживает дочурку, чтобы та не вывалилась из дыры в лебединой спине. У Липе мелькает смелая мысль, что когда-нибудь и он будет носить такие же блестящие коричневые сапоги.

– Чиста-ата и па-аря-а-адок, – гудит он себе под нос. И прямиком топает к Бласко, каретнику. Бласко умудрился выиграть Кнорпелеву вазу.

Есть на Михайловой площади и такие люди, которые не могут спокойно видеть друг друга без того, чтобы в них не пробудился дух соперничества. И в этом тоже повинен старый Михаил. Эти люди всецело заняты листком бумаги, в который они стреляют из винтовки, причем относятся к своему занятию так серьезно, будто от него зависят судьбы мира. Эти люди с сострадательной усмешкой поглядывают на тех, кто крутит птицу перед лотком Бера. Примитивные искатели счастья – им не ровня. Они убеждены, что добывают счастье собственными руками, завоевывают его с бою, зажмурив предварительно один глаз. А вторым, не зажмуренным глазом они смотрят на два металлических шпенька. Шпеньки эти укреплены на стальной трубке. А весь инструмент для стрельбы они называют «малокалиберкой».

Раздается хлопок. Кусочек свинца вылетает из нутра стальной трубки и летит на сорок метров через весь Тюделев двор. Он летит очень быстро, а по завершении полета врезается в кусок бумаги с нарисованными на нем кругами. Бумага приклеена к доске. Легкий шлепок, кусочек свинца пробивает дыру в бумаге и в доске, к которой она приклеена.

Появляется мальчик, скрывавшийся до поры до времени за стеной сарая. Мальчик внимательно осматривает следы, которые оставил на бумаге кусочек свинца. Если тот, кто бросил этот кусочек, попал в один из кругов, мальчик громко выкрикивает написанную на нем цифру.

У стола подле стрелкового устройства сидит человек. Перед ним лежит список. В этот список он вносит точные данные того разгрома, который был учинен бросателем свинца на листке бумаги. Участники твердо убеждены, что эти разрушения необходимо занести в список на веки вечные. Необходимо для того, чтобы позднее можно было сравнить, кто учинил наибольший разгром. Остальные мужчины толпятся в саду у Вильма Тюделя. Они сняли пиджаки и засучили рукава рубашек. Как будто собрались умываться. Между тем умываться они и не думают. Они гоняют деревянный шар. Шар катится на несколько метров по узкой доске. В конце доски стоят девять коротких деревянных чурок. Шар катится прямо на них, а пока он катится, человек, который его запустил, всячески выражает свою радость. Он раскачивается верхней частью туловища, словно от этого шар побежит быстрей. Но шар плевать хотел на все раскачивания. Едва отделившись от руки, он делает то, что предписывают ему собственный вес плюс единожды принятое направление. Деревянные чурки увенчаны резными головками, возможно, они изображают мужские фигуры. Средняя из девятки имеет еще на головке утолщенный край, что должно, по-видимому, изображать корону. Как бы то ни было, участники игры называют эту чурку королем. Тот, кому удается сбить своим шаром короля, бывает наверху блаженства. Все бурно ликуют, потому что король сброшен. Для них это вернейший путь самим заделаться королями. Кому удалось три раза подряд опрокинуть деревянного короля со всей свитой, у того самые большие шансы взойти на престол короля кеглей.

Мужчины расходуют много силы, много старания, много пива, наконец, чтобы выйти в короли. Некоторые из них даже объединяются в клуб. В этом клубе они по нескольку раз на неделе пытаются выяснить, кто же из них самый главный король. Они крайне серьезно относятся к этому вопросу. Они произносят речи, они устраивают процессии; так они борются за то, чтобы их желание выявить лучшего короля считалось серьезным спором. Они носят ремни с пряжкой, на которой изображены две скрещенные кегли, на отвороте пиджака они носят значки, а во время торжественных шествий они носят флаги, чтобы окружающие сразу уверовали в серьезность их намерений.

Во всех уголках Михайловой площади люди честно стараются что-нибудь да отметить. Особенно усердствуют мужчины. Женщины ведут себя более сдержанно. Они от силы могут побаловать себя одной сосиской, кружкой сладкого пивка да парой леденцов из детского фунтика. Они хорошо знают, что марки и пфенниги, истраченные на празднество, им придется восстанавливать свирепой экономией последующих недель. Вот почему они и не предаются развлечениям очертя голову.

Во второй половине дня на праздничную площадь заявляется господское семейство. Его милость и ее милость, а больше никого. Ариберт и Дитер наконец-то уехали в университет, фрейлейн до сих пор совершает свадебное путешествие и находится сейчас в Париже. Его милость и ее милость вышагивают под ручку через толпу. Толпа с готовностью расступается перед ними, и только подвыпивший шахтер не двигается с места.

– Мы все платим налоги, – бормочет он коснеющим языком и смотрит покрасневшими глазами на господскую чету.

Он мерит ее пристальным взглядом – с головы до ног и с ног до головы. Милостивый господин принимает все это за шутку. Во всяком случае, он благосклонно улыбается и под руку с милостивой госпожой обходит сторонкой неустойчивого шахтера. Шахтер сжимает в кулак правую руку и тоже хочет развернуться, но от резкого движения падает на песок и лежит там, дрыгая ногами. Окружающие визжат от смеха. Шахтер поднимается и делает несколько шагов вперед. Возможно, он хочет погнаться за господами, но те уже скрылись в толпе.

В остальном же его милость видит лишь веселые лица. И сам он, и его супруга от души рады тому, что их рабочим так вольготно живется. Музыкальная капелла в зале наяривает танец. Господская чета некоторое время наблюдает за мужчинами, которые хотят пробиться в короли кеглей, что сообщает еще большую значимость и самим мужчинам, и их занятию. Некоторые поплевывают в ладони, прежде чем взяться за шар. Другие прямо сворачивают себе спину, если шар уже катится. Они испытывают бесконечную гордость, когда ее милость издает по этому поводу короткий и сухой смешок. Потом милостивый господин и милостивая госпожа некоторое время заглядывают в зал через заднюю дверь. Здесь роль распорядителя взял на себя лейб-кучер Венскат. Едва завидев господскую чету, он взлетает на сцену, где расположилась капелла. Туш! По залу раскатывается гром – то Гримка бьет в большой барабан.

– Почетный танец для наших дорогих гостей, для милостивого господина и его высокочтимой супруги. – Голос у Венската срывается от усердия.

Молодежь хватается за руки, образуя круг. Круг растягивается до самых дверей, чтобы охватить господскую чету. Его милость небрежно отмахивается, делает легкий поклон, адресуясь к молодежи, а потом шепчет на ухо одному из работников:

– А ну, кликни мне Венската.

Венскат подбегает с потным лицом. Милостивый господин начинает что-то ему нашептывать. Венскат оборачивается к толпе и кричит:

– Танцуют все!

Господин и госпожа возвращаются в сад.

– Чего он тебе сказал? – спрашивают у Венската.

– Хочет поставить нам выпивку… Можешь не волноваться, раз обещал, значит, поставит.

Немного спустя на танцевальной площадке появляется винокур с пятью бутылками картофельной водки.

– Я ж вам говорил, что поставит! – ревет на весь зал Венскат. – Как я сказал, так оно и будет.

Пять бутылок буквально вырваны у винокура из рук. Но глаза Вильма Тюделя видят все, от них не укроешься. Он недоволен, что милостивый господин покупал водку не у него. А милостивый господин знает, почему он покупал водку в другом месте. Но Вильм Тюдель поднимается на сцену и, заказав новый туш, кричит угрожающим голосом:

– Распивать в зале принесенные с собой напитки запрещается! Я, между прочим, плачу налоги.

– Эка важность, мы и на площади выпьем, – ревут ему в ответ.

– А на площади у меня тоже есть стойка. Я на вас донесу за ущемление торговых интересов.

– Эх ты, задница! – ревет чей-то пьяный голос.

Мужчины, запасшись дареными бутылками, теснятся к дверям. За ними следует целый рой алчущих.

– Перерыв на пятнадцать минут! – поспешно выкрикивает со сцены парикмахер Бульке. Он и его товарищи откладывают инструменты. Шуцка Трубач в два счета спрыгивает со сцены, музыканты тоже бегут за обладателями бутылок.

С шумом и гамом катится толпа по Михайловой площади. На краю площади стоит крытый соломой овин. Овин не принадлежит Вильму Тюделю, это собственность одного бедняка-крестьянина. Они отпирают дверь, усаживаются в воскресных костюмах на пыльную, убитую глину и пускают бутылки по кругу. Хозяин бранится и топает ногами. Он опасается, как бы курильщики не подожгли ему овин.

– Иди сюда, пропусти глоток и заткнись! – кричат ему из овина.

Хозяин не выдерживает, заходит и сует горлышко бутылки между синими губами.

«Валенсия, твои глаза мне душу высосут из тела…» – надсаживается шарманка. Жена булочника Бера нарезает на куски остатки пирога с ревенем. Под шумок куски получаются поменьше прежних. И, следовательно, одного пирога надольше хватает. А колесо счастья, установленное у торговца Кнорпеля, сулит теперь как главный выигрыш льва с золотой гривой. Лев сделан из гипса, и размером он с небольшую собаку. Лимонно-желтый лев стоит на зеленой гипсовой подставке и старается злобно глядеть на людей. Может, ему просто режет глаза дневной свет, потому что он слишком долго простоял в темноте под прилавком.

У карусельщика теперь нет ни минуты свободной, чтобы проверить, точно ли на всех девчонках, которые просятся в крутильщицы, надеты штаны. Да и час уже не ранний. Многие из подростков изрядно захмелели, теперь они не считают себя слишком взрослыми для катания на серо-зеленых и вишнево-красных карусельных лошадках. Должен же карусельщик иметь хоть какую-то приманку, чтобы они оставили у него свои последние гроши.

Сосиски, которые мясник Францке закладывает теперь в котел, тоже стали заметно короче.

– Зато толще, – объясняет он шахтеру, который вздумал указать ему на это обстоятельство. – Чего ты, само собой, не видишь… Ты сравниваешь их с пивными кружками… Ну да, надо же поразвлечься…

Их беседу прерывает громкое тарахтенье. Все, кто стоит на площади, перемещаются к ее краю. Это прибыл грузовик из Ладенберга. С грузом, состоящим примерно из двух десятков парней в куртках. Управляющий Конрад раскатисто приветствует их. Куртки, как по команде, спрыгивают на землю. Питухи из овина тоже подходят поближе. Многие встречают вновь прибывших приветственными криками. В куртках разъезжают по окрестностям преимущественно мелкие торговцы и ремесленники из города.

– Пропаганда, – говорит один и крутит головой по сторонам, словно ищет чего-то.

– Главное дело, вы привезите пороху сколько надо, а уж мы устроим вам такую промпаган… или как вы ее называете, – рявкает чей-то голос из толпы. Ладенбержцы примешиваются к разрозненным группкам гуляк, чего-то ждут, и пока суд да дело, изучают обстановку.

А солнце катится по небу, как оно катится каждый день. Оно не торопится, но и не замедляет своего движения. И деревья сбрасывают ровно столько листьев, сколько предписывает им данное время года, не больше и не меньше. И поля в Михайлов день точно так же пахнут осенью, и с толку их не собьешь. Коровы в стойлах начинают реветь, требуя корма, и большинство женщин охотно откликается на их зов. Женщины снимают воскресные наряды, подвязывают фартуки и наваливают в ясли холодный по-осеннему корм.

Только собаки забиваются в самый дальний уголок своей будки да еще свертываются клубком, чтобы хоть так противоборствовать раздражающим звукам шарманки. Кажется, будто только одни собаки и чуют, что в деревню и в людей вселилось нечто чуждое.

У стойки тира становится все оживленнее. Парни из Ладенберга тоже считают себя доками по части пробивания свинцовыми шариками зияющих дыр в широкой груди оленя.

Один из них кидает на тарелку три марки:

– Запиши: Ладенберг, шесть зарядов.

– Ладенберг нам ничего не говорит. Нам нужно имя.

– Вы только на него поглядите, он меня не признал! Ты разве никогда ничего не покупал у меня?

– Хоенберг, – бормочет один из деревенских стрелков и наклоняется к писарю, – у него в городе не то три, не то четыре лавки.

Писарь с отменной торопливостью заносит имя в книгу.

«Щелк-щелк!» Густав Пинк, председатель социал-демократического ферейна, берет винтовку со стойки. Он разглядывает вновь прибывших. Лоб его покрывается мелкими морщинками. Пинк подмигивает человеку, ведущему список.

– Двенадцать, – раздается крик сзади. Это старший сын Гримки.

– Черт подери, вы слышали? – спрашивает писарь обступивших его людей. – Надо набрать тридцать пять, так он выбивает два раза по двенадцать и раз – одиннадцать. Что значит старый стрелок-пехотинец.

Коммерсант из Ладенберга морщится. Челюсти его двигаются. Он велит зарядить для него винтовку.

– Давай побыстрей! Тут найдется немало таких, кто захочет выбить тридцать пять.

Приближается группа в куртках. Один за другим они кидают на тарелку деньги. За два раза… за три… за пять…

– Авось еще не скоро стемнеет, – бормочет писец, поспешно учитывая деньги и имена.

Щелк-щелк. Напряженное внимание на лицах. Стреляют ладенбержцы. Мальчик вылезает из своего укрытия, исследует мишень, причем исследует довольно долго. Потом он поворачивается, снимает с головы шапочку и начинает ею размахивать.

– Проехало! – рявкает кто-то. Поднимается смех. Ладенбержец перебрасывает свою винтовку зарядчику.

– Из этой дуделки надо целиться в сарай, коли хочешь попасть в быка. А я стрелять умею.

Смех становится громче, на лице у ладенбергского коммерсанта еще заметней играют мускулы. Его дружки из города тоже не скупятся на ехидные замечания. Густав Пинк, посмеиваясь, уходит.

Солнце делается круглым и багровым. Толпа на праздничной площади поредела. Теперь здесь совсем нет женщин: эти вечные служанки мужчин разошлись по домам готовить ужин. Многие мужчины заметно раздались в обе стороны, теперь им требуется больше места для их неустойчивых тел. Там и сям вспыхивают возбужденные разговоры и перебранки. Булочник Бер уже не в состоянии различить, куда указывает клюв деревянного дятла, – то ли между единицей и двойкой, то ли на двенадцать. Жене Бера приходится брать под наблюдение мужа и птицу, чтобы та не слишком легкомысленно обходилась со счастьем. Жена карусельщика тоже не очень верит в свою устойчивость. Когда она подсчитывает деньги, ей приходится держаться за хвосты пестрых лошадок. Липе Кляйнерман сидит в полном одиночестве на скамье перед пивной стойкой, хочет протрезвиться. К нему, шатаясь, приближается группка ладенбержцев. Один хватает его за плечи.

– А-а, вот он где, мой дружок, мой камрад, который хочет уехать в колонию! Ты, часом, камрад, не помнишь, мы вроде раздавили с тобой по рюмашке?

Ладенбержец заметно косит, но тем не менее Липе не сразу его узнает. Он выпрямляется во весь рост:

– Если вам бутчер… для колоний… Нам снова нужны колонии, это сказал полковник Рендсбург… Па-а-р-рядок и чистота-а-а-а…

– Разве я вам не рассказывал? – Ладенбержец обращается к своим дружкам и, наполовину отвернувшись, подмигивает им своим косым глазом. – Неужели я не рассказывал? Самый верный камрад, нигде такого не сыщешь, а хочет он в колонии! Пойдем, камрад, пойдем с нами, еще выпьем!

Они тащат Липе за собой к стойке.

«Август, Август, где твои кудряшки?» – квакает шарманка. Многие мужчины освободились от непривычных галстуков и стоячих воротничков. Теперь эти украшения свешиваются из карманов. «Поди пропусти хороший глоток пива, когда шея у тебя перехвачена таким ободом».

Стрекочет колесо счастья у прилавка, за которым стоит торговец Кнорпель.

– Кто еще хочет крутануть? Разыгрывается набор кухонных тарелок!

Кой-кто из женщин вытягивает шею. На сей раз они подзуживают мужчин попытать счастья.

Девушки под ручку прогуливаются по площади. Сейчас как раз перерыв между танцами. Сеанс катания на карусели становится все короче. Надо же перерыв между танцами как следует использовать. Жена карусельщика хватает подвыпивших парней сзади и усаживает их на карусельных лошадок. При этом она сама качается почище, чем они.

– А за невесту свою ты сразу заплатишь?

Многие не заставляют карусельщицу дважды повторять это увещевание и выдают еще грош.

– А где ж она, твоя желанная?

– Господи, да вот она стоит.

– Ах так, ну тогда поднимись ко мне, красоточка. – Карусельщица хватает указанную девушку и втаскивает ее на деревянного лебедя. – Давай, давай, за тебя уже заплатили!

«В Берлине, в Берлине, на бойком углу…» – свиристит шарманка.

– А ну, поскорей! – кричит карусельщик тем, кто трудится наверху. Крутильщики обливаются потом и, кряхтя, топают по дощатому настилу.

У стойки тира растет напряжение. Некоторые из ладенбержцев довольно прилично целятся. Коммерсант Хоенберг с пятого захода выбил тридцать пять. Королевское звание Густава Пинка под угрозой. Густав как раз возвращается от Тюделя. Он глядит в список.